Текст книги "Загадка Скапа-Флоу"

Автор книги: Александр Корганов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

Шестьдесят шесть тысяч тонн

Два часа ночи. Я лежу на своей койке в беспокойном полусне.

Из радиорубки напротив доносятся сигналы морзянки. От моей каюты радиорубка отделена только зеленой занавеской.

Радист Штейнхаген докладывает:

– Господин капитан-лейтенант, радиограмма на все лодки: «В центральной части Северного моря немецкий самолет совершил вынужденную посадку. Координаты…»

Я вскакиваю с койки, хватаю фуражку и вхожу в центральный пост. Бросаю взгляд на карту: указанное место находится впереди по курсу рядом с нашим маршрутом.

Я поднимаюсь на мостик. Верхняя вахта мерзнет на холодном, пронизывающем ветру. Я даю короткое указание: «Быть внимательными. Искать пилотов самолета, совершившего вынужденную посадку».

Затем снова спускаюсь в центральный пост, прокладываю новый курс и приказываю разбудить меня в семь часов утра, конечно, если что-либо не случится раньше.

Утром в семь часов Рот включает свет в моей выгородке и сообщает:

– Семь часов, господин капитан-лейтенант.

Когда я поднимаюсь на мостик, над водой узкими полосами висит утренний туман. Ничего не обнаружено, ничего нового.

Досадно. Мы уже проходим указанную позицию. В тумане экипаж самолета можно было и не заметить, и тогда они рискуют остаться без помощи.

Поглощенный этими мыслями, я спускаюсь в кают-компанию. Фарендорф уже сидит за столом и завтракает.

Утреннее приветствие. Мы сидим напротив друг друга, вплотную со шкафом и койками.

Фарендорф о чем-то рассказывает. Я слышу его голос, не вникая в содержание. Мои мысли вертятся вокруг летчиков, которые где-то плавают и ждут помощи. Мы должны спасти их… мы должны…

Внезапно очевидная мысль озаряет сознание. Я вскакиваю и устремляюсь в центральный пост. Снова склоняюсь над картой: все верно! И следует команда:

– На мостик: лево на борт! Курс двести сорок пять градусов!

Я возвращаюсь к столу. Теперь Фарендорф молчит. Он лишь посматривает на меня со стороны. Затем встает и отправляется на мостик. Начинается его смена. Я жую свой хлеб в одиночестве.

Через короткое время доклад с мостика:

– Командиру: впереди по курсу сигнальная ракета.

Я поднимаюсь на мостик. Фарендорф показывает направление в тумане:

– Вот там… Белая сигнальная ракета.

Мы меняем курс и направляемся в указанном направлении. В тумане появляется неясное темное пятно, его очертания постепенно приобретают резкость. Скоро становится ясным, что это – резиновая надувная лодка с людьми на борту. На ней три человека. Это летчики.

Несколько человек из моего экипажа поднимаются наверх и выходят на носовую палубу, чтобы принять летчиков. Люди радостно возбуждены, как никогда еще при наших случайных встречах с соотечественниками в море.

– Ну что, молодежь, – обращается к летчикам боцман густым басом, – рады встрече!?

Ему отвечает радостный рев. На лодке двое мужчин отчаянно жестикулируют, срывают с себя летные капюшоны и крутят ими в воздухе. Третий продолжает сидеть. Но все трое непрерывно кричат. От радости они даже не реагируют на поданные им бросательные концы.

Мы подходим вплотную. Дюжина протянутых рук помогает им подняться на борт нашей лодки. Первым переходит раненый.

– Где Ваша машина? – спрашиваю я.

– Машины больше нет, – отвечает один от летчиков, фельдфебель, показывая пальцем вниз.

– Кого-то с вами нет?

– Да, командира.

– Где он?

– Погиб.

Оставаться здесь больше нельзя. Сигнальная ракета, которую выпустили летчики, могла привлечь еще чье-либо внимание.

– Обе машины, полный вперед! – командую я.

Раненого летчика осторожно спускают в рубочный люк. Он – совсем юный паренек, выглядит очень бледным и измученным.

Оставшиеся двое представляются. Фельдфебель Кларе и старший фельдфебель Липперт. У обоих чисто саксонское наречие. Я отсылаю их в лодку и через несколько минут следую за ними сам.

Внизу царит дикий кавардак. Сначала раненого укладывают на койке старшего инженер-механика и впятером освобождают его от верхней одежды. Затем обоих здоровых усаживают на койку, одного возле другого, и плотно окружают их кольцом, беспрестанно задавая вопросы, наперебой предлагая чай, шоколад, сигареты…

Я не верю своим ушам, когда слышу, как Вальц, наш кок, говорит: «Приготовить Вам глазунью, господин старший фельдфебель?» Ведь обычно он сидит на своих яйцах, как клушка на гнезде, и посылает подальше каждого, кто решится выразить просьбу приготовить яичницу.

Когда я подхожу к ним, раненый делает попытку встать. Жестом руки я останавливаю его. Затем осматриваю его раны. У него огнестрельные ранения в плечо и икру ноги. Раны чистые, без осложнений.

Чтобы отвлечь его, пока я обрабатываю и перевязываю раны, я прошу его рассказать их историю.

– Над морем, – начал он, – мы встретили английский истребитель с одним из этих бристольских ублюдков. Англичанин, атакуя, обстрелял нас из пулемета и пушки. Мы открыли ответный огонь. Тут бортмеханик кричит: «Пробит радиатор! Вынужденная посадка!» Англичанин развернулся и снова стал сближаться. Наш командир, лейтенант Вайнлиг, полез в кабину переднего стрелка, к пулемету. И тут ветровое стекло пилота стало кроваво-красным. «Мне ничего не видно!», закричал пилот. И мы пошли вниз. Мы все трое остались целыми, только командира убило. Пуля попала ему в голову, а кровь через разбитый колпак забрызгала ветровое стекло пилота. Когда мы его вытаскивали, англичанин беспрерывно кружил над нами, как стервятник. Стоило одному из нас высунуться, как он открывал огонь. Тут я и получил свои царапины. Когда эта собака, наконец, прекратила огонь, мы спустили надувную лодку и тут же начали грести. У нас был карманный компас, и мы стали грести на восток. Англичанин на некоторое время исчез, а потом они появились уже вдвоем. Они больше не стреляли, но и не делали никаких попыток нам помочь. Мы гребли весь день и всю ночь, и вторую ночь, сорок часов подряд. При этом постоянно сменяли друг друга. Час гребешь, час правишь, час спишь. Сна, правда, было совсем немного. Время от времени мы стреляли из нашей ракетницы… Потом увидели подводную лодку. Сначала подумали, что это англичане. Но когда услышали немецкую речь, горло перехватило от волнения. Мы просто сошли с ума от радости…

Когда он закончил свой рассказ, с перевязкой ран было уже покончено.

– Ну, хорошо, – говорю я. – Теперь поешьте, а затем выспитесь хорошенько.

Накормленные, они исчезают в своих койках.

Я сообщаю радиограммой: «Летчики спасены. Поход продолжается».

Наши летчики, спасенные после вынужденной посадки.

Я вижу вновь своих гостей на борту только следующим утром. Оба здоровых летчика стоят внизу под рубочным люком и с любопытством смотрят вверх на видный отсюда крохотный лоскут неба. В этой позе они выглядят, как птицы в клетке. Я даю указание вахте на мостике время от времени выпускать их наверх, чтобы они могли глотнуть свежего воздуха.

Мы все надеялись, что спасение летчиков будет хорошим предзнаменованием. Но создается впечатление, как будто бы на самом деле мы взяли на борт неудачников. С тех пор мы не видим ни одной цели. При этом стоит идеальная погода для атаки. Солнце ярко светит с безоблачного неба, море дышит легким волнением и остается светлым до глубокой ночи. Но кроме них мы больше ничего не видим, и линия горизонта остается пустой.

Безрезультатное крейсирование продолжается уже одиннадцать суток, и это – в районе, который по судоходству считается одним из самых оживленных. Нервы напряжены до предела. Вахта на мостике стоит неподвижно, перед глазами бинокли. Но виден только пустой горизонт. Ни облачка дыма, ни мачт, ни паруса. Ничего…

Постепенно у всех наступает состояние, которое можно сравнить с полярной болезнью. При малейшем пустяке, самой незначительной мелочи вспыхивает раздражение, возникают перепалки. Задержка с прибытием на мостик очередной смены всего на пару минут воспринимается как нанесение серьезной обиды. И когда я спускаюсь с мостика вниз, мое обычное наставление верхней вахте «Будьте внимательны!» буквально застревает в горле.

На одиннадцатый день, перед погружением я поднимаю перископ в боевой рубке и кричу вниз:

– Густав, твой перископ опять засижен мухами!

– Не может быть, господин капитан-лейтенант, я только что тщательно протер стекла.

И в это мгновение я различаю первый пароход… Это – как удар током!

– Тревога! – кричу я.

Голос срывается от волнения. Мы быстро сближаемся. Это – одиночный танкер водоизмещением около шести тысяч тонн. Часто изменяет курс: идет зигзагом.

Мы пропускаем его и всплываем сразу за его кормой.

– Приготовиться к артиллерийскому бою!

Я быстро осматриваю горизонт и вздрагиваю: на западе, на горизонте растет лес мачт!

– Конвой! Погружаться!

Мы были на волосок от гибели. Очевидно, что танкер-одиночка был послан вперед в качестве приманки.

Теперь уже не до танкера, теперь главная цель – конвой!

В течение трех часов мы маневрируем ему наперерез, пытаясь выйти навстречу. Но все безнадежно. Под водой наша скорость слишком мала. Конвой постепенно уходит…

Когда мачты уже исчезают на горизонте, мы всплываем.

Однако! Навстречу нам, высоко вздымая носовой бурун, идет паровое рыболовное судно.

Мы снова погружаемся и через некоторое время всплываем под перископ.

О, Боже! На этот раз из разрыва облаков прямо на нас вываливается «Сандерленд»! Мы срочно ныряем, ища защиту на глубине. К счастью, он не обнаруживает нас.

В бессильной ярости я ругаюсь, и слова застревают у меня в горле. Конвой уходит в прошлое…

В наступивших сумерках я обнаруживаю пароход, который медленно и спокойно приближается к нам. Очевидно, отстал от конвоя. Я оцениваю его водоизмещение в шесть тысяч тонн.

На его палубе загружены огромные упаковочные клети, а на баке я отчетливо вижу орудийные стволы. Насчитываю восемь стволов!

Мы оказываемся в удобной позиции и стреляем торпедой.

Попадание прямо в середину! В перископ мне видно, как команда спешно высаживается в спасательные лодки. Вскоре пароход медленно переворачивается и исчезает в глубине.

Когда мы уходим, то еще долго видим клети, колышащиеся на поверхности моря. В промежутках между планками просматривается их содержимое: части самолетов, крылья.

– Напоили водичкой стаю канадских уток, – язвительно замечает Майер.

Нам кажется, что теперь неудача перестанет преследовать нас. Но нет: последующие семь дней мы снова не видим ничего, кроме неба и воды.

Полярная болезнь на борту принимает форму эпидемии. Мы становимся просто невыносимыми друг для друга. Тошнотворное чувство может вызвать уже сам вид того, как кто-то чистит зубы или ест…

И вот, наконец, на седьмой день доклад с мостика:

– На горизонте пароход!

И снова целый конвой! Около тридцати судов, которые вытянулись в тонкую нить вдоль горизонта.

Так как дистанция велика, я позволяю им подойти. Затем мы подвсплываем и описываем дугу, заходя в бортовой сектор. Пока мы занимаем благоприятную позицию, настает вечер.

На фоне светлого вечернего неба прекрасно видны темные силуэты судов. Я выбираю три самых больших: танкер в двенадцать тысяч тонн, танкер в пять тысяч шестьсот тонн и грузовое судно тоже около семи тысяч тонн.

Я веду наблюдение в перископ. Первый вахтенный офицер внизу подает команды на пуск торпед: первый выстрел – нормально, второй выстрел – нормально, третий! Но третьего выстрела нет.

Внизу глухой говор. Я не прислушиваюсь к нему. Все мое внимание – выпущенным торпедам. Наконец слышно, как третья торпеда вышла. Но задержка в пуске чревата промахом.

Ура! – есть первое попадание – это «Кадиллак», танкер-двенадцатитысячник. Глухой удар взрыва, столб воды, и вслед за этим судно окутывает желто-коричневый дым.

Второе попадание! Я не верю своим глазам. Это пароход, в который мы вовсе и не целились: «Грация», водоизмещением семь тысяч тонн.

Вслед за ним подрывается грузовой семитысячник.

Все три торпеды сработали хорошо. Никто не избежит гибели.

Мы отходим, и позади нас уже гремят взрывы глубинных бомб. Я вызываю унтер-офицера-механика торпедного отсека.

– Что случилось, Тевес? – спрашиваю я его. – Почему выстрел запоздал?

Он стоит передо мной, совершенно потерянный:

– Разрешите доложить, господин капитан-лейтенант, я поскользнулся и потому промахнулся рукой и схватил боевую рукоятку аппарата, из которого уже выпустили торпеду.

Я невольно рассмеялся:

– Ну, не совсем промахнулся. Скорее попал. Твой промах добавил нам около полутора тысяч тонн!

Он смущенно молчит. Затем задает вопрос:

– И сколько всего, господин капитан-лейтенант?

– Двадцать четыре тысячи тонн, – отвечаю я.

Мой ответ разносится по лодке молниеносно. Лица светлеют, как небо после долгой дождливой погоды.

Теперь, наконец, судьба становится к нам благосклонной. Через двое суток ночью мы встречаем затемненный пароход с грузом пшеницы. Две тысячи восемьсот тонн.

Чтобы экономить торпеды, мы предоставляем экипажу судна возможность перейти в спасательные лодки, а затем расстреливаем его из орудия…

Мы находимся в отдаленном районе и, выполняя задание по обеспечению других лодок, мы снабжаем одну из них хлебом, копчеными колбасами и ромом.

Через сутки после этого судьба приводит нас к встрече с двумя судами.

Утром, чуть свет, четырехтысячник с грузом древесины, который мы топим несколькими артиллерийскими выстрелами под ватерлинию. И в предвечерний час – голландский танкер с дизельным топливом. На его мостике – защитный барьер из мешков с песком. Мы даем серию выстрелов из нашего орудия калибром восемьдесят восемь миллиметров прямо по его корпусу. Но вместо того, чтобы затонуть, он все выше поднимается над водой. Вытекающее через разрывы корпуса топливо только облегчает его. Тогда мы стреляем по машинному отделению. Постепенно он оседает и тонет.

Лодки со спасенным экипажем находятся уже на порядочном удалении, когда мы обнаруживаем в воде еще трех человек. Оказывается, что это третий и четвертый инженеры и кочегар. Они были внизу, в машинном отделении, и капитан не стал их ждать. Он оставил их на очевидную гибель.

Я догоняю спасательные лодки и передаю им этих троих. При этом я произношу для этого капитана короткую внушительную речь, которая начинается со слов: «Ты, собачье дерьмо…», и далее, в том же духе.

В этом походе на нашем счету теперь почти сорок тысяч тонн, а если точно, то тридцать девять тысяч восемьсот восемьдесят пять тонн.

Есть основание быть довольными собой…

Однако вскоре мы получаем по радио сообщение: «Германская подводная лодка… возвратилась из боевого похода, имея на своем счету сорок пять тысяч тонн». Речь идет о лодке, командир которой обучался у нас на борту.

У моих людей вытягиваются лица, и Штейнхаген, радист, горько резюмирует общее мнение:

– Досадно, когда молодежь растет выше учителей.

Его переживания кажутся мне несколько детскими. Но все-таки я рад тому, что по настроению экипажа видно желание действовать.

Я приглашаю к себе на совещание первого и второго вахтенных офицеров. Результаты нашего обсуждения ошеломляющие: у нас осталось только шесть артиллерийских снарядов и несколько торпед. Техническое состояние одной из торпед не совсем ясное.

Следующей ночью при выстреле торпедой мы промахнулись. Пароход с затемненными огнями проходил мимо на большом расстоянии. Он был быстроходным и, чтобы не упустить его, мы должны были стрелять в неблагоприятных условиях. Когда торпеда вышла, начался отсчет времени: «Пятьдесят секунд…». Каждая следующая секунда отдается внутренней болью, потому что попадание становится все менее вероятным. «… Минута двадцать секунд…»

– Моя дорогая торпеда, – говорит Фарендорф и стискивает зубы.

Мы пытаемся снова атаковать пароход, но темнота уже поглощает его.

Меня будят на рассвете тех же суток. Первый вахтенный офицер докладывает об обнаружении парохода «Эмпайр Тоукен» водоизмещением семь тысяч тонн.

Крупная зыбь. Лодка раскачивается очень сильно.

– Мы должны потопить его артиллерией! – решаю я.

– Попадем ли на такой волне? – сомневается первый вахтенный офицер.

Я пожимаю плечами.

– Во всяком случае, торпеды мы должны экономить.

Будят боцмана, наводчика орудия. Сначала он отказывается поверить:

– Стрелять при такой качке? Не надо меня разыгрывать!

Посыльному приходится повторить приказание. Он появляется наверху. Я даю ему указания:

– Первый выстрел – по корме, где расположены орудия, второй – по мостику, чтобы он не радировал!

– Есть, господин капитан-лейтенант, – отвечает он, щелкнув каблуками.

Но по его лицу видно, что он хотел бы сказать, что это очень трудно выполнимо, и надо было бы экономить и снаряды.

Я стою на мостике и наблюдаю за стрельбой. Первый снаряд попадает точно между пушками. Второй – в носовую часть судна, третий – чуть ближе к мостику. Четвертый – мимо, пятый – снова промах… Шестой снаряд, наконец, пробивает мостик и попадает в виндзейль. [93]93
  Парусиновый рукав, предназначенный для естественной вентиляции внутренних судовых помещений.


[Закрыть]

Фантастическая картина: воздушной волной взрыва виндзейль поднимается в воздух, как огромное белое привидение, и обрушивается на мачту впереди него.

Несмотря на последнее попадание, радист продолжает одержимо работать, выдалбливая «SOS».

Люди спешно садятся в лодки и отходят от судна. На нем остается только радист. Придется пожертвовать торпеду, если мы не хотим, чтобы он натравил на нас вражескую свору.

Торпеда попадает как раз посередине «Empire Toucan». Судно разламывается и начинает погружаться. А радист все продолжает работать!

Внезапно мы видим, как на покосившейся палубе появляется человек. В его руке вспыхивает фальшфейер, и он бежит от разлома корпуса судна, погружающегося в воду, и размахивает фальшфейером над головой. Только когда вода поглощает все, красный огонь гаснет…

Мы направляемся к тому месту, где он исчез, но не находим его.

Затем на севере появляются серые тени силуэтов. Возможно, это эсминцы. У нас на борту только одна исправная торпеда, поэтому мы должны быстро уходить.

Через несколько минут Штейнхаген приносит мне радиограмму с «Empire Toucan»: «Торпедирован подводной лодкой, судно быстро погружается кормой. SOS». И затем – продолжительное тире. Последний сигнал радиста…

Следующее судно мы встречаем спустя два дня. Греческое грузовое судно водоизмещением четыре тысячи тонн. Мы топим его выстрелом нашей последней исправной торпеды.

Штейнхаген просовывает голову в мою каюту:

– Господин капитан-лейтенант, теперь достаточно? – спрашивает он, затаив дыхание.

Я сижу и считаю.

– Нет, – говорю я, – у нас пятьдесят одна тысяча тонн, а другая лодка имеет на три тысячи тонн больше.

По лодке разносится волна разочарования.

Поскольку весь боезапас израсходован и на борту остается только неисправная торпеда, предстоит обратный переход домой.

Я вызываю унтер-офицера-механика торпедного отсека.

– Попробуйте еще раз сделать все, что Вы можете, чтобы торпеду можно было использовать, – говорю я ему.

Он уходит. На следующее утро он докладывает о готовности торпеды к выстрелу…

Спокойное, ясное летнее утро. Мы идем вблизи от побережья. Море совершенно спокойно.

Тут вахта наблюдения докладывает:

– Впереди по правому борту пароход!

Огромный корпус с двумя дымовыми трубами. Идет на нас со стороны солнца, маневрируя в дикой пляске зигзага. Против солнечного света его окраска не видна, но по силуэту я определяю, что мы имеем дело с грузовым пароходом класса «Ормонд». Это значит, что его водоизмещение составляет более пятнадцати тысяч тонн.

Мы находимся в позиции по борту судна на слишком большой дистанции, но нужно стрелять, иначе судно начнет удаляться… И я обращаюсь к своим помощникам:

– Друзья, – волнение перехватывает мое горло, – зажмите большой палец! Удастся ли нам это сделать при таких неблагоприятных условиях?

Затем подаю команду:

– Пли!

Ожидание… Мучительно медленно отсчитываются секунды. Судно очень далеко.

Я думаю, слишком далеко…

Тут я вижу в перископ, что как раз посередине судна высоко, на уровень мачт, поднимается столб воды, и сразу после этого грохот взрыва достигает нашей лодки.

Огромный пароход медленно заваливается на правый борт.

Со всей поспешностью за борт спускаются спасательные лодки. Много лодок. В то же время в воде плавают сотни голов. Но им невозможно оказать помощь. Побережье слишком близко, и судно еще наплаву. На баке отчетливо видны стволы орудий.

Я опускаю перископ, и мы отходим под водой. Когда через несколько минут я снова смотрю в перископ, то вижу лишь спасательные лодки да спокойную гладь моря.

Я спускаюсь из боевой рубки и иду в свою выгородку, чтобы сделать очередную запись в журнал боевых действий.

У сферической переборки центрального поста я невольно останавливаюсь. На ней висит плакат, на котором большими буквами написано:

«66 587 т. Выучить наизусть»