Текст книги "Чума"
Автор книги: Александр Мелихов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
А что она, бедная, все еще желала не мытьем, так катаньем пробудить в сменившей Юрку кукле несуществующую глубину – так Витя теперь и сам старался как бы на цыпочках забежать впереди даже самого бессмысленного ее желания, чувствуя, что это будет окончательный ужас, если она вообще перестанет желать: пока желает – живет. Так что хочет она устроить прощальный вечер, "как раньше", в напоминающей киоск деревянной кафешке над обрывом, спускающимся к Неману, – ради бога, в найт клабе и не такое высиживали. Когда-то они все вчетвером – даже старший сын снисходил – к определенному часу стекались в эту дачную веранду для кофе с ныне исчезнувшим пирогом "Паланга", и Юрка у дверей спрыгивал с велосипеда – ладный, оживленный... Но теперь-то Витя был не дурак давать волю подобным воспоминаниям, он навеки отсек от себя даже и любовь к Друскининкаю, потому что Друскининкай был неразделимо переплетен с растворившимся в гадостной кукле Юркой, теперь для Вити уже ничего не значили волшебные слова "kirpikla", "duona", "kavine", "vaistene" ("воистине", когда-то шутил маленький Юрка. И милые "Лаздияй", "Лишкява"...). И все равно – сквозь все защитные слои так вдруг полоснуло по сердцу, когда увидел рядом с кроткой Аней за привычным столиком обмякшего, только что слюни не пускающего сына – не верь, помни: это уже не Юрка кукла.
Сквозь дачные стекла был виден отшлифованный блеск струившегося Немана, алые отблески заходящего солнца, и это сочетание низкого солнца и вечерней воды, как всегда, коснулось так до конца и не заросшего нерва – Валерия... Но на этот раз прикосновение отозвалось лишь удивлением – неужто его когда-то могли волновать подобные глупости? Тогда как у него всегда была (и есть, есть!) возможность служить Ане, доставлять ей хотя бы те крохи, которые один человек в силах дарить другому! Какого еще рожна искать, когда есть возможность, изнывая от нежности и жалости, следить, как она подносит чашку к губам, как машинально поправляет волосы... Ты потеряла сына, это чудовищно, всем, чем мог, сигнализировал ей Витя, но все-таки не забывай, что у тебя есть я; да, конечно, это ничтожно мало, но ведь когда даже малозначительный человек готов отдать все, это, может быть, кое-что и значит, правда?
И вдруг – что-то грохнуло, что-то мелькнуло, – Витя ничего не успел понять, это был какой-то бред в бреду: перед глазами метнулась чья-то рука, невесть откуда спрыгнувший мужчина рывком поднял Юрку со стула (стул с грохотом опрокинулся) – и вот он уже толчками гонит Юрку вон, пихает с дачного крылечка: "На улице будешь курить!" Вот этот-то небесный глас глубже всего и запечатлелся в Витиной душе – оскорбленная справедливость и омерзение, которые звучали в этом гласе. Сквозь ошеломление, испуг – сейчас Юрка кинется в драку, вызовут полицию (чувство некой глобальной Юркиной виновности заставляло поджимать хвост перед любой форменной фуражкой) – Витя все-таки успел заметить на напряженных лицах сидящих за столиками общее чувство – брезгливость, ту самую брезгливость, которая и сконцентрировалась в голосе карающего ангела.
Мимоходом обратив к Ане успокоительный оскал, Витя поспешил наружу, чтобы удержать Юрку от какой-нибудь ответной выходки, но Юрка был настроен на удивление трезво: "В другой раз он точно получил бы от меня в пятак, но сейчас мне в полицию нельзя".
Бледная Аня была возмущена – зачем сразу хватать, толкать, достаточно же было попросить, она бы первая не позволила Юрке курить, если бы заметила, что он курит, но они с Витей так привыкли к вечной Юркиной сигарете, что стали воспринимать ее чем-то вроде еще одного органа его физиономии. А Витя помалкивал: он понимал, почему у всех возникло желание не просто прекратить курение, но именно выбросить Юрку за дверь, – потому что он был мерзок. И когда до Вити дошло, что Юрка теперь омерзителен не только ему, но и ВСЕМУ СВЕТУ, он ощутил навсегда, казалось бы, забытый спазм невероятной жалости и нежности к этой никчемной безмозглой кукле, ощутил перехватывающий дыхание порыв защитить, укутать, унести ее прочь – именно потому, что у всех людей на земле она теперь способна вызывать одну только брезгливость, одно только желание двумя пальцами отшвырнуть ее подальше.
Оказалось, что это была все-таки не кукла, – это был все еще Юрка...
Насколько же легче жертвовать тому, кого жалеешь, чем тому, кем брезгуешь!
В очень прибалтийский серо-кирпичный пансионат их поселили на первом этаже в разных концах коридора. Другой неприятный сюрприз – на этом же этаже оказалась крошечная доцентша Волобуева из Аниной конторы. Единственное, что обнадеживало Аню, – Волобуевой тоже было что скрывать: не будучи замужем, она жила в одном номере с седеющим гривастым господином.
В первый день Витя настоял, чтобы Аня, у которой обострилось давнее сердечное недомогание, не ходила с ними: каторжники, прикованные к общему ядру, по возможности должны меняться, а Витя после инцидента над обрывом чувствовал в себе новый прилив сил.
Асфальтовая дорога до уединенного стеклянного магазинчика вела сквозь нежный золотистый соснячок, который – о чудо! – показался Вите даже веселеньким. А главная улица так почти заграницей – открытые кафе за кафе с рекламой иностранных сортов пива на ярких зонтиках (музыки от соседних заведений накладывались одна на другую, однако все они были хотя и громкие, но все-таки человеческие). И еще Вите удалось на полминутки вытащить Юрку к блистающему морю – "на фига оно мне, море" – со стройными рядами белоснежных барашков за косым песчаным пляжем. Из-за резкого холодного ветра никто не купался, отчего картина казалась еще чище, – вот это, стало быть, и есть Паланга. Однако Юрка по-прежнему был не склонен для звуков жизни не щадить и влек куда-то Витю расслабленно, но целеустремленно. И на какой-то поперечной аллее словно бы нашел, что искал.
Среди небольшого, но плотного скопления публики очень молодой человек, обтянутый хромовыми штанами и украшенный пшеничным гребнем, демонстрировал, вероятно, несложный, но эффектный фокус: набирал в рот светлой жидкости из бутылки и прыскал ею на тряпочный факел, выдувая большие огненные клубы. В аллее ветра не чувствовалось, на солнце было довольно жарко, так что лицо молодого человека выглядело потным, усталым (к тому же и подавали не густо), а потому сравнительно благородным. Вдобавок его окружал трудовой запах тракторного выхлопа.
Насмотревшись на клубы, надышавшись дымом, Витя уже сыпанул молодому человеку какой-то мелочи, но Юрка стоял как вкопанный: "Сейчас, сейчас". Дождавшись перерыва, Юрка приблизился к факиру и вполголоса заговорил с ним обрывками фраз; Витя засмущался подойти поближе, но и оттуда, где он стоял, было видно, что это именно обрывки. Где-то здесь поблизости за деревьями прячется панк-бар, удостоил поделиться Юрка, и Витя понял, что именно туда Юрку и влекла неясная мечта.
С приближением темноты там они и оказались. Панк-бар – кубический о двух рядах окон кирпичный сарай с полуотбитой штукатуркой, на которой трехметровыми буквами было нацарапано международное слово "FUCK". Внутри в багряных разливах вечерней зари и пока еще неярких отсветах керосиновых ламп разливали шипучее пиво в прозрачные пластмассовые стаканы; видавшие виды дюралевые столики, крытые голубым пластиком, были явно списаны из какой-то советской столовки. Стены были тоже разрисованы угольными рожами, однако центром композиции служил гигантский коровий зад с грубым, но очень достоверным выменем, вздыбленным хвостом и вывернутым подхвостьем. Витя не успел оглянуться, как Юрка выцыганил у него два стакана пива ("лишь бы не героин") и вступил в переговоры с молодым охранником в облегающей черной майке, поверх которой были рассыпаны жидкие золотые пряди. Не смущаясь Витиного присутствия, на травке у облупленной стены они вели разговор о травке (попутно Витя узнал, что гашиш зовется гашеком). "Ну вот, ну вот", через слово подытоживал Юрка. Наконец, довольные друг другом, они символически состукнулись кулак в кулак, и появился еще один молодой человек с усиками, сразу взявший быка за рога: "Откуда я знаю, может, вы менты?" "А ты сам похож на мента, – вгляделся в него Юрка и закатился дробным идиотским смехом (а японские его глазки-то совсем заплыли). – Мы их зовем усатенькие". Однако для скрепления союза тут же явилась бормотушного обличья бутылка, к которой Юрка присосался надо-олго дольше других...
"Как же я его поволоку... Еще и Волобуева..." – тревожно стукнуло Витино сердце. Волобуева, похоже, уже при первой встрече оценила застарелую Юркину нетрезвость и взвесила равноценность их секретов. Ладно, главное – не героин.
Тем временем из кустов, из-под деревьев, где все гуще сосредоточивала силы для скорой атаки наступающая ночная мгла, кучками, кучками к своему облупленному капищу стекались панки. Мелкие, на тоненьких черных ножках узенькие черные брючки закатаны выше высоких черных ботинок, – с крашеными гребнями и чупринами, составлявшими единственное различие полов, с болтающимися руками, болтающимися головами, бестолково галдящие, с беззлобными, но дураковатыми физиономиями, сейчас они были источником какого-то соблазна для Юрки, а потому внушали острую антипатию. "Лучше панковать, чем предаваться буржуазной роскоши", – с театральным презрением скривил губы Юрка, заметив его взгляд. Да, это как раз про них с Аней, это же они разъезжают по роскошным курортам, таскаются по ночным клубам... "Я все это хотел бы взорвать. Как Ленин в Цюрихе", – гордо прибавил Юрка.
Дальнейшее в Витиной памяти было словно залито растекшейся из-под кустов завладевшей миром тьмой. Запомнилось только, как силуэты панков и Юрка вместе с ними в кровавом свете луны сидят в кружок и по очереди вдыхают дым через пустую пластиковую бутылку, которая, как успел ему сообщить Юрка, в данной функции именовалась "бонг". Витя стоял под лозунгом "FUCK" и терзался сомнениями, правильно ли он поступает, не препятствуя Юрке курить эту нечисть вместе с другой нечистью, – или в его силах вызвать только скандал, а толку все равно не добиться?.. И все-таки эта пакость лучше героина...
Страшный лес, страшная луна, страшная музыка из трепещущих окон, черные панки шатаются, обнимаются, кувыркаются в траве, елозят на карачках – и все это происходит в действительности!..
Значит, и такой она может быть, действительность...
Когда Витя, мотаясь в непроглядной тьме, волок Юрку к пансионату, совершенно не уверенный, что движется в правильном направлении и что их впустят внутрь, а не вызовут полицию, утративший чувство, что имеет дело с куклой, Витя горько вопросил: "Зачем же ты это делаешь?" – и Юрка ответил неожиданно трезво и даже педантично: "Мир может быть обломен, а может быть приколен".
Как ни странно, утренние часы в Паланге протекали не без некоторой даже идилличности. Переживающий отходняк Юрка был мрачен, но покорен. Аня, все более воспаленно верующая, что Юрку спасет красота, усиленная свежим воздухом, вела свое семейство на ветреный берег моря: любуйся – видишь, какая красота, дыши глубже – чувствуешь, какая свежесть, только что не вслух призывала Аня, и Юрка в ответ даже не рычал. Затем шли в пансионат пить растворимый кофе со сгущенкой (во времена дефицита Аня возила сгущенку из Прибалтики целыми побрякивающими боекомплектами), а потом расходились по комнатам почитать до обеда. Аня настаивала – спасительная красота! – чтобы Юрка каждый день прочитывал по нескольку стихотворений Пушкина (том "Избранного" она предусмотрительно захватила с собой). От стихов Юрка отказывался, но вяло перечитывал "Капитанскую дочку". Мелодрама, морщился он. Правда, написано клево. Только психологии мало... Видали его психологию ему подавай. Но, может быть, это хороший признак – признак очеловечивания монопрограммной куклы?
За обедом Юрке разрешали выпить бутылку пива. Он настаивал на двух, Аня, можно сказать, льстиво (куда только девалась ее всегдашняя твердая ясность!) упрашивала подождать до ужина – иногда это у нее получалось. Даже пить нужно красиво, убеждала она, вечером пойдем в кафе, послушаем музыку... Музыку приходилось слушать не одну, а целых три, но – все три человеческие. Аня старалась быть элегантной, оживленной, словно ничего не случилось; заказывала относительно легкие напитки – иногда ей даже удавалось втянуть и Юрку в эту игру. Нельзя, конечно, сказать, что он соглашался полностью заменить водку на мартини – он предпочитал совмещать приятное с полезным, но уже одно то, что он начинал потягивать, а не заглатывать, позволяло затянуть процедуру до темноты, когда уже можно вроде бы и спать, а не колобродить.
Он и отправлялся спать. Он был готов на компромиссы. Аня просила его ночью (вдобавок нетрезвым) не ходить по коридору и тем более не стучать, поэтому Витя обреченно ждал, когда за стеклянной балконной дверью появится призрачная фигура. У Юрки было два козыря: козырный король – повышение голоса (Аня сразу же пугалась: тише, тише, услышат соседи) и козырный туз угроза скрыться в ночи, – а что, вписка у него есть (где-то на крыше, где живет огнедышащий). Его требования были скромными – две бутылки пива. Только две, он обещает. Правда, самого крепкого. Аня убеждала его потерпеть до завтра – выходить по ночам теперь очень опасно! – Юрка не соглашался, он готов был и сам прогуляться за пивом, но страх, что он растворится в ночи, отправится куда-то еще... Чем ждать, Вите было гораздо легче пробежаться до горящего в ночи аквариума уединенного магазинчика.
Во мраке магазинчик оказывался намного дальше, чем днем, – равно как на слабо фосфоресцирующем асфальте обнаруживалось намного больше выбоин и шишек, и Витя испытывал легкое удовлетворение от того, что глаза его были защищены стеклами. И в целом ему было чем дальше, тем лучше: во-первых, все это время, пока он в пути, Юрка не пьет, а ждать он может, не скучая и не раздражаясь, сколько угодно, если точно знает, что в конце неизбежно явится вожделенное вещество; во-вторых же, в движении скоротать ночь гораздо легче и приятнее, чем в сидении с оплывающей куклой (образ куклы понемногу начал стучаться обратно). Хулиганов Витя не боялся, Прибалтика все-таки, но тем не менее старался поменьше топать. И лишь однажды его ослепила легковая машина, проехала, остановилась. "Брат!" – воззвал от нее кто-то незримый, но Витя, не откликаясь, продолжал быстро идти прочь: если бандиты, пускай сами догоняют, а если хотят спросить дорогу, так Витя ничего здесь не знает.
На фоне, конечно же, неотступной тревоги и безнадежности Витя возвращался с таким прочным чувством сделанного дела, что, наградив Юрку бутылками, довольно быстро засыпал, не беспокоясь о том, что через два-три часа его скорее всего снова разбудит стук с балкона. При виде пошатывающейся призрачной фигуры за стеклом он, правда, в первый миг все равно немного вздрагивал, но быстро переходил к простому и понятному делу, а ему хотелось иметь побольше таких дел, которые точно получатся: тоже через балкон Витя бежал за добавкой, даже и не думая начинать какие-то попреки – ты же, мол, обещал, что с тебя хватит двух бутылок, и так далее: трусить по холодной ночной дороге гораздо приятнее, чем пререкаться. Что всерьез беспокоило Витю – Аня почти перестала спать. Иногда он слышал сквозь сон, как она осторожно поднимается, потом снова ложится, дыша корвалолом... "Почему ты не спишь?" – с обеспокоенной нежностью спрашивал Витя, и Аня вполголоса отвечала: "Спи, не разговаривай, а то и ты не заснешь. – Но все-таки прибавляла: – Жду – неужели и в этот раз обманет?" – "Прими таблетку". – "Я уже приняла".
Только Аню с ее высотой могли до сих пор волновать моральные вопросы обманет, не обманет... Перед Витей стояли проблемы попроще: а не припрятать ли бутылки под окном, чтобы каждый раз не бегать, а, переждав подобающее время, явиться с пивом, как будто ты его только что купил. Витя и припрятал пару бутылок в кустиках. Но они ночью оказались такими царапучими (слава богу, глаза были защищены очками), такими неотличимыми друг от друга... Пока Витя разыскивал бутылки, ему уже казалось, что вот-вот забрезжит утро, но когда он перевалился через балконные перила – "Ты что, с кем-то дрался? встревожилась Аня. – У тебя царапина на шее". "Как ты так быстро вернулся?" – вытаращил свои заплывшие японские глазки Юрка.
Без серьезной необходимости лучше не врать. Но Анина бессонница – это была серьезная необходимость, Аня по утрам бывала такая бледная... Витя подумал-подумал и решил подмешать Юрке в пиво Анину снотворную таблетку. Он попросил ее вроде как для себя, он знал, что Аня будет против подобных бесчестностей, потому украдкой растолок и завернул в бумажку. А когда пришла пора тащить для Юрки внеурочное пиво, он открыл его заранее припасенной открывашкой, сделал три-четыре глотка, в свете магазинного аквариума осторожненько ссыпал порошок в горлышко и снова напялил помятую крышку.
И правильно сделал – ему не удалось скрыть от Юрки, что бутылку уже открывали. "Я по дороге сделал несколько глотков, что тебе, жалко?" укоризненно спросил Витя, и Юрка, всегда резко добреющий с появлением выпивки, смешался: "Да пожалуйста, пей". "Так потерпел бы до дома, выпил бы из стакана", – подивилась Аня, чувствующая, что чего-то не понимает. "Недотерпеть было, ужасно пить захотелось", – развел руками Витя, и Юрке пришлось выпить откупоренную бутылку у них в комнате. "Странный какой-то вкус", – заплетающимся языком поделился он. "Да, я тоже заметил", согласился Витя.
Можешь спать спокойно, гордо объявил Витя, на цыпочках проводив Юрку по спящему коридору. Аня не одобрила: "Если он нас обманывает, это не значит, что и мы можем ему уподобляться. Тем более, что он и сам страдает". – "А то мы не страдаем". – "Мы расплачиваемся за какую-то нашу вину".
Витя даже промолчал, чтобы не заголосить двумя октавами выше обычного. Главное – Аня проспала до восьми часов. А Юрка вообще заспался, можно было выйти прогуляться вдвоем – они целую вечность нигде вдвоем не бывали.
Витя уже понял – жить нужно минутами: сейчас, в данный миг, тебя не мучают? – вот сейчас и живи. А начнешь думать о будущем – так оно у всех ужасное, только у одних через десять лет, у других через год, а у тебя через час, но в принципе никто не должен заглядывать слишком далеко, иначе никогда не сможешь вдохнуть полной грудью. Витя на берегу дышал с облегчением, и Аня, кажется, наконец разжала свои съеженные плечики.
Вот, стало быть, они и прожили полчасика. А в их отсутствие Юрка через плохо закрытую балконную дверь пробрался в их номер и выпил весь Анин корвалол. После этого – виновато вещество, а не человек – ему уже не оставалось ничего другого, как вытащить из Аниной сумочки деньги и отправиться за водкой. Так что, когда они вернулись с прогулки, он был не просто пьяный – он был совершенно одурелый, хотя бутылка с черной пиратской наклейкой оставалась еще примерно на треть наполненной ненавистной прозрачной жидкостью. Из-под бутылки пытался вспучиться мятый лист, на котором сантиметровыми буквами было написано: "Прошу вас, отпустите меня! Так будет лучше и для вас, и для меня! Я мертв! Я хочу торчать, торчать и торчать, и вы с этим никак не справитесь! PLEASE LET ME GO! Ex-your son. P. S. Все равно убегу". Юрка требовал паспорт – "я гражданин Израиля, я буду жаловаться в полицию!" – но тут же про него забывал, начинал с величайшей сосредоточенностью соскабливать ногтем пятнышко с клетчатых ниггерских джинсов. Его паспорт, кстати, Витя, постоянно его сопровождавший, на всякий случай всегда носил с собой.
"Ну конечно же, мы виноваты, – обратила Аня к Вите искаженное страданием лицо. – Мы с чего-то вообразили, что имеем право развлекаться". Не в ту же минуту, но ей сделалось нехорошо, она прилегла на казенный диван, и Юрка с горестным возгласом: "Жалко мамочку!" – вновь присосался к бутылке и дососал ее со скоростью унитаза. После этого он окончательно перешел на английский язык. Он всегда гордился, что умеет выговаривать, как настоящий ниггер, – "нига", – и, может быть, поэтому в непрожеванном потоке его речей Витя ухватывал только "фак", "мазэфакин" и "шит", произносимое на одесский лад – "щит".
Аня знала лишь одно средство против пьяной одури – закуску, так что в эти недели исхудалый Юрка разбухал на глазах. Бухал и разбухал. Она и на этот раз с усилием поднялась и начала готовить чай, бутерброды... Разумеется, только что вскипевший чай оказался слишком горячим: Юрка сделал глоток и с проклятием ("Фак!") выплеснул чай на пол. "Не будь свиньей", сдержанно отозвалась Аня. "Да пошли вы..." – Юрка договорил до конца на чистейшем русском языке и, шатаясь, ринулся в дверь, затопал по коридору. "Беги за ним!" – перекошенно (в страшном сне не мог бы представить ее такой!) крикнула Аня, и Витя неловко рванул с места, в коридоре едва успев кивнуть застывшей в изумлении Волобуевой.
Юрка встретил его со сверкающим ножом в руке – на днях исчезнувшим ножом, самым острым в Анином хозяйстве. Юрка приставил острие к своему боку и вызывающе затребовал: "Хочешь, воткну себе в печень? Думаешь, не смогу?" Сможешь, сможешь, приговаривал Витя, осторожно отнимая у него нож и не зная, что с ним делать дальше. К счастью, Юрка начал долго и тупо шарить под деревянной кроватью, и Витя ускользнул в ванную. Лихорадочно обыскав ее взглядом, он засунул нож под плинтус, да так удачно, что впоследствии не смог его извлечь. Когда Витя вернулся в комнату, Юрка пил из горлышка пиво запасливый, под кроватью у него, оказалось, поблескивала целая батарея. Витя хотел было воспрепятствовать (а как? драться с ним, что ли?), но решил лучше позволить ему пить, пока не отрубится. А до тех пор надо было набраться терпения и ждать. И Витя ждал. Ждал (нудно уговаривая), когда Юрка пытался сам себя удавить полотенцем, когда пробовал повеситься на шторе, когда торжественно возглашал: "Жизнь без наркотиков слишком пресна, она не стоит того, чтобы ее прожить", – и когда начинал рыдать: "Тысячи шмыгаются героином – и ничего!"
Наконец, уже полуотрубившийся, с падающей головой, Юрка начал прижигать руки сигаретой, оставляя круглые сморщенные ранки. Витя ждал. Заглянула Аня, успокаивающими жестами Витя выпроводил ее в коридор и там быстро набормотал, что все, мол, в порядке, он ее позовет, когда устанет, им нужно беречь силы, сидеть с безумцем только по очереди.
И они действительно сменяли друг друга, а часы сменялись часами, дни днями, а если судить по Витиному внутреннему часовому механизму, то и недели неделями. Временами безумец, ни на кого не обращая внимания, или дремал, свесив голову (и бунтуя при малейших попытках его уложить), или бродил по комнате, швыряемый из стороны в сторону, иногда со всего роста обрушиваясь на пол, который (или голова) аж звенел от этих ударов. Аня в свою смену пыталась его удерживать, а Витя уже только ждал. Тая в глубине души нелепую надежду, что какой-нибудь особенно болезненный удар хоть немного образумит сумасшедшего. Вот он, бесцельно кружась по комнате, рушится на стол, ударяясь лицом и грудью в бутылки. Они раскатываются по комнате (ночь, что там думают соседи?..), но ни одна не разбивается. А он надолго замирает на столе. Потом начинает медленно шевелиться, как водолаз в свинцовом костюме, переваливается на бок, скатывается на пол, замирает на полу. Затем приподнимается и снова шарит под кроватью. Витя уже не пытается его отговаривать – начнет мычать проклятия, угрожать перебить все стекла... Пусть лучше пьет, свалится же он когда-нибудь окончательно!
Он и сваливался, иной раз затихал на пять, на десять минут – в эти минуты Витя иногда пробовал дремать сидя (после одного особо жуткого инцидента ложиться он уже не решался), а иногда смотрел на ворочающееся на полу существо и твердил про себя: исчезни, исчезни, исчезни... Он уже не испытывал ненависти к нему, он только хотел от него освободиться. Кажется, если бы не Аня, Витя бы уже дозрел до того, чтобы бросить все, как есть, пускай пьет, пока не сдохнет. Или не сдохнет, проспится, возьмется за ум, так даже лучше, но лично ему уже все равно.
Аня подменяла его то днем, то ночью – бледная до голубизны под глазами, однако собранная и целеустремленная, она говорила, что в тридцать седьмом году следователи прежде всего не давали своим жертвам спать, чтобы сломить их волю, поспавши хотя бы два часа, человек воскресает, а она спала больше, так что будет только разумно, если Витя ей уступит, его здоровье тоже общее достояние, и Витя сначала слушался (от неизменности невесть откуда взявшихся стен он сам начинал трогаться рассудком), но после того случая... Витя тогда еще позволял себе ложиться и закрывать глаза. Вдруг он почувствовал, как существо шарит по его груди, пробираясь к горлу, и вкрадчиво бормочет: "Я киллер, мне тебя заказал Лужков. Стань смирно, у тебя есть тридцать пять секунд. Или я начну тебя бить".
Стать смирно Витя не стал, но сел и больше не ложился, внимательно поглядывая на куролесящее существо, в любой момент готовый сорвать очки и защищаться. Аню же пустить на свое место он теперь не согласился бы ни за что на свете.
Постепенно существо израсходовало весь свой подкроватный запас, и понемногу, час за часом (или день за днем), к нему начало возвращаться нечто, напоминающее разум, взгляд становился более осмысленным, а поиски более целеустремленными: оно переворачивало подушку, выворачивало наволочку, заглядывало под матрац, но не находило упертых у Ани денег, которые у Вити было более чем достаточно времени обнаружить и изъять из-под подушки. Решившись ненадолго оставить Юрку запертым, Витя даже ходил советоваться к Ане, опасаясь, что она не одобрит такого бесчестного шага, но Аня, еще больше побледнев, произнесла словно бы жертвенно: "Да, это нечестно, но мы обязаны это сделать". И теперь – все как назло – исчезновение денег дошло до Юрки именно тогда, когда Аня в очередной раз пришла с предложением сменить Витю на его боевом посту.
– Уккрали... – потрясенно повернулся к ним Юрка, и его сильно шатнуло. – Ввы уккрали... Ну, от ввас я не жжидал...
– Мы не украли, а взяли то, что нам принадлежит, – с достоинством произнесла Аня.
– Уккрали... – не слушая, продолжал потрясаться Юрка – и вскинулся: Ггоните обрытно! Ггните, слышли?!.
– Это не твои деньги.
– А я ггрю – гните бабки!
Гните бабки, гните бабки, гните бабки, гните бабки...
Это не твои, это не твои, это не твои, это не твои...
– Нне хтите?.. Ланно, я взьму ззэложников!
Довольно уверенно он шагнул к Ане и обхватил ее красиво полнеющую шею двумя руками, как если бы собирался ее душить.
– Нну, этдэдите?!.
Витя, словно во сне, почти без усилия оторвал одну его кисть и заломил ее запрещенным болевым приемом.
– Дыззюдэист хренов! – застонал Юрка, вслед за рукой припадая на колено. – Ланно, я и без ввас дэстэну ббэбки! Пстите меня, где кключ?
Ключ был у Вити в кармане, и он уже приготовился к очередным нудным уговорам, но Юрка вспомнил, что бессчетное количество раз выбирался через балкон, и, пошатываясь, побрел к балконной двери. Витя забежал вперед и стал у него на пути. Но Аня внезапным повелительным жестом указала ему в сторону:
– Пусти его, пускай убирается! – Она была потрясена, что родной сын хватал ее за горло. Не привыкла еще...
– А-а, хтите, чтоб меня без пспрта в ментуру загребли! – раскусил Юрка ее хитрость. – Ггните пспрт, ввы нне иммейте прэва, я ггрэждэнен Иззрэиля!
– Ложись спать, когда проспишься, я отдам, – заверил его Витя. Он был против того, чтобы делать благородные жесты, когда имеешь дело с сумасшедшим. Если бы тот шагнул с балкона и пропал навсегда, Витя бы еще подумал, но ведь никуда он не денется, придется снова ждать, когда он появится и в каком виде, а уехать без него Аня наверняка не решится... Нет, выгонять можно только всерьез и навсегда, но – он чувствовал – Аня еще не готова до конца следовать своему порыву. И будет ли когда-нибудь готова?.. Да и готов ли он сам?
– Нне ххчу спэть, псти! – Юрка начал отпихивать Витю, и Витя понял, что сейчас начнется борьба, ломаная мебель, битые стекла.
Он отступил, и Юрка, пошатываясь, начал поворачивать дверную ручку. На улице был не то поздний вечер, не то раннее утро. И в этот миг Витя представил их с Аней часы, а то и дни ожидания, и – он молниеносно сунул очки в карман и охватил Юрку сзади, намертво стиснув его горло локтевым сгибом, а чтобы Юрка не сумел достать его ниже пояса, поднял его поперек спины, продолжая душить, невзирая ни на какие извивы и барахтанья. Решимость его была неколебима – у него не было выбора. "Что ты делаешь, ты его задушишь!" – кажется, кричала Аня, но он не понимал, что она говорит. Когда бьющееся на нем тело окончательно обмякло, он осторожно, чтобы не стукнуть головой, опустил его на пол.
– Господи, ты его задушил! – заламывала руки Аня, но Витя по-прежнему ощущал неколебимую решимость, согласную страшиться только того, что уже случилось.
Юрка открыл глаза и посмотрел на него суровым пристальным взглядом.
– Если ты двинешься, я тебя убью, – твердо пообещал ему Витя, и Юрка поверил.
– Все, все, я ложусь, – заторопился он, но все-таки прибавил: -Если ты меня убьешь, тебя посадят.
– Ничего, это будет убийство при самообороне – ты пьяный, я трезвый, мне поверят, и мама подтвердит.
– Какая же ты сволочь!.. – Юрка не верил своим ушам.
– Да, я страшная сволочь, и ты пожалеешь, что меня до этого довел.
В Питере Юрка пришел к нелицеприятному выводу, что всему виною синий, который напрочь сносит башню, – все, нужно окончательно переходить на план: главное, чтобы не героин, а марихуану курят все левые интеллектуалы Запада.
И вот уже, развалясь на скрипучем диване алкоголика, своими пухлыми губами Юрка присасывается к толстой самокрутке, распространяя дикий степной запах какого-то ни на что не похожего дыма. "Планцу, – благодушно поясняет он. – Золотое когда-то было время у нас с Милкой: любили и курили".
А вот в пять утра длинный, хулигански длинный звонок – на лестнице в лихих малиновых беретах два милиционера с молодыми, совершенно непьющими лицами – в последнее время Витя стал обращать на это внимание, – и Юрка между ними, уронивший голову на перила. Один из беретов, белобрысый, без ресниц, предлагает полюбоваться бумажным пакетиком – что-то табачно-толченое, с недотолченной ветвистой структурой, бредовое: марихуана, до четырех лет. Сейчас мы его отвезем в "Кресты", через два месяца суд, наберется ума. "Кто же в тюрьме набирается ума! – Как умело с места в карьер сахарно-белая Аня переходит к мольбам. – Он же не преступник, он просто дурачок". – "Нарушил закон – значит, преступник". – "Но, может быть, какой-нибудь штраф?.." – "Это не для штрафа, это для срока". – "Скажите, Аня принимает прицельный снайперский вид, – триста долларов на двоих вам хватит?" Они соглашаются, даже не поломавшись для виду, – уф-ф... Аня отсчитывает последние купюры, но, как она любит повторять, это всего лишь деньги.
