Текст книги "Загадка Скапа-Флоу"
Автор книги: Александр Корганов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)
Несколько недель спустя я вернулся в Гамбург и нанялся на «Пфальцбург».
Это было большое грузовое судно, которое с грузом в тюках следовало к западному побережью Южной Америки.
– Ты выбрал себе прекрасный «Богемский лес», – сказал мне рулевой катера, на котором я отправился на борт «Пфальцбурга». При этом он показал на безобразный черный пароход, весь покрытый грузовыми стрелами.
– Работенка на них… сорок градусов в тени… О-хо-хо, – сочувственно покачал он головой.
Мы ошвартовались. Закинув свой рюкзак за спину, я поднялся по трапу. Наверху меня встретил маленький, широкоплечий мужчина с круглым лицом и расплющенным носом. Это был боцман «Пфальцбурга».
– Тебе чего? – спросил он.
Я протянул ему свидетельство о найме. Он прочитал и поднял брови:
– Да уж, только тебя тут и не хватало!
– А почему бы и нет! – ответил я.
Он пожал плечами:
– Отправляйся в кубрик команды, – и показал рукой на бак судна.
Кубрик был пуст.
Я осмотрелся. Тесное, низкое помещение. Шесть коек посередине. Парами, одна над другой. Железные кровати с проволочными сетками, как в казарме. На переборке – жестяной шкаф, а на подволоке – две голые тусклые лампочки, которые горели постоянно, днем и ночью. На койках повсюду – грязное белье. Рундуки закрыты висячими замками.
Я вспомнил «синагогу» на «Гамбурге». Как там было уютно! Все из древесины. Койки прикреплены к переборке. Рундуки никогда не запирались: на парусных судах краж не было.
Шаркая ногами, вошел молодой парень. Обе руки в карманах брюк, сигарета косо в углу рта. Он остановился и с любопытством уставился на меня:
– Ты откуда к нам?
– Нанялся матросом. А ты?
– Юнга.
Я вспомнил о том, как меня приняли на «Гамбурге», когда я сам пришел туда юнгой.
– Скажи-ка, ты здесь со всеми матросами на «ты»?
Он развязно оперся спиной на одну из коек и посмотрел на меня оценивающе:
– Конечно, само собою.
– Ну, а я во всяком случае не хочу этого. Я полагаю, что юнга должен обращаться к матросам на «Вы».
Он вынул сигарету изо рта и принял независимый вид. Затем повернулся и, мурлыча под нос, удалился. Снаружи он трижды прокричал петухом и бегом отправился на корму, гремя ботинками на деревянных подошвах.
Спустя полчаса прозвучал сигнал к обеду, и я отправился в кают-компанию.
Маленькое помещение с банками, прикрепленными к переборкам, и узким столом посередине. За ним сидели четырнадцать человек, в основном люди, по возрасту старше меня. Среди них был и судовой юнга. Все сосредоточенно хлебали суп.
Я протиснулся между двумя из них на свободное место.
Напротив меня сидел верзила в рубашке с закатанными рукавами. Когда я сел, он поднял голову и посмотрел на меня:
– А, новый герр матрос, – и, чавкая, продолжил есть.
Юнга захихикал.
Я посмотрел на верзилу. Он выглядел жестоким. Широкое лицо, обезьяноподобный лоб над маленькими, глубоко посаженными глазами, волчий оскал. На открытой части груди виднелась синяя татуировка гросс-мачты парусника, а на открытой части кожи руки – любовной парочки, которая двигалась вместе с игрой его рельефных мышц. Это был Мэйлунд, бич, абсолютный властитель в носовом кубрике.
– Откуда ты прибыл? – спросил меня мой сосед, невысокий матрос с лицом, напоминающим засушенный абрикос.
– С парусника «Гамбург».
– A-а, ты наверно, из этих, «О.А.»? [84]84
Сокращенно от Offiziersanwarter – кандидат в офицеры (нем).
[Закрыть]
Все сразу насторожились и пристально посмотрели на меня. Теперь я понял, что имел в виду боцман при встрече со мной. Кандидаты в офицеры были здесь, кажется, не очень популярны.
– Да, я «О.А.», – ответил я, не скрывая.
Они замолчали и продолжали есть. Однако время от времени я ловил на себе чей-нибудь неприязненный взгляд. В воздухе повисла напряженность.
После обеда, когда я шел из кают-компании, бич остановил меня за руку:
– Послушай-ка, малый, такого плавания, с «Вы» и «господин матрос», у нас еще не было. Мы здесь все одного и того же сорта, на этой посудине, понял?
И, не дожидаясь моего ответа, он вышел, гора мяса и костей…
Спустя неделю мы вышли в море. И начались будни, серые будни повседневности на грузовом судне: отбивать и соскабливать ржавчину, соскабливать и отбивать ржавчину.
Не успевали мы привести в порядок корму, как покрывался грязью и ржавчиной бак. И снова, и снова…
С ржавчиной дело обстояло хуже всего. Она нарастала, как плесневые грибки на влажном хлебе, повсюду: на дымовой трубе, на палубе, на переборках, на грузовых стрелах. Мы сбивали ее молотками, соскабливали скребками. Затем поверхность зачищали корщетками, протирали олифой, покрывали свинцовым суриком и, в последнюю очередь, краской. С утра до вечера работа была одной и той же: молотки и скребки, олифа, свинцовый сурик и краска.
В этой круговерти перестаешь чувствовать себя моряком. Скорее напоминаешь рабочего металлического завода, который случайно попал в море. Я был рад, когда время от времени попадал на вахту рулевым или сигнальщиком. Это, по крайней мере, было собственно морским делом.
Однажды я оббивал ржавчину на дымовой трубе. Закуток был тесным и низким. Я стоял на коленях и стучал молотком по коричневому слою ржавчины и остаткам краски.
Тут надо мной раздался голос бича:
– Ты что, до белого металла хочешь добраться?
Я молча продолжал свою работу. Он нагнулся ко мне вплотную:
– Вот что я давно хотел тебе сказать. Я ничего не имею против того, что ты строишь из себя прилежного юношу перед теми, наверху. И, по мне, ты можешь первому хоть сапоги лизать. Я хотел бы только спросить, ведь ты это все делаешь лишь как кандидат в офицеры?
Это было подлой ложью. Я всегда делал свою работу так хорошо, как только мог. И ни перед кем не ползал. Этот бич, он это знал точно так же, как и я.
Я встал и посмотрел на него. Молоток был у меня в руке. Ухмыляясь, он смотрел на меня сверху вниз, с высоты своего роста, на полторы головы больше моего.
– Не чванься, – продолжал он. – По мне, ты можешь делать все, что хочешь. Но я хотел бы вот что тебе сказать: я уже по горло сыт замечаниями: «Быстрей работай, Мэйлунд», – он передразнивал первого офицера, – «Прин сделал вдвое больше». Я сыт этим по горло, понял ты? И другие тоже. Нас тошнит от этого. Мы все – свободные члены профсоюза, все – на борту этой посудины. И мы не позволим этой банде наверху вить из нас веревки.
Он смачно сплюнул мне под ноги табачной коричневой жвачкой.
Я оставался совершенно спокойным. Было ясно, что он подстрекал меня. Только спокойствием и разумом можно было пробить стену его ненависти.
– Ну, ладно, – сказал я. – Но ты сам-то подумай своей пустой головой: ты требуешь полной зарплаты, но всячески уклоняешься от требуемой работы. Это грязный обман, мой дорогой. И если вы сами начинаете с грязного обмана, то как вы можете жаловаться на работодателей?
Он уставился на меня немигающим взглядом. До него явно не доходило то, что я ему сказал. Это было совершенно очевидно.
Ворча что-то себе под нос, он удалился. Но отныне он оставил меня в покое.
Все шло своей чередой, пока мы не прибыли в «пекло». «Пекло» – это западное побережье Южной Америки. Сорок пять градусов в тени! И в эту жару сплошные погрузки и выгрузки, днем и ночью. Иногда за сутки мы посещали до четырех гаваней.
Свободная вахта больше не существовала. Каждая пара рук была на учете. Я редко смотрел на ландшафт побережья. Когда выпадали полчаса на отдых, мы как мешки, падали на свои койки и тут же засыпали.
Однажды ночью в Сан-Антонио я был вахтенным по внутренним помещениям. Часть команды сошла с борта и пьянствовала где-то в городе. Я охотно последовал бы за ними, но вахта есть вахта.
Я стоял внизу в трюме, освещенном яркими лучами прожекторов. Портовые рабочие, коричневые метисы с блестящими от пота спинами, гуськом поднимались на борт, нагружались бутылками с вином и исчезали в темном проеме люка грузового трюма.
Эти парни были ловки на руку, и приходилось держать ухо востро, чтобы они не прихватили что-нибудь с собой. Тем более, что у нас на борту было много самых разнообразных товаров, и грузовой трюм выглядел как универсальный магазин: ватерклозеты, иконы, бритвенные лезвия, ремесленный инструмент и многое другое, одно рядом с другим.
В полночь был объявлен перерыв для приема пищи. Рабочие сидели внизу на набережной, а я поднялся на верхнюю палубу.
Здесь было тихо и прохладно. Я смотрел на город, который сверкал в ночи тысячами огней. Он располагался на возвышенности, и за ним высились темные силуэты гор. Это выглядело, как будто о темные стены гор билась искрящаяся волна.
Внизу на набережной возник шум. Это возвращались члены экипажа, уволенные на берег. Они здорово нагрузились и теперь с грохотом сыпались со сходни на палубу.
Шествие возглавлял бич. Увидев меня, он подошел, покачиваясь на нетвердых ногах:
– Ну, ты, дерьмо! Ты снова подвизаешься на нижней вахте? Снова выслуживаешься перед начальством, ты, таракан?
– Сам таракан, – ответил я.
Мгновение он непонимающе смотрел на меня:
– Что ты сказал?
– То, что ты слышал.
Он тяжело дышал, сопя носом. Он придвинулся ко мне вплотную, а остальные образовали полукруг. В тусклом свете палубных фонарей лица были почти неразличимы. Но я чувствовал, что все были настроены ко мне враждебно.
Спереди к нам приблизились шаги. Это был третий офицер, который совершал обход судна.
– Приходи в кормовой кубрик, если ты не трусишь, – рявкнул бич.
Он перебросил через плечо свою куртку и пошел в корму. Остальные последовали за ним.
На мгновение я задумался: чему быть, того не миновать. И уж если решать этот вопрос, то лучше сразу, сейчас.
У входа в кормовой кубрик собралось столько народа, что я должен был пробираться внутрь, как боксер к рингу. Все столпились в узком проходе, превратив его в зрительный зал. Ощущалась атмосфера ожидания захватывающего зрелища.
В самом кубрике было только двое: Мартенс, который спал на своей койке, и бич. Он стоял с засученными рукавами и играл мышцами предплечий.
Я подошел к своей койке, медленно стянул с себя куртку и повесил ее на перекладину.
Затем повернулся к бичу. Мы стояли друг перед другом: сто девяносто фунтов против ста тридцати.
– Покажи ему, Билли! – выкрикнул юнга из прохода. Остальные молча ждали.
Я принял боксерскую стойку, согнул руки и начал упруго покачиваться на ногах. Бич стоял неподвижно, как колода, опустив вниз руки с тяжелыми, как пудовые молоты, кулаками. Он показывал полное пренебрежение к моим приготовлениям.
– Ну, давай, подходи, – глумился он.
Я шагнул вперед и нанес ему удар прямой правой в челюсть. Нокаутирующий удар не получился, так как в кончик подбородка я не попал. Он встряхнул головой, как будто бы хотел освободиться от воды в ушах, и затем стал медленно надвигаться на меня. Проход между койками и переборкой был узок и недостаточен, чтобы отскочить или уклониться.
Он размахнулся и бесхитростно ударил. Я видел направление удара и сумел уклониться. Однако его кулак прошелся по моему уху. Вспыхнула острая боль, и я почувствовал, как горячая кровь потекла по моей шее.
Теперь он хотел меня схватить и двинулся на меня с раскинутыми руками. Я отпрыгнул. Осталось только одно: хватка за большой палец руки.
Я схватил большой палец его правой руки и, что было силы, заломил его назад. Бич упал на колени и застонал:
– Отпусти, ты, собака!
Если я освобожу его сейчас, он добьет меня. Это я знал точно. Поэтому я продолжал удерживать его палец изо всех сил.
Пытаясь освободиться, он натужно пыхтел. На лбу выступили капли пота.
– Пусти!
Но я рывком нажал, как только мог. Раздался хруст… Большой палец был сломан.
– А-у-у! – заревел он. Потом изменившимся, жалобным тоном:
– Отпусти, Прин, отпусти же! Я больше не буду!
Я освободил его палец. На всякий случай сделал шаг назад… Но он остался сидеть на полу, обхватив свой палец и раскачиваясь от боли. Как и все физически сильные люди, он не был упорным в борьбе.
Зрители стали входить внутрь и располагаться на своих койках. Говорили мало.
Я подошел к зеркалу. Ухо было надорвано. Я прижал его носовым платком и побежал к вахтенному, чтобы сделать перевязку.
– Как это случилось, – спросил меня третий офицер.
– A-а, ящик свалился, – пробормотал я.
Сразу вслед за мной вошел бич и показал свой сломанный большой палец.
– Вот, упал, – сказал он жалобно.
Третий офицер ухмыльнулся:
– Не странно ли? Прину падает на голову ящик и надрывает ухо, а ты падаешь сам и ломаешь палец. До утра придумайте-ка что-нибудь другое. Если вы расскажете это капитану, вас ждет серьезная головомойка.
Когда я с перевязанной головой вернулся в кубрик, все встретили меня недоброжелательными взглядами. Я сделал вид, как будто бы ничего не заметил, и молча переоделся.
Спустя десять минут вошел бич. Его перебинтованный большой палец торчал кверху, как восковая свеча.
– Прин, держись теперь от меня подальше, – сказал он громко.
Так было установлено перемирие. В последующие дни мы обходились друг с другом с взаимно подчеркнутой вежливостью.
Спустя четырнадцать дней в Тальтале он ночью сошел с судна вместе с двумя друзьями. Якобы его внезапно охватила страсть к путешествиям, причем такая, что ей не мог противостоять никакой бич. И он ушел, хотя потерял при этом свое месячное жалование. Он намеревался отправиться в Диамантину.
Зато я обрел теперь покой, хотя меня и недолюбливали матросы. Ведь в их глазах я был и оставался одним из «О.А.». Однако при этом я был еще тем, кто отважился вступить в единоборство с самим бичом, и это, по крайней мере, вызывало у них ко мне уважение.
Перед морским арбитражным судомВ дверь постучали.
– Герр Прин, Вы приглашаетесь на мостик к господину Буслеру, – обратился ко мне стюард.
– Сейчас буду! – я соскочил с койки, прыгнул к умывальнику и открыл кран горячей воды.
Через окно мне была видна часть прогулочной палубы «Сан-Франциско». Под лучами солнца она выглядела светлой и уютной: большое зеркало, кожаный диван и широкий сервант со многими выдвижными ящиками в нижней части. Здесь можно было жить…
Я надел синюю форменную одежду с тонкими золотыми полосками на рукавах, и головной убор. Я кивнул себе самому в зеркале: «Четвертый офицер на „Сан-Франциско“… Штурманский экзамен и патент радиста в кармане… Первые ступеньки служебной лестницы были позади»…
Первый офицер принял меня на мостике:
– Поезжайте в Американское иммиграционное бюро, господин Прин, у главного вокзала. Мы должны принять пассажиров.
Отдав честь, я отправился в путь. У седьмого причала я нанял такси.
Иммиграционное бюро располагалось в деревянном бараке. Там было оживленно, как на вокзале в зале ожидания: мужчины, женщины и дети стояли группами, носильщики кричали, время от времени бегали врачи в белых халатах.
Я впервые имел дело с пассажирами. Они осадили меня, как оводы потную лошадь, и забросали меня глупыми вопросами: «Будут ли на борту танцы, и примут ли в них участие офицеры?», спрашивала немолодая дама со сверкающими глазами; «Какие меры мы приняли, чтобы предотвратить кораблекрушение», хотел знать сильно надушенный мужчина…
Наконец я посадил всю эту публику, около пятидесяти человек, в автобус, и мы отправились в гавань. На борту судна я передал свою трескотливую орду стюардам, а сам отправился на мостик с докладом.
Наверху я встретился с третьим офицером. Мы еще не виделись с ним. Короткое представление: «Прин» – «Шварцер».
– Пассажиры уже на борту, господин Прин? – приветливо спросил он. – Удивительный народ! Вам следует остерегаться их, особенно женщин. В море они чертовски нуждаются в опеке. Поверьте моему опыту!
Мне оставалось только удивиться. С его курносым носом и глазами навыкате он совсем не выглядел ловеласом.
В этот момент на мостике появился маленький толстый мужчина, чрезвычайно элегантный, в темном пальто, котелке и светлых гетрах. Шварцер вытянулся перед ним. Это был «Старик».
Я представился ему и доложил о выполнении поручения.
Короткий испытующий взгляд маленьких серых глаз: «Хорошо, господин Прин, спасибо», – и он уже он исчез в своей каюте.
– Чрезвычайно строг в обхождении, неоднократно испытано, – пояснил Шварцер вполголоса. – Всех офицеров заставляет качать [85]85
Навигационные измерения секстаном высоты, вертикального угла положения светила (жарг.).
[Закрыть]солнце, качать звезды, вести судовой журнал, следить за грузом, нести радиовахту… Да, офицерам здесь нелегко.
Мы прогуливались по мостику взад и вперед. На палубе стояли пассажиры, закутанные в толстые пальто, и смотрели на нас вверх. Время от времени и мы украдкой посматривали вниз и чувствовали себя на седьмом небе. Ведь Шварцеру тогда было двадцать три, а мне – двадцать один год…
Одиннадцатого марта мы вышли из Гамбурга. Была холодная, серая ночь, сыпал снег. Когда я незадолго до четырех поднялся на мостик на «собаку», началась вьюга. Видимость уменьшилась до расстояния вытянутой руки.
Мы поднимались вверх по течению Везера и находились приблизительно на широте маяка Хохвег. «Сан-Франциско» шел средним ходом. Через короткие промежутки времени гудел туманный горн.
Бусслер, первый офицер, стоял на мостике рядом с лоцманом. Они обсуждали, не лучше ли было стать на якорь.
Первый офицер Бусслер рядом с четвертым офицером.
– Прин, отправляйтесь на бак и вместе с Циммерманом готовьте якорь к отдаче, – крикнул мне первый офицер.
Я ринулся по трапу вниз и на бак. На палубе было темно, все палубное освещение выключено. Сквозь шум шторма время от времени слышался рев туманного горна.
Я постучал в переборку носового кубрика и позвал Циммермана. Через минуту он вышел, пошатываясь после сна и держа в руке фонарь.
Мы поднялись на бак к якорю правого борта. Я склонился вниз, а Циммерман светил мне фонариком. Я бросил взгляд вперед, туда, где вода сливалась с туманом. И увидел чуть правее нашего курса яркий белый свет!
Повернувшись к мостику, я закричал громко, как только мог:
– Огонь впереди справа!
Я не знал, расслышали ли меня на мостике из-за туманного горна. Огонь быстро приближался, он находился от нас на расстоянии не более нескольких сотен метров. Добежать до мостика я не успею!..
Я снова закричал во всю силу своих легких:
– Огонь впереди справа!
Передо мной возник темный силуэт одного из сигнальщиков.
– Опасность! – крикнул я ему. – Беги в кубрик! Буди всех!
Он убежал. С мостика донеслась команда Бусслера, усиленная мегафоном:
– Право руля!
Но свет огня впереди приближался, пока так и оставаясь на нашем курсе. Сквозь шум ветра я слышал, как сигнальщик будит команду в носовом кубрике:
– Подъем! Валите отсюда, если вам жизнь дорога!
В следующий момент перед форштевнем выросла огромная черная стена. Удар!.. Одновременно грохот и скрежет железа, раздираемого железом. Крен на правый борт.
Короткие команды с мостика:
– Стоп, обе машины! Обе машины, полный назад! Право на борт!
«Сан-Франциско» медленно повернулся и заскользил вдоль высокого борта другого судна. Сверху на нас смотрели ряды освещенных бортовых иллюминаторов. Затем чужое судно, как привидение, исчезло позади нас в снежной пелене…
Я спустился вниз, чтобы осмотреть повреждения. Было разрушено тросовое отделение и разорвана переборка носового кубрика. Внутри свистел ветер. Но чудесным образом никто из команды не пострадал.
Когда я вернулся на бак, в воду с грохотом уходила якорь-цепь правого борта. Я бегом отправился на мостик.
По пути я видел, как распахивались двери кают, и возбужденные пассажиры высыпали на палубу. Визжащий женский голос кричал: «Артур, на помощь, мы тонем!». И глубокий бас отвечал: «Успокойся, любимая, я же умею плавать!»
«Старик» был в штурманской рубке. Он только что встал с постели. Его знобило от лихорадки.
– Вы что, не видели судно раньше? – строго спросил он меня.
– Нет, господин капитан.
– А как называлось судно?
– Не заметил, господин капитан.
Он процедил сквозь зубы проклятие.
– Ох уж эти ученики на штурмана!
– Вы осмотрели пробоину? – спросил меня первый офицер.
– Пробоина над водой, господин Бусслер.
«Старик» подошел к окну и побарабанил пальцами по стеклу:
– По крайней мере, он хоть то видел, – проворчал он.
– Попытайтесь установить название судна, с которым мы столкнулись, господин Прин, – распорядился первый офицер.
Уходя, я отдал им обоим честь. Первый офицер ответил на мое приветствие, а «Старик» сделал вид, что не заметил его.
Внизу, в радиорубке я сел к радиотелеграфу.
«C.Q. – C.Q.», [86]86
CQ (seek you) – вызываю всех. Одно из многочисленных кодовых выражений, используемых в служебной и любительской радиосвязи для экономии времени (примеч. оцифровщика).
[Закрыть] телеграфировал я. – «Для всех. Здесь теплоход „Сан-Франциско“. Только что имели столкновение при подъеме вверх по течению. Просьба сообщить имя столкнувшегося с нами судна…»
Вслед за этим я надел наушники и стал ждать… Никакого ответа.
Затем тонкий писк ответного сигнала: «Здесь спасательное судно „Зеефалке“. Следую вверх по течению из Бремерхафена. Нуждаетесь ли Вы в помощи?»
«В помощи не нуждаемся», – ответил я.
Стоит позволить этим стервятникам буксировку, и придется в возмещение стоимости услуги заплатить половину стоимости судна.
Я продолжал ждать. Наконец снова писк сигнала. Позывной парохода регистра Ллойда. Текст: «Имел столкновение. Пожалуйста, ждите…». – Потом долгая пауза. И снова сигналы морзянки: «Для „Сан-Франциско“. В помощи не нуждаемся». И подпись: «Карлсруэ».
Слава богу! Я сорвал с головы наушники, вскочил и выбежал наружу.
Все пассажиры столпились на палубе. Они кутались в меха. Один из них остановил меня. Это был тот самый надушенный толстяк с черными миндалевидными глазами.
– Вы ведь четвертый офицер?
– Да, господин…
Он не нашел нужным представиться.
– Тогда я хотел бы задать Вам один вопрос, – продолжал он. – Я слышал все, молодой человек! Это самое невероятное, что случалось со мной до сих пор!
Его голос звучал все громче и возбужденней. Вокруг нас стала собираться публика.
– Перед аварией Вы разбудили экипаж! – Он повернулся к окружающим. – И Вы знаете, господа, что он сказал? Он сказал: «Каждый, кому дорога его жизнь, должен встать и спасаться!»
– Простите, я не так сказал.
– Что-о? Вы хотите меня уличить во лжи? Господа, Вы представляете себе? Экипаж будится, потому что судно в опасности. А мы, пассажиры, обрекаемся на то, чтобы утонуть!
Со всех сторон послышались одобрительные возгласы. Толстяк нашел свою публику. Как я узнал позднее, он был оперным певцом.
– Странные у вас здесь обычаи, должен я Вам сказать. То, что долг офицеров – оставаться до последнего момента, а долг капитана – гибнуть с судном, это Вам, по-видимому, незнакомо, юноша?
Ох, с каким удовольствием я врезал бы в эту по-бабьи тестообразную физиономию! Но пассажир – гость на судне, и мне остается лишь вежливо ответить:
– Если Вы полагаете, что имеете основания для жалобы, мой господин, то обратитесь, пожалуйста, непосредственно к капитану.
Я оставил его и поднялся на мостик:
– Разрешите доложить, господин капитан, название парохода – «Карлсруэ». К счастью, он не нуждается в никакой помощи.
«Старик» повернул ко мне голову, медленно обвел меня взглядом с ног до головы и зло произнес:
– К счастью? И Вы еще этому радуетесь? Лучше, если бы Вы были повнимательнее. Тогда не случилось бы все это свинство!
– Я не чувствую за собой никакой вины, господин капитан!
Он уставился на меня, затем молча встал и направился к двери. На пороге он обернулся:
– Вашу вину установит морской арбитражный суд! – и с этими словами захлопнул дверь за собой.
Я почувствовал себя так, как будто получил удар деревянным молотом по голове.
– Как Вы полагаете, господин Бусслер, эта история действительно дойдет до морского арбитражного суда? – повернулся я к первому офицеру. Он пожал плечами:
– Возможно.
– И чем это кончится?
– Можете быть спокойны, – сказал он горько. – Эти господа вокруг зеленого стола всегда находят козла отпущения! Мне пришлось там однажды побывать. У западного побережья США. Там на рассвете мимо нас проходил плот. Знайте, такой длинный плот из древесных стволов, какие спускаются вниз по Миссисипи. Еще ночью плот развалился на волнах, а утром мы наткнулись уже на его обломки. Там было пять или шесть пассажиров, которые громко взывали о помощи. Если бы подвахтенный кочегар не оказался бы в это время случайно наверху у поручней и не поклялся бы в том, что он видел плот, я бы его и не заметил…
У меня пересохло в горле:
– А если меня признают виновным, то чем это мне грозит? – перебил я его.
– Что я точно знаю, – ответил он неприязненно, – в худшем случае – лишение патента.
Разговор прекратился. Мы стояли рядом и пристально смотрели в ночную темень…
«Утрата патента», – размышлял я, – «конец карьере… Хлопоты на многие годы… И, в конце концов, офицер без патента… Это меньше, чем матрос». – Невеселые мысли все сильнее бередили мою душу…
С рассветом мы снялись с якоря и около восьми часов были в Бремене.
Когда я после вахты возвращался в свою каюту, то пассажиры встречали меня враждебными взглядами. Ко мне подошла маленькая девочка и мило спросила:
– Вы попадете теперь в тюрьму?..
В Бремене повреждение было освидетельствовано специалистами. Ущерб составил тридцать пять тысяч марок…
После ремонта мы снова могли продолжать свой рейс. Для меня рейс оказался очень плохим. «Старик» избегал общения со мной. Он обращался ко мне с холодным равнодушием, которое ранило сильнее, чем самые горячие упреки.
Поэтому я удивился, когда однажды он вызвал меня на мостик. Мы стояли перед Сан-Франциско, и судно было окутано густым туманом.
«Старик» находился в штурманской рубке. Он выглядел озабоченным, как крестьянин, осматривающий свои скудные угодья.
– Умеете работать с радиопеленгатором? – спросил он.
– Конечно, господин капитан.
– Тогда возьмите-ка радиопеленг!
Я поднялся на мостик и выполнил автопеленгование. Сняв автопеленг, я прошел в штурманскую рубку и определил наше место. Сразу вслед за мной вошел «Старик». Он посмотрел на карту через мое плечо.
– Все, что Вы сделали, дерьмо, – сказал он грубо. – Мы должны находиться здесь! – И он показал указательным пальцем на обозначенное на карте место, которое было западнее моего.
Я не ответил.
– Ну, ладно. Определитесь снова, теперь уже по береговому ориентиру.
– Есть, господин капитан.
«Как же так», подумал я, «если ты не доверяешь мне, ты мог бы спросить обо мне у других».
Я спустился в радиорубку и взял пеленг на станцию на берегу… Новое место оказалось еще восточнее, чем предыдущее.
«Старик» ждал меня в штурманской рубке. Когда я доложил ему об этом, он напустился на меня:
– Вы что, совсем Богом обижены? Достаточно ясного человеческого разума, чтобы понять, что все это – чепуха! – Наморщив лоб, он пристально посмотрел на карту. – Ваш автопеленг неправильный, он не должен так проходить! Возьмите его еще раз!
Я повторил замер. Новое место точно соответствовало первому.
На этот раз «Старик» не сказал ничего. Сложив руки за спиной, он начал быстро шагать по штурманской рубке взад и вперед. Его сапоги громко стучали по настилу палубы.
– Я приму моё место, – выдавил он из себя.
– Тогда через два часа мы сядем на мель, – ответил я.
Он остановился:
– А если я приму Ваше место, и мы сядем при этом на мель?
Я знал, что мне нечего было теперь терять:
– Господин капитан, я все же рекомендую Вам сместиться на фарватер согласно моему определению, а затем лечь на курс фарватера.
Он опалил меня взглядом взбешенного бульдога:
– Хорошо! Однако если при этом мы сядем на мель, то у Вас будет возможность узнать меня поближе. Тогда хлебнете у меня горя перед морским арбитражным судом!
Он круто развернулся и выскочил из рубки. Я остался в штурманской рубке один. Снаружи туман стоял непроглядной стеной, и в нем бесследно и безответно тонули наши туманные сигналы. Я испытывал весьма щекотливое чувство: если и сейчас все пойдет наперекосяк, то я погиб… Потому что «Старик» был верен своему слову, и это я знал определенно.
От напряжения я покрылся потом. Спустя полчаса я доложил:
– Капитану: время поворота на курс фарватера сорок два градуса!
«Старик» спустился ко мне.
– Хорошо… Ложиться на курс сорок два градуса! – скомандовал он, не глядя на меня. Затем он снова поднялся к себе.
Если мое место было верным, то мы должны были теперь находиться недалеко от побережья, и в ближайшее время следовало ожидать появления лоцманского катера.
Но никого не было видно. Только ночь и туман…
Тут в дверь просовывает голову вахтенный:
– Сигнальщик докладывает, что впереди слышно пять коротких звуковых сигналов!
Я поднялся на мостик к сигнальщику. Мы внимательно прислушались вдвоем. Шли секунды… И вот, наконец, спереди доносится звуковой сигнал, пока еще очень слабый, отдаленный.
В десяти шагах от меня стоял «Старик», неподвижный, как темная статуя в тумане.
– Господин капитан, впереди по правому борту лоцман! – произнес я вполголоса. Мой голос немного дрожал, и это мгновение было самым прекрасным за все время моего пребывания на «Сан-Франциско».
– Вы что, принимаете меня за глухого? – был его ответ. – Я слышу это уже давно.
Я вернулся в штурманскую рубку. «Старик» последовал за мной по пятам:
– Спуститесь на палубу и примите лоцмана. – И, когда я уже направился выполнять его распоряжение, добавил как бы против воли: – На этот раз Вы все сделали хорошо.
Это было высшей похвалой, которую я когда-либо от него слышал.
С тех пор он стал относиться ко мне любезнее. И когда мы на обратном пути были в ста двадцати милях от побережья, он отослал меня с мостика вниз. Последние три дня я вообще не должен был более нести никакую вахту, а лишь играть роль пассажира и, при необходимости, быть готовым снова заняться радиопеленгацией.
Однако при всем этом я все еще испытывал страх перед морским арбитражным судом. Бусслер же полагал, что слушание дела может и вовсе не состояться, так как, в конце концов, никто не погиб и не пострадал.
Когда мы прибыли в Гамбург, я бросился на почту. На мое имя вызова не было. Не получили его и «Старик» с первым офицером.
Я облегченно вздохнул. Но вечером на борт прибыл капитан Шумахер из управления. Он исчез в капитанской каюте, и когда они вышли снова, «Старик» сказал мне мимоходом:
– Прин, слушание дела в морском арбитражном суде в Бремерхафене через три дня.
– Теперь они доберутся до нас! – добавил Бусслер.
В девять часов утра следующего дня на борт пришел вахтенный капитан. Это был пожилой лысый человек с седой бородой. Мы сели вместе в пустой кают-компании, и я заказал для него грог и бутерброды с ветчиной. Он рассказал мне, что раньше он был капитаном судна вдвое больше нашего. В течение двадцати лет! А теперь, когда он состарился, его просто списали с пенсией в сто восемьдесят марок в месяц… Он спросил, можно ли ему забрать с собой оставшиеся бутерброды для жены и, получив мое согласие, с застенчивой улыбкой тщательно завернул их и сунул в сумку.
Чтобы не смущать его, я отвернулся: «Что с ним стало!? И что станет теперь с мной? Через три дня предстоит слушание дела»…
