Текст книги "Меморандум (СИ)"

Автор книги: Александр Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Потом общительная старушка подумала и подсказала новый адрес Сергея: “За тем гаражом будет кирпичный дом, они въехали во второй подъезд, а квартиру спроси сам”. Я с этим парнем сидел за одной партой, он мне помогал по математике и химии, я ему – по русскому и литературе. Мы вместе ходили в секцию гимнастики и легкой атлетики. Он сразу меня узнал, потащил гостей за стол, накрытый по поводу записи нового диска на магнитофонную кассету по таксе пять рублей. Парень не учился и не работал, только фарцевал и развлекался, от армии его откосил начальственный отец.

Общие темы быстро закончились, как и запись диска группы “Кисс”, он глянул на часы и сказал, что сейчас вернется домой наш одноклассник Миша. Он отрабатывал практику дублером мастера на заводе. Пошли к Мише, который всегда отличался туповатой дисциплиной и отчаянно стучал на друзей учителям, которые “натягивали” ему за это четверки при почти нулевых знаниях. Значит, в институт Миша все-таки поступил… Тот встретил нас в махровом купальном халате, прямо из ванной. Сергей принес с собой основу для ужина, но Миша отказался от легкого перекуса и повел нас в ресторан.

Если бы не музыка и не девушки, которые так и кружились у нашего стола с глазами голодных хищниц, разговаривать также было бы не о чем. Кстати, подмеченная особенность здешних девушек меня несколько огорчила. Я изо всех сил пытался разглядеть хоть малейший намек на нежность, скромность или хотя бы дружеский интерес – ничего подобного в этих глазах не увидел, только жадная потребность урвать и использовать. Мне стало скучно… С наступлением предельной духоты, мы с Юрой ушли по-английски, решив пройтись до общежития пешком.

– И это твои школьные друзья?

– Да. То, что от них осталось.

– Сочувствую. – После долгого молчания, он вздрогнул и, показав рукой на парковые заросли, спросил: – Это что там, за огни у реки?

– Пляж, скорей всего. Только почему-то работает.

Мы спустились к реке и попали на праздник на воде. Кто-то что-то отмечал, люди в купальниках подходили к длинному столу, подкреплялись, отходили, кто возлегал в шезлонгах, кто прямо на пляжном песке, а кто барахтался в воде. Нас с Юрой не погнали, вопросов вроде “вы чьи?” не задавали, мы нашли свободный лежак, разделись, искупались и сразу повеселели. В этих многолюдных праздниках на воде было нечто романическое и доброе: почти никто никого не знал, можно было свободно знакомиться, пить-есть, купаться, танцевать – всё это под хорошую музыку и яркое освещение. Юра, пока еще по-северному белокожий, подружился со смуглой девушкой без комплексов по имени Аля, и эта парочка со стороны выглядела потешно, что их ничуть не смущало. Ко мне подбежала мокрая, только что из воды, такая же смуглянка, оказалась подругой Али, из той же парикмахерской. Она сходу объявила о напавшем на нее голоде, жажде и желании танцевать до утра, по колено в воде, цепко схватила меня за руку и повела к столу изобилия.

Там, у длинного пиршественного стола и произошла та самая встреча, которую я так малодушно оттягивал.

– Леша Суровин? – прозвенел голосок у моего плеча. – Ты?

Я оглянулся и оказался лицом к лицу с той самой девочкой… С минуту я приходил в себя. Пропали звуки, крики, свет прожекторов, моя спутница-парикмахерша, ночь и звезды.

…Мы стоим на перроне здешнего вокзала у моего вагона, держась за руки, и тринадцатилетняя Оленька звонким голоском, не обращая внимания на то, что ее слышат десятки людей и усмехаются, и сплетничают… Девочка самозабвенно объясняется мне в любви, обещая дождаться и стать самой верной женой на свете. Когда поезд тронулся и, набирая скорость, стал увозить нас прочь из города моего детства, на меня хлынула печаль, родители насмехались надо мной, называя недоразвитым Ромео, а я молча сидел у окна и видел не пролетающие деревья с домами, не реки с мостами, а детское личико Оли с ее беленькими кудряшками от немецкого папы и большими карими глазами от мамы-гречанки. Мне впервые в жизни девушка призналась в любви, хотелось и плакать от боли, и смеяться от радости, и молчать, вспоминая каждое слово девочки, каждую черточку полудетского лица…

Сегодняшние друзья, которых мы оставили в ресторане, выросли, превратились в толстых мужиков, а Оля почти не изменилась, такая же маленькая, такая же восторженная, как восемь лет назад. Ее белокурая головка легла мне на грудь и оказалась под моим подбородком, я пытался что-то сказать, но мой череп, опираясь на ее головку, при каждом движении челюсти стал дергаться, рискуя двинуть кого-нибудь затылком в лоб, я слегка отстранил девушку и наконец произнес:

– А ты всё такая же Оля-маленькая. Такая же милая крошечная девочка.

– Эй, Лешка, ты чего это прогнал виртуоза ножниц и расчески? – Юра подошел ближе, рассмотрел выглянувшее из-за моей спины нечто маленькое и беленькое. – Простите, господа. – В смущении опустил голову и проворчал: – Как хорошо, что есть такие вечеринки на воде, а в наше общежитие впускают круглосуточно… Ну, я поплыл…

– Это мой однокурсник Юра, – пояснил я загадочное явление. – Мы приехали на практику в управление моего отца.

– Лешенька, ты меня забыл? – спросила она, погрустнев. – Ты не поверил, что я буду ждать тебя всю жизнь?

– Что ты, – совсем смешался я, чувствуя трагикомичность ситуации, – разве можно забыть такую девушку как ты! Я ведь писал тебе. Написал три письма, ответа не получил и подумал, что ты обиделась или решила выбросить меня из головы.

– Ты мне писал? – Уголки розового детского рта сползли еще ниже. – Это мама!.. Или сестра!.. Они всегда были против наших встреч. Они письма твои и порвали… А я все эти восемь лет тебя ждала, сидя у окна. Думала, вот сейчас ты выйдешь из-за угла и направишься прямо к моему подъезду, я выбегу тебе навстречу, брошусь на шею и никуда не отпущу.

– Почему же ты не узнала мой новый адрес у Сергея и Миши, Саши и Бори – я им всем писал. Тогда я очень скучал, мне было одиноко на новом месте, а они мне хоть по разу но ответили. Тогда проходил чемпионат мира по футболу, мы все больше его в письмах обсуждали. Так что если б захотела, то могла бы узнать мой адрес и написать. Если такое дело…

– Аленушка, я тебя потерял. Ты где? Раз-два-пять, я иду тебя искать! – раздалось из-за кустов.

– Это, случайно, не тебя? – спросил я с надеждой.

– Да, это муж, – махнула она рукой. – Второй. Первый был совсем дурной. Лешенька, а хочешь, я сейчас его брошу, и мы пойдем с тобой, я тебе подарю свою невинность?

– Нет, нет, зачем такие жертвы, – с облегчением выдохнул я. Кажется, подруга была или очень пьяна или не в себе. – А дети у тебя есть?

– А как же! Девочка. Знаешь, она так на тебя похожа! Прямо вылитый ты. Я вас познакомлю, и ты сразу ее полюбишь.

– Знаешь, Оля, я не из тех, кто разрушает крепкую советскую семью. Пожалуй, мне лучше уйти. Вон, моя парикмахерша совсем заскучала, я так оброс, мне давно пора постричься. А тебя муж ищет. Прощай, я пойду. А?

– Ну что же поделать, Лешенька, иди, конечно. Но ты понял? Ты мне веришь? Я тебя буду ждать всю жизнь!

Что же это с людьми делается! Ощутив острую потребность омыться, я побрел к воде.

На следующий день по окончании смены мы вернулись в мой двор. Обошли умирающий дом детства, нашли будку сторожа. Старичок не произвел на нас впечатления злющего бандеровца, наоборот, увидев в руках моего друга бутылку “рожеве мицнэ”, гостеприимно раскрыл двери бытовки и впустил нас в душное прокуренное помещение. Когда спиртовая составляющая местного напитка в достаточной степени расширила сосуды сторожа, я спросил позволения пройтись по руинам охраняемого объекта. Старик возмутился:

– Что вы, ребятки, как можно! Меня же с должности погонят.

– А если так, – вкрадчиво сказал Юра, выставив на желтую газету стола из сумки еще одну темно-зеленую ёмкость с банкой кабачковой икры в довесок.

– Ну тогда конечно другое дело! – воскликнул старик, воспылав очами. – Я же вижу, люди вы порядочные, воспитанные… Берите ключи и гуляйте, сколько нужно.

Мы с Юрой открыли дверь четвертого подъезда и поднялись на второй этаж. Вот она, моя 92-я квартира. Я надавил на дверную ручку, дверь подалась и со скрипом открылась. Спустя восемь лет я оказался в доме, где прошли мои детские годы. Отец тогда уже выехал на новое место работы, мать, сколько можно утрамбовала в контейнер, но многое из мебели и вещей пришлось оставить. Видимо новые жильцы решили не избавляться от нашей собственности, а использовали ее себе во благо.

Вот мой стол, за которым я делал уроки. Я открыл дверцу, выдвинул один за другим ящики, там оказались мои тетради со стихами. Вот комод, в котором обнаружил некогда белого пушистого зайчика, вот робот, который мы собирали с Сергеем, правда без моторчика и лампочек. А вот нечто вроде детской энциклопедии – “Книга для детского чтения” с портретом Сталина на обложке – по ней я учился читать и узнавал окружающую жизнь. А вот и моя лупа, заржавелая, в пыли, но стекло вполне рабочее, без трещин… я поместил находки в сумку.

Когда-то эта квартира казалась мне просто огромной. Вот в этой ванной мы с Борькой играли в кегли, по коридору я катался на трехколесном велосипеде, а на балконе я загорал, читал книги и писал стихи, рассказы, письма. На этой кухне-столовой за большим столом собирались по пятнадцать едоков – дом отца славился хлебосольством. Сейчас квартира показалась чуть ли не крошечной. Да еще всюду мусор, пыль, птичий помет, запах тлена… Юра молча ходил за мной следом и вздыхал: “живут же люди, экие хоромы раньше строили!” К сердцу будто присосалась пиявка, я стал задыхаться… В затемненном углу детской что-то зашевелилось, словно из младенчества вернулся ужас, терзавший меня – то был черный рогатый баран на лысых ногах с копытами, смердящий серой и кислятиной; это чудовище выходило из тени и нависало надо мной, обжигая злющими холодными глазами фашиста. Я осенил себя крестом и решительно шагнул к черному углу – никого, ничего, только горка мусора и старый башмак.

Честно говоря, я отвергал слова Геннадия Шпаликова из его знаменитого стихотворения. С какой стати “никогда не возвращайся в прежние места”! Если тебе нечего делать в прошлом, если тебя жжет стыд за подлость – тогда конечно! А если из памяти всплывают только светлые солнечные моменты, если картинки из детства утешают и поднимают настроение? Но вот я сам выхожу из дома своего детства, унося в душе мусор и пыль руин, и шепчу полные горечи стихи, врезавшиеся в память:

По несчастью или к счастью,

Истина проста:

Никогда не возвращайся

В прежние места.

Даже если пепелище

Выглядит вполне,

Не найти того, что ищем,

Ни тебе, ни мне.

Путешествие в обратно

Я бы запретил,

Я прошу тебя, как брата,

Душу не мути.

Юра сказал:

– Ну да, всё верно, дом без хозяев быстро разрушается. А ведь хозяином дома был твой отец. Он уехал, и всё пошло насмарку. А воспоминания детства ты, Лешка, не предавай, пусть они живут в душе и оттуда согревают, в холодные дни и ночи. Как же без них-то!..

– Спасибо, друг, ты, наверное, прав. Спасибо.

– Да не на чем. Давай ключи стражу вернем.

Сторож мирно посапывал в бытовке, полной табачного дыма, винных паров и пыльной духоты. Мы решили его не будить, повесили ключи на гвоздик, закрыли дверь и тихие, грустные, задумчивые, покинули руины.

– А давай пойдем на пляж, – предложил Юра, не умеющий долго скучать. – Речная вода смоет негатив, может и жизнь наша не покажется такой печальной.

В последний день Николай Евгеньевич пригласил нас в гости. Разумеется, в центре кулинарной композиции краснел борщ и белело сало, пяти сортов. Старик жил один, жену похоронил, дети разъехались по стране, навещают редко, внуков еще не видел.

– А ты знаешь, Леша, твой папа вовремя отсюда съехал. После вашего переезда один за другим наши друзья-товарищи стали уходить: инфаркт, инсульт, астма, белокровье, рак горла… Только я что-то задержался… А знаешь, что послужило причиной отъезда?

– Отец говорил что-то про экологию, – прошамкал я набитым ртом. – Еще ностальгия по России замучила.

– На самом деле произошло вот что. Как ты знаешь, в прежние времена, любой начальник кроме всего прочего автоматически становился внештатным сотрудником КГБ. Его как-то послали по линии спецслужб на запад республики. Там фактически продолжалась война. Бандеровцы то там, то сям поднимали головы и устраивали резню русских и евреев, взрывали мосты, устраивали теракты на железной дороге, расстреливали коммунистов. Ну, партия и правительство решили устроить западэнцам чистку. Отца твоего послали в помощь военным строителям.

Отработал он там с месяц, вернулся сам не свой. Сидел тут на твоем стуле и чуть не плакал: да там советской власти никогда и не было, население – сплошь бандиты, даже дети пальчиками стреляли в нас, обещая вырасти и убить любого русского. Конечно, особисты очередное восстание погасили, только надолго ли? Понял он, что русские восстановят Днепрогэс, военные заводы, построят жилье – и скоро начнут их отсюда просто вытеснять. С тех пор он и решил вернуться на родину, к родным березам. И правильно сделал! А сейчас, сам видишь, кто уехал, кто умер, еще лет пять-десять и тут такое начнется… Ты знаешь, Алеша, как я люблю твоего отца, тебя… – Старик едва сдерживал слезы. – Вы мне родней моих родных. Только вот что я тебе скажу: сюда больше не приезжай. Попрощайся с малой родиной и живи на большой. Прости, сынок…

Вагон дернулся, звякнули стаканы, перрон плавно поплыл за мутным стеклом, унося город моего детства вдаль, в прошлое, навсегда. Я чувствовал себя обворованным, выпотрошенным, пустым. Что же это, у меня отняли родину, детство, самые лучшие годы? Да нет же, нет! Не отдам!.. Слышите вы, те самые, кто отнимает у народа Богом данные богатства, историю, всемирно признанные открытия и победы, красивых женщин и детей!.. На этот раз вам не удастся отнять у меня украинское детство, пронизанное солнцем, любовью, дружбой. Не отдам ни вам, ни кому другому то, что увёз с собой в сердце, то, что положил на хранение в Царстве Небесном, куда ворам не дотянуться ни за какие воровские деньги – никогда, навечно.

Мои родители по комсомольской путевке приехали в разрушенный фашистами Запорожье, где от миллионного города целыми остались двенадцать домов. Отец разбирал заминированные руины, строил жилые дома, школы, детсады, магазины; его коллеги, съехавшиеся со всей страны, восстанавливали ДнепроГЭС, Запорожсталь, Днепроспецсталь, Ферромагниевый, Коксохим, Коммунар. Мать учила в школе детей разных национальностей на русском языке. Тогда на украинском говорили только в самых дальних селах, да и то я, русский по крови, имевший твёрдую “пятёрку” по украинскому языку и литературе, поправлял их “суржик”, подсказывая какие украинские слова нужно произносить взамен изуродованных русских. Да, я знал украинский язык лучше коренных украинцев и даже сейчас мысленно правлю безграмотную речь нынешних самостийцев, чувствуя при этом смешанные чувства жалости к этим несчастным и стыда за них.

До слез, до спазма в горле любил я петь украинские песни, напевные, душевные, раздольные как жаркая степь:

“Дивлюсь я на небо та й думку гадаю:/ Чому я не сокіл, чому не літаю, / Чому мені, Боже, ти крилець не дав? / Я б землю покинув і в небо злітав.”

Или вот это: “Рідна мати моя, ти ночей не доспала, / Ти водила мене у поля край села, / І в дорогу далеку ти мене на зорі проводжала, / І рушник вишиваний на щастя дала…”

А это: “Ой, летіли до світання, / Дикі гуси через марево ночей,/ Бережи своє кохання / Ти, дівчино, від корисливих очей.” (Мы в школьном хоре десятки раз вымучивали эти высокие ноты, пуская петуха, но выучили и так пели!.. Так спели – ветераны войны плакали на концерте.)

До сих пор помню стихи Тараса Шевченки: “Як умру, то поховайте / Мене на могилі / Серед степу широкого / На Вкраїні милій, / Щоб лани широкополі, / І Дніпро, і кручі / Було видно, було чути, / Як реве ревучий” – за чтение этого стиха мне Светлана Митрофановна поставила пятерку с плюсом. Слова религиозного философа Григория Сковороды: “Мир меня ловил и не поймал”, “Мы должны быть благодарны Богу, что он создал мир так, что все простое – правда, а все сложное – неправда” и многое, многое другое…

Но так же не забыл и написанные в 40-х годах 20 века и пророчества Лаврентия Черниговского: “Как нельзя разделить Пресвятую Троицу, Отца и Сына, и Святого Духа, это Един Бог, так нельзя разделить Россию, Украину и Белоруссию. Это вместе Святая Русь. … Берегитесь самосвятской украинской группы (церкви) и унии. Бес в них войдет, и они с сатанинской злобой ополчатся против православной веры и Церкви, но их будет позорный конец, а их последователи понесут небесную кару от Господа Царя Сил”.

Нет, воры и сатанисты, нет, потомки убийц мирных жителей в Бабьем Яру и на Волыни, утопивших совесть в невинной крови, – не отдам вам моей Украины! Я увез её в сердце из поруганной малой родины на великую твердыню Святой Руси.

Как русские святые увозили всю благодать из Иерусалима, оставив “вам дом ваш пуст”. Как Давид Гареджийский взял три камня и вот вам: “Но Бог, желал прославить слугу Своего, который от избытка покаяния не смел даже войти в Иерусалим. Ночью Он послал ангела, чтобы говорить во сне с Илией, тогдашним патриархом Иерусалима: “Илия, вот прибыл в Иерусалим Давид, и верою своей он унес с собой всю благодать и покров Божий над Иерусалимом”.

Вот они – три камня, увезенные с Украины на Русь Святую: черный, как душа сатаниста; серый – как моя нынешняя, опалённая обидой, и белый – как соборная русская душа.

Рождество

Если вспомнить, что стройка времен застоя – это вечный дефицит материалов, пьяные с обеда рабочие, старая техника, изрыгающая черные клубы из выхлопных труб тебе в лицо, орущее матом и вечно угрожающее тюрьмой начальство – то вполне можно понять и даже оправдать всенародное пьяное отчаяние. Вспоминая насмешки драчливого профессора над строителями, я начинал им сочувствовать и даже подумывал о смене профессии. Иногда я чуть ли не бросался на грудь Димыча, дяди Вени, князя; в ноги – верующим старухам и выл от горя:

– Кругом пьянство, воровство, бардак – и это созидание! И это то, ради чего я учусь и буду жить до самой смерти?

Взрослые только хмыкали, пряча глаза, предлагая выпить и забыться. Старушки звали в церковь поговорить с батюшкой, на что я кричал:

– Да там у вас стукачи, они же записывают всех прихожан, а потом вызовут меня куда надо, выгонят из ВУЗа, и стану я грузчиком в овощном – этого вы хотите?

Так бы я продолжал катиться по наклонной, так бы и спился бы вместе с родной страной, если бы не одна ночь перед Рождеством. В те смутные дни и черные ночи гуляли мы напропалую, и я слегка посмеивался над старухами, соблюдающими пост.

– Лешенька, ты не купишь нам рыбных пельменей, сейчас это такой дефицит.

– Да бросьте, тёть Лина, я вам лучше мясных принесу, подумаешь, какая разница, если такая жизнь пошла.

– Ох, сы?ночка, так нельзя говорить, вот мы с Дусей помолимся за тебя, и тогда сам поймешь.

– Ну помолитесь, хуже не будет, может, Бог и меня заметит.

…А следующей ночью после обычного пьяного дня с девушками я попал в ад!

То есть тело мое по-прежнему валялось на смятой постели, оно хрипело прокуренным воздухом, на столе среди грязных тарелок возвышался частокол порожних бутылок – и вдруг понял, что вижу себя со стороны.

Воспарил я под потолком, повисел сизым облаком, потом вылетел в морозную тьму, рухнул вниз, прошиб лбом заснеженную землю, пронесся по темному туннелю и оказался в огромной пещере, объятый языками пламени и опутанный огромными червями размером с питона. Эти гнусные существа вгрызались мне в грудь, в горло, выползали из спины, пролезали в рот, в уши, глаза.

Я пытался кричать, но в мою глотку вместо воздуха попадала печная копоть, выстилавшая пол, наполнявшая смрадную атмосферу черной гарью, отчего нутро мое горело и страшно хотелось пить. От жгучего смрада мутило и тянуло на рвоту, но вместо очищения от внутренней грязи, спазмы лишь добавляли боль и непрестанные судороги. Я брезгливо пытался отодрать от себя огромных червей, а они просачивались сквозь почерневшие от копоти пальцы и снова беспрепятственно вгрызались в горло и вылезали из затылка, чтобы вонзиться в ухо…

Я был целиком занят собственными страданиями, но каким-то внешним зрением видел, как вокруг такие же как я закопченные голые люди кричат, выпучив безумные глаза, скрипят зубами, пытаясь вырвать из себя червей, заглатывая копоть и получая остриями длинных пик уколы от каких-то страшных существ, похожих на черных летающих ящеров.

Продолжалось это страшное безумие очень и очень долго, я потерял чувство времени, надежду на избавление – и вдруг словно луч света блеснул во мраке. И я увидел двух старушек в домашних платьях, которые перед иконами со слезами просили Христа Бога и Пресвятую Богородицу помиловать меня и наставить на путь истинный. Мне почему-то вспомнились рыбные пельмени, розово-белая картонная пачка блеснула передо мной, стало ужасно стыдно, я заорал что было сил как когда-то в детстве: “Господи, помилуй! Я Твой, Твой навечно! Спаси меня!” – и очнулся на своей постели, мокрой от пота и слез.

Дождавшись открытия центрального районного гастронома я первым вбежал в отдел гастрономии, схватил четыре пачки рыбных пельменей и бегом, весь в инее, в клубах пара, понесся к кирпичной высотке на берегу оврага. Поднялся на четвертый этаж, воткнул палец в кнопку звонка. С минуту никто не открывал. Потом со скрипом отодвинулась створка соседней двери, в щели появилась лохматая спросонья женская голова и прошептала:

– Ну зачем так шуметь, молодой человек! Они на заутрене в церкви. Идите туда, вы их еще застанете.

– Большое спасибо, простите!

В то утро я ни разу не подумал об опасности, которую могут представлять стукачи, мне было все равно, что станет со мной, с моей учебой, с карьерой и даже перспектива всю жизнь таскать мешки с картошкой и морковкой в овощном магазине не казалась трагедией. Я порывисто зашел в церковь, глубоко вдохнул с детства знакомый аромат восковых медовых свечей и смолистого ладана, увидел моих старушек, упал перед ними на колени и обнял их корявые больные ноги. Они подняли меня с колен, заурчали слова утешения, погладили по голове руками с распухшими суставами и легонько подтолкнули к священнику, что стоял у золотистой тумбы. Женщины из очереди расступились и пропустили меня вперед.

Батюшка спросил, почему я такой взъерошенный, я рассказал о последних днях и погружении в ад с червями. Он почему-то улыбнулся, похвалил, задал еще несколько вопросов, я как мог ответил и, накрыв голову лентой с крестами и прошептав короткую молитву, батюшка меня отпустил. Старушки поставили меня перед иконами и сказали:

– А теперь благодари.

– Как? Я не умею…

– Своими словами, как маму о купленном мороженом.

И я стал выдавливать из себя:

– Спасибо, благодарю, Господи, спасибо Матерь Божия, спасибо, благодарю, спасибо… – Кланяясь китайским болванчиком, нимало не волнуясь о том, что выгляжу смешно и нелепо.

А потом второй священник вынес из распахнутых ворот золотую чашу, народ стал по очереди подходить, я тоже по привычке засеменил в народной струе, но тут меня сзади тронул за плечи батюшка, который со мной говорил и остановил:

– А тебе пока рано, к причастию сперва приготовиться нужно.

Так я впервые исповедался, как умирающий, как тяжело больной, как смертельно раненый. Старушки на морозной улице поздравили с первой исповедью, мы шли до дома и говорили о моем прозрении, погружении в ад, они объяснили, что червь неусыпающий – наказание за несоблюдение постов. Я вручил им пакет с пачками рыбных пельменей, наверное растаявших, слипшихся в церковном тепле, на что они махнули рукой:

– Вот спасибо тебе, Лешенька! Вот услужил старушкам.

И решил я хотя бы оставшиеся до праздника четыре дня поститься, молиться, читать книжку о Рождестве Христовом – и как ни странно, выдержал это маленькое испытание без натуги.

И еще долго перед моими глазами всплывали из-под земли и зависали как на прозрачном экране огромная пещера с прокопченными каменными сводами, люди, объятые черной копотью, пожираемые червями, летающие ящеры с пиками, и я среди этого мрачного безобразия.

А в Рождественскую ночь я увидел Пресвятую Богородицу. Боже, как Она прекрасна!

Совсем юная Дева, склонилась над крошечным Младенцем и ворковала белой голубкой. Я стоял в дальнем затемненном углу пещеры и затаив дыхание любовался этой поистине вселенской нежностью чудесного материнства. Волхвы и пастухи ушли, престарелый Иосиф дремал, уронив голову на грудь, и лишь юная прекрасная Мария прижимала к губам маленькие ручки Младенца, длинными тонкими пальцами гладила пушистый затылок и шептала слова великой материнской любви.

Всё плохое и нечистое во мне словно сгорело в невидимом пламени чистоты Приснодевы, исчезло, улетучилось вселенское зло. В эти краткие минуты рождественской ночи, отсюда – от материнских божественных объятий, отсюда – от пещерки с кроткими осликами, с дремлющим Иосифом, едва тлеющими углями очага, отсюда – и по всему необъятному космосу разливались живые струящиеся рассветные лучи восхода новой жизни в совершенной любви. Я же… А что я!.. Смотрел, запоминал, впитывал, и сердце мое таяло как воск, и знал я, что прежним уже не буду, в эту рождественскую ночь и я родился новым человеком.

Воскресение

Внешне моя жизнь почти не изменилась. Я посещал лекции, семинары, лабораторные, сдавал сессии, отмечал окончание курса традиционной попойкой с однокашниками, писал статьи в газету, читал книги, которыми снабжали старшие, летом ездил в стройотряд и зарабатывал деньги на учебу и скромное проживание в общежитии. Но внутри меня происходила невидимая глазу работа, подобная той, что описана Николаем Заболоцким: “Не позволяй душе лениться. Чтоб в ступе воду не толочь, душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь”. Затаившиеся в сердце обиды таяли, как снег весной, я легко примирялся с врагами, меньше говорил, больше слушал, внимательно, с уважением, даже то, что противоречило моим убеждениям.

Пролетели студенческие годы, меня послали отрабатывать три года в обычное строительное управление в небольшом городке Подмосковья. Туда же, только на кирпичный завод, прибыл и мой друг Юра Исаев. Конечно пьянство с воровством не минули и меня, грязь по колено и рычащие черными дизелями машины, траншейный свинорой, сквернословие, приглашения разбитных отделочниц зайти с ними на минутку в бытовку, вымогательство инспекторов технадзора и санитарной инспекции – все эти непременные прелести производства не обошли и меня. Но случались и приятные моменты.

Однажды на стройплощадке очень научного и военного заказчика появился солидный муж, явно облеченный властью, уважительно познакомился и с тех пор стал за мной наблюдать. Видок у меня в те времена был еще тот – “с понто?м”! Как говаривали мои однокашники: “кто хиппует, тот поймет”. Ездил я исключительно на камазах яркой расцветки, в финском костюме-тройке с заштопанной дыркой на заднице, что под длинным пиджаком типа сюртук заметно не было; в немецком галстуке, съехавшем набок по светлой сорочке, и в яловых сапогах с лихим подворотом голенищ, питался почти исключительно в ресторанах, пил коньяк и только после пятнадцати-ноль-ноль. Матом принципиально не ругался, ко всем – даже пьяным рабочим – обращался на “вы”.

По вечерам ко мне в прорабскую приходила стильно одетая девушка неписанной красоты с загадочной улыбкой на нежном лице, чтобы “вытащить” меня со стройки куда-нибудь в театр – при её появлении коллеги обоих полов как-то сразу менялись: прекращали ругаться, орать, вспоминали красивые слова и начинали интересоваться “чем-то таким чтобы покультурней”.

Уж не знаю, что явилось тому причиной, мой ли харизматический вид с нетипичным для пьяной стройки поведением, девушка ли, выращенная из маляра третьего разряда и приодетая у фарцовщиков, или молодая энергия созидания, фонтанирующая из моего нутра, – но только однажды в обеденный перерыв за мой столик в ресторане подсел главный инженер военного завода, следивший за мной, и предложил работать у него начальником строительного отдела. Я согласился. Построил под его руководством огромный цех, жилой дом с пристроенным детсадом и магазином, конечно, дачу лично для него на берегу лесного озера – и передал мой благодетель любимого протеже другу в главк. Так началась моя новая жизнь в Москве, которую никогда не любил и уже не полюблю.

Впрочем, не архитектура столичная, не объекты культурного назначения и тем более не москвичи вызывали в моей душе отторжение, нет. А тот холодный расчетливый дух превозношения, который пронизывает всё и всех, заражая недавно простых людей из провинции, разъедая души сребролюбием, карьеризмом и стремлением к удовольствиям самого широкого спектра.

Чуть позже мне объяснили старшие товарищи, что Москва расщеплена на два полюса: первый – средоточие российского греха, второй – крепость света. Так уж всё в земной жизни разумно устроено, как сказал римлянам апостол Павел: “Где умножается беззаконие, там преизобилует благодать”, поэтому нагнетанию разврата противостоит несокрушимая святость. И, наверное, плохо бы мне пришлось, если бы я не открыл для себя вторую, светлую часть Москвы – Третий Рим.

Впрочем, прежде чем я обнаружил эту спасительную ипостась, пришлось вдоволь испить ядовитой горечи из чаши первой, фасадной части стольного града. Воплощением московского вавилона стал для меня Главк. “Шел” я на должность заместителя начальника отдела, но узнав о моем образовании и опыте работы на стройках народного хозяйства, шеф сразу назначил меня начальником отдела. Чуть позже я узнал, что в строительном Главке собственно строителей почти не водится, то есть там “сидели и водили руками” торгаши, автомобилисты, электронщики, даже актеры и официанты, а профессиональных строителей, да еще с опытом линейной работы – два с половиной человечка. Освоив за неделю премудрости работы, я стал вкалывать наравне с опытными зубрами. Приодевшись в закрытой секции ГУМа, был оценен с эстетической стороны и стал “иконой фирмы”, то есть, выражаясь простонародно, занял места в президиуме и даже на Коллегии сидел вторым по правую руку начальника Главка, отвечая на вопросы о состоянии объектов, опираясь на самую точную обновленную информацию. Управляющие строительными трестами как-то сразу меня возненавидели, ведь я раскрывал реальное положение дел, разрушая на корню их фальсификацию. А на Коллегии начальственные головы летели, как ядра под Бородино.