Текст книги "Меморандум (СИ)"

Автор книги: Александр Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Тело Глеба Тапочкина оставалось на кухне, где он сам приготовил себе ужин и проглотив яичницу, пил чай и смотрел на иконы. Тело по-прежнему оставалось по адресу постоянной регистрации…

Душа же Глеба со времени произнесения слов “совсем ты у меня докатился…” озарилась сиянием прощения, расправила крылья огненной молитвы и понеслась прочь от Земли, откуда доносились ему вслед затихающие слова унижения и обид.

Летела душа Глеба Тапочкина сквозь черный космос, мимо звездной россыпи, сквозь ангельские сверкающие слои – к желанному Царству любви и света.

После причастия

Честно говоря, встреча со старцем Фомой и Глебом позволила мне сделать два открытия: 1. Святые по-прежнему есть и будут до конца времен, и 2. Не смотря на дары Божии, которыми осыпан с детства, я так и не стал настоящим христианином, а продолжаю вполне языческое существование, с каждым днем опускаясь всё глубже в ад.

В святом месте ко мне словно вернулся забытый страх Божий, опаливший меня в десять лет в Никольском храме на южной приморской набережной.

– Что мне сделать, чтобы стать православным? – спрашивал я у Глеба.

– К отцу Фоме иди, слушай, что он скажет, и без сомнений выполняй, – невозмутимо отвечал частый гость Царствия Небесного.

Тогда я, выстоял очередь к старцу и, войдя к нему в келью, задал тот же вопрос.

– Выполняй молитвенное правило, соблюдай четыре поста, среду и пятницу, не реже раза в месяц исповедуйся и причащайся, старайся не грешить. Всё.

– Молюсь я с детства, посты по возможности соблюдаю, даже дважды исповедовался, а причащаться еще не приходилось.

– Тогда с этого и начнем. К субботней всенощной приготовь полную исповедь за всю жизнь от семи лет. Если я увижу, что ты старался, приму твое покаяние и отпущу грехи. А на воскресной литургии я тебя с Божией помощью причащу. Ступай с Богом, Алексий, ступай.

Эта новая жизнь после первого причастия – она меня просто ошеломила! Проходили день за днем, месяц за месяцем, а обретенное счастье не покидало меня. Я обращался к моим новым друзьям – православным братьям и сестрам – и спрашивал: у вас так же как у меня, вы так же счастливы, как я? Одни лишь горько усмехались, другие с молчанием уходили от прямого ответа, третьи сразу вешали мне на нос ярлык “прелестник”…

Но встретил я троих мужей – они, загораясь внутренним светом, очень осторожно подбирая слова, будто остерегаясь спугнуть нечто хрупкое и трепетное, говорили: да, и с нами было и даже иногда сейчас возвращается таинственное тихое счастье единения с Богом Любви, и ты живешь непостижимой, незаслуженной любовью и оберегаешь ее всеми силами души. Эти трое – один иеромонах и двое мирян – советовали мне никому не рассказывать о нежданной, незаслуженной благодати, которой Господь окропил меня, как священник святой водой, изобильно и щедро, наотмашь, так чтобы ты весь ушел мокрым от святой воды и слез благодарности, весь во свете непостижимой любви. Называли они эту предосторожность аскетическим сокрытием и призывали учиться сему искусству, дабы не смущать братию и не растерять самому, отравившись ядом тщеславия.

С той минуты, как я вышел после первого причастия их храма, меня озарил свет. На физическом уровне это был ослепительный солнечный свет, приникающий глубоко внутрь. Но и с наступлением вечерних сумерек и ночной темноты во мне продолжал светить покойный огонек, озаряя окружающий мрак “светом невечерним”. На молитве, особенно полуночной, словно луч от фонарика высвечивал из темного далёка лица людей, предлагая за них вознести Милосердному Господу мольбу о помиловании и спасении. И не всегда это были друзья или родичи, иной раз и враги являлись мысленным образом, но ни обиды, ни досады по отношению к ним я не ощущал. Мне доставляло огромное удовольствие молиться за людей, предавших, обворовавших, обманувших меня – и чувствовать к ним непостижимую сверхъестественную любовь, которая сходила в сердце свыше.

Случались и неприятности, и болезни, да и страх иной раз вонзался в затылок подобно подлому бандитскому удару сзади, но возмутится душа на минуту, да и вернется обратно покой, светлый мир, любовь. Вера моя стала твердым камнем, который носил меня по новой жизни. Я ступал по каменным ступеням, поднимаясь ввысь, я выходил по каменистой дороге из темных лабиринтов к зовущему свету, меня вели за руку, и я не сопротивлялся, проявляя смирение, научаясь кротости Иисуса, и вели меня по твердому камню веры мой Ангел, мой Небесный заступник, мой духовный наставник.

Наступили поистине светлые дни. Перепады погоды, смена сезонов, политической обстановки – отдалились и стали чем-то несущественным. То есть они существовали, но будто в другой плоскости, параллельной той, в которой жил я. Иногда я наблюдал за бурными событиями и удивлялся: всего-то несколько месяцев назад, я бы впал в уныние, тревогу, страх, наконец, но сейчас на месте обычных страстей в душе укоренилась уверенность в том, что всё происходит именно так, как угодно Богу. А поэтому молился Ему и наблюдал, как молитва моя, грешного человечка, вливается в молитвенный поток огромной силы, восходящей в Небеса, чтобы сойти оттуда на наши головы прощением, изменяющим события в наилучшую сторону.

Я видел смятение людей, слышал пустые речи политиков, удивляясь, почему они даже не упоминают Бога в свои словах. Неужели им не понятно, что всем управляет Господь, всё от Него, всё с Ним, всё к Нему! И только в молитвенном общении с Богом Любви можно обрести то, что люди называют счастьем.

Ко мне вернулись ощущения детства. Я мог подолгу любоваться простеньким полевым цветком, обычным деревом в пыльной листве, лужей с радужными разводами, белым облачным и лазурным ясным небом, ночными яркими и утренними затухающими звездами, струями воды и полетом птицы, свежим белым и давнишним грязным снегом; мог с головокружительным удовольствием вдыхать арбузный запах падающего снега или пузырчатую влагу тумана… Всюду я видел зримые следы Божией любви, вдыхал аромат Божией милости, вкушал овеществленные съедобные плоды Божией заботы о человеке.

Нередко вспоминались размышления преп. Варсонофия Оптинского о том, что земные красоты – это лишь жалкие остатки райской красоты, подобно осколкам огромной совершенной статуи, разбитой варварами. И если ветхие руины так красивы, то как же величественно прекрасно Царство небесное, сотворенное Богом для любящих Его!

И сама собой в глубине души зарождалась молитва благодарности Спасителю и пульсировала алой кровью по всему телу, иной раз вырываясь наружу тихим: “Слава, Тебе, Боже, за всё!”

Мощный ствол новой жизни, устремившейся в Небеса, выпустил живые цепкие побеги. Однажды в разговоре с коллегами я выяснил для себя, что перестал зарабатывать деньги. То есть я по-прежнему выходил на работу и продолжал выполнять должностные обязанности, но как сказал один знакомый: “нема смысла”. Пропал стимул к стяжанию денег: автомобили, дачи, одежда, рестораны, поездки заграницу – все обесценилось и перестало привлекать внимание. На необходимые вещи всегда находились деньги, а те, что делают престиж, стиль и прочее – растаяли, как дым.

Однажды ко мне на улице подошла дивной красоты девушка. Мы с ней встречались в одной компании, ее всегда сопровождал кавалер из тех, кто имеет власть и деньги. А тут – надо же случиться такому совпадению – один папик ее оставил, другой еще не сыскался, девушка маялась от непривычного одиночества и сопутствующего ему безденежья. Она в своих ярких брендовых одеждах в потоке обычных людей спального района выглядела потерявшейся элитной собачкой у двери универсама. …А тут и я – радостный и спокойный, как обладатель миллиарда в отпуске на Гавайях. Девушка узнала меня, обрадовалась и предложила провести вечер вместе. Еще пару лет назад я бы вспорхнул на вершину блаженства от такого подарка судьбы, но в тот роковой час вежливо отказался. У меня в голове слайдоскопом пронеслись картинки предстоящего рандеву с обязательным горизонтальным финалом – и меня внутренне встряхнуло. Мне вдруг представилось, как от весьма сомнительного удовольствия я потеряю всё, что имею, всё, что сделало меня счастливым… Нет, милая барышня, увольте! Я извлек из кошелька почти все наличное вложение и вручил девушке. Она, бедная, еще меня и поблагодарила: с деньгами она как-нибудь и сама пристроит этот вечер. И мы отправились – она в клуб, а я – домой, в свою благодатную келью.

А книги!.. После прочтения “Библии”, “Невидимой брани”, “Жития святых” и других духовных бриллиантов – какими же пустышками показались мне ранее прочитанные “культовые” и “знаковые”, “стильные” и “экзистенциальные”. Эдакой кем-то неоднократно жеванной жвачкой, игрой в словесный покер на раздевание.

Когда идешь в храм причащаться, обязательно возникают препятствия: ветер швыряет в лицо мокрый снег или пыль, серые облака застилают небо, прохожие норовят сбить, толкнуть, обругать. Кроме внешних препятствий внутри нарастает глухой рокот бури, под солнечным сплетением скапливается холодок тоски, ты весь уходишь внутрь себя и твое ощутимое пространство сужается до размеров футбольного мяча. Напряжение падает почти до нуля, когда входишь в храм, накладываешь крестное знамение и делаешь поклон. Сбивчивая, рассеянная молитва на пути в храм превращается в нечто ритмичное и мирное, ум погружается в слова мольбы будто дитя прижимается к материнской груди.

После причастия выходишь из церкви, и вдруг обнаруживаются перемены во всем: небо очистилось от серости и просияло глубокой синевой, птицы поют на все голоса, прохожие улыбаются и говорят о чем-то приятном, солнечный свет приникает внутрь, и душа мягко сияет.

И еще нечто непостижимое – распахиваются горизонты, небесный свод поднимается на невообразимую высоту, ты будто видишь всю землю от поверхности до адского центра, и синее небо, и черный космос над небом, и звезды, и дальше – сверкающие небеса Царства Божия: первое, второе, третье – одно другого выше, больше и светлее… Помнится, такое пространство поэты и астрофизики называют безграничным. Такими же беспредельными кажутся в те минуты и мои возможности – а причина в том, что во мне прорастает и проникает в каждую клеточку моего уродливого тела совершенная плоть Всемогущего Иисуса, наделяя меня – хотя бы на краткий миг искреннего благодарения – Своим божественным могуществом. И если бы я подобно обычному земнородному грешнику не впадал бы привычно от дарованных мне сил в банальное тщеславие, эти божественные силы оставались бы во мне вечно и делали бы меня подобным Богу: “Аз рех: бози есте, и сынове Вышнего вси” (Пс.81:6).

Но в эти минуты, когда шагаешь домой на праздничную трапезу, путем по-прежнему неизведанным и всегда новым, в эти минуты единения с Христом, ты весь в смирении, ты весь в огромной беспредельной любви, ты хоть на миг – всемогущ. Эти тысячи шагов ты проходишь по небу, молясь о людях, среди которых нет у тебя врагов. Абсолютно уверен, если бы в такие минуты я попросил бы у Господа великих благ – богатств, способностей, талантов, красоты – всё получил бы, обязательно! Но нет таких мыслей в голове, когда идешь по небесам, сквозь небеса и в небеса – только молитва о ближних, только мольба о прощении, потому что чем ближе ты к прекрасному и совершенному Богу, тем более явно проступают из аморфной глины твоего существа собственное уродство, и твое ничтожество, и твоя скверна.

А потом несколько блаженных дней, пока не замарался, пока не скатился с небесной высоты в трясину греховного болота, пока живет в сердце ощущение образа Христа – как сквозь Павлово мутное стекло пробиваются в суетливый полумрак твоей души такие дивные и непонятные озарения, что впору замереть в счастливом восторге и полностью отдаться погружению в те глубины и восхождению в те высоты, откуда сверкает немеркнущий божественный свет, зовущий в Отчий дом – Царство небесное.

Чем еще объяснить, как не даром свыше, те прозрения небесных красот, которые внезапно нахлынут, обольют волной света и сойдут на нет; те прозрения истины, которые вдруг мощным прожектором осветят твой земной путь, чтобы ты еще и еще раз убедился в том, что не напрасны твои скорби, не тщетны твои боли и мучения поиска смысла жизни. Свет истины разгоняет сомнения в любви Божией к нам, детям Его. Ибо если все происходит по воле Божией, в которой всё есть любовь, то чего и бояться, чего сомневаться! Что остается после нежданного откровения? Смиренный покой в душе, крепкая вера и светлая надежда на будущее обещанное блаженство вечной любви в Доме Господа нашего Иисуса.

Часть 3. Юрин

Переучет

По возвращении со Святой земли у меня появилось увлечение – стал изучать себя в новой, так сказать, ипостаси. Первое, что обнаружил: деньги перестали нести в себе всесильный магический смысл, то есть попросту обесценились. Зарабатывать презренный металл стало противно, и только старец Фома остановил меня от вступления в ряды нищих, благословив продолжить работу в светской организации, обещая раскрыть надо мной зонтик своего молитвенного прикрытия.

Во-вторых, отношения с женщинами вышли на уровень исключительно платонический. Отныне, чем краше и обаятельней женщина приближалась ко мне, тем более тревожный сигнал опасности поступал из сердца в мозг.

В-третьих, красота внешняя, природного происхождения, плотская… превратилась в подобие картины маслом: сегодня есть, а завтра покроется трещинами, рассыплется в прах. Зато внутренняя красота духовного человека при внешней убогости засияла бесценным бриллиантом в тысячи карат.

И еще одна новость, которая сначала несколько обескуражила. Я перечитал прежде написанные два романа, повесть и с полсотни рассказов, и… выбросил их в урну для бумаг. С каждой страницы игриво кривлялись нечистые духи, требуя поклонения и воздвижения на престол. Неужели я был так слеп, принимая падших ангелов за Божиих! Неужели в моем сознании на протяжении прошлой жизни столь противоположные понятия, как любовь и похоть, радость благословенной трапезы и обжорство, благополучие и жадность, сарказм и оправдание, грех и благодеяние – так спутались, тесно переплелись, что я и не заметил, как создал не полезные для души произведения, а натуральный словесный яд!

Досталось также многим некогда любимым книгам: больше половины библиотеки я изъял из стеллажей и нагромоздил на стол горкой для переноса их в мусорный контейнер.

Даша на следующий день, печально взглянув на меня, с непередаваемой кротостью перенесла книги и мои рукописи в свою комнату, где аккуратно расставила по полкам и прочим горизонтальным поверхностям. Наверное, она еще раз перечитала мои “нетленки”, потому что на следующий день за ужином между прочим сказала, что из моих листочков можно извлечь немало пользы, если чуть-чуть приложить усердие. Ночью перед моим внутренним зрением пролетели те события, встречи с людьми, счастливые мгновенья, которые отразились в моих рукописях, и до меня дошло, что это всё дарил мне мой Господь и относиться к ним необходимо бережно. За утренним кофе следующего дня я выразил согласие и попросил вернуть рукописи обратно, обещая больше не покушаться на них гневной десницей.

Нет, что ни говори, а переделывать нечто уже написанное тобой, та еще мука. Ведь когда пишешь, скажем, роман, ты ваяешь нечто цельное, логически осмысленное, со всеми литературными атрибутами, вроде завязка – конфликт – развязка – финал. Так что переписывать книгу, это примерно, как делать операцию собственному ребенку: страшно и весьма ответственно. И все-таки мне пришлось этим заняться, разумеется после благословения старца.

Переписать заново получилось только два рассказа, остальные “нетленки” разобрал на запчасти и поместил в картотеку для дальнейшего использования в качестве памятки или, к примеру, дневника. В конце концов, писал я по большей части на основании реальных фактов жизни моей и моих близких.

Доложил о проделанной работе старцу, он покачал головой, задумался, помолился и сказал:

– Знаешь что, Алеша, а напиши-ка ты книгу о нашей нынешней жизни. О том, как ты приходил к вере, какие препятствия пришлось преодолеть. А в качестве прообраза главного героя возьми не себя, а кого-то из друзей, которых хорошо знаешь. Ну, вот хотя бы… Глеба или Сергея, можно еще Бориса. Я попрошу их помочь тебе, ну чтобы они не таились, а раскрыли тебе душу. А как напишешь, приноси ко мне, я прочитаю и, может, что полезное подскажу, Бог даст.

Перебрав предложенные кандидатуры, я решил выявить у всех троих нечто общее и создать такой, что ли собирательный образ современного неофита. Мужчины, следует отметить, раскрывались весьма неохотно, даже после благословения духовного наставника, что-то очень важное всегда замалчивали. И я, кажется, догадывался что именно. Тогда на ум пришли мои студенческие увлечения психологией, в частности, явлением эмпатии – сопереживании иному человеку с погружением в его внутренний мир. Вообще-то, погружение мне уже приходилось испытать на себе и должен сказать первый успех в этом таинственном явлении меня слегка озадачил.

Случилось это на даче моего школьного приятеля Михаила. Родители его в самом конце весны уехали на курорт, оставив его на попечение прислуги, на которую сын с детства привык внимания не обращать, лишь как должное получая от нее требуемое: накормить, убрать, почистить, выстирать и пошла вон. Миша пригласил меня скорей от одиночества – сверстники его сторонились из-за властьимущих родителей. А чтобы меня чем-то завлечь, он пригласил еще двух девушек облегченного поведения. Роскошный стол с сухим вином, купания в реке с визгливыми девицами, разговоры о шмотках и пластинках мне быстро надоели, чем больше они расходились, тем более скучно становилось.

Я взял в свою комнату в мансарде тетрадь, авторучку, термос с чаем, сухари – и попросил меня не беспокоить. Закрыл уши большими наушниками, поставил на магнитофон кассеты с концертами “Пинк Флойд” и сел писать рассказ о пятилетней Дашеньке, которая постоянно жила в душе и просила ее не забывать. Я мысленно переселился в тот жаркий день, в привокзальную толкучку, встретился с синим взором детских глазенок… Моя рука с шариковой авторучкой сама забегала по бумаге, я перестал ощущать время и место, слышать что-либо кроме тех далеких звуков – я полностью улетел в иной мир, поражаясь тому, насколько он реален и живуч в моей душе.

Из ментального полета вернулся обратно в комнату на мансарде лишь к вечеру следующего дня. Оказывается, я заснул на пару часов, очнулся как от удара в спину, приподнялся на тахте, протянул руку к тетради – и бегло прочитал написанное. Первое, что пришло тогда в голову: откуда сие? Неужели это написал я, а не кто-то другой? Даже стиль не мой… И ошибок, моих обычных ошибок правописания, практически нет, как же так? Спустился вниз, в доме передвигаясь бесшумно как мышка, находилась прислуга, имени которой я даже не знал.

– А где все?

– Так Миша с девочками ушли в гости к соседям. Беспокоить вас не велено. Я вас и не трогала. Поесть не хотите? Сейчас суп согрею

Часы показывали 9-20, за окном темнело. Значит, я больше суток писал без перерыва! Когда на обеденном столе появилась тарелка с горячим супом-харчо, и моих ноздрей достиг аромат, на меня обрушился голод, я в несколько секунд вылил в себя обжигающую перченую наваристую жидкость, потянулся за котлетами с жареной картошкой, подвинул поближе салат с помидорами – всё это неприлично быстро уничтожил под восхищенно – одобрительные всхлипы доброй пожилой женщины. И отвалился на диван, прикрыв глаза. В нос ударил густой запах крепкого кофе – у моего лица оказалась чашка в белых полных руках. Я и его выпил. Вдруг вспомнил о тетради – она меня будто звала, как потерявшаяся девочка со слезами на глазах жалостно зовет маму. Я вскочил, буркнул “спасибо, я работать”, взлетел по крученой лестнице наверх, сел за стол и… улетел обратно в жаркий день пятилетней давности.

Приём эмпатии помог мне в описании тех качеств, которые мне не свойственны. В повести моей появился харизматичный мужчина, которых с некоторых пор стали называть “суперменом” или “крутым”. Я представлял себе, как полулежу в дорогущем спортивном автомобиле, одет в костюм из новой парижской коллекции, тело накачено в спортклубе, небрежно одной рукой, обгоняя старенькие драндулеты на скоростном автобане, направляю болид в особняк в стиле хай-тек, где ожидает меня дама в вечернем платье в бриллиантах, ну такая породистая (как Мишель Пфайффер)… Она млеет от моей мужественной сексуальности, прижимается шелковой щекой к моему лицу, высеченному будто из гранита (как у Шона Коннери)…

В эту минуту я – автор – прислушиваюсь к внутренним душевным ощущениям. Ну что сказать? Я горд, как демон; я убийственно агрессивен, как штатный киллер олигарха; я холоден, как айсберг и так же величествен и огромен; я богат, как Билл Гейтс и столь же всемогущ; разум остр, как у Эйнштейна; расчетлив, как министр финансов; мудр, как Соломон; связи простираются до кремлевских коридоров…

И вот мне уже понятен образ мыслей персонажа, и вот, вспоминая разговоры с таким человеком, вполне логичными представляются их фразы, казавшиеся недавно бредом сумасшедшего – нет и нет, это не бред, это одержимость нечистым духом, которому “крутой” вполне сознательно предоставил убежище в своей душе, проданной за тридцать сребреников по нынешнему курсу. Да, муж сей как Иуда получил серебро и, наверное, обрадовался, что обманул Сына Божиего, сдал Его в руки убийц, он победил Самого Бога! А мысли о грядущем неминуемом возмездии – прочь из головы! В конце концов, не для того ли существует широкий ассортимент развлечений, которых можно купить за вышеозначенный тридцатник серебра.

Но у тебя-то – автора – разум еще пока на месте, божественная Истина просвещает его, посему вспомнив до мельчайших подробностей общения с помраченными людьми, тебя вдруг окатывает горячая волна жалости… И вот ты уже стоишь на коленях перед иконами и кладешь поклоны за каждого из них, называя – одно за другим – их святые имена.

А через два-три дня вечером звонит вдова одного из них и сообщает, что при жизни издевался над верой жены, намеренно домогался ее во дни поста, выбрасывал на помойку длинные юбки и платочки – а вот поди ж ты, явился прошлой ночью – весь в огне и смраде – и, скрипя зубами, умолял не избегать церковных служб, аккуратно подавая записки на литургию и панихиды за него, мужа любимого. Тогда ему ниспосылается послабление, и он хотя бы немного может подышать не печным жаром, а прохладным воздухом над головами грешников.

Тогда тебя – автора – снова обдает стыдом: давненько не подавал записки с его именем. Почему? Да потому что имен “за упокой” больше трехсот, а записки денег стоят, с каждым полугодием они всё дороже, а заработки твои с каждым годом все ниже, упорно устремляются к нулю.

Не могу похвастать, что писать о братьях по вере, друзьях и близких гораздо легче – ничуть не бывало. Например, показываешь написанную главу одному из прототипов, другому, третьему – а они обижаются: мы не такие, мы гораздо лучше. Каждый человек имеет о себе собственное представление, которое отличается от мнения окружающих всегда только в лучшую сторону. Так появляется печальный опыт создания летописи поколения, описывая не конкретных людей, а более общие, размытые лица обобщенных образов, оставляя истины ради главное – суть дружеских бесед, правду богословских споров, причину рукоприкладства и разрыва.

А может статься, наше поведение и образ мыслей меняется в зависимости от нашего местоположения? Ведь мы в далёком монастыре – и мы в “Кофе-хаусе” на Арбате – разные. Не раз и не два случалось, что брат твой во Христе, который в Дивеево со слезами бил в грудь и клялся в дружбе навек, на Арбате, узнав тебя, внутренне сжимается пружиной, отводит глаза и проходит мимо, словно ты в прошлом стал свидетелем не его духовного подъема, а постыдного унижения.

Да, монастыри – общепризнанные и неведомые – это отдельная тема для размышлений. Там Господь сводит воедино таких внешне различных людей, что диву даешься: как вообще мы, такие непохожие и вроде бы чуждые, оказались на одних нарах странноприимного дома или на одном полу деревенской избы и исповедаемся у одного иеромонаха, и причащаемся из одной чаши, и плачем о прощении одних и тех же грехов, имея целью жизни одно единое на всех Царство Небесное. Именно в монастырях и дальних нищих приходах появляется уверенность в том, что Русь Святая жива и по сей день, и она непобедима. Как непобедима Церковь наша, которую “не одолеют врата адовы”. Мы – такие разные и слабые, полунищие и отверженные властью – просто обречены на победу в масштабах Вечности. Потому что с нами Бог.

Неужели это возможно!

Скорей всего, тот негативный процесс, который долго мучил меня, спровоцировал именно Сергей Холодов. В тот вечер по совету старца Фомы я устроил ему дружественный допрос, даже без традиционного рукоприкладства и изощренных пыток. Ну да, если честно, пришлось применить малогуманный журналистский приём провокации, а как без него, если подследственный еще рта не раскрыл, а уже смотрит на тебя волком и пытается сбежать. Как говорит в таких случаях моя юная соседка по лестничной клетке: “Ага, щас!”, или в том же ключе из одесского юмора: “Не дождётесь!”

В качестве защиты от моей ментальной агрессии Сергей выбрал правду-матку во всём ея циничном великолепии. По моему скромному мнению, такая военная диспозиция много эффективней, чем, скажем, глухая немая оборона, и больше напоминает нокаутирующий контрудар в открытый подбородок с выносом тела за пределы ринга.

– Что привело тебя в Церковь? – начал я допрос, глядя в его переносицу, изломанную хорошим таким хуком справа (не моим!).

– Водка и бабы… – пробубнил он, изучая траекторию движения рыжего муравья у левого ботинка.

– Как?.. – оторопел я, готовый к самым возвышенным поэтическим метафорам.

– Правда, еще иногда конопля фигурировала, но реже: дорогое удовольствие по нашим временам и доходам.

– Какая еще конопля? – прошептал я, выбирая сторону моего падения в обморок: направо в грязный песок, или налево, где продолжалась отполированная брючным сукном скамейка.

– Та самая, которая на диком западе называется марихуаной.

– Так, так, – уговаривал я себя не отключаться сейчас, а отложить это расхожее занятие дамочек ХIХ века на потом. – Значит, ты утверждаешь, что пьянство и блуд привели тебя в храм?

– Ну, если чисто по-богословски, то не лично они, а последствия: трясение конечностей, внутричерепное давление, тошнота и рвота, – спокойно, как учитель древней истории пояснял он урок. – А еще, конечно, муки совести и дурные сны про адскую бездну с зелеными дракончиками, они так и прыгали, шельмецы, да еще гримасничали.

– А… – начал было я и задумался, хоть если честно в голове ничего кроме звенящей пустоты не наблюдалось. – Это честно?

– Ага. Честно-пречестно, как мама учила, – проворчал он с издевкой, проводив муравья до самого травяного газона, поднял усталые глаза и хмыкнул: – Еще вопросы будут, гражданин начальник? Или в магазин пойдем?

– Какой магазин, простите…

– Прощаю, по молодости. А магазин в этой рио-де-жанейре один-единственный, и скоро закроется. Так что нам стоит поторопиться. У тебя презренный металл имеется?

– Пока да. – Я вспомнил, что старец предупреждал о нетривиальной ментальности Сергея, а также просьбу в общении с ним быть готовым ко всему. – Ладно, веди, паразитушка.

В типичном сельском магазинчике, где с 1918 года неизменно пахло тухлой селедкой и хлоркой, Сергея знали и уважали, как постоянного клиента и потенциального жениха. Продавщица по имени Таня, подперев пухлой белой рукой округлую румяную щеку, улыбнулась покупателям и спросила у Сергея пароль:

– Как всегда?

– Сама знаешь, – последовал отзыв.

На прилавок опустилась бутылка ординарного портвейна, следом – половинка ржаного хлеба.

– Может, в честь нового спонсора, добавить консерву? – предложила продавщица, без всякого интереса кивнув в мою сторону.

– Добавь, рыбонька. На твое усмотрение.

Прилавочную композицию дополнила банка сайры в масле, секундой позже еще и шоколадный батончик. Я оплатил предъявленный устно счет, Сергей мигнул Тане всем корпусом, обнял пальцами за талию темно-зеленую ёмкость, смёл остальные товары в подол рубашки, и мы покинули торговую точку. Через три минуты мы уже сидели на берегу то ли речки, то ли ручья под сенью густого кустарника и предавались кулинарному разбою с применением холодного оружия в виде складного ножа. Мой отказ употреблять спиртной напиток Сергея вовсе не огорчил.

– Продолжим? – робко напомнил я о цели нашей встречи.

– Давай, Леха, теперь всё как по маслу пойдет.

– Итак, ты пришел в храм и стал исповедоваться?

– Не-а, я просто бараном стоял, слушал хор и меня отпускало. Так было года два. Потом как-то подозвал меня к себе поп пузатый и стал грехи выпытывать. Я чего-то наврал… Он еще спросил. Я опять наврал. Тогда он скривился и сказал: если не хочешь со мной серьезно разговаривать, ступай к старцу Фоме. Он с такими недоумками любит возиться. Так я здесь и оказался. А старец на самом деле оказался не попом, а священником. Всего тебя насквозь видит. Рентген! Ты, кстати, знаешь разницу между попом и священником?

– Не уверен.

– Между попом и священником такая же разница, как между Иудой Искариотом и апостолом Петром.

– Ладно, я об этом со старцем лучше поговорю, – пресёк я осуждение священства, которое почитал за великий грех. – Так что же, ты и здесь продолжаешь пьянствовать и блудить?

– Да. То есть не совсем. Сначала пил и за одной местной дамочкой ухаживал. А потом старец устроил мне отчитку по полной программе… Знаешь что это?

– Экзерсис? Изгнание этих самых, которых и поминать не следует?

– Вроде того… Я тогда во время его молитвы таких гадостей насмотрелся, до сих пор вспоминать страшно. Будто в преисподней побывал. Ну, испугался, конечно… Не пил больше года, а потом обратно сорвался. Так и живу: запой-трезвость-запой. Да старец уже на меня рукой махнул. Сказал, что у меня судьба такая – трагическая…

– Сочувствую…

– Это вряд ли, – вздохнул он. – Ты ведь не пьешь. Значит и понять меня не можешь.

– А ты причащаешься?

– Обязательно, раз в месяц.

Тут и вырвался из меня вопль души, слегка приглушенный дурным воспитанием:

– Неужели это возможно!

– Еще как!

– И не страшно?

– Это по-разному. Бывает страшно, а чаще всего нормально.

– Так, Серега, ты продолжай разврат, а мне нужно… по делу…

– Давай.

Старец сидел на скамье у входа в храм, подставив лицо последним лучам уходящего за горизонт солнца, пальцы перебирали четки. Мне было очень стыдно прерывать минуты покоя и молитвы, но меня всего колотило, поэтому перекрестился и присел на скамью.