Текст книги "Герои Пушкина"

Автор книги: Александр Архангельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Импровизатор встречается с Чарским трижды. Сначала в кабинете последнего. Тут следует описание внешности неаполитанца – около тридцати лет, смуглое лицо, бледный лоб, черные клоки волос, черные сверкающие глаза, орлиный нос, густая борода. На роскошно-изысканном фоне аристократического кабинета Чарского заметнее «потертость» и даже безвкусие Импровизатора: черный изношенный фрак, летние панталоны, фальшивый алмаз под истертым галстуком. Естественно, аристократа Чарского возмущает просьба оказать «дружеское вспоможение своему собрату»; какое может быть братство, если их разделяет пропасть?! Но, узнав, что перед ним импровизатор, аристократ меняет отношение к демократу.

Вторая встреча зеркально повторяет первую. Вместо кабинета – 35-й нумер нечистого трактира, Импровизатор в роли хозяина; следует пробная импровизация на заданную Чарским (а через него – Пушкиным, передоверяющим Импровизатору многие из своих лирических набросков конца 1820-х – 1830-х годов) тему: «поэт сам избирает предметы своих песен; толпа не имеет права управлять его вдохновением». Тема провокационна; Импровизатор блестяще выходит из положения. Теперь его восклицание: «Вы поэт, так же, как и я; а что ни говори, поэты славные ребята!» – в котором слышен явный отголосок реплики Моцарта из «Маленьких трагедий», – не смущает собеседника, а мгновенное «падение» с высот поэзии «под лавку конторщика» и переход к меркантильным расчетам хоть и неприятны, но уже вызывают сочувствие и понимание.

Третье свидание происходит в новом пространстве. Это зала княгини**, переделанная под сцену. Здесь читатель видит Импровизатора в театральных одеждах «заезжего фигляра» (снова парафраз из «Моцарта и Сальери» – презрительный отзыв Сальери о скрипаче, игрой которого восхищается Моцарт), но как только он предстает перед публикой, одежды перестают казаться Чарскому неуместными. Этот – главный – эпизод повести непосредственно связан с темой «пробной импровизации» в трактире. Поначалу, вопреки ей, толпа предлагает поэту тему для песен: «Семейство Ченчи», «Последний день Помпеи», «Клеопатра и ее любовники», «Весна, видимая из темницы», «Триумф Тассо». Некоторые из них так или иначе связаны с пушкинской современностью – знаменитая картина Брюллова «Последний день Помпеи» была впервые выставлена в 1834 г.; о трагическом триумфе Тассо писали К. Н. Батюшков и гений пошлости Н. В. Кукольник; о весне, видимой из темницы, – многие байронические поэты, включая раннего Пушкина. Но жребий падает на тему Клеопатры, предложенную поэтом Чарским и взятую им у малоизвестного римского автора Аврелия Виктора. (Пушкин почерпнул сюжет и сведения об Аврелии в «Эмиле» Руссо; отмечались параллели между сюжетом импровизации и поэмой Е. А. Баратынского «Бал», прообразом героини которой была А. Ф. Закревская, названная Пушкиным «Клеопатрою Невы»; с «бурно-страстной» Клеопатрой-Закревской связан и образ Зинаиды Вольской из фрагментарно-незавершенной светской повести А. С. Пушкина «Гости съезжались на дачу…», 1828–1830.)

Получается, что не толпа – поэту, а поэт – поэту предлагает предмет для песни; поэтические силлогизмы из вчерашней импровизации итальянца как бы продолжают развиваться в пределах самой жизни. Когда же творчество начинается, окончательно становится ясно, что отнюдь не толпа управляет вдохновением художника. Импровизатор, у которого как бы нет имени (ибо через него действует безличное вдохновение), «затрепетал, как в лихорадке» «чудный огонь» появился в его глазах; он сложил руки на груди крестом – и это не просто театральный жест, но знак поэтического священнодействия.

И тут, вместе с итальянцем, из пространства гостиной читатель перемещается в пространство египетского дворца, где Клеопатра предлагает влюбленным в нее купить ночь любви ценою смерти; это эпоха блестящего заката эллинистического мира. А вслед за тем читатель попадает в вечное пространство поэзии. В этом пространстве прошлое не проходит, а современное не отменяется. Тут невозможен закат, здесь все свободно и открыто – в отличие от замкнутой светской залы, где сидит «толпа», щедро оплатившая приступ поэтического вдохновения.

ЧАРСКИЙ

ЧАРСКИЙ – богатый поэт-аристократ, на которого вдохновение лишь находит время от времени; со– и противопоставлен бедному поэту-импровизатору, умеющему вызывать приступ вдохновения в любую минуту.

Образ Чарского (чья старинная фамилия одновременно указывает на «аристократизм» героя и на «чары» стихотворства) задан традицией «светской повести»; едва ли не главная задача героя – избавиться от сомнительной репутации стихотворца («поэта», как пишут в журналах; «сочинителя», как говорят в лакейской). Коренной петербуржец, холостяк, не достигший тридцати лет, он получил имение от дяди и не служит; но не желает служить и публике – ради ее «пользы и удовольствия». Он предпочитает пустых светских людей умным литераторам; кабинет его убран, как дамская спальня; ничего не понимая в лошадях и хорошей кухне, он притворяется охотником до лошадей и гурманом; о посетившем его вдохновении отзывается полупрезрительно – «такая дрянь», [ср. образ Приятеля из пушкинского «Отрывка» (1830) («Несмотря на великие преимущества…»).] Часть своих горьких размышлений о звании русского поэта и его положении в обществе («толпе») Пушкин передоверяет Чарскому; так, во время первой встречи с итальянцем-импровизатором (который входит в кабинет как раз, когда на Чарского находит «дрянь») он говорит: «…наши поэты сами господа…».

Но принадлежность к «братству» поэтов заставляет Чарского преодолеть сословные разделения и даже понять отвратительную жадность итальянца. Восторженно выслушав пробную импровизацию на важную для себя тему отношений со «светом» (поэт сам избирает предметы для своих песен), Чарский не только устраивает неаполитанцу вечер у княгини**, но и успевает породить моду на Импровизатора, т. е. использует свои «светские навыки» на пользу – не толпе, но поэзии. В конце концов, согласившись играть роль «в этой комедии», именно он задает итальянцу тему из Аврелия Виктора (см. ст.: «Импровизатор»), известного лишь знатокам эллинства, тему, которая и позволяет Импровизатору создать шедевр о Клеопатре и ее любовниках, готовых купить ночь любви ценою смерти.

Литература:

Ахматова А. А. Неизданные заметки о Пушкине / Публ., вступ. заметка, примеч. Э. Герштейн // Вопросы литературы. 1970. № 1.

Петрунина H. Н. «Египетские ночи» и русская повесть 1830-х годов // Пушкин: Исследования и материалы. Л, 1978. Т. 8.

Степанов Л. А. Об источниках образа импровизатора в «Египетских ночах» // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1982. Т. 10.

Тойбин И. М. «Египетские ночи» и некоторые вопросы творчества Пушкина 1830-х годов // Вопросы истории литературы и фольклора. Орел, 1966. (Ученые записки / Орловского пед. ин-та. 1966. Т. 30.)

«Езерский»

Отрывок из поэмы

(отрывок из поэмы, 1832–1833)

ЕЗЕРСКИЙ

ЕЗЕРСКИЙ Иван – коллежский регистратор, чьему «роду», «прозванию», «службе», «чину» и «годам» посвящена незавершенная поэма Пушкина, напрямую связанная с его историософскими размышлениями 1830-х годов. Ненаписанный рассказ о современном герое предварен его подробной родословной; автор стилизует то летопись, то библейское родословие; в итоге читатель узнает, что бояре Езерские происходят от норманна Одульфа, что сын его Варлаф принял крещение при Ольге, а Дорофей, «родил» двенадцать сыновей, один из которых, Ондрей, будущий киево-печерский схимник, получил прозвище Езерский. В этот миг завершается предыстория рода и начинается его история. Бояре Езерские прославились в битвах при Калке и Непрядве; Варлаам при Грозном был славен и горд, но «умер, Сицких пересев». Вымышленное родословие героя выстраивается таким образом, чтобы прямая его рода прошла через все наиболее значимые точки русской истории, включая воцарение Дома Романовых и начало Петровской эпохи. И все это для того, чтобы оттенить ничтожество нынешнего положения аристократа Езерского:

Я в том стою – имел я право

Избрать соседа моего

В герои повести смиренной,

Хоть человек он не военный,

Не второклассный Дон Жуан,

Не демон – даже не цыган,

А просто гражданин столичный,

Каких встречаем всюду тьму,

Ни по лицу, ни по уму

От нашей братьи не отличный,

Довольно смирный и простой,

А впрочем, малый деловой.

Беда не столько в том, что род обеднел (рассказчик и сам «могучих предков правнук бедный <…>»), сколько в том, что общество предпочитает выгоды «третьего сословия» историческому преемству, а родовитый дворянин не помнит, не знает о своих великих предках. Все родословие – результат архивных разысканий рассказчика; сам же Езерский помнит о предках не далее третьего колена. Потому он непохож на «поэмного» героя; в процитированном фрагменте финальной строфы отделанного фрагмента поэмы («<…> не военный, / Не второклассный Дон Жуан, / Не демон, даже не цыган») перечислены типажи других поэтических и драматических сочинений Пушкина.

Поэма «Езерский» осталась в отрывках, но работа над образом «героя повести смиренной», обломка древних родов, жителя пригородной Коломны, влюбленного в «одну лифляндочку», продолжилась – многие описания, детали, характеристики перешли «по наследству» к бедному герою «петербургской повести» «Медный Всадник» Евгению (см. Часть 3).

Литература:

Соловьева О. С. «Езерский» и «Медный всадник». История текста // Пушкин: Исследования и материалы. М.; Л., 1960. Т. 3.

«Кавказский пленник»

Поэма

(поэма, 1820–1821; опубл. – 1822)

ПЛЕННИК

ПЛЕННИК – путешественник, разочарованный жизнью русский европеец, отправившийся с Запада, из «цивилизованного пространства», «с веселым призраком свободы» «в край далекий» – в область диких естественных нравов. Но именно здесь он попадает в неволю – «Он раб».

Как и полагается герою «байронической» (т. е. построенной по жанровым законам «восточных повестей» Дж. Г. Байрона) поэмы, он оказывается в парадоксальном положении невольника, восхищенно наблюдающего за свободной жизнью своих поработителей: «Меж горцев пленник наблюдал / Их веру, нравы, воспитанье, / <…>/ Гостеприимство, жажду брани». Естественно, в него влюбляется юная и гордая Черкешенка; сердце европейца охлаждено, однако он как бы принимает ее любовь, сохраняя верность своей единственной возлюбленной – Свободе.

Завязка сюжета получает логическое развитие – следует решительное объяснение Пленника с Черкешенкой, которая предлагает ему поменять одну неволю на другую – забыть «свободу, родину» и навсегда соединиться с нею семейными узами. Он не может «остылым сердцем отвечать / Любви младенческой, открытой»; она не в силах понять, что такое любовь не к женщине, а к воле; зато в силах пожертвовать собою – ради этой «идеальной» любви своего любимого. Пленник свободен; Черкешенка гибнет в бурных водах реки. Позже, отводя упреки в излишнем трагизме развязки, Пушкин иронично заметит: «Другим досадно, что пленник не кинулся в реку вытаскивать мою черкешенку (характерно местоимение „мою“, а не „свою“. – А. А.) – да, сунься-ка; я плавал в кавказских реках, – тут утонешь сам, а ни черта не сыщешь; мой пленник умный человек, рассудительный, он не влюблен в черкешенку – он прав, что не утопился» (письмо П. А. Вяземскому от 6 февраля 1823 г.). А годом ранее Пушкин обмолвился: «Характер Пленника неудачен; доказывает это, что я не гожусь в герои романтического стихотворения» (письмо В. П. Горчакову от окт. 1822 г.).

Это важное признание: хотя в Пленнике собраны, суммированы черты преждевременно остывшего поколения 1810-х – начала 1820-х годов (потому он и не назван по имени), тем не менее жанр «байронической» поэмы предполагал подчеркнутый автобиографизм героя, узнаваемость авторского лица в его обобщенных чертах. Пушкин формально соблюдает это правило; в посвящении к поэме он прозрачно намекает на обстоятельства своей жизни, пересекающиеся с обстоятельствами жизни Пленника («Я рано скорбь узнал, постигнут был гоненьем; / Я жертва клеветы и мстительных невежд…»). Но этим дело ограничивается; характер Пленника статичен; описания его внешности условны, однообразны и перифрастичны: «Таил в молчанье он глубоком / Движенья сердца своего, / И на челе его высоком / Не изменялось ничего».

Критика встретила поэму благосклонно; пушкинского героя сопоставили с героем «Шильонского узника» Байрона (поэма была переведена В. А. Жуковским одновременно с выходом «Кавказского пленника») – см. отзыв П. А. Плетнева в журнале «Соревнователь» (1822); с Чайльд Гарольдом – в отзыве П. А. Вяземского, ставшем манифестом русского романтизма («Сын Отечества». 1822). Образ Пленника мгновенно разошелся во множестве литературных «копий» (подробнее см.: В. М. Жирмунский).

Однако на словесность повлиял не только характер «разочарованного героя» (к которому, на новом витке творчества, в поэме «Цыганы», вернется сам Пушкин) – достаточно назвать Гусара в «Эде» Е. А. Баратынского и Печорина в «Герое нашего времени» М. Ю. Лермонтова; но и сама сюжетная схема – русский в «восточном» плену, спасаемый влюбленной горянкой. Схема эта может упрощаться, разлучаясь с любовной темой, – так произойдет в одноименном рассказе Л. Н. Толстого о пленном офицере Жилине, который столь долго служит на Кавказе, что давно перестал быть «европейцем» и стал просто честным русским солдатом, и которого освобождает из плена девочка Дина. (Т. е. образ Жилина строится на взаимоисключающем соединении психологического портрета Максим Максимыча из «Героя нашего времени» с сюжетной судьбой Пленника.) Схема эта может предельно усложняться, как в повести того же Л. Н. Толстого «Казаки», где столичный офицер Оленин, попав на Кавказскую линию, влюбляется в казачку Марьяну и с ужасом обнаруживает непреодолимую культурную пропасть, навсегда разделяющую их. Наконец, слагаемые сюжетной формулы, «вычисляющей» пушкинского героя, могут вообще меняться местами – как в рассказе В. С. Маканина «Кавказский пленный» (1995); здесь русские солдаты 1990-х годов берут в плен чеченского юношу, чтобы поменять его на свободный проход своего отряда через засаду горцев, и один из них почти влюбляется в юного пленника, что не спасает последнего от гибели. Но как бы ни видоизменялась сюжетная схема Пленника, как бы ни запутывалась литературная генеалогия, все равно восходящая к нему «родословная» последующих героев очевидна.

ЧЕРКЕШЕНКА

ЧЕРКЕШЕНКА – молчаливая, задумчивая, прекрасная горянка; дарит свою первую (и последнюю) любовь герою поэмы, русскому Пленнику. Несмотря на его холодность и преданность другой, навсегда единственной возлюбленной – Свободе, Черкешенка помогает ему бежать из плена, а сама тонет в бурных водах горной реки.

Образ ее восходит к женскому типу восточной красавицы поэм Дж. Г. Байрона «лондонского» периода (прежде всего это – Гюльнара в «Корсаре»); весьма отдаленным сюжетным фоном служит повесть «Бедная Лиза» H. М. Карамзина – история о крестьянке, полюбившей дворянина и погибшей в итоге. Однако социальный конфликт переведен у Пушкина в общекультурный план. Черкешенка полностью принадлежит естественному, дикому миру и потому во всем противоположна Пленнику, «европейцу». Он не может любить, ибо сердце его навсегда остыло («…он с безмолвным сожаленьем / На деву страстную взирал») – она любит без памяти («Сгорая негой и желаньем, / Ты забывала мир земной»); внутренний холод Пленника оборачивается выжженным пространством вокруг него («И гасну я, как пламень дымный, / Забытый средь пустых долин») – жар ее любви несет с собою утоление («Я стерегла б минуты сна, / Покой тоскующего друга»), спасительную прохладу. Он ищет, где укрыться от палящего солнца, – она появляется в сумерках, ночью, облитая лунным светом (что одновременно предвещает близкую смерть); она связана с влагой – приносит освежающий кумыс, вино, даже слезы ее (равно как «влажная» песня) свежи. Противоположен и финал заведомо конфликтной встречи дикого, пылкого Востока с цивилизованной Европой: для Черкешенки – «Она исчезла, жизни сладость / <…> / И все прошло…», а Пленник «освобожденный» – с «воскресшим сердцем» возвращается в Россию.

И все-таки гибель Черкешенки не до конца безысходна. Трагический любовный сюжет, образованный тремя встречами героев, во время которых они обмениваются монологами, встроен Пушкиным в «военно-историческую» рамку. Восхищенными глазами Пленника показана боевая удаль черкесов, воюющих с казаками; восхищенными устами автора воспета мощь русских войск, покоряющих Кавказ. Не чья-то злая воля, но ход истории предопределяет грядущую победу «двуглавого орла» над двуглавым колоссом Эльбруса; трагедия Черкешенки – лишь частный случай этой глобальной встречи двух миров. Ей суждено погибнуть, но за миг до гибели она если и не понимает умом, то ощущает сердцем великую силу Свободы. А значит – перестает быть до конца «дикаркой», не становясь при этом «европейкой».

В образе Черкешенки (который современная Пушкину критика оценила куда более положительно, чем Пленника) впервые намечен тип героя, который будет необычайно важен для решения «имперской» темы в русской литературе. (Подробнее см. в Части 3.) Показана «промежуточная» личность, которая в результате завоевательно-цивилизаторских процессов выпадает из «естественной» традиции, не находя себя в традиции российской, и – гибнет. Такова героиня «Эды» Е. А. Баратынского, где прямо пародируется финал «Кавказского пленника»; Аммалат-бек из одноименной кавказской повести А. А. Бестужева (Марлинского), который мечется между русским и горским военными станами; Бэла в «Герое нашего времени» М. Ю. Лермонтова и его же Мцыри; «Хаджи-Мурат» Л. Н. Толстого и др.

Литература:

Жирмунский В. М. Байрон и Пушкин: Пушкин и западные литературы. Л., 1978.

Немзер А. С. «Столетняя чаровница»: О русской романтической поэме // Русская романтическая поэма. М., 1985.

«Капитанская дочка»

Роман

(роман, 19 окт. 1836 г.)

ГРИНЕВ

ГРИНЕВ Петр Андреевич (Петруша) – главный герой последнего крупного произведения Пушкина, провинциальный русский дворянин, от чьего имени (в форме «записок для памяти потомства», составленных в эпоху Александра I об эпохе пугачевского бунта) ведется повествование. В «Капитанской дочке» сошлись все темы пушкинского творчества 1830-х годов. Место «обычного» человека в великих исторических событиях, свобода выбора в жестоких социальных обстоятельствах, закон и милосердие, «мысль семейная» – все это в повести присутствует и связано с образом главного героя – рассказчика.

Первоначально Пушкин, как то было в незавершенном романе «Дубровский», собирался поставить в центр повествования дворянина-ренегата, перешедшего из одного лагеря в другой (прототипом ему служил реальный офицер екатерининской эпохи Шванвич), или пленного офицера, который бежит от Пугачева. Здесь также имелся прототип – некто Башарин; именно такую фамилию должен был носить герой, позже переименованный в Буланина, Валуева и, наконец, в Гринева. (Это имя в другой огласовке – Гранев – встречается в планах незавершенного «Романа на Кавказских водах», 1831.) Имя это тоже взято из действительной истории пугачевщины: его носил дворянин, арестованный по подозрению в измене и позже оправданный. Так окончательно определился замысел рассказа о человеке, волей Провидения оказавшегося между двумя враждующими лагерями; о дворянине, который незыблемо хранит верность присяге, не отделяет себя от сословия в целом и от сословных представлений о чести в частности, но который при этом смотрит на мир открытыми глазами.

Замкнув сюжетную цепь именно на Гринева (и «перепоручив» роль дворянина-ренегата Швабрину; см. ст.), Пушкин воспроизвел принцип исторической прозы Вальтера Скотта, в чьих романах (особенно из «шотландского» цикла – «Уэверли», «Роб Рой», «Пуритане») такой тип героя встречается постоянно, равно как сама ситуация: два лагеря, две правды, одна судьба. Таков и непосредственный «литературный предшественник» Гринева, Юрий Милославский из одноименного «вальтер-скоттовского» романа М. Н. Загоскина (с той огромной разницей, что Милославский – князь, а не «обычный» человек). Вослед Гриневу и другие персонажи «Капитанской дочки» приобретают вальтер-скоттовские черты. Образ верного слуги Петруши, Савельича (чье имя совпадает с именем «патриотического» ямщика, свидетеля пугачевского бунта в «вальтер-скоттовском» романе М. Н. Загоскина «Рославлев»), восходит к Калебу из романа «Ламмермурская невеста»; эпизод, в котором невеста Гринева Марья Ивановна Миронова добивается у Екатерины II оправдания возлюбленного, повторяет эпизод с Дженни Джинс из «Эдинбургской темницы» и др. (см.: Б. В. Нейман).

Жанр «записок для потомства» давал возможность изобразить историю «домашним образом» и предполагал, что жизнь героя будет разворачиваться перед читателем с самого детства, а смерть героя останется за пределами непосредственного повествования (иначе некому было бы составлять записки).

«Предыстория» Петра Андреевича Гринева проста: он сын премьер-майора Андрея Петровича Гринева, живущего после отставки в небольшом (300 душ) имении в Симбирской губернии. Воспитывает Петрушу крепостной «дядька», Савельич, учит – мосье Бопре, бывший парикмахер и охотник до русской наливки. Пушкин прозрачно намекает на то, что ранняя отставка отца была связана с дворцовым переворотом времен Анны Иоанновны. Причем первоначально предполагалось (и с сюжетной точки зрения это было бы куда более «красиво») объяснить отставку событиями 1762 г., екатерининским переворотом, но тогда хронология нарушилась бы окончательно. Как бы то ни было, отец героя словно «исключен» из истории; он не может реализовать себя (и потому всякий раз гневается, прочитывая придворный адрес-календарь, где сообщается о наградах и о продвижении по службе его бывших товарищей). Так Пушкин подготавливает читателя к мысли, что и Петр Андреевич мог бы прожить жизнь самую обыденную, не раскрыть заложенные в нем качества, если бы не общероссийская катастрофа 1770-х годов и если бы не отцовская воля. На семнадцатом году недоросль Гринев, еще до рождения записанный в гвардию сержантом, прямо из детской отправляется служить, причем не в элитный Семеновский полк, а в провинцию. (Еще один «отвергнутый» вариант судьбы: окажись Петруша в Петербурге, он к моменту очередного дворцового переворота 1801 г. был бы офицером полка, сыгравшего ключевую роль в антипавловском заговоре. Т. е. повторил бы судьбу отца.) Сначала он попадает в Оренбург, затем в Белогорскую крепость: туда и тогда, где и когда осенью 1773 г. разгуляются пугачевцы – вспыхнет «русский бунт, бессмысленный и беспощадный» (слова Гринева). Нечто подобное должно было происходить с героем незавершенной пушкинской повести из другой эпохи – юным Прапорщиком из «Записок молодого человека», который в мае 1825 г. держит путь в Черниговский полк, где в январе 1826 г. вспыхнет восстание декабристов «Васильковской управы».

С этой минуты жизнь провинциального дворянина смыкается с потоком общероссийской истории и превращается в великолепный набор случайностей и зеркально повторяющихся эпизодов, которые заставляют вспомнить как о поэтике В. Скотта, так и о законах построения русской волшебной сказки. В открытом поле гриневскую кибитку случайно застигает снежный буран; случайно на нее натыкается чернобородый казак, который и выводит заблудившихся путников к жилью (ср. эпизод с Юрием, его слугой Алексеем и казаком Киршей в романе М. Н. Загоскина «Юрий Милославский»). Случайно проводник оказывается будущим Пугачевым.

Столь же случайно сцепление всех последующих встреч Гринева и поворотов его судьбы.

Попав в Белогорскую крепость, в 40 верстах от Оренбурга, он влюбляется в дочь капитана, Ивана Кузмича Миронова, восемнадцатилетнюю Машу [в которой повторены некоторые черты героини повести А. П. Крюкова «Рассказ моей бабушки» (1831), капитанской дочери Насти Шпагиной] и дерется из-за нее на дуэли с поручиком Швабриным; ранен; в письме к родителям просит благословения на брак с бесприданницей; получив строгий отказ, пребывает в отчаянии. (Естественно, Маша в конце концов поселится у родителей Гринева, а Швабрин, перейдя на сторону Пугачева, сыграет в судьбе героя роль злого гения.)

Пугачев, захватив крепость, случайно узнает Савельича, вспоминает заячий тулупчик и полтину на водку, после бурана пожертвованные ему Петрушей от чистого сердца, и милует барчука за миг до казни. (Зеркальное повторение эпизода с тулупчиком.) Мало того – отпускает его на все четыре стороны.

Отправившись в Оренбург, «дабы торопить освобождение Белогорской крепости», Гринев случайно узнает, что Маша, спрятанная белогорской попадьей, теперь в руках у предателя Швабрина. Петр Андреевич пробует уговорить генерала выделить ему полсотни солдат и отдать приказ об освобождении крепости. Получив отказ, он самостоятельно отправляется в пугачевское логово. Попадает в засаду – и случайно остается цел.

Причем Гринев случайно оказывается в руках Пугачева именно в тот момент, когда тот пребывает в хорошем расположении духа, так что кровожадному капралу Белобородову не удается «попытать» дворянина. Пугачев тронут рассказом о девушке, насильно удерживаемой Швабриным; отправляется вместе с героем в Белогорскую и, даже узнав, что Маша – дворянка, невеста Гринева, не меняет своего милостивого решения. Больше того, полушутливо предлагает поженить молодых и готов принять на себя обязанности посаженого отца. (Так случайно сбывается сон, который привиделся Гриневу сразу после бурана: отец при смерти; но это не отец, а чернобородый мужик, у которого почему-то нужно просить благословения и который хочет быть посаженым отцом; топор; мертвые тела; кровавые лужи.)

Отпущенные Пугачевым, Гринев, Маша, Савельич попадают в засаду правительственных войск (сюжетная вариация на тему эпизода с пугачевцами); случайно командиром отряда оказывается Зурин, которому Гринев еще по пути к месту службы, до бурана, проиграл 100 рублей «на биллиарде». Отправив Машу в отцовское имение, Петруша остается в отряде; после взятия Татищевой крепости и подавления бунта он арестован по доносу Швабрина и не может отвести от себя обвинения в измене, поскольку не желает вмешивать в судебное разбирательство Машу. Но та отправляется в Петербург, случайно сталкивается с царицей на прогулке в Царском Селе; случайно не узнает ее и простодушно рассказывает обо всем (зеркальное повторение эпизода «ходатайства» Петруши за Машу перед Пугачевым). Екатерина случайно помнит о геройской гибели капитана Миронова (и может быть, Машиной матери, Василисы Егоровны). Если бы не это, как знать, смогла бы государыня столь непредвзято подойти к делу и оправдать Гринева? Случайно офицер Гринев, отпущенный в 1774 г. и присутствовавший при казни Пугачева, который его узнал в толпе и кивнул (еще одно повторение эпизода с виселицами в Белогорской), не гибнет в многочисленных войнах конца XVIII – начала XIX в. и составляет записки для юношества. Случайно эти записки попадают в руки «издателя», под маской которого скрывается сам Пушкин.

Место в системе персонажей. Но все «случайности» сюжета подчинены высшей закономерности – нравственной логике свободного выбора личности в обстоятельствах, предложенных ей историей. Эти обстоятельства могут складываться благополучно или неудачно; главное не в этом, а в том, насколько свободен человек от их власти. Пугачев, в чьих руках громадная власть вершить человеческие судьбы, не свободен от той стихии, что привел в движение; оренбургский генерал, отказывающийся послать Петра Андреевича на бой за Белогорскую крепость, не свободен от своей осторожности; Швабрин не свободен от своего собственного страха и своей душевной подлости. Гринев свободен до конца и во всем, ибо действует по велению сердца, а сердце его свободно подчинено законам дворянской чести, кодексу русского рыцарства, чувству долга.

Законы эти неизменны. И когда необходимо оплатить «биллиардный» долг не слишком честно игравшему Зурину. И когда нужно отблагодарить случайного проводника тулупчиком и полтиной. И когда следует вызвать на дуэль Швабрина, выслушавшего Гриневские «стишки» в честь Маши и презрительно отозвавшегося как о них, так и о ней. И когда пугачевцы ведут героя на казнь. И когда помиловавший героя Пугачев протягивает руку для поцелуя (Гринев, естественно, не целует «ручку злодею»). И когда самозванец прямо спрашивает пленника, признает ли тот его государем, согласен ли послужить, обещает ли хотя бы не воевать против него, а пленник трижды, прямо или косвенно, отвечает «нет». И когда Петруша, однажды уже спасенный судьбою, в одиночку возвращается в расположение пугачевцев, чтобы выручить возлюбленную или погибнуть вместе с нею. И когда, арестованный собственным правительством, он не называет имени Марьи Ивановны.

Именно эта постоянная готовность, не рискуя понапрасну, тем не менее заплатить жизнью за свою честь и любовь, делает дворянина Гринева до конца свободным. Точно так же, как его крепостного слугу Савельича до конца (хотя и в иных формах) свободным делает личная преданность барину, Петру Андреевичу, т. е. следование неписаному кодексу крестьянской чести, добровольное подчинение общечеловеческому началу, которое присуще любому сословию и, по существу, религиозно (хотя Савельич не слишком «церковен» и лишь восклицает поминутно «Господи Владыко», а Гринев в казанской тюрьме впервые вкушает «сладость молитвы, излиянной из чистого, но растерзанного сердца»). Тут пушкинский современник должен был не только вспомнить о «вечном источнике» тюремной темы в европейской культуре – эпизод тюремного заключения небесного покровителя Петруши – апостола Петра (Деян., 12, 3—11), но и опознать парафраз записок итальянского религиозного писателя и общественного деятеля 1820-х годов Сильвио Пеллико, поведавшего в книге «Мои темницы» о том, как в австрийской тюрьме он впервые обратился с молитвой к Богу. Ср. в пушкинской рецензии на русский перевод книги С. Пеллико «Об обязанностях человека» (1836): «Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицею народов; она не заключает для нас уже ничего неизвестного; но книга сия называется Евангелием, – и такова ее вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром, или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению и погружаемся духом в ее божественное красноречие.