Текст книги "Гать. Задержание"

Автор книги: Александр Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

История создания повести «Гать» и обычна и необычна. Несколько лет назад встретился с интересным человеком-егерем одного из подмосковных охотхозяйств. Не слишком разговорчивый, внешне всегда спокойный и рассудительный, он производил впечатление замшелого лесного бирюка. Это было удивительно. Обычно егеря – прекрасные рассказчики… Короче говоря, слово за слово я вытянул из егеря историю его жизни, конечно, не очень похожую на судьбу моего главного героя Василия Егоровича. Позже началась работа над повестью. Пригодились воспоминания бывших партизан, очень помогли архивные материалы. Все это преломлялось через призму размышлений. Размышлений о судьбах людей, что волею обстоятельств оказались после войны безвинно осужденными и добившихся восстановления своего чистого имени через много лет.

Так четко стала обозначаться мысль, что на эмблеме современных чекистов щит стал преобладать над карающим мечом. Как символ защиты.

Об этом написана повесть «Гать», в этом моя авторская позиция.

Александр Афанасьев

Читатели детективов привыкли к предельно простой расстановке действующих лиц: потерявшие человеческий облик преступники и кристально чистые работники правоохранительных органов, не думающие ни о чем, кроме интересов дела. Газетные публикации последних лет разбили благостную картинку вдребезги, приоткрыв завесу над реальностью: нищетой следственного аппарата, злоупотреблениями сотрудников, фактами взаимодействия стражей закона с преступными элементами, случаями беспомощности честных сотрудников перед организованной преступностью.

Поэтому исследование художественными средствами негативных явлений внутри правоохранительных органов – назревшая задача детектива. Хотя, возможно, это уже будет не столько детектив, сколько разновидность «производственного» романа, ибо раскрытие и расследование преступлений – это тоже производство со своей технологией, своим производственным циклом, специфическими отношениями участников.

Данил Корецкий

Александр Афанасьев
ГАТЬ

Утро в горах начинается необыкновенно быстро и красиво. Сначала на востоке появляется белесая дымка, резко подчеркивающая рельеф гор. Потом золотеют вершины, а в долинах по-прежнему лежит таинственная и сонная темнота. Неожиданно дымка розовеет, становится багряной и… все заливает нежный, позже яркий свет солнца. А на улицах маленького городка по-прежнему тихо.

Как всегда, на этой узкой улочке первым появился пожилой пенсионер – газетчик. Он неторопливо снял с синей будки ставни, протер окна и разложил на узком прилавке свежие пачки газет. Пенсионер просмотрел одну газету за другой, бережно сложил в отдельную небольшую кучку – это для старых и постоянных покупателей. Осмотрелся, словно говоря: я готов, подходите.

Из трехэтажного дома напротив вышел высокий сутуловатый мужчина в серых брюках и бежевой рубашке навыпуск, под которой проступали широкие помочи. В одной руке он держал старый потертый портфель, в другой – соломенную шляпу. Мужчина прищурился, нацепил на нос темные очки в старомодной оправе и направился к киоску.

– Доброго здоровьичка, Михал Митрофанович.

– Дзенькую, пан Казимир, вам тож.

– А шо, Митрофаныч, нема вчерашней «Звездочки»?

– Нема, Казимир Митрич. Там статя була про зрад-ныкив, так розхваталы за пивчаса.

– Що за статя? – поинтересовался высокий.

– Та про тих катив, що у Львови у час вийны лютова-лы. Зараз их у Львови судят, так отож и статя з зала суда була.

– Ну и шо? – равнодушно бросил Казимир Дмитриевич, перехватывая портфель левой рукой.

– Як шо? Розстрилялы катюгив. Ты ввечери прыходь, я тоби свою газету дам… Добре?

– Добре. Ну бувай, а я почапаю на работу.

Казимир Дмитриевич нахлобучил на макушку шляпу и, шаркая дешевенькими сандалиями без задников, не спеша направился вверх по улице. Вскоре он остановился перед двухэтажным, красного кирпича, домом с неброской табличкой около резной дубовой двери: «Комбинат бытового обслуживания».

Казимир Дмитриевич машинально вытер ноги о железную решетку, вошел в здание, поднялся на второй этаж и ключом открыл дверь с надписью «Бухгалтерия». В маленькой комнате с двумя стоящими в торец столами было жарко, Казимир Дмитриевич доложил портфель на стол, открыл створки окна. Достал из стола тряпку и смахнул пыль со столешницы. Сел. Какое-то мгновение рассматривал стопку бумаг, что лежали справа, потом налил из графина в стакан воды и сунул в него кипятильник. Из верхнего ящика вынул коробочку с чаем, из портфеля сверток с бутербродами, и тут же раздался телефонный звонок. Казимир Дмитриевич удивленно бросил взгляд на часы и поднял трубку.

– Слухаю вас.

– Товарищ Кухорук?

– Да…

– Казимир Дмитриевич, це говорит слесарь Паламийчук з ЖЕКа… Будь ласка пройдить до дому. Вы не закрыли кран с водой и вона заливае сусыдив. Тильки швыдче… Мы вже хотилы дверь ломаты, але сусидка дала ваш телефон.

– Ой, лыхо, – всполошился Казимир Дмитриевич и суетливо стал хвататься то за портфель, то за шляпу. Потом сгреб в охапку и то и другое и выскочил из комбината. Всю дорогу он держался за сердце и тихонечко приговаривал:

– Ох неприемность, ой лыхо…

Он поднялся на третий этаж. Там никого не было. Он тыкал ключом в замочную скважину и никак не мог попасть. Неожиданно дверь открылась и чья-то сильная рука втащила его в прихожую. Сухо щелкнул замок и два раза провернулась щеколда. Казимир Дмитриевич с немым ужасом смотрел на человека, которого всю жизнь боялся как огня и от которого всю жизнь пытался спрятаться.

– Здравствуй, голубок ненаглядный… – раздался насмешливый баритон. – Давненько не видились, давненько…

Казимир Дмитриевич обмяк и тяжело опустился на стул. Он судорожно попытался расстегнуть ворот рубахи, но не смог.

– В…во-ды…

– Обойдешься… Ты получал мою открытку?

Неожиданный вопрос и деловой тон человека, втащившего его в собственную квартиру, подействовал на Кухорука: он вдруг успокоился и кивнул головой.

– Почему не приехал? Почему скрылся?

Казимир Дмитриевич выдавил жалкую улыбку.

– Ладно, не бойсь… Поговорим мирно… Где пленка?

– Какая?

– Я тебя спрашиваю о той пленке, которую ты уничтожил в сорок втором, так ведь ты потом говорил в гестапо?

– Так… – отвел глаза Казимир Дмитриевич. – Видит бог, что уничтожил.

– Оставь бога в покое… Так где пленка?

Кухорук молчал, лихорадочно прикидывал, как мог «этот» узнать о пленке. Было только двое: он и тот парень, что погиб при операции. А что, если он жив? Тогда… тогда только один выход: отдать пленку «этому».

Казимир Дмитриевич вдруг закатил глаза и мешком рухнул на пол. Собеседник наблюдал за ним с неподдельным интересом. Потом небольно толкнул носком ботинка в бок.

– Вставай… В молодости у тебя лучше получалось.

Кухорук встал и, отряхнув колени, как ни в чем не бывало сел на стул.

– Артист… Так вернемся к нашим баранам. Где пленка? – В голосе прозвучала угроза, и Кухорук понял, что тянуть дальше опасно.

– Э… – промычал он, не зная, как назвать собеседника.

– Станислав Миронович, – усмехнулся тот. – Как видишь, у меня имя тоже красивое…

– Станислав Миронович, была такая пленка… была. Не знаю только, сохранилась или нет…

– Короче.

– Я ее спрятал… там, в подвале здания.

– Врешь!.. Слушай, Кухорук или как там тебя… Ты меня знаешь… – Станислав Миронович схватил его за плечи и рывком поднял. – Убью…

– Клянусь… клянусь… У меня даже план нарисован.

Казимир Дмитриевич лихорадочно схватил портфель и оторвал подкладку. – Вот смотрите…

Станислав Миронович выхватил из дрожащей ладони пожелтевший листок с коряво начерченными тушью линиями.

– Вот это штаб, – пояснял бледный Кухорук, – это казарма, столовая… А вот это здание, где были учебные классы.

– Вижу…

– А вот дом, где жил я, Непомнящий… Помните такого?

– Помню, царство ему небесное.

– Вот в фундаменте его дома, в подвале я и спрятал… Левый угол, второй кирпич сверху… если его вынуть…

– Ну, если врешь…

– Клянусь…

Станислав Миронович сунул листок в карман и, прищурившись, посмотрел на Кухорука.

– Еще вопрос, милейший Казимир Дмитриевич… А зачем ты оставил эту пленку? Если бы ее нашли, то тебе, дорогой друг, – он выразительно провел ладонью по шее, – каюк бы пришел с ходу!

– Зачем? – Кухорук перевел взгляд на встроенный шкаф и чуть заметно пожал плечами. – Затем… Вы человек независимый! Вас бы немцы не бросили… А я что? Плесень… смахнул, и делу конец. Вот и я сделал себе припасец на случай, если вы бы меня вышвырнули при отъезде – особистам подарок, мне – жизнь…

– Ну что-то в этом роде я и подозревал, – усмехнулся Станислав Миронович и сунул руку в карман. – Так вот, Кухорук Казимир Дмитриевич, помнишь еще, что это такое? – Он медленно вытащил из кармана узкую кожаную полоску с металлической петелькой на конце. – Добре помъятаешь?

Кухорук в страхе откинулся на стуле, лицо его вдруг посерело, губы почернели, он пытался дрожащими руками оттолкнуть страшный ремешок от своего лица. Внезапно он захрипел, на губах выступила пена, и он медленно сполз на пол, сильно ударившись головой. Станислав Миронович наклонился и поднял веко, присвистнул, пощупал пульс, потом подхватил обмякшее, потяжелевшее тело и затащил в комнату.

Через несколько минут он тихо вышел из квартиры. Постоял, вернулся в ванную, бросил в раковину тряпку и открыл кран. Тихо прикрыл дверь и спустился на площадку второго этажа. Выглянул в окно, что выходило в старый заросший сад, несколько мгновений стоял прислушиваясь, потом легко спрыгнул на траву и скрылся в зарослях кустарника.

– Я не спорю: может, Кудряшов и толковый мужик, но назначать его сразу старшим оперуполномоченным нельзя. Он пока не оперативный работник – опыта нет.

Владимир Иванович Росляков закурил и с вызовом посмотрел на начальника отдела кадров Бугримова и своего заместителя Петрова.

– Кудряшов – оперативный работник, – негромко произнес Петров.

– Трехмесячные курсы? Шалишь, брат… Вот Игорь Егоров, он уже три года пашет…

– Ты, Владимир Иванович, Егорова не сравнивай с Кудряшовым. – Бугримов усмехнулся. – Кудряшову за тридцать, и он пять лет работал заведующим орготделом областного комитета комсомола! А партийная работа – та же оперативная…

– Я еще раз повторяю: не против я Кудряшова… Сам давал согласие, когда его оформление начиналось, беседовал несколько раз… Нормальный парень, но мне, честно говоря, не показался… И потом, мое глубокое убеждение, что человек в органах госбезопасности должен пройти все ступеньки: младший оперуполномоченный, просто опер, а уж потом – старший. Старший оперуполномоченный – руководитель группы! А вы: Кудряшов… Подумаешь, заведующий орготделом!

– Вот что, Владимир Иванович. – Высокий, сутулый, с большими залысинами и чуть запавшими глазами, Бугримов всегда казался суровым и неулыбчивым. – Кончим разговор. Приказ подписан, и нечего его обсуждать… Кудряшов идет с партийной работы в органы, и это надо учитывать.

Росляков долго молча смотрел на Бугримова, потом перевел взгляд на Петрова, который задумчиво листал личное дело Кудряшова.

– А может, его сначала… на хозяйственную работу куда-нибудь. Ты посмотри: ну какой он, к черту, оперативный работник!

– Володя, а ты ведь в органы тоже из обкома комсомола пришел… и, по-моему, сразу старшим оперуполномоченным. Что же ты традицию не соблюдаешь, нехорошо! – Петров бросил лукавый взгляд на Владимира Ивановича.

Росляков побагровел и потянулся к пачке с сигаретами. Петров не выдержал и захохотал, улыбнулся молчаливый Бугримов. Владимир Иванович с досадой швырнул сигарету и засмеялся.

– Черт с вами… но учтите – пять шкур с него буду драть! Раз старший оперуполномоченный, значит, и спрашивать буду соответственно.

Андрей стоял около письменного стола, разглядывая своего начальника.

– Здравствуй, Андрей Петрович. Садись. – Росляков кивнул на кожаное кресло. – Значит, так… Чтобы не было каких-то недомолвок, я тебе сразу скажу – старшего оперуполномоченного ты получил с большим авансом. Должность серьезная, ответственная. Старший опер у нас – руководитель, а тебе поручить группу сотрудников я пока не могу. Нет опыта… Даю две-три недели на знакомство с архивами, обстановкой… И за работу… Людей у меня в отделе немного. Вопросы будут?

– Нет.

Владимир Иванович набрал на диске телефонного аппарата короткий номер.

– Егоров… зайди ко мне.

Андрей встал.

– Игорь, это новый оперативный работник Кудряшов. Покажи ему наше хозяйство, расскажи… Сидеть будет с тобой. У тебя, кажется, в комнате свободный стол есть? Вот и отлично…

Кабинет, в котором теперь предстояло работать Андрею, был маленький. Два стола, два сейфа, на одной стене висит портрет В. И. Ленина, на другой портрет Ф. Э. Дзержинского. Около двери книжный шкаф.

– Вот твой стол, – Игорь Егоров, высокий, широкоплечий парень с резкими чертами лица, добродушно улыбнулся и показал рукой в угол комнаты, – твой сейф. Ключи от него возьмешь в секретариате…

Утром следующего дня Андрей зашел в секретариат за документами. Секретарь отдела Наташа Румянцева, стройная девушка с пышной копной светлых волос и черными, словно смоль, глазами, записала документы в журнал и молча протянула его Андрею.

Он расписался и, читая на ходу, направился к дверям.

– Андрей Петрович, – догнал его негромкий голос.

– Да…

– Андрей Петрович, вы не хотите своих детей на зимние каникулы в пионерлагерь отправить?

– Каких детей? – не понял Андрей, оборачиваясь. – Моих? Нет у меня никого…

– Наташенька, – захохотал сидящий за столом Игорь Егоров, – он у нас нецелованный! Нет у тебя подруги на примете, чтобы женить джигита?

– Хороши мужчины, – лукаво улыбаясь, включилась в игру Наташа, – а я что, не гожусь? Такую женщину не замечают…

– Наталья! – театрально падая на колени, завопил Игорь, – прошу руку… с журналом входящих документов!

Неожиданно дверь секретариата распахнулась и в комнату стремительно вошел Росляков. Он удивленно посмотрел на стоящего на коленях Егорова, потом на сконфуженного Андрея и хмыкнул.

– Кудряшов, зайди ко мне… А ты, Игорь, температуру меряй по утрам… По-моему, у тебя не все в порядке с вестибулярным аппаратом… – Полковник еле заметно улыбнулся. – Наташа, срочно передайте эти документы начальнику управления.

– Проходите, Кудряшов, не стесняйтесь… – бросил Росляков, распахивая дверь кабинета.

Он был среднего роста, круглолицый, редкие, с сильной проседью волосы зачесаны на пробор. Сбит плотно, крепко. Коричневый костюм сидит как влитой. На груди пять рядов орденских планок, справа – знак «Почетный чекист».

«Интересно, какой он в молодости был, – размышлял Андрей, незаметно разглядывая Рослякова, – если сейчас полон сил и энергии. Всю войну в тылу просидел… у гитлеровцев. Вот уж, наверное, порассказать может!»

– Ты чего? – покосился на Андрея полковник.

– Да так.

– Вот что, Андрей Петрович, вчера в приемную управления поступило заявление от гражданина Дорохова… – Росляков бросил взгляд на раскрытую тонкую папку. – Да… Дорохова. Вот ознакомься… Потом пригласи самого заявителя в побеседуй. Знаешь, личное общение может многое дать… Присмотрись.

Дверь приоткрылась, и в комнату боком втиснулся человек в распахнутом полушубке и нерешительно остановился на пороге.

– Можно?

– Да, да, проходите, пожалуйста.

– Благодарствую. – Человек сделал несколько шагов, тяжело припадая на правую ногу, и неловко, боком опустился на стул.

Не спеша осмотрелся, что-то обдумывая. Достал из полушубка платок: большой, белый в синий горошек, вытер лицо, громко высморкался. Еще раз посмотрел на Андрея, на зарешеченное окно и усмехнулся.

– Вы меня по моему заявлению вызвали?

– Да… Сначала давайте познакомимся. Меня зовут Андрей Петрович Кудряшов.

– Дорохов Василий Егорович.

– Василий Егорович, мне не особенно понятно ваше заявление… Вы просите разобраться в вашем деле, по ничего…

– Точно, – хрипло перебил Дорохов, – разобраться в моем деле… А то, значитца, как-то не того…

– Но вы не пишете ничего конкретного.

– Чего писать, когда сказать можно… – Дорохов сумрачно посмотрел на телефонный аппарат и ровным, без малейшего выражения голосом продолжил: – Житья мне нет… На свет смотреть тошно…

– Хорошо, Василий Егорович, расскажите суть дела.

– Дело это не простое… – Дорохов вздохнул и начал медленно рассказывать, то и дело поглядывая на окно. Его обветренное грубоватое лицо было непроницаемо, голос звучал глухо: – Значитца, так… Были мы колхозниками. Правление было в Гераньках – деревня такая, километрах в десяти от наших Ворожеек. Красная Армия мимо нас не проходила: дорог нет, кругом болота… Боев особых тоже не было. Погрохотало недалече и кончилось. Стороной, значитца, прошли… А через неделю и фашисты нагрянули на мотоциклах, человек эдак с полсотни. Пришли, по избам разместились, кое-какую скотину в расход пустили: там корову прирезали, тут поросенка забили, гусей и кур постреляли… Сход собрали и приказали продукты сдавать, старосту откуда-то привезли… Вот так… А директором школы в вашей деревне был Тимофей Смолягин. Из наших, из ворожейских. Кончил техникум учительский в городе и вернулся детишек учить. В тот самый день, как немцы пожаловали, он пропал, словно в воду канул. Догадывался я, что он в лес подался – Тимоха перед этим самым все про места наши расспрашивал. Что да как? Да как лучше туда пройти, а как здесь пробраться, где речушка Марьинка начинается… Я в то время егерем в охотхозяйстве работал. В армию не взяли, – Дорохов похлопал по правой ноге, – на повале сосна на ногу упала. Хорошо еще место мокрое было – вдавило ногу в мох. Провалялся я в районной больнице, а как вышел, нога гнуться перестала: что-то в колено раздавило стволом-то, значитца. Так что в армию дорога мне заказана была – инвалид. Хорошо еще, что в лесничестве на это не посмотрели и разрешили работать… А может, и в лес меня Тимоха не взял поэтому, – неожиданно заметил он, – морока с таким, как я…

А лес-то лучше меня никто в деревне не знал. Охотился я сызмальства, да и дед с отцом охотниками были. – Он замолчал, глядя куда-то поверх головы Андрея и беззвучно шевеля губами. – Однако время пришло, и стали партизаны фрицев потихонечку щупать. То обоз отобьют, то гать порубят, а по нашим местам это беда – болота опять же… Потом затихли… Фашисты тем временем наладились на Выселках торф добывать, раньше-то там торфоразработка была. Нагнали, значитца, туда пленных и начали потихонечку ковыряться… Так и жили. Однажды просыпаюсь я от выстрелов. Слышу, бухают на Выселках, автоматы строчат, винтарн ахают. Тимошкину-то фузею я сразу узнал – дедово ружьишко, двенадцатого калибра. Бьет, словно кобель с перепугу брешет. Всю ночь стреляли, а под утро стихло все… Дня через два узнаем, что партизаны ночью напали на немцев, которые на Выселках обосновались и человек десять из охраны положили… Наехало тогда фрицев страсть как много, похватали стариков, баб, да и постреляли за деревней на выгоне. Шестнадцать человек загубили, а потом сказали: «Еще будут бандиты появляться – каждого второго расстреляем!»

Дальше – хуже. Нагнали полицаев из Ворожеек, и стали те по дворам ходить, выспрашивать. Наши-то, вестимо, помалкивают. Говорят, что в армии мужики, а кто пропал без вести… А отряд с тех самых пор словно сгинул. С год прошло, а то и боле, когда стучится ко мне ночью кто-то. Я жил в лесу, до деревни с версту было… Подошел к двери, спрашиваю, кто, дескать, стучится. Слышу шепот: «Открой, Василий, я это – Тимофей». Открываю. Стоит на пороге Тимоха, ободранный весь, голова перевязана, на шее автомат немецкий.

– Есть кто в избе?

– Никого, – говорю, – Варвара в Ворожейках у тещи осталась, один я.

Прошел он в избу, разделся. Накормил я его, напоил чаем. С собой собрал, что в избе было. Соснул Тимоха часа три, потом встал и говорит:

– Я, Василий, к тебе не только за этим пришел… Разговор есть. Знаю я тебя давно, поэтому и откроюсь, не таясь… Нужен мне человек свой в Ворожейках. Позарез нужен… Да такой, чтобы с ним встречаться ладно было… Окромя тебя, нет никого. Живешь ты в лесу, человек покалеченный, значит, в партизанах состоять не можешь, так что немцы тебя не заподозрят. Помоги, брат, больше некому.

Согласился я не сразу, честно говорю. Уж больно мне обидно было, что он меня в отряд не взял. – Дорохов вытащил из пачки папиросу, вопросительно посмотрел на Андрея, закурил, смачно затягиваясь. – Да… не соглашался я… Говорил, что не под силу мне, что, дескать, калека… А сам думаю: «Как на охоту, так, Васька, отведи, а как в отряд немаков бить, так погоди! Попроси ужотко, попроси…» Потом согласился, конечно: куда они без меня в болоте-то!

– Пойдешь завтра к фашистам, – говорит Тимоха, – и попросишься лесничим на Радоницкие болота. Скажешь, что не емши сидишь или что-то другое – тебе виднее. Они на это должны пойти – им тоже нужен человек в сторожке… Будешь приглядываться, присматриваться. Знать о том, что ты наш человек, никто, окромя меня, не будет, а ты тоже вида не показывай – беду накличешь. Ежели немцы к тебе нагрянут, на трубу сторожки поставь горшок, ну как в деревне делают, чтобы дождь трубу не заливал, а я из бинокля увижу… А встречаться будем у озерца, которое справа от тропы начинается, около кривой березы. Понял?

– Как, – говорю, – не понять… Только вот что на деревне обо мне подумают?

– Ничего, – отрезал Тимоха, – стерпишь. Наши придут, все на свои места встанет. Твой черед пришел, Василий.

Дорохов замолчал и, что-то вспоминая, беззвучно пошептал губами.

– На следующий день пошел я к старосте, – неожиданно громко продолжил он, – и попросился лесничим. Тот выслушал, потом позвал полицаев, и стали они меня расспрашивать, что да как, да почему вдруг… Я, понятное дело, твержу, как Тимоха учил: дескать, есть нечего, припасов не осталось, живности у меня отродясь не было, промышлял только охотой, а тут приказ властей – ружьишко отобрали, а как жить? Долго они меня мурыжили, но потом говорят: «Ладно, Дорохов, будешь лесничим, а обязанность твоя – дичь поставлять…» Дали бумагу какую-то, винтовку, шипел-ку, и стал я для них бить уток, косачей, а ежели кабан подворачивался, то и кабана валил. Да, я им еще сказал тогда, как дичь-то доставлять – путь до Ворожеек не ближний. Тогда один из них – тонкий такой, гибкий, словно хлыст, – и говорит: «Мы тебе лошаденку дадим, телегу, и наши люди будут к тебе в сторожку наведываться, дичь забирать… А ты, голубок, присматривай в лесу… Если забредет кто к тебе, не пугай, поговори, приласкай. Узнай, откуда, кто, куда. В общем сам понимаешь. Продуктами помоги, если попросят… Потом наш человек придет, все ему и расскажешь, а за это, голубок, заплатят тебе отдельно…»

– Ну и приходили? – спросил Андрей.

– Тимоха приходил, – ответил Дорохов, – много раз приходил, расспрашивал. Просил к разговорам полицаев прислушиваться и запоминать. Сволочуги эти меня надолго одного не оставляли: только один уйдет, второй является, а то трое сразу нагрянут. Даже самогон пришлось для них гнать – самогон-то язык развязывает, а я им еще для дури на дубовом корне да на махре настаивал, – Дорохов усмехнулся, – двумя стаканами с ног валил… Один чаще всех ходил. Я его поначалу даже жалел немного: больно молчаливый да болезный с виду какой-то. Самогон не пил, сядет в сторонке, скрутит самокрутку и дымит, во двор выйдет, по хозяйству норовит помочь: изгородь подопрет, дров наколет или сходит в лес и грибов в шапке принесет. Так и шло время. Месяца четыре прошло после того разговора в полиции. Один раз приезжает белобрысый, распряг лошадь и в избу.

– Ну что, хозяин, есть мясо?

– Есть, – отвечаю, – сейчас возьмешь или завтра?

– Обижаешь, – улыбается, – кто же ночью ездит. Ненароком в трясину угодишь с гати-то…

А сам смотрит на меня, а у меня аж спина похолодела: наутро должен был Тимоха прийти.

Попил белобрысый чайку и улегся на лавку. Я на печь. Лежим, молчим. Чувствую, не спит гостек, по дыханию чувствую, не спит… Долго так лежали, меня даже сон начал смаривать, когда слышу шепот: «Хозяин, хозяин, дай-ка водички испить». Лежу как мышь… Он громче. Потом поднялся потихонечку, подошел ко мне и карманным фонариком в лицо посветил. Я лежу, словно не чую. Тогда он к моей одеже подошел и по карманам порыскал, под печь заглянул, по углам… Потом подходит к двери, открыл ее и в сени, там поковырялся. Вышел во двор и там что-то шастал. Снова в дом зашел и снова посветил на меня, взял автомат и вышел. Я к окну – смотрю, идет мой гость к лесу и оглядывается, дошел до кустов и пропал… Долго я лежал, ждал его. Светать начало, я, значитца, хвать горшок и на стремянку, чтоб на крышу влезть да горшок приспособить. Да разве с одной ногой быстро управишься: пока залез, пока слез. Только хотел лестницу убрать, как слышу:

– Что это ты, хозяин, горшок-то на трубу поставил?

Так и обмер я. Поворачиваюсь: гость мой стоит, недобро щурится и автомат у живота держит.

– Странное дело, сколько раз мы ни приезжали, горшка нет, потом вдруг ты начинаешь его приспосабливать. К чему бы это? А мясо кому сплавляешь, хозяин? Вот ты мне кабана приготовил, а там за поляной в кустах потрохов и ног на два зарыто. Кому мясо отдаешь? Кому знаки подаешь? – Тык меня дулом автомата под дых, да так, что я пополам согнулся.

Бил он меня долго и все старался сапогом в лицо попасть. Бьет и спрашивает, бьет и спрашивает… Забылся я, и кажется мне, вроде выстрел… Потом вода в лицо льется. Открыл глаза – Тимоха стоит, а поодаль полицай этот валяется с раскинутыми руками. Тимоха, увидев горшок на крыше, подкрался незаметно к избушке поразведать, что к чему.

– Спасибо, – говорю, – Тимоха. Выручил ты меня.

Тимоха обыскал убитого, вытащил какую-то бумажку, прочитал и только головой покрутил и сразу же заспешил.

– Прощевай, – говорит, – Василий, педели через две наведаюсь, а то фашисты катят…

Обнял меня и в лес. Только скрылся, и немцы на мотоциклах подъехали. Сначала к полицаю подскочили, потом ко мне.

– Помогите, – говорю, – наскочили какие-то люди, стали бить, а когда ваш парень вступился, то его и порешили, а меня до смерти забили.

– Дурак, – заорал на меня Хлыст, – партизаны это были. Откуда только они взялись? Целый год ни слуха ни духа не было… Куда пошли? Сколько было?

– Много, – говорю, – в сторону бочагов пошли.

Погалдели они, бросили труп в коляску и уехали, а часть осталась и Хлыст тоже. Прошли они по тропинке и собаку даже взяли, да без толку – вода там кругом, никакая собака не возьмет след… Вернулись, снова начали расспрашивать, только я сознание потерял, а очнулся: на кровати лежу, и Варвара рядом. Вечером другого дня слышу стрельбу. Меня как током ударило, выскочил на крыльцо в чем мать родила – слышу, на болоте около островов бьют. Долго стреляли, даже из минометов да пушек били. Только к полудню следующего дня стихло… Потом фашисты приехали. На подводах своих убитых привезли и раненых. Крепко им, видимо, досталось от Тимохиных ребят, те, кто своим ходом пришел, тоже почти все перевязанные были. Машина подъехала, в ней офицеры и Хлыст. Прямиком к моей избе. Хлыст вошел и говорит:

– Ну, голубок, можешь жить спокойно: никто тебя теперь пальцем не тронет… некому – всех до единого положили.

Сердце у меня захолонуло, я даже присел на лавку. Думал, что врут… Пришел в себя и отправился на плешаки… Гляжу – места живого нет, все взрывами раскидано… Я, честно говоря, догадывался, где Тимоха с ребятами прятались… В середине Ивановских Плешаков островки были, маленькие, с гулькин нос, а все же переспать на них, чтоб в воде не мокнуть, можно. Иду прямо туда, а сам примечаю: чем ближе к островкам, тем больше кустов и деревьев побито, а самый ближний остров весь минами искорежен – одни ямы с водой. Обошел я островки и ничего не нашел, окромя стреляных гильз… Домой вернулся, на следующий день решил вдоль болота пройти – может, где следы найду. Может, значитца, ребята все-таки ушли. Все пролез – пусто… Камыш да осока долго следы не хранят… В одном месте, – Дорохов задумчиво почесал переносицу, – вроде был какой-то след, похоже, кабан брюхом по осоке прошел. Да кто его знает?..

– Так, а что дальше было? – повторил Андрей, порядком уставший от этого рассказа.

– Дальше – просто, – Дорохов невесело усмехнулся. – Потом паши пришли, в деревне не задержались… А потом в конце войны забрали меня… Я, значитца, говорю, что меня Смолягин на службу к фашистам послал, а они мне – разберемся… Потом судили. Дали пятнадцать лет как пособнику… В пятьдесят седьмом освободили, значитца… Приехал домой, на работу никто не брал даже сторожем. Потом – спасибо добрым людям – помогли лесником устроиться… Детишек родил… А вот в селе!.. В селе до сих пор мне не верят, шкурой зовут, и парнишкам прохода нет…

Через несколько дней Росляков вызвал Андрея в кабинет. Он некоторое время молча рассматривал его, словно прикидывая, с чего начать. Закурил. Достал из папки какую-то бумагу. Андрей узнал свою справку о беседе с Дороховым.

– Андрей Петрович, заявление гражданина Дорохова и ваш материал рассмотрены руководством управления, и есть указания заняться этим делом. Вести дело поручено вам…

– Есть, товарищ полковник, – сказал Андрей, поднимаясь из кресла, и тут же опустился обратно, заметив нетерпеливый жест полковника. – Когда можно приступать?

– Приступать? – Росляков курил, о чем-то размышлял. – Приступать… Ты вот что, Андрей Петрович, усаживайся поудобнее, я тебе одну историю расскажу. Дело Дорохова, оказывается, тесно связано с историей гибели партизанского отряда Тимофея Смолягина.

Андрей посмотрел на Рослякова.

– В июне и июле сорок первого года по заданию обкома партии и руководства управления готовилась группа командиров партизанских отрядов. Смолягин был одним из самых молодых. Высокий, белобрысый, с ярко-синими глазами… Был человеком удивительным: не по годам серьезный, вдумчивый. И задание у него было особое, и отряд особый… Он так и назывался: особый партизанский отряд. Основным заданием его была разведка… и только разведка. От боевых действий категорически приказано было воздерживаться. Помню, в первые дни оккупации Смолягин напал на какой-то торфяной заводик, и ему было строго указано после этого вообще прекратить боевые действия. В городе работал наш разведчик, который передавал в отряд развединформацию. Остальные партизанские отряды тоже имели связь со Смолягиным и снабжали его информацией, а тот передавал ее в Центр. В одной из передач сообщалось, что где-то в области находится разведшкола гестапо, в которой обучаются русские военнопленные. Центр приказал найти ее и внедриться. Отряду Смолягина, как и всем остальным, было дано задание прочесать свой район и в случае обнаружения школы немедленно сообщить. Но школа как в воду канула. Однажды Смолягин сообщил, что в Радоницком районе, вблизи деревни Ворожейка, на территории бывшей торфоразработки обнаружено подозрительное учреждение, замаскированное под торфопредприятие. Отряду Смолягина было приказано вести наблюдение за этим объектом и сведения передавать по личному каналу связи резидента, работавшего в городе. А через месяц-два весь отряд Смолягина погиб, учреждение на торфоразработке прикрыли, и оно передислоцировалось якобы в Белоруссию. Вот и все, пожалуй, что я могу рассказать. Остальное найдешь в архивных делах и отчетах. Пожелаю удачи. – Росляков пожал Андрею руку.