Текст книги "Меморандум (СИ)"

Автор книги: Александр Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

На снимке моя голова была окружена радужным ореолом, а из области сердца исходила оранжевая стрела, устремленная вверх. В районе ключиц стрела будто прерывалась, цвет ее наполовину ослабел…

– Наверное, вы давно не исповедовались? Видите, вашей молитве что-то мешает, это должно быть неисповеданные грехи.

Я вспомнил, что не был на исповеди больше месяца и сокрушенно кивнул: вы правы.

– А вот, что нам сообщает компьютерная расшифровка. Так посмотрим. Человек вы миролюбивый, наделены мистичностью, стремитесь к совершенству духовной жизни. Что еще… Не смотря на природную общительность и социальную активность, вынуждены убегать от людей в поисках одиночества и покоя. Верно?

– Пожалуй что так, – снова кивнул я.

– Так, так, – полушепотом добавил Иван. – А можно и мне?..

– Мужчины, я вас обыскалась! – Ворвалась в комнату розовая от возбуждения Мария в красном бархатном платье до пят. Всегда тихий мелодичный голос её звучал в тот миг необычайно богато и мощно, будто через усилитель. Особенно удались низкие частоты.

– Машенька, умоляю: не понижай на нас голос, – попросил Иван, как всегда скривившись от громких звуков.

– Мария, да вас не узнать! – воскликнул я. – Что у вас с голосом?

– Просто, Алеша, я сегодня хорошо распелась. Наш руководитель заставил меня прокачать три октавы моего регистра. Дашеньки с вами нет, так понятно. Ладно, ничего, мы подождем. А что у нас с вашими книгами? – Она обернулась к ауро-фото-даме: – Алеша у нас талантливый писатель!

Я протянул Маше пачку книг. Она задумчиво полистала одну, другую…

– Мы, кажется, придумали, как нам поступить. Лешенька, вы распишитесь тут внизу, а я сама буду вписывать кому и за что. Договорились?

– Конечно, Маша, – кивнул я, подписывая все десять книг. – Кстати, можете взять эту ручку, чтобы цвет чернил не выдал нашу маленькую хитрость, – сказал я, протягивая ей дорогой инструмент марки “сенатор”.

Вернувшись из гастролей, Мария позвонила мне и пригласила в гости. С розами и тортом вошел я в гостеприимный дом. Иван с гитарой в руках сидел за столом с бородатым мужчиной, они спорили, выпивали, закусывали и пели. Мария протянула мне альбом фотографий, подсела ко мне поближе и приступила к творческому отчету о проделанной работе.

– Это мы в Швейцарии. После выступления нас пригласили в детский хоспис. Видите, дети все лысенькие, это их от онкологии облучали. А вот этому глазастому мальчику я от вашего имени вручила “Посланника”. Вы не представляете, как он обрадовался! Перед завершением гастролей мальчик позвонил мне и сказал, что книгу вашу прочли все русские дети, а иностранцам он лично переводил. Вы знаете, дети признались в том, что книга подарила им надежду, и они перестали бояться смерти.

Она перевернула несколько страниц.

– А это Дания. Наше выступление в самом большом концертном зале в Орхусе посетила сама принцесса Александра. Там летняя королевская резиденция, и она как раз скучала в этом захолустном городке – а тут и мы, веселые и голосистые. Лешенька, она такая краси-и-ивая, молоденькая! Её называют северной Дианой, она всеобщая любимица. Так я ей подписала вашу книгу! Её высочество обещали прочесть, после перевода, разумеется.

На следующей фотографии женщины в кокошниках окружили невысокого мужчину в сюртуке, заискивающе поглядывая на кумира.

– А этого красавчика узнаете? Да, да, мэтр Карл Лагерфельд, собственной персоной! Как он заговорил о своем особом уважении к русской культуре, так я ему вашу книгу р-р-раз: держите, мэтр, один из лучших образцов русской культуры. Он уважительно так принял дар, обещал прочесть, чтобы непременно разгадать тайну русской души. Еще он сказал, что у него огромная личная библиотека в триста тысяч томов, и ваш “Посланник”, Леша, займет в ней почетное место!

Пальчик Марии, без маникюра с коротко остриженным ноготком, забарабанил по фотографии полной дамы в огромных бусах и серьгах.

– А эту дамочку узнаете? Монсеррат Кабалье.

– Ой, Машенька, прекрати ты это буржуазное низкопоклонство! – подал реплику Иван под одобрительное кивание бородача. – Твой голос не хуже, а уж то, что ты поешь со сцены, на порядок выше её чуждого нам репертуара. А за этот её хит “Сын луны” я бы как за убийство и колдовство к уголовной ответственности привлекал.

– Ванечка, не будь таким строгим, она же не виновата, что не в России живет. Так, Леша, я и Монсеррат привлекла к разгадке тайны русской души с помощью вашей книги. Да еще, нас водили в три православных храма, я в приходские библиотеки тоже пожертвовала ваши книги. Ну что, вы довольны моими гастролями?

– Мария, я просто ошеломлен, – лепетал я, заливая смущение крепчайшим французским кофе. В наступившей тишине раздался тихий голос хозяина дома:

– Кстати, отец Филофей, познакомьтесь, пока супруга даёт мне возможность вставить слово. Этот молодой человек – мой партнер по бизнесу и писатель Алексей.

Иеромонах выглядел вполне обычно: традиционно потертый подрясник, длинная нечесаная борода, живот, именуемый в поповских кругах “походным аналоем”. Только что-то в его поведении, образе речи и, пожалуй, во взгляде – все-таки выдавало его необычную биографию. Я по своей журналистской привычке приступил к допросу. “Подозреваемый” не стал препираться, а к моему удивлению сразу во всем сознался:

– Мне довелось стать невольным слушателем вашего с уважаемой Марией разговора. Я бы со своей стороны так же мог быть вам полезным в распространении вашей книги заграницей. Видите ли, мой родитель проживает в Париже, как, впрочем, и в Берне, и в Праге и Риме. Вот взгляните, какой у меня заграничный паспорт.

Он извлек из сумки документ и открыл, я прочел: барон Фридрих фон Беем-Баверк. Потом перед моим носом открылся еще один паспорт, уже российский, а там значилось нечто другое: Игорь Ильич Васильев. Единственное, что объединяло оба паспорта – фотография владельца, того самого, который в настоящее время давал показания.

– Видите ли, я воцерковился в Швейцарии, у меня и духовник из Зарубежной православной церкви. – Монах запнулся и извиняющимся тоном произнес: – Только прежде чем раздавать вашу книгу, мне бы с ней ознакомиться… Вы не против?

– Конечно, отец Филофей.

– А у нас еще остались две ваши книги, – сказала Маша, – я вам сейчас, батюшка, дам одну.

Монах взял книгу и отпросился почитать в соседнюю комнату. Пока мы с час-полтора проговорили с Марией, потом Иван вспомнил, что он мне должен вручить очередной “транш” в наличных, долго пересчитывал купюры, вероятно, демонстрируя жене свою деловую аккуратность… И тут в дверях появился отец Филофей с “Посланником” в руке.

– Алексей, знаю, что похвала мужу православному не полезна… Но это, – он взмахнул книгой, – то, что сейчас очень и очень нужно! Чистая, как слеза, и крепкая, как старое вино, вера – всё это прямо лучится с каждой строчки. Отлично, Алексей, помоги вам Господь! Так что я с удовольствием буду участвовать в распространении вашей книги. Можете для начала передать мне пачку? Я только что вспомнил, на днях звонил мой духовник, схиархимандрит Николай, так он обещал приехать в Варшаву, куда меня владыка посылает с дипломатической миссией. Тогда я и ему дам почитать, скажем, три экземпляра, чтобы он своим раздал. А у него приходы по всему миру: Варшава, Прага, Париж, Лиссабон, Рио – и всюду большой дефицит современной православной литературы. Так как, Алексей, благословляете?

– Бог благословит! Конечно, конечно! – кивал я, готовый от смущения сползти под стол. Но в этот момент мне на помощь пришел Иван, разразившись гитарной балладой про войну.

В завершение вечера встречи, отец Филофей “попотчевал” нас одной историей про своего духовника, которых в его героической службе во славу Божию было немало.

– Задумал как-то отец Николай отдохнуть. Все-таки ему под восемьдесят, а приходится жить в самолетах. Постоянные разъезды… Уехал к знакомому прихожанину в глухую французскую деревушку, поселился в домике на отшибе и ушел в затвор. Проходит пять дней, стучат в дверь. Отец Николай не открывает. Следующим утром спозаранку опять стучат и кричат: “Спасите моего ребенка, он умирает!” Ну тут батюшка не выдержал, открыл дверь и увидел женщину с ребенком на пороге, а за ее спиной еще двоих больных. Он их окрестил, взрослых исповедал, всех причастил и соборовал. Больные выздоровели. И с тех пор потянулись к нему со всей округи больные и бесноватые. Человек сто, а может и больше, отец Николай исцелил и обратил в веру православную. А местные-то крестьяне храм построили и попросили его освятить. Так ему и туда приходится заезжать, и меня просит, при случае наведываться. Его там называют “наш русский святой”.

– Это для него, вашего батюшки Николая, доставал я “Ромео и Джульетту дэ Люкс”?

– Да, Иван, для него, – смущенно отозвался монах. – Кстати, он благодарил и просил еще три коробочки… А? Нет?

– Отчего же нет, для такого человека найду, – кивнул Иван, выпятив губу.

– Простите, господа братья и сестры, – опустив глаза сказал отец Филофей, – но батюшка и сам не скрывает… Есть у него неизжитые страсти: гаванская сигара после воскресной трапезы, клавесин Баха и, простите, поздний “Пинк Флойд” и ранний “Би Джииз”.

– Ну что ж, во всяком случае, в отсутствии вкуса его не упрекнешь, – сказал Иван. – Мне эти страсти и самому не чужды… А вот отцу Николаю, святому практически человеку, не мешает это в его подвижничестве?

– Насколько мне известно, нет, – ответил задумчиво монах. – Скорей наоборот, помогает располагать к себе светских людей из неверующих. Видит француз или немец, что батюшка не чужд знакомых страстей, не превозносится, не призывает на их головы гнев Божий, не тащит их на костер инквизиции – наоборот, любит и пошутить, и вкусно поесть, и вина хорошего выпить – тут сразу и доверие к нему, и всяческое уважение. И потом… батюшка умеет, когда нужно, сгруппироваться, взять себя в ежовые рукавицы и всё – другой человек. И потом, он более полувека держит трехчасовую ночную молитву за нас с вами – а это самая трудная работа, я вам скажу… Понимаете, каждую ночь, независимо от состояния здоровья, усталости, местонахождения – вот так брать себя за шиворот и повергать пред Господом в покаянной молитве!.. В этом, собственно, его тайная сила…

– Видимо, вам, зарубежникам, на самом деле больше прощается, пропорционально, так сказать, концентрации искушений, – изрек Иван, повторив позу Роденовского “Мыслителя”.

– Видимо, – кивнул монах. – Как говорится в Писании “где умножается беззаконие, там изобилует и благодать Божия”. Во всяком случае, именно Зарубежная церковь первая причислила к лику святых царя Николая Александровича. Кстати, отец Николай был одним из последовательных сторонников канонизации Государя. Он меня поругивал за мои политические взгляды. Я больше как-то симпатизирую конституционной демократии.

– Батюшка, дорогой, да вы что! – воскликнул Иван. – Как это, имея такого небесного заступника, как преподобный Филофей, который сказал: “Москва – третий Рим и четвертому не бывать”… Как это, быть наполовину дворянином и притом наполовину русским, и не стать монархистом – этот нонсенс! Ведь монархия во главе с Божиим помазанником будет в последние времена тем самым апокалиптическим Удерживающим силы зла во вселенском масштабе. Нет и нет, дорогой вы мой! Не дадим вам погибнуть, но спасем от вашего заблуждения! Правда, Леша?

– Истинная, – кивнул я.

– Кстати, вы же у Алексия читали в “Посланнике”, – тыкал громовержец длинным перстом музыканта в мою книгу в руках монаха, – читали о крестном ходе в честь годовщины убиения Царской семьи? Он ведь не умозрительно пришел к монархизму. Не читая этих наших еретиков доморощенных профессоров академических, которые люто ненавидят Царя-мученика и боятся прихода грядущего Царя… Знают, иудушки, что не жить им в России при будущем Царе, знают, что нынешняя халява для них кончится, сбегут за бугор… А наш Лешенька преодолел страх толпы, насмешки окружающих и собственных демократических тараканов в голове – взял вашу зарубежную икону Царя и своими ногами потопал на крестный ход! И там уже всем своим существом прочувствовал и принял святость Государя нашего Николая Александровича. Ведь сколько там чудес случается, сколько икон мироточит, как народ православный лицами сияет! Я прав, брат мой Алексий?

– На все сто! – отозвался я.

– Так, Маша, так, Леша, на днях будет Государев крестный ход. Так мы этого нашего глубокоуважаемого монаха возьмем за браду и, зажав с трех сторон, чтобы не трепыхался, поведем к солнцу правды.

– Ой, отец, что-то ты сегодня раздухарился не по чину, – громко прошептала своим меццо-сопрано Мария, поглаживая супруга по взъерошенной голове.

– А вот по чину! – взревел Иван и, поймав себя на ненавистном шумоизрыгании, съежился и затих. – Простите…

– Полностью поддерживаю мнение предыдущего оратора, – сказал я и повернулся к монаху: – Отец Филофей, на самом деле, давайте сходим на крестный ход, и сразу всё сами поймете. Сердце подскажет. Ведь только этим органом и можно что-то серьезное понять. Там настолько явно Господь Государево семейство прославляет, только мертвый не поймет. Так вы не против?

– Нет, не против, – сказал монах. – Я очень благодарен вам. И, знаете, я немного завидую вашей решительности. Да, я пойду с вами на крестный ход. Да…

– Слава Богу, – прошептали в унисон все остальные.

Следующим утром я сидел в Свято-Данииловом монастыре в крошечном скверике у крепостной стены и ждал, когда из здания, что напротив Троицкого собора, выйдет отец Филофей. Передо мной в лучах солнца над цветочной клумбой летали пчелы, малыш на коленях мамы что-то радостно лепетал на своем младенческим языке, понятном только ему и маме. Вышел монах и, взмахнув широкими рукавами подрясника, аки орел крылами, подошел, благословил и присел рядом. Я вручил ему пачку книг и внезапно спросил:

– Батюшка, вы заметили, мои издатели не удосужились начертать на титуле книги владычного благословения?

– Да, заметил, – кивнул он. – Только в предисловии и в тексте есть слова о благословении старца духоносного, разве этого не достаточно?

– Для нас с вами, кто знает, что такое благословение старца, – да. Но есть еще чиновники фарисейского плана, так они вздумали требовать благословение архиерея. Как вы думаете, ваш начальник, не мог бы дать такую бумагу?.. Помните, у Булгакова в “Собачьем сердце” профессор Преображенский сказал наркому: “Дайте такую бумажку, чтобы была как броня!”

– Даст, – уверенно кивнул отец Филофей. – Хоть сейчас вынесу. Только… Боюсь, после предъявления такой бумаги с таким благословением, ни один православный человек не подаст вам руки. Меня за помощь владыке уже выгнали из трех монастырей, это словно печать касты неприкасаемых. Нашего начальника называют “московским папой”, по аналогии с Римским папой, предводителем католиков. Так что, лучше обратись к другому.

– А что на это говорит ваш духовник?

– Отец Николай сказал: папы разные нужны, папы разные важны, так что работай, только делай всё по совести. Да и никто здесь меня не заставляет делать и говорить такое, что выходит за канонические рамки. Во всяком случае пока, – улыбнулся он.

– На крестный ход идем?

– Обязательно.

На службе Его Величества

Нам это удалось. До последней минуты мучили сомнения: дойдем ли, не помешают ли дела: телефон звонил непрерывно, да и отец Филофей выразил сомнение: отпустят ли с работы. Давненько я так горячо не молился. Но вот мы встретились в метро и поднялись наружу, где яркое солнце залило жаром Старую площадь. На меня последовательно стали нападать тоска с унынием, страх толпы с острым желанием удрать куда глаза глядят, но вот мы встали поближе к подножию памятника равноапостольным Кириллу и Мефодию, подключились к соборной молитве – и сразу смирились. Нас окружали по большей части люди спокойные и доброжелательные.

– Главных противников канонизации царя Николая что-то не наблюдается, – прошептал монах. – Видимо, им не истина Божия интересна, а лишь собственное мнение, которое, как известно, мерзость в очах Божиих.

А вот истина Божия не заставила себя ждать. Не успели мы выстроиться в колонну, пройти по Варварке сквозь череду операторов с видеокамерами, только вышли на простор Кремлевской набережной, как одна за другой замироточили иконы царской Феодоровской Богородицы, зарубежная икона Царственных мучеников и образ Государя Николая Александровича в золотом облачении. Мы бросились то к одному образу, усыпанному каплями мира, то к другому в слезах, то к третьему в росе – они благоухали райскими ароматами, рядом с ними хотелось смеяться и плакать. Монах порозовел лицом и стыдливо промокал слезы на лице, только они снова и снова наполняли вежды и стекали по ланитам на браду.

Вокруг – сияющие лица, дети смеются и тянут ручки к мироточивым иконам, тоненькие девушки с ангельскими личиками подбегают к иконам, прикладываются и растворяются в напирающей сзади толпе, старик с мироточивой Феодоровской встал на газон, к нему устремился людской ручеек, его мягко выпроводил с газона блюститель порядка, тот вернулся в колонну и зашагал чуть впереди нас. “Спаси, Господи, люди Твоя…” – раздавалось слева, “Боже, царя храни…” – распевали басами сзади, “Богородице, Дево, радуйся…” – это уже мы с ликующим окружением. Отец несет на плечах мальчика лет шести, он, вытянув шею, докладывает:

– Пааап, а там еще одну икону целуют.

– Какую, сынок, тебе не видно?

– Кажется, царевича… Да! Его.

– Образ цесаревича Алексия замироточил, – делится с соседями отец.

По дороге мимо нас проехал грузовой автомобиль, в кузове на металлической раме посверкивают начищенной бронзой колокола, веселый отрок дергает за веревки, осыпая окрестности праздничным перезвоном. Только сейчас заметили единственное облако на небе, оно закрывает нас от палящих лучей солнца, от реки тянет приятной прохладой.

Римский воин, сотник Лонгин, увидев потрясающие события во время распятия Христа, когда вся природа рыдала, а земля сотрясалась, произнес: “Воистину – это Сын Божий!” Иеромонах Филофей со слезами на лице воскликнул: “Воистину, Государь с семейством – святые!” Чуть позже, в кафе на Новослободской, куда вместе с нами вошли ликующие изголодавшиеся люди, монах признался:

– А знаете, Алексей, я ведь впервые в жизни вижу чудо мироточения икон. И впервые – эти слезы… Всё-всё, об этом – молчок. Не дай Бог, кто на работе узнает – съедят поедом. В таких случаях надо афонское сокрытие духовного состояния, а то плохо будет.

– Сочувствую, отец Филофей, – сказал я полушепотом.

А в это время, пока мы в молчаливом бесстрастном сокрытии прихлебывали довольно крепкий кофей, вокруг нас то от одного, то от другого столика доносилось нечто открытое и громкое:

– Теперь никакого сомнения – Государя Николая Александровича прославят! На ближайшем соборе.

– А ты знаешь, мне сказали, в храме Христа Спасителя уже пишут на стенах иконы Царя-мученика.

– Как ты думаешь, долго нам еще ждать прихода грядущего Царя?

– Теперь уже скоро. Государя Николая Александровича прославят, а там уже год-два и грядущего жди.

– Уж больно ты скор! Еще должна третья мировая отгреметь.

– А знаешь, я слышал, хотят царя избрать демократическим путем.

– Полная чушь! Не верь. Божие дело либерально-демократическим путем никогда не сделаешь. Тут будет некое вселенское чудо. Никто не будет сомневаться, настоящий царь или слева подсунутый. Все как один скажут: вот он – наш царь-батюшка!

– Один человек мне сказал: мы узнаем царя грядущего по тем слезам, которые по нашим лицам польются. Вот как сейчас на крестном ходе.

Вечером мы сидели на тесной кухне крошечной квартирки отца Филофея, он варил гречневую кашу, я пил французский кофе “оттуда”. …И писал в блокнот очень важный документ. На волне всеобщего ликования батюшка загорелся написать обращение к царю грядущему и, так сказать, излить на папирус народные слезы.

По своей скабрезной привычке всё человеческое непременно подвергать ироничному испытанию, я выразил опасение:

– А не будет ли, отченька честный, наш манускрипт подобием того воззвания, коее исчитывалось меж профитроли и бланманже “цветом интеллектуальной эссенции петербургского общества” салона мадам Шерер в суперблокбастере “Война и мир”, с подвыванием и закатываем очей к хрустальной люстре: “Пусть дерзкий и наглый Голиаф от пределов Франции обносит на краях России смертоносные ужасы…”

– Отнюдь, сыне, – учтиво ответил монашествующий барон, – хотя бы потому, что у нас в меню не глубоко чуждые нашей ментальности профитроли, а своеобыденная родная гречка, которую употребляют в пищу исключительно в России. Итак, “пока свободою горим, пока сердца для чести живы”, милостисдарь, начнемте ж писать. А я уж распространю по интернету, будьте уверены.

Откушав гречки с кофием, помоляся да позвдыхав, приступили. И получилось у нас не как задумали, и не как наметили, а вовсе по-другому. Может быть потому, что отсекли суемудрие и позволили ангелу благовестителю продиктовать, а нам – услышать и записать. Так вот оно:

Воззвание православного народа русского к Царю Грядущему

Ваше Императорское Величество, желанный и долгожданный Царь-батюшка! Сердце русского человека переполняется большой светлой радостью от мысли о Вашем скором восшествии на законный кремлевский престол. Мы знаем и верим, что время это близко: “От смоковницы возьмите подобие: когда ветви её становятся уже мягки и пускают листья, то знаете, что близко лето” (Мф.24:32) – наши сердца уже стали мягки и глаза пускают слезы надежды. Мы знаем и верим: Вы, Ваше Величество, уже среди нас, ходите по дорогам Святой Руси в сокрытии истинного предназначения как простой человек, но уже сейчас незримо управляете великой империей, Богом созданной и Богом предреченной Вашей державе. Вы среди нас, Вы с нами – как радостно стучит сердце русского человека от этих слов!

Ваше Величество, целый век народ русский стонет от безбожного ига! Скольких миллионов жертв стоило нам наше предательство Господа Иисуса и Царя-мученика Николая Александровича и ангелоподобного царского семейства! И до настоящего дня растет и растет число этих жертв. Уж вся земля русская пропитана слезами и кровью тех, кто “долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит”. Конечно, разум подсказывает: кровью мучеников омывается великий грех богоотступничества, душами мучеников наполняется Царствие Небесное, только сердце жаждет Удерживающего и зовёт Избавителя: “Приди, Государь, и наведи порядок на земле Русской!” Доколе враг будет попирать святую землю, доколе дети наши будут угоняться в рабство мамоне, доколе помраченные существа будут вопить: “Мы состоялись, мы победили, мы задрали подол матушке России!”

Ваше Величество, ей, грядите и грядите скоро! Мы Вас любим, мы Вас ждем.

А ночью, светлой летней ночью, снилось мне, как читает наше воззвание грядущий царь, красивый, нечеловечески умный, сильный верой, волей и телом – и сам проливает слезы пред мироточивыми образами и умоляет Господа поскорей дать ему возможность исполнить свой царственный долг, “ибо народ мой стонет под игом”.

Летай, дочка!

Давным-давно, когда моя дочка была маленькой, а деревья в лесу казались ей великанами – нашли мы с ней в лесу эту полянку. …Или она позвала нас, а мы услышали, пришли на тихий зов и обнаружили в глубине леса пятно света, окруженное высокими зарослями осоки, ветлы и крапивы. С трех сторон полянку обтекал ручей, чьи дремучие берега и обступали, сохраняя, скрывая солнечный пятачок от досужих любителей костров. На этой полянке мы с дочкой всегда были одни, в компании с друзьями девочки: веселым солнышком, текучей водичкой и густой зеленой травой, и высокими березами, улетающими листьями в высокое синее небо. На этой полянке и мы с дочкой становились ближе и родней. Нам никто не мешал питать души чистым природным светом Божиего мира.

Мы расстелили на упругой траве старое байковое одеяло, выложили из сумки коробку с бутербродами, термос с чаем, Ксюшину старинную фарфоровую куклу с её охранником, велюровым щенком. Дочка навестила ручей, окунув ладошки в текучий водный поток, попросила крапиву не жалить и легонько погладила листочек пальцем, обежала по кругу полянку, остановилась передо мной и хитренько улыбнулась:

– Па-ап, а ты обещал, – она сузила глазки, став похожей на китаянку, – мы шли сюда, а ты обещал рассказать про птичку и про небо. Забыл?

– Ну что ты, Ксюш, разве такое забудешь, – протянул я, плавно укладываясь на спину, принимая классическую позу романтика.

– Расскажи?

Дочка прилегла рядом, устроив легкую пушистую головку на моё плечо, попрыгала на спине, покачалась из стороны в сторону и успокоилась. Мы затихли. И Ксюша и я всегда прекращали движения, разговоры и даже дыханье, когда смотрели в небо. Там, в высокой синеве, клубились белые, голубые, жемчужные облака, над трассерами быстрокрылых стрижей парил печальный коршун. Первому пришлось нарушить блаженную тишину отцу, ведь я обещал девочке небесную историю.

– Не поверишь, дитя, но когда-то и я был таким же маленьким как ты. Сейчас мне кажется, словно это было, ну если не вчера, то где-то в начале прошлой недели.

– Выдумываешь?..

– Не-а, это сейчас тебе представляется, что впереди много, много лет. А когда эти лета и зимы пройдут, ты однажды оглянешься и увидишь: жизнь пролетела со скоростью вон того стрижа, – показал я рукой в небо. – Вжжиик – и нету!

– А я так не хочу!

– И правильно, не хоти, только не щекотай мою беззащитную руку своей вероломной прической-разлетайкой. Лежи спокойно и не мешай отцу родному улетать в воспоминания счастливого детства.

– Не буду, ворчушка…

– Слушай дальше, дочь. Слушай и трепещи. Итак, представь себе: я такой же как ты, маленький и непослушный ребёнок, только мужского пола. Недалеко от нашего дома был парк, а там стояло огромное колесо обозрения. Однажды в праздник отец посадил меня с собой в кабинку этого циклопического колеса, и медленно-медленно мы поднялись в самое синее небо.

– Тебе не было страшно?

– Было, конечно, только потом, когда мы вернулись на землю. А там, на самой высоте я забыл обо всём на свете и просто замер от восхищения. Ты только представь, Ксюша: внизу копошатся крошечные человечки, под нами покачиваются высокие тополя, летают качели, лежат квадратные павильоны, ползут дорожки со скамейками. Дальше – кудрявые кроны деревьев, крыши и башни домов. Это с одной стороны… А с другой: серебристая вода могучей широкой реки с кораблями, баржами, лодками. За рекой до самого горизонта – сёла с игрушечными домиками в зеленой пене садов, рыжие поля, синие перелески. Над горизонтом – голубоватая дымка, оттуда поднимается вверх небесная синева и простирается до самой высокой-превысокой высоты. И вдруг я увидел птиц. Они летали под нашей кабинкой, вровень с нами, выше нас, а над нашими головами – вот как сейчас – висел почти неподвижно в синей вышине коршун. Знаешь, он взлетел в небо, там расправил крылья, поймал восходящий поток воздуха и поплыл словно корабль по реке, оставаясь при этом на одном месте.

– А я знаю, он там летает, чтобы с высоты найти мышку и броситься вниз, и съесть!

– Ну да, конечно, – вздохнул я, должно быть жалея мышку. – Только сейчас не об этом речь.

– А о чем?.. эта самая… речь?

– В тот миг, когда я поднялся в кабинке колеса обозрения высоко в небо и увидел птиц…

– …И ты тоже захотел как они?

– Да! Я так сильно захотел летать! Чтобы взмахнуть крыльями, подняться в небо и оттуда смотреть на землю, парить на крыльях в потоках воздуха, лететь за горы и поля, за моря и океаны… Слетать в Африку к белым носорогам, в Южную Америку к команданте Фиделю, в Австралию к кенгуру, в Океанию к дикарям, что съели Кука; в Китай, чтобы пролететь над Великой китайской стеной, на Камчатку, чтобы пройти сквозь дым вулкана…

– А зачем?.. Тебе что, со мной на нашей тайной полянке плохо?

– Хорошо! Еще как хорошо! Особенно с дочкой… Но я сейчас не об этом, Ксюша. Ты пойми, мне тогда было необходимо хоть иногда летать! Как птицы – свободно и очень высоко. Я рассказывал об этом отцу, друзьям, школьным товарищам, друзьям во дворе – но никто меня не понимал, все только насмехались. И только одна девочка – один единственный человечек на всей земле – меня понимала. Знаешь, она была чем-то немного похожа на тебя: такая же светленькая, тоненькая…

– А как её звали?

– Лена, Леночка. Она была похожа на ангела, а еще на стрекозу и, пожалуй, еще на бабочку… Мы с ней могли часами сидеть на обрыве над рекой и молча смотреть на реку, на облака, на поля в далекой голубоватой дымке, на птиц… Только с той худенькой девочкой с большими глазами я мог говорить о стремлении летать как птица. Хоть Лена была еще маленькой, но в ее детском сердечке жила большая материнская любовь. Знаешь, такая, чтобы относиться ко всем людям, как к своим детям, и любить всех детей, всех людей и жалеть их. Помнится, я всегда боялся при ней сказать что-нибудь грубое. Ведь мальчишки во дворе, когда играли, позволяли себе довольно грубые слова, а при Лене я не мог даже мысленно произнести что-то грубое. Она никогда ни о ком не говорила плохо и вся была подобна ангелу.

– А сейчас? Где Лена сейчас? Какая она?

– Не знаю. Первым уехал их города я, потом узнал, что и Лену увезли куда-то очень далеко, может даже за границу, в Германию, ведь она была обрусевшей немкой. Но это неважно! Эта прекрасная девочка до сих живет со мной, в моей памяти, в воспоминаниях детства. Наверное и обо мне вспоминает. Разве можно забыть, как мы с ней лежали в траве и смотрели на звезды? Как мысленно летали вместе с птицами высоко в небе?.. Как в мечтах погружались в океанские глубины и, вцепившись в плавник дельфина, разгоняли стайки серебристых рыбешек, кружили вокруг огромного кита и белой акулы, опускались на песчаное дно, разглядывая лобстеров и креветок, мурен и морских ежей… Э, нет, такого вовек не забыть.

– Паап, а почему об этом говоришь только ты? От других я о полетах в небо и птицах не слышала.

– Трудно сказать, Ксюша. У каждого человека это по-разному.

– А у тебя как было?

– У меня всё началось в десять лет. Я увидел в храме икону Страшного суда. Ну, знаешь, там изображают мучения грешников в аду, черных бесов и прочие страсти.

– А-а-а, видела. Но я что-то не испугалась.

– Это потому, что тебя с младенчества причащают. У тебя, дочка, иммунитет против ада. А меня такой страх пронзил, будто я сам в ад попал. Тогда обратился к Спасителю – Он смотрел на меня с главной храмовой иконы, протягивал ко мне руки и звал к Себе. Я попросил Его взять меня в Царствие небесное. С тех пор Господь стал вести меня по жизни.