Текст книги "Ступени Нострадамуса"

Автор книги: Александр Казанцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Новелла шестая. Закон гор

 
Террором и страхом он правил.
Крестьян истребляя, как класс.
Судил без закона и правил.
Как гений, страну все же спас.
 

Нострадамус. Центурии. III, 20.

Перевод Наза Веца

Заведующая научным читальным залом Российской Государственной библиотеки (в прошлом имени Ленина) позвонила своей подруге, старшему научному сотруднику этой библиотеки, докторанту Московского университета Ирине Bсеволодовне Семибратовой, знатоку серебряного века и русской фантастики:

– Ирочка! Очень интересный случай! Ты ведь приятельница всего фантастического и дружишь с прошлым веком, с самим князем Одоевским, – говорила Мария Антоновна Белокурова.

– Что такое, Машенька? – заинтересовалась Семибратова.

– Тебе будет интересно! Загадочный незнакомец по имени Александр Наполеонович. А фамилия – того лучше – «НАЗОВИ». Что бы это значило?

– Да кто он такой, твой незнакомец?

– Веришь ли, прямо с иконы сошел. Высокий, белобородый и в серебристом длинном плаще ходит. И фамилия его как бы из двух французских слов состоит. Наза – аль – ви. Что в переводе…

– Носовая часть корабля Жизни – перевела Семибратова.

– По – русски звучит как бы требованием: «Назови себя», – подхватила Белокурова. – Может быть, это потомок оставшегося в России наполеоновского солдата, которого так прозвали?

– А чем еще примечателен этот пришелец?

– Именно пришелец! Как ты правильно угадала! Он берет уйму книг, газет, брошюр послереволюционного периода и прочитывает их молниеносно. Я наблюдала, как он перелистывал страницы, словно сверяя нумерацию, а все запоминал. И даже цитировал мне прочитанное.

– Ну, чуда здесь никакого нет. У нас курсы есть быстрого чтения, и люди встречаются с «фотографическим зрением», с одного взгляда запечатлевающие в мозгу целые страницы. Говорят, Сталин обладал такой способностью.

– Вот, вот! – подхватила Мария Антоновна. – Именно Сталиным он и интересуется. Все о нем перечитывает. А потом, – она почему – то снизила голос до шепота, – знаешь, какой документ он мне предъявил, чтобы оформиться в читальном зале?

– Какой же?

– Тридцатых годов! Шестидесятилетней давности. Удостоверение тогдашнего Народного комиссариата просвещения, подписанное наркомом Луначарским, где просят оказывать содействие товарищу Назови, иностранному специалисту, работающему на строительство социализма в СССР. Почему у него только эта давняя бумажка? Я даже не сразу решилась выдать ему пропуск в научный читальный зал. Два дня тянула. А теперь каюсь.

– А ты не спросила его?

– Не решилась, Ирочка, постеснялась. Он такой импозантный, словно жрец неведомого храма.

– Ну, уж теперь ты зафантазировалась!

– Высокий, былой красавец. Кавалергардом мог быть. И наверняка, если не он, то предок его в наполеоновской гвардии служил.

– Напиши фантастический рассказ. Устроим публикацию.

– Ты шутишь, а я волнуюсь. Подолгу не могу оторваться от этого странного читателя.

– Стоит ли тебе в почтенном возрасте увлекаться седобородыми иностранцами баскетбольного роста.

– А ты зайди посмотреть на него, выходца из любимых тобой фантастических романов. Разве в сто лет так работают?

Ирина Всеволодовна не выдержала и побывала в научном читальном зале.

Высокий белобородый старик с иконописным лицом произвел на нее впечатление. При ней он попросил газеты с отчетами XX партийного съезда, на котором Н.С. Хрущев разоблачал культ личности Сталина.

При ней он принес обратно кипу газет:

– Благодарствуйте во счастье за ваши ценные услуги, – сказал он, возвращая прочитанное.

Он говорил на прекрасном русском языке, но как – то своеобразно, с незнакомым мягким акцентом и музыкальным ритмом фраз.

Мария Антоновна, принимая у него громоздкие листы пожелтевших газет, почему – то заговорила с ним по – французски, а он, нисколько не удивившись, ответил ей в такой же странной ритмичной манере, как только что говорил по – русски:

– Хочу я проститься, мадам. В последний раз вас посетил.

– Но вы познакомились со всем, что хотели? – осведомилась Белокурова.

– О, да, безудержна хвала, но велико содеянное! Горжусь, что прикоснуться мог. Благодарствуйте душевно.

Эти вежливые старомодные слова старого человека, который уходил «совсем», навеяли на Марию Антоновну и на Ирину Всеволодовну печаль.

Они грустным взглядом провожали высокого старца, не согнувшегося под тяжестью лет, пока за ним не закрылась дверь.

– Вот так, – вздохнула Мария Антоновна.

– Кто бы он мог быть? – задумчиво произнесла Ирина Всеволодовна.

Сталин, «вождь всех времен и народов», отдыхал на правительственной даче в Кавказских горах.

По укоренившейся привычке ночами работать он и на отдыхе в ночное время прочитывал кипы книг, привозимых ему регулярно по мере их выхода. Он был в курсе всего, что происходит не только в его стране, но и во всем мире.

Сталин никогда не спал более четырех часов в сутки.

Даже отдыхая, он читал до четырех часов ночи художественную литературу толстых журналов, отмечая, какие произведения выдвинуть на сталинские премии, которые ввел за свой личный счет из причитающегося ему литературного гонорара. В восемь часов утра он уже был на ногах.

Одетый в скромный полувоенный костюм без регалий генералиссимуса, в любимых мягких сапогах, он вышел на открытую веранду, против которой сам посадил когда – то миндальное дерево, любя его запах.

Наслаждаясь им и горным воздухом, он выпил чашку кофе и съел бутерброд с ветчиной, принесенные ему на грубый деревянный стол без скатерти. Потом сошел по скрипучим ступенькам в сад, где его поджидал уже Берия.

Худощавое его тело, как про себя отметил Сталин, напоминало поднявшуюся перед жертвой кобру. И пенсне сверкало на солнце цепенящими жертву змеиными глазами.

– Ну что, Лаврентий, – обратился к нему Сталин после обмена приветствиями, – сядем на лавочку, докладывай.

– Да опять все то же, – раздраженно начал Берия. – Снова Калинин Михаил Иванович не решается сам с вами об этом говорить, меня просит.

– Что? Никак Всесоюзному старосте неймется? Небось, жену освободить хочет? А ты ему скажи, Лаврентий, что Молотов с такими просьбами о своей Жемчужине не обращается, Каганович за брата не просит, понимают, почему у первых моих помощников жены залогом преданности являются. Доверяй, доверяй, да с осторожностью. «Власть – только под живой залог!»

– Совершенно так, товарищ Сталин.

– Ну что еще?

– «Шабашки», как вы знаете, оправдали себя. Немало технических шедевров там было сделано.

– Знаю, знаю твой принцип. «Самолет в воздух – всем на волю».

– Так мы не только самолеты, танки, пушки, атомную и водородную бомбы получили. Доказали, что стремление на волю – величайший творческий стимул.

– Тоже сказанул. Ты бы еще писателей да композиторов в кутузку посадил, чтоб творили лучше. Сатрапы твои на Дону даже на Шолохова замахнулись: «Корова сдохла в колхозе, где накануне писатель побывал». В «Тихом Доне» у него могли чего похлеще отыскать… Ладно, он успел до меня добраться. Что ж они у тебя и настоящего врага так стерегут? Займись ими, Лаврентий. Правда, Чернышевский свой роман «Что делать?» в крепости написал. Но ему свободу не обещали.

– Запрещение Тарасу Шевченко писать картины в ссылке было серьезной ошибкой царской власти. А со «скоторадетелями» разберусь.

– О царях вспоминать не будем, хоть Николай Палкин не только самодурством памятен, но и тем, что он во дворце на походной кровати спал и шинелью накрывался. И вставал до зари.

– Солдат в императорском звании, – поддакнул Берия.

– Ну вот что, Лаврентий. Я сейчас в горы погулять пойду. Так ты охраной своей мне не докучай. Закон гор меня оградит, а я его соблюдать буду. Понял?

– Закон гор! Понял! – отрапортовал Берия, сверкнув стеклами пенсне.

– Скажи, Лаврентий, чем ты на Гиммлера похож в двух отношениях?

– Оба на двух ногах ходим, – подумав, сказал Берия.

Сталин поморщился:

– Оба вы в пенсне, – поправил он. – И оба власть стережете, как псы цепные.

– Пенсне? От близорукости врожденной.

– В политике близорукий, как крот в бане. Того и гляди, кипятком ошпарят. – И Сталин рассмеялся своей не слишком острой шутке.

Берия счел нужным тоже хохотнуть, но, став серьезным, добавил:

– В пенсне вдаль смотришь, а в политике – на два аршина под землю.

– Ну, оставайся. Встречать меня не надо.

И Сталин направился к калитке, пройдя мимо нежно пахнущих роз. Он подумал, что миндаль пахнет крепче, мужской это запах, аромат силы.

Недаром цианистый калий, яд сильнейший, по запаху ему как бы родной брат.

Миндальное дерево росло еще и сразу за калиткой, и Сталин с удовольствием вдохнул «заряженный силой» воздух.

Тропинка вела в гору.

С одной стороны был крутой лесистый склон, с другой – обрыв в ущелье, где на дне кипел в бурунах горный ручей. В паводки, когда таяли в горах снега, он превращался в бешеный поток.

Сейчас он белой струйкой вился в сумраке ущелья.

Сталин, сам родившись в горном селении Гори, любил поговорку альпинистов, что «красивей гор только горы».

Кавказский хребет синел вдали, а за ним – родная Грузия. Сейчас, расчувствовавшись при виде гор, он готов был выполнять их закон.

Высоко на виляющей тропке появилась фигура человека в серебристом халате и рядом с ним «собака».

«Кто это? Должно быть, козий пастух со своим псом. Другому в запретную зону не пробраться. И не халат вовсе, – поправил себя Сталин, – а бурка. Серебристый подобрали мех. А папахи нет. Волосы седые. Видно, аксакал. В горах они живут за полтораста лет. А в Москве белокаменной в круговерти борьбы с врагами и враждебными друзьями и ста лет не проживешь. Один врач – дурак Виноградов в профессорском звании посоветовал отойти от дел, поберечь свою голову. Вот его головой Берия и занялся. Типичный вражеский выпад. Любой ценой хотят убрать вождя. Заговоров не счесть! Не выйдет! «Есть еще порох в пороховницах», как говорил незабвенный товарищ Тарас Бульба».

Сталин любил русскую литературу и часто щеголял цитатами, поражая памятью окружающих.

Сейчас окружения не было. Старик спускался по тропе ему навстречу, но был еще далеко.

Ну что ж, традиция требует встретить его, как давнего знакомого. В горах все знакомы или должны быть знакомы.

– Здоровья и благополучия желаю старейшему в горах, – крикнул Сталин, едва старый человек с «собакой» странной породы появились из – за поворота тропинки. В знак уважения Сталин поднялся с камня, на который присел отдохнуть.

– День добрый, путник встречный! – приветливо отозвался старец. – Знакомо мне твое лицо.

– Изображения его рассеяны повсюду. Что делать, если людям это нравится? Товарищ Сталин мирится с этим.

– Усами схож, но рябоват, – заметил старец, вглядываясь в облик встреченного на тропе.

– Коль лесть беззлобна, он ее прощает. А у тебя, старейшина, надежный защитник. Приучен коз пасти?

– Защитник верный, это правда. Но коз не видел никогда.

– Не из Сухуми ли? Там в обезьяннике могла бы жить гиена. Не помесь ли ее с собакой у тебя?

– Мы с нею вовсе не оттуда. Нас привели сюда дела.

– Хотел бы узнать вас обоих поближе. И приглашаю аксакала в свою саклю. Таков у нас обычай.

– Традиций этих благородство с глубоким уваженьем чту.

– Тогда нам будет по пути.

– Благодарствуй, друг – прохожий. Не тесно будет на тропе.

– Она ведет к калитке правительственной дачи.

– Надеюсь, сакля рядом? Хотел я к Сталину попасть и так удачно его встретил.

– Товарищ Сталин гостя сам к себе проводит.

Гиена зарычала и бросилась на куст. Оттуда послышался крик.

– Назад! Ко мне! Стой, Андра! – командовал старик.

– Охранник прятался, чтоб Сталин себя считал в одиночестве. То – Берия усердие.

Гиена вернулась к ноге хозяина.

Дошли до калитки, около которой росло миндальное дерево.

– Миндаль и горек, и приятен. Как запах жизни он.

– Товарищ Сталин сам здесь его посадил. На Востоке говорят: «Каждый должен оставить после себя сына и посаженное дерево».

– Нам есть о чем поговорить.

– Не подозрителен ли этот интерес?

– Фантаста Ленин принимал и рассказал о дерзких планах.

– Ну как же! Герберт Уэллс! «Россия во мгле». А о какой России вы хотели бы услышать?

И Сталин и его почтенный спутник, который был на голову выше вождя, уселись на садовую скамейку напротив розария, за которым мелькнула фигура Берия в темном плаще, несмотря на ясный день, и в такой же шляпе.

– Я много прочитал о вас. Дела, не скрою, поражают. Но вот – «Россия не во мгле». Так почему «В крови Россия»?

– У нас, конечно, читали одни лишь восхваленья, а вот у капиталистов – дрожь и рассуждения о реках крови, – усмехнулся в усы Сталин. – И вам, конечно, припомнился Пушкин: «Моцарт и Сальери».

– Что в вас слились в одном лице?

– Могу вам объяснить. Закон в горах превыше всего. – Сталин пристально посмотрел на собеседника. – Чтобы построить социализм в отдельно взятой стране во враждебном окружении капиталистических стран, выше всех законов становится РЕВОЛЮЦИОННАЯ НЕОБХОДИМОСТЬ.

– Жестока и неумолима, она оправдывает все?

– Все объясняет. Спросите у своей гиены: что для нее важнее, защита от врага иль милосердие слюнтяев? В былой почти неграмотной деревне ныне каждый должен иметь аттестат зрелости. Когда контрреволюция взяла бы верх, об этом сразу бы забыли. И о том, что трудиться должен каждый, ибо «кто не работает, тот не ест». А там стремятся не работать, но сытно есть. Сказкой звучит, что у народностей, не имевших даже письменности, появилась своя художественная литература и они смогли приобщиться к мировой культуре. Прежде в общей чересполосице крестьяне имели лоскутные клочки земли. Теперь они наделены общими бескрайними полями. Обрабатывать их сообща можно машинами с наилучшей технологией.

– Крестьянам все же не хотелось полосочки свои терять?

– Не им, а кулакам, буржуям сельским, тем, кто заставлял трудиться батраков. Мы их ликвидировали, как класс, в порядке революционной необходимости.

– Но, кажется, досталось и просто семьям трудовым?

– Головокруженье от успехов. Товарищ Сталин вовремя поправил слишком уж усердных на селе проводников социализма. Крестьяне же на земле, ставшей всенародной, превратились в пролетариев и на селе, и в городе, уйдя частично на вновь возникшие за пятилетки фабрики, заводы, что сделало нашу страну индустриальной, чтоб запад и догнать, и перегнать.

– Какой тяжелою ценой?

Сталин встал и, заложив одну руку за спину, прошелся вдоль скамейки, как он делал всегда в своем кабинете перед членами Политбюро.

– Товарищ Назови хочет знать, какой ценой преобразили мы страну? Ему и всем отвечу: тяжелою ценой. Но пусть поймет товарищ издалека, что классовый враг при поддержке буржуазии не дремлет. За рубежом боялись наших достижений, примера для тамошних рабочих. Пришлось позволить им получше жить. А нас травить Гражданскою войной, которую к позору всей Антанты проиграли. Но контрреволюция никак не унималась. Сманивала наших же соратников к оппозиции, заговорам, убийствам, стремилась развязать террор.

Сталин побагровел от прилива крови к тронутому оспой лицу.

– Но ваш террор страшнее был?

– Он был ответным, как средство выстоять в неравной борьбе. И для врагов служил острасткой. Мы защищали наши достижения даже и тогда, когда жить стало лучше, жить стало веселее.

И Сталин победно взглянул на своего гостя. Потом сел с ним рядом, продолжая:

– И стало б еще лучше, если б не война…

Он замолчал. Старец внимательно изучал его спокойное лицо, чувствуя непоколебимую уверенность в себе и непреклонную волю этого человека.

И он спросил еще раз:

– Но все – таки какой ценой?

Сталин подозрительно посмотрел на старца.

– Походит на допрос, а вы совсем не Берия. Взгляните через розарий. Там он рассматривает вас в бинокль. Все хочет разгадать, что вы за птица и почему я растолковываю вам то, что всем у нас известно.

– Напомнить о Ленина с Уэллсом.

– Но вы ведь не фантаст?

– Сочтите за фантом, придуманный фантастом.

– Циолковского я уважал, поддерживая его уверенность в обитаемости других планет и возможность межпланетных путешествий, наверное знакомых вам. А может быть, вы просто призрак?

– Гиена кинулась в кусты. Загрызть могла без спиритизма, – напомнил странный гость.

– Зачем вы шли ко мне в запретной зоне?

– Я был бы счастлив здесь услышать диалог ваш с самим собой.

– Вождю с народом говорить надо как можно реже, чтоб ценились его слова. В Политбюро всегда быть кратким. Но вот с самим собой… Не оставалось времени на это. Вот разве что сегодня все по закону гор… Желанье гостя для хозяина – закон!

– Суды карали без закона, лишь за признание вины.

– Революции не нужны адвокатские баталии буржуазных судов. У нее «дорога смерча», а он сметает все на своем пути: и деревья, и дома, где могут быть детишки, которых мы все обожаем.

– Тогда спросите у себя, как встала из крови Россия?

– Из моря крови Великой Отечественной войны?

– И той, что пролилась пред нею. Как вы, талантливейший вождь, могли поверить вражеской фальшивке?

– И обезглавить армию свою? Я вам иль самому себе отвечу: не могут Красной Армией командовать люди, находясь под подозреньем, без доверья! Возможным предателям в рядах Красной Армии места нет! Армия сильна единством воли, направляющей ее, и интервентов всех она разбила. В ней был единый дух, идея, непоколебимость.

– Но командиры, командармы до боя горько полегли.

– Лес рубят – щепки летят.

– Но спешно «вырубленный лес» не задержал врага вторженье.

– Да, начало войны было бездарно проиграно.

– И целых армий окруженье вело в неотвратимый плен.

– Плен? Товарищ Сталин ненавидит это слово. Нет плена! Есть предательство и трусость. Солдат обязан биться до конца, в противном случае клейма не смыть.

– Война велась без всяких правил, на фронте и еще в тылу.

– На Западе никак не понимают, как можно было устоять. Мы потеряли Украину, Белоруссию, Крым, Кавказ. Одна столица погибала с голоду в осаде, другая едва отбросила врагов. Промышленность погибла. Так им казалось. Но мы перебросили ее подальше на восток. И там к станкам, порой без крыш, под небесами вставали даже дети, а матери их выводили в поле трактора.

– Но как вам это удалось? Талант, предвиденье, успех?

– Об этом судит пусть народ. У него тогда была одна идея, она сплотила всех в единый монолит. И за спиной солдат расстилались такие просторы, которые противнику никогда не одолеть. Народ знал, что наше дело правое и мы победим. И победили.

– Непостижимо мощная машина. Фронт по меридиану и тыл по широте.

– Вот это все пришлось наглядно разъяснять на встречах союзникам. Их тревожило, не как врага победить, а как побольше вырвать для себя после победы, притом нашими руками. Говорят, дипломатия – это умение скрывать свои мысли. У товарища Сталина был другой подход, и, мыслей не скрывая, он забивал партнеров важных в угол.

– На Западе теперь не могут вам этого никак простить. И обливают вас пролитой кровью в войне и до войны.

– Нам было не до споров с ними. Из пепла предстояло вновь заводам встать, людей всех надо накормить и не попасть буржуям под ярмо.

– Вновь вспомнить Пушкина придется: здесь гений и злодейство – сплав.

– Вы так думаете? – нахмурился Сталин.

Из – за клумбы показался Берия.

– Лаврентий, – подозвал его Сталин. – Вот горный гость прочтение Пушкина нам предлагает. Будто в стране нашей и Моцарт, и Сальери, его что отравил, в одно целое слились. Ты что мне скажешь?

– Побеседовать бы с гостем, – неопределенно ответил Берия, вперив свой змеиный взор в странника.

– Нет времени, товарищи мои! Взгляните, солнце перевалило через зенит. Пора обедать. Пойди, Лаврентий, и распорядись. Гостя угостить повелевает закон гор. Барашка там недавно нам прислали. По шашлыкам ты мастер был, Лаврентий.

– Все будет так, как надо, – многозначительно заверил Берия и зашагал к дому.

– Отменный вождь охраны, но склонен перебрать. Боюсь, кое-какие его дела повесят на меня. И будут правы. Опасно доверять полностью любому человеку.

– Но разве можно так кипеть в «смоле друзей», по – вашему, враждебных?

– Приходится, мой гость. Среда вокруг нужна, хотя и пахнет дегтем и греется бесовской командой.

– Не одиноки ль вы тогда?

– Пожалуй, да. Товарищ Сталин, заботясь о сотнях миллионов, сам одинок. Жена погибла, сын пьет. Другой расстрелян был в плену. Дочь спуталась с жидами…

– Не ожидал услышать это.

– Вы не поняли меня. Среди них много русских и армян. Они-то обзывают меня злодеем, закрывая глаза на то, что сделано в стране. Она им безразлична. Им чужды нужды пролетариата.

– «Пролетарии всех стран…»

– Их соединение будет долго мир пугать. До той поры, когда они соединятся.

– Но не к этому ль звал Троцкий?

– Троцкий? Он Иуда и революции никогда не понимал. Метался между партиями и уклонами, так и не найдя себя. Присоединился к тем, кто о злодействе горло прокричал. Всякая война – злодейство, нарушение Божьих заповедей. Но сколько мир живет, столько было и войн на Земле несчастной.

– И вы хотели б мира всем? Предотвратить планеты гибель?

– Хотел бы, но мир возможен лишь в бесклассовом обществе, которое мы так преступно рьяно и жестоко, по мнению врагов, у нас здесь строим. Но эта цель понятна людям. Она их может всех сплотить, и ради этого готов товарищ Сталин на любые клички от полубога до четверть сатаны.

– И в этой кличке выше Бог?

– Я в семинарии учился, порой цитатами грешу, стихи когда-то написал.

– Да, непростой вы человек. Судить по общей мерке трудно.

– А вы хотели бы судить? Не много ль на себя берете?

– Я в безопасности, как гость. И в этом вам я доверяю.

– Доверие – людской порок похуже даже пьянства.

– Позвольте мне не согласиться. Лишь доверяя, можно жить.

– И умереть безвременно. А впрочем, нам пора к обеду. Берия скор на руку. Шашлык пахучий уже ждет нас. Я чую дивный аромат шампуров на жаровне. Гиена, посмотрите, тоже. Запах шашлыка волшебною владеет силой. Вот что поэтам надо воспевать! Пошли, мой гость с тропинки горной.

– Благодарствуйте, я – с вами.

– Нет, по закону гор вам первому идти, вы уж простите нас, коренных кавказцев.

Пришелец шел впереди «вождя всех времен и народов» и вместе с ним, пройдя мимо миндального дерева, поднялся на веранду.

На этот раз грубый стол был накрыт ослепительной скатертью и сервирован на три персоны ценным серебром.

– Зачем все это? – поморщился Сталин. – Шашлык едят с шампура. Но кахетинское здесь к месту. Быть может, пропустим по стаканчику, мой гость?

– К сожалению, я не пью.

– И правильно делаете. Попробуйте и будете жалеть, что не пили всю свою долгую жизнь аксакала. Нет ничего приятнее грузинских вин. Куда там французским коньякам! Товарищ Сталин пробовал немало. И кахетинскому остался верен, как цели революции.

Гиена сидела у ноги хозяина, облизываясь от распространявшегося по саду запаха, заглушившего все ароматы роз и миндаля.

Появился Берия, с необычайной ловкостью держа в руках несколько дымящихся шампуров с шашлыком.

– Лаврентий, я тебе наливаю. Наш гость не пьет, что возьмешь, конечно, на заметку.

– Прекраснейший шашлык по всем традициям кавказским! – торжественно возгласил Берия:

– Первый шампур гостю!

– И не только ему, но и нашей гостье из породы для кавказца более, чем редкой, гиене, – поправил Сталин.

И Сталин потянулся к положенному перед гостем шампуру с кусочками мяса, сала и лука.

– Из ваших рук она не примет.

– Не примет? Дрессировка? Боязнь, что ее отравят? Тогда сами угостите своего зубастого друга.

Сталин передал снятый с шампура кусок мяса старцу, и тот протянул его гиене.

С какою быстротою лакомство исчезло в ее пасти, с той же молниеносностью она свалилась на пол в предсмертных судорогах.

Наза Вец (таково было полное имя пришельца) с горечью посмотрел на уже мертвую свою спутницу, взял другой кусок шашлыка и понюхал:

– Пахнет цианистый калий цветущим весной миндалем. Таится в этом запахе смерть!

И добавил еще строчку гекзаметром на древнегреческом языке:

– Прощай, мой дружок незабвенный, погибла ты вместо меня!..

Слова эти еще звучали в воздухе, а старец исчез, растворился в нем (перешел в другое измерение, стал невидимым, находясь уже как бы в другой плоскости).

– Иллюзионист! – крикнул Берия. – Тревога! Закрыть все выходы из сада!

– Не трудись, – сказал Сталин. – Он просто перешел туда, откуда явился. Не мог же он по обычным дорогам к нам в запретную зону пробраться. Но он много знал и еще больше от меня услышал. Я думал, подослали, так пусть знают отповедь мою, но позже понял, что он «иночеловек»! И в назиданье нам оставил труп вонючей пакостной гиены. Падаль – тебе в подарок за усердие.

– Интересно, на каком языке он с нею говорил? От кого был заслан к нам?

– Учиться надо было тебе, Лаврентий, в классической гимназии. Гомера в подлиннике не слушал?

– Он слишком много знал. В скамейке аппарат…

– Так и надо было внеземные знания использовать. А ты поторопился, как с польскими офицерами в Катыни. – Сталин встал и прошелся по веранде. – Умерь свой пыл, Лаврентий. Падаль зарыть под миндальным деревом и обо всем забыть. Не было ни старца, ни гиены, ни закона гор.