Текст книги "Чума"
Автор книги: Александр Мелихов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
Про Иерусалим Витя песен не слышал, а потому очарован им был лишь в той степени, в какой он напоминал почти забытый кинобагдад. По крестному же пути Христа, пролегающему через толкучий рынок, Витя сначала вообще не хотел идти: Христос, полагал он, – это для старушек и выпендрежников, однако Аня пристыдила его, указавши, что христианство – важная часть мировой культуры.
Еще не очень холодный зелененький киселек в Мертвом море действительно держал на поверхности да еще и норовил уткнуть физиономией в свою опасную едкость. Насмотрелся Витя и на пустынные горы: в детстве он часто задумывался, какими видит муравей песчаные осыпи и глинистые размывы, теперь понял.
Но самым лучшим местом на земле оказался все-таки Тель-Авивский университет: зеленые пространства нежной травки с блаженствующими юными фигурами, застывшие зеленые салюты пальм, диковинные и прекрасные здания, по которым разбросаны таблички с именами пожертвователей. А яснолицые студенты и студентки – Витя никогда, даже в институте, не видел такой воспитанной и одновременно раскованной молодежи, среди которой половина гляделась попросту красавицами и красавцами, а самые незадавшиеся были всего только очень привлекательны: у Вити душа изнылась от счастья и гордости, что его сын полноправно – да еще в числе лучших! – принят в это богоподобное племя.
Было понятно, почему недотягивающая по языку Мила чуть ли не каждый вечер роняла слезки в ивритские учебники: работа официантки оставляла мало времени для занятий. Витя побывал в том бетонном шалмане, по которому Мила безостановочно летала с подносом: жирные грузиноподобные мужики, ежесекундно нуждающиеся в новой водке, ревели, как самолеты, – Витя ошалел там за три минуты, но Мила возвращалась домой веселенькая, прыскала на каждую шутку, а отсмеявшись, приговаривала про себя: "Угу".
За этот смех и эти слезки Витя полюбил ее – ну, не так, как Юрку, но по телу его все-таки пробегала щекотка умиления, когда он наблюдал за ее разборками с котом. Кот был здешней, израильско-мусорной, породы – мелкий, злобный, как еще не вошедший в силу шпаненок-заморыш, он наблюдал хозяйскую жизнь из укромных углов с затравленной ненавистью. Как и его человеческие собратья по статусу, он не верил в добрую волю и кусок норовил не выпросить, а выбить из рук, серой кометой метнувшись откуда-то сбоку. Что ему иногда и удавалось, и тогда он пожирал добычу, забившись в угол и затравленно урча, стараясь заранее запугать тех, кто вздумал бы к нему сунуться. Хотя сам "шугался" (Юрка) каждого чиха. Время от времени Юрка пытался задать ему трепку, но Мила сразу же начинала жалобно причитать: "Ну, Юра, ну не надо..." Правда, когда Мила сама готовила еду, наскакивающего кота она мерно отталкивала чарльстонным движением ноги, которую тот с яростным шипеньем пытался цапнуть зубами, иногда и удачно, – в этих случаях Мила давала ему гулкого шлепка, любовно прибавляя: "Коз-зел". Как будто кот чем-то выше козла.
Не все здесь было Рио-де-Жанейро, но, когда Витя поднимался в самолет, перед дверью он сделал вид, будто хочет поправить молнию на сумке, а на самом деле вдруг взял и немножко поклонился этой земле, этому городу, этому мирозданию...
А потом, сделав вид, будто поправляет очки, незаметно прибрал навернувшиеся слезы благодарности.
Не удивительно, что Юркиных каникул Витя дожидался со счастливейшим упованьем. К Юркиному возвращению – чтобы заодно уменьшить его контакты с веселыми друзьями и лбами кавказской национальности – Аня приобрела три "индивидуальных тура" в Друскининкай, намереваясь вновь войти в реку прежнего счастья, пускай и в уменьшенном составе (у старшего сына не было времени на подобные сентиментальности). Заодно, чтобы покончить с литовскими достопримечательностями, она прикупила и несколько дней в Паланге, но для Вити поэзия этого имени исчерпывалась воспоминанием об одноименном творожном торте.
Но этого было совсем не мало.
Вот где можно зачерпнуть душевных сил – в памяти не об изменчивых радостях, а о надежных ужасах, которые напомнят тебе: тогда же ты нас выдержал – выдержишь и теперь. Но и в неискушенности есть своя – увы, кратковременная – сила: Витя всего только удивился, когда к очереди, выстроившейся к таможенному разделочному столу, пришаркал согбенный японский старичок-крестьянин в Юркином тинейджерском прикиде. Заметив, что Витя с Аней тянут к нему шеи из-за охраняемой двери, Юрка не только не запрыгал, не замахал руками, как это сделал бы настоящий Юрка, а лишь с кислой улыбкой легонько повертел растопыренной кистью – все, дескать, в порядке.
У него слезились глаза, тек нос – последствия летнего израильского гриппа, с натянутой улыбкой (иных улыбок словно не бывало) пояснил Юрка. Серое лицо – а Витя-то думал, это говорится преувеличения ради. В метро же Витя заметил, что у Юрки появилась неприятная привычка мелко-мелко трясти коленями, а в выморочной квартире дяди-алкоголика тряс этот, заметно укрупнившись, перешел на ступни – Юрка как бы беспрерывно ими аплодировал. "Что с тобой?" – наконец забеспокоилась Аня. "Колбасит немного", – был дан четкий разъясняющий ответ. Никакой радостной лихорадочности, прежде присущей их встречам, на этот раз не наблюдалось, зато, раздевшись перед сном, Юрка почти испугал родителей своей цыплячьей худобой. "Совсем заучился, будем тебя откармливать", – постаралась успокоить себя Аня. От его прыщей на всегда атласной коже они деликатно отвели глаза. Юрка же, отправившись за шкаф в Анино раскладушечное гнездышко, долго-долго ворочался с боку на бок.
Чума тоже начинается с симптомов не столь уж грозных, если ты никогда прежде не имел с нею дела, – кто из нас не испытывал слабости, озноба, головной боли! Зато те, кто насмотрелся лопнувших, сочащихся гноем бубонов, кто наслушался бесконечного кровавого кашля, от которого спасает только смерть, – тот будет принимать и насморк за чуму. Витю Юркин насморк в тот раз только растрогал, как всегда его трогало проявление простого, человеческого в боготворимых существах.
Проснувшись очень рано, Юрка, безостановочно шмыгая носом, засобирался по Милиному наказу с какими-то гостинцами навестить тещу; нацепил модный рюкзачок, который при Юркиной согбенности хотелось назвать котомкой, сунул в карман блекло-голубых джинсов очередные сто квартирных долларов в рублевом эквиваленте и, по-стариковски шаркая кроссовками, скрылся в солнечном августовском утре. Вернуться он должен был не очень скоро, потому что после тещи намеревался заглянуть к Быстрому. Но он не вернулся ни в этот день, ни на следующий.
В первую ночь Витя с Аней даже поспали, ибо по опыту знали, что встречи с Быстровым не бывают быстрыми. Смущало, правда, что до тещи он так и не доехал, но обнадеживало, что у Быстрова никто не брал трубку – видно, вдвоем пошли по друзьям. Ну да, авось на этот раз обойдется без сирийцев.
Но вот когда дело пошло ко второй ночи... Именно в ту, вторую, ночь Витина жизнь изменилась до неузнаваемости.
До этого она была последовательно разворачивающейся лентой, где каждое событие, каждый человек имели начало и, если не затягивались до настоящей минуты, то и конец (Сашка Бабкин, например, с треском выиграл выборы, и, по-видимому безвозвратно, растаял в московских высях, а, скажем, Валерия в каком-то придонном течении все длилась и длилась). Но с той страшной ночи Витина жизнь превратилась в некий ком, почти все перемалывающий в крошево и лишь отдельные обломки вминающий в себя, перемешивая их с другими обломками, позволяя через какое-то время даже разглядывать их, коли придет такая охота, но не позволяя понять, от какого целого они отломлены, что было раньше, а что позже...
Поэтому Витя не мог бы сказать с уверенностью, сколько ночей (и, естественно, дней) отсутствовал Юрка – две или четыре.
Логически рассуждая, ночи и тогда сменялись днями, в течение которых Витя, оберегая Аню, сам снова и снова обзванивал морги и отделения милиции, которым ни на трупах, ни на задержанных блекло-голубые джинсы пока что не попадались, – но ком бытия сохранил лишь ночи. Ночи тоже были наводнены звуками – чего стоили одни только театрально предсмертные вопли котов, – но в памяти осталась только тишина и шаги в тишине. Шаги все ближе – ну давай же, давай!.. – но они удаляются все дальше, дальше, становятся все тише, тише...
И еще были дверцы – Юрка мог приехать и на такси. Вот дверца стукнула и если бы в этом мире любовь и отчаяние что-то значили, они бы создали Юрку из ночной темени и вознесли по лестнице к звонку, в котором сосредоточилась вся их мука, – но любовь так же бессильна, как и равнодушие.
Дверца. Шаги. Голосов, как ни тщится отчаявшаяся мечта, не разобрать. Шаги все тише, тише...
Шаги. Сначала усиливаются, потом замирают.
Хлопнула дверь в подъезде. Ну давай же, осталось совсем немного!..
Но звонок безмолвствует, безмолвствует... До звона в ушах.
И снова дверца. И снова мимо.
И снова шаги. И снова издевка мрака.
Мертвыми голосами они уговаривали друг друга прилечь – все равно ведь сделать ничего нельзя, остается только ждать. Но каждый в глубине души опасался этой наглостью рассердить ту силу, которая где-то держит Юрку в своих руках. Аня вообще ходила при полном параде, как на работу. Витя тоже был готов куда-то бежать, однако сидя он засыпал не раз и не два, и обломки этих снов запечатлелись в его памяти ярче, чем проведенные в ожидании дни.
...Он шел по щиколотку в жидкой грязи среди беленых бараков монастыря, в котором теперь располагалась милицейская школа, и, раскачиваясь, пытался стряхнуть дикую бродячую кошку, запустившую когти в его правую лопатку, а от бесчисленных будок к нему изо всех сил тянулись псы на цепях, так что один из них, поскользнувшись в грязи, шлепнулся на бок, но и на боку продолжал натягивать цепь...
...Витя вспомнил, что люди в серых плащах на троллейбусной остановке толпятся для того, чтобы судить его, и решил отправиться пешком; но, обходя толпу стороной, он увидел в ней епископа в пухлом раздвоенном колпаке и понял, что избегать суда не имеет права...
А третий сон был вещий сон. На кухне из пустого электрического патрона лилась струйка нечистой воды, и Аня в утреннем халате, совершенно служебно ворча по поводу соседей, ставила на огонь воду для Витиной каши, и Витя замер, увидев ее совершенно черные пряди; он взял ее за плечи, пытаясь повернуть к себе, она не давалась, но Витя все-таки ухитрился на мгновение увидеть ее широкое и совершенно незнакомое лицо; она не делала ничего плохого – просто она была чужая, притворившаяся родной, и это было так ужасно, что Витя изо всех сил попытался закричать, но издал только сдавленное сипение.
Витя перестал узнавать Аню не тогда, когда у нее появились голубые голубая кровь – мешки под глазами, а тогда, когда она начала подгонять его, чтобы он сделал совершенно бессмысленное дело – в четыреста тридцать четвертый раз позвонил старшему сыну и спросил, не появлялся ли там Юрка за те пятнадцать минут, которые прошли со времени предыдущего звонка. Да старший сын, разумеется, и сам тут же позвонил бы, но – "неужели это так трудно, я бы сама позвонила, только боюсь разрыдаться, ты этого хочешь?", "неужели нельзя единственный раз пойти мне навстречу" – и тому подобное. Витя-то уже был вполне убежден, что Юрки нет в живых, ибо на этом свете он не мог представить место, из которого в течение стольких часов и дней было бы невозможно позвонить домой, и теперь мечтал об одном: скорей бы. А страшился уже исключительно за Аню. Однако от нее он ждал чего угодно – хоть самоубийства, но – чего-то крупного: с ее образом Порядочности были несовместимы истерическая раздражительность и несправедливость – ясно же, что позвонить ему нетрудно и что навстречу он ей шел вовсе не единственный раз, а просто-таки всегда, когда мог... На фоне мертвенной тоски в его душе все же нашла силы задрожать отдельная струнка тревоги, что, пожалуй, еще и эта надежнейшая скала – Аня – может повернуться к нему совершенно незнакомой стороной. Ее словесное неряшество заставило его повнимательнее вглядеться в ее внешний облик – кажется, он не удивился бы, внезапно обнаружив ее растрепанной. Но нет, прическа ее, как всегда, была само совершенство, зато в глаза ему бросилась обнаженная краснота ее век – не накрасилась, догадался он. Может быть, подготовилась плакать поопрятнее?.. Но тогда и за языком бы...
"Последить", – этого Витя уже не позволил себе додумать: в принципе, мать, потерявшая сына, имеет право на все.
Старшему сыну не хотелось звонить еще и потому, что он разговаривал с отчетливой неприязнью – если не к тому, кто спрашивает, то к тому, о ком спрашивают: "Да живехонек он..." Но не придавать же значения подобным пустякам в такую минуту.
На этот раз старший сын, что было совершенно не в его правилах, сорвался как человек, окончательно потерявший терпение:
– Он наркоман, его поскорее надо в клинику сажать! Прежде всего не давать никаких денег. Те, что вы ему дали, он наверняка уже проторчал, главное, не давать новых. Он и мне пытался сесть на хвост... Взял с меня слово, что я вам не расскажу, но мне надоело тоже идти у него на поводу!
– А к Быстрову он не заходил? – зачем-то пролепетал Витя.
– Быстров сидит за кражу кассетника из машины. Вернется через два года.
– Зачем же он это сделал?.. Быстров?..
– На дозняк не хватило. А наш пытается соскочить с иглы. Он подсел на герыч, на героин, а хочет повмазываться джефом, это психостимулятор, на нем переломаться, а потом уже долбиться сонниками. Таковы его жизненные планы.
Жаргонные обороты старший сын выговаривал с особенной ненавистью.
Путь от "Слава богу, он жив!" до "Боже, какой позор, хорошо, что мама не дожила" Аня проделала на удивление скоро. "В чем же мы провинились?!." этот вопрос, к еще большему Витиному смятению, она задавала совершенно серьезно. "Что же нам еще предстоит?.." – ужасалась она, и здесь уже Витя, взявши полутора октавами выше, заголосил, что в такую минуту они вообще не имеют права думать о себе – ни о своем позоре, ни о своих страданиях: их сын попал в беду, он старается выкарабкаться, он в них нуждается, а потому они должны сделать все, что в их силах, – и так далее.
И когда наконец раздался полноценный долгий звонок, Витя с запрыгавшим сердцем распахнул потрескавшуюся дверь и заключил окончательно исхудавшего и почерневшего Юрку в счастливые объятия (показалось, будто обнимается с бараном – твердый лоб и никакой отдачи). Было не до слов – Юрка валился с ног, и Витя едва успел раскрыть для него раскладушечное гнездышко за шкафом: сделать это заранее Витя не решился, чтобы опять-таки не рассердить силу, завладевшую Юркиной жизнью. А теперь – самое страшное все-таки позади. Ибо как ни крути, а страшнее смерти нет ничего.
– Запомни, мы всегда будем с тобой! – с предслезной искренностью взывал Витя к аплодирующим Юркиным ступням, поскольку японские Юркины глаза растерянно блуждали по узкому зашкафному пространству. – Ты ничего не должен от нас скрывать! Если уж тебе так необходимо уколоться (вмазаться, передернулся голос старшего сына), ты скажи, я сам тебя провожу, это все-таки лучше, чем ты исчезаешь, мы... – Витя запнулся, потому что слово "волнуемся" в соседстве с тем, что они пережили, прозвучало бы смехотворно слабо.
– Лады. – Юрка обнадеженно привстал с раскладушки. – Пошли сейчас.
– Но ведь тебе лучше потерпеть, это... ломка?.. скоро должно пройти. Витя опешил от той быстроты, с которой было принято его предложение: при всей неподдельности своего порыва он невольно ждал и ответного великодушия.
– Если не хочешь, так и скажи! – детски пухлые Юркины губы запрыгали, он мгновенно сорвался на рыдание: – Чего тогда было хлестаться – "сам провожу", "сам провожу"!..
– Ну что ты так сразу, – еще больше растерялся Витя. – Я свое слово держу, только для тебя же было бы лучше...
Но Юрка сам и очень твердо знал, что для него лучше.
И по Витиной беззаветности пробежали мурашки сомнения.
– Где твой рюкзачок? – перед выходом вдруг заинтересовалась Аня.
– Проторчал. Я еще должен остался – оставил им в залог обратный билет. Но это фигня, его можно восстановить, пошли они на фиг...
– А где сережка? – Аня вгляделась в него уже более пристально.
– Мент из уха вытащил. У вас знаете, какие менты – в Израиле полицейские никогда не позволяют ничего подобного!
– Так и сидел бы в Израиле, порядочный человек и знать не должен, какие они, менты. – Аня выделила это слово не злостью, как старший сын, а брезгливостью.
– Вы ничего знать не хотите! – В Юркином голосе снова послышалось совершенно неадекватное рыдание ("вы" – он, как и в детстве, сразу объединил их в единое целое: какую воду вы мне сделали, кричал из ванной, обнаружив, что вода в ванне слишком горячая). – У ментуры под носом работают точки, их по вечерам объезжают с автоматами, собирают бабки, а менты только наркоманов трясут... да их и не очень трясут, потому что с них взять нечего, они охотятся на приличных людей, кто подвыпил, паспорт дома забыл...
Столь явное перенесение внимания с собственной вины на вину ментов и Витино с Аней гражданское равнодушие внесло и в без того не лучшее душевное Витино состояние дополнительный оттенок тревоги и недоумения.
– Да, а что Мила по этому поводу думает? – спохватился Витя.
– Она тоже торчит, мы вместе подсели. И тоже полиция виновата: во всем Тель-Авиве было не достать марихуаны, мы решили слегонца кайфануть на черном...
– Что это еще за черный? – спросила Аня, преодолевая омерзение.
– Героин. Мы и не заметили, как подсели. Все, что зарабатывали, стали протарчивать, я уже учиться не мог, только кайф и ломки на уме.
– Это мы себе во всем отказывали, чтобы вас поддерживать, а вы в это время... – как бы себе самой напомнила Аня.
– Ну, отказывали, отказывали – что теперь про это!..
Его готовность к злобным рыданиям была такова, что Витя поспешил задать деловой вопрос:
– Так, а что теперь Мила?
– Мы решили, она там будет переламываться, а я здесь. Вместе нам не соскочить, мы друг друга растусовываем.
Оказывается, и там не на кого положиться...
И уже в подъезде, на улице сначала расписанные стенки лифта, затем пожухлые тополя, растрескавшиеся тротуары, озабоченные пассажиры в метро всей своей обыденностью говорили ему: очнись, этот мир не место для романтических порывов.
В метро Юрка навалился на дверь с надписью "Не прислоняться", а потом и вовсе съехал на корточки. Типичная поза наркомана, им тяжело стоять, с улыбкой привычного сострадания впоследствии разъяснили Вите в наркологическом диспансере. Но самое удивительное – Юрка не видел в этой позе ничего вызывающего: а что такого, пускай все так делают, мне по фиг. Внезапно нахлынувшие жаргонные обороты Витя тоже ощутил как некое сползание. От светящегося студенчества к глуповатому пэтэушничеству. Даже туповатому из Юркиной речи ушли живые интонации. И почему он не хочет воздержаться от этих мерзких выражений – видит же, что всех коробит.
Или не видит?
А что он видит вообще?
Замечает ли он хотя бы время – кажется, ему уныло, но не скучно, и видит ли он со своих корточек, что отец вот уже два часа топчется на солнцепеке у знаменитой – вдоль стены переминаются с десяток понурых личностей – аптеки близ Апраксина двора, именуемой Апрашка, выкрашенной, как выражались в Бебеле, в цвет детской неожиданности и утратившей среднюю перекладинку на букве "Е" на своей вертикальной вывеске, – "АПТСКА", "АПТСКА", "АПТСКА" – перечитывал Витя в виде развлечения. Витя вынужден был держаться в сторонке – такого, как он, ни один барыга на пушечный выстрел не подпустит. В тротуарной толчее подходили какие-то восточные и западные люди с предложением услуг, Юрка с усилием поднимался на ноги, вступал в переговоры, но оставался неудовлетворенным: все черный предлагают. А ему нужен белый. "Тебе же нужен джеф?" – рискнул блеснуть новыми познаниями Витя. "Джеф – это и есть белый".
Жизнь рушилась, а народ толпился, пот разъедал, Юрка дожидался своего белого – будь у Вити склонность к философствованиям, он назвал бы это объективным ходом вещей, в соседстве с которым его собственное поведение казалось все более и более несерьезным, дамской истерикой какой-то.
Наконец Юрка о чем-то сговорился с двумя потертыми... нет, в этих субъектов как будто специально втирали золу из той кучи, которая всегда курилась дымком и пылью на задворках бебельской кочегарки. Вместе с Юркой они побрели по Садовой в сторону Гороховой. Витя следовал за ним, стараясь хорониться за прохожими, – ведь будь на его месте переодетый сотрудник милиции, он сейчас мог бы запросто раскрыть наркоманский притон; но Юркиным спутникам бояться, видно, было некого, оглянулся лишь один из них только раз, и Витю ужаснуло намертво впечатавшееся в его пыльное горбоносое лицо выражение злобной тоски.
Раскаленные пыльные улицы, по которым они брели, были скорее всего заурядными питерскими улицами, но у Вити было полное ощущение, что они влачатся по заброшенному городу – его глаза схватывали только облупленности, только баллончиковые загогулины, только рытвины в асфальте. То, что на улицах было довольно много людей, дела не меняло – значит, и тем зачем-то понадобилось посетить мертвый город.
Выслеживаемая им троица прошаркала лабиринтом душных дворов и двориков и, так и не оглянувшись, скрылась в ничем не примечательном подъезде. Витя уже давно покорился этому бреду, и только одна мысль держалась в его голове – вопрос, видит ли Юрка, что он погрузил их всех в какой-то не знающий пробуждения кошмарный сон.
Уже через пять минут ему стало казаться, что он торчит в этом геометрическом, цвета детской неожиданности безумном дворе не менее часа, а через пятнадцать минут – что половину дня. Главное, он уже поверил, что здесь ему предстоит так и скончать свои дни. Кажется, если бы он знал, за какой дверью скрылся Юрка (да что они там с ним делают?!. ведь в поликлинике на укол уходит максимум полминуты!..), он бы начал звонить и барабанить в эту ужасную квартиру – пускай застрелят.
Нет, все равно не стал бы, он же обещал Юрке только сопроводить его...
И сам почувствовал, какие это никчемные пустяки – "обещал", "не обещал": вся эта мишура имела значение в прежней жизни, но считаться с нею в теперешней было каким-то детским выпендрежем. Витя уже не имел сил думать о будущем, он хотел лишь одного – чтобы Юрка наконец сыскался.
Может, они ушли по крышам?..
Но в конце концов – скала с плеч – Юрка все-таки явился на свет из той же самой проклятой двери. И – о чудо – это был почти прежний Юрка, исхудавший, но живой. Именно живой – в лице появилась живая мимика, в голосе – живые интонации.
– Что ты так долго? – спросил Витя уже практически без укора – так велико было его облегчение.
– Что ж делать, если у них один баян на всю колоду... один шприц на всю тусовку. – (Витя оценил всю деликатность этой самопоправки.) – Следишь за ним, как за рулеткой, – ну когда, когда до меня дойдет!..
– А что там за обстановка, в этом... в притоне? – зачем-то полюбопытствовал Витя, и Юрка ответил, ничему не удивляясь:
– В кухне нормально, мамаша с ребенком гулять собирается, а в комнате свалка – бутылки, банки... Обертки.
– А эти твои... сопровождающие – кто они такие?
– Они сами торчки... то есть наркоманы, шакалят за дозняк... за дозу.
– А сколько стоит доза?
– Это смотря у кого какая торба... норма. Она все время нарастает, в этом главная проблема. Но в среднем...
Юрка назвал сумму, не показавшуюся Вите очень уж непомерной: если употреблять только по праздникам, вполне можно себе позволить.
– Знаешь, – решился высказаться Витя, – я в таких делах тебе больше не помощник. Сдаюсь. – Он даже вскинул руки кверху. – Когда ты стараешься выкарабкаться, я готов тебе помогать до бесконечности. – Он было дернулся прижать руки к груди, однако чувствительности в нем поубавилось. – Но помогать тебе... – Он запнулся, не в силах выговорить слово "колоться".
– Да я вмазываться... колоться больше и сам не хочу. Я теперь на коле... на таблетках перебьюсь.
Юрка произносил какие-то названия, но Витина душа отталкивала их с такой силой, что он был не в состоянии их запомнить – что-то вроде релодорм, радедорм, феназепам... Однако сам Юрка был настолько ласков, предупредителен и говорлив, что Витя почти поверил: самое страшное позади.
"Лишь бы не героин", – повторял Юрка, и эту формулу Витя хорошо усвоил. Под этим лозунгом и протекли ближайшие недели.
Хорошее было время – можно было черпать душевные силы в лозунгах...
Назавтра Юрка был немногословен, тускл – кажется, у него и волосы как-то потускнели, поредели, наметилось что-то вроде залысин, – и Витя, желая его подбодрить, ласково напомнил ему, какой он вчера был веселый, разговорчивый...
– На базар пробило, – ответил Юрка с кривляющейся ухмылкой.
Он снова начал находить удовольствие в этих мерзких оборотцах – и уж не потому ли, что родителей от них передергивало? Он становился все более отрывистым, взрывчатым, и Витя уже с полной обреченностью принял его затравленно-злобное предложение отправиться на Апрашку за колесами. Формы ради Витя все-таки предложил Юрке потерпеть, но тот сразу же вызверился: "Ты что, хочешь меня снова на героин подсадить? Я бы на него и не... ну, баловался бы, как раньше... если бы план можно было достать!.."
Во всем была виновата израильская полиция, а теперь, похоже, и сам Витя претендовал занять место рядом с нею.
На этот раз нужные колеса удалось приобрести довольно скоро перетаптываться на солнцепеке у Апрашки пришлось всего минут сорок реального времени и всего часа два по внутренним Витиным часам: Витин ужас перед надвинувшимся на них чудовищным миром обрел более или менее определенные размеры и очертания. Витя, например, уже сообразил, что покупка с рук официально выпускаемых лекарств, уж во всяком случае, не может караться тюремным заключением.
Когда Витя увидел обширную пластину со стройными рядами белых кнопочек и блистающей нетронутостью фольгой на обороте, он даже испытал что-то вроде радости – надолго хватит. И вообще по карману. Так что он на несколько часов впал в оторопь, когда мгновенно взрытая гладь фольги взлохматилась рядами беспомощно поблескивающих лепестков над пустыми глазницами. Есть таблетки горстями – а Витя-то думал, что это только фигура речи...
Казалось бы, от снотворных таблеток человек должен впадать в беспробудный сон, а не в развеселую дурашливость, но Юрка... Разумеется, этого быть не могло, но у Вити осталось полное впечатление, что Юрка шел по улице вприпляску, жонглируя невесть откуда взявшимися шарами размером с теннисный мячик – желтый, зеленый и красный. Это называлось – пробило на шустряк.
Спал он, правда, до тревожного долго, но, проснувшись, сразу же потребовал – если не в грубой, то в очень мрачной форме – новую порцию чего угодно, однако – цените! – не героина.
День, однако, на этот раз выдался неудачный – они топтались в строю у раскаленной Апрашки часа четыре (по Витиным часам – восемнадцать), тем не менее ничего, кроме героина, им не предлагали. Нет, какие-то колесики мелькали, только от них был слабый кайф и крутой отходняк. "Вот так и сажают людей на героин", – с выражением бесконечной старческой обиды повторял Юрка. Наконец строй жаждущих ожил и заволновался – вдоль него, отдуваясь, решительно хромал одутловатый молодой человек, чья правая нога не гнулась до такой степени, что он обносил ее стороной, как ножку циркуля. "Чего надо?" выдохнул он жаркой собачьей пастью, тараща глаза от спешки и замотанности. Юрка с недоверчивой надеждой начал перечислять. "Давайте за мной", – обнося ногу полукругом, избавитель захромал прочь как человек до крайности занятой и постоянно куда-то опаздывающий. Кроме Вити с Юркой за ним заспешил еще один бебельского обличья крепыш с девственным пушком первых усиков, обтянутый белой рубашкой с закатанными рукавами.
Провожатый прихромал в какой-то уже почти привычный унылый геометрический двор и торопливо заорал кому-то наверх: "Оля! Я ща буду! тут же шикнув на своих клиентов: – Встаньте ближе к стенке, чтоб вас из окон было не видно". Получив от Оли какой-то сигнал, он еще больше заторопился: "Лавэ, лавэ!.." Витя, догадавшись, что речь идет о деньгах, полез в карман, но Юрка вдруг начал торговаться, пытаясь сбить цену, и Витя, движимый единственным желанием поскорее выбраться из этой мерзости, разорвал у Юрки перед глазами и бросил на пыльный асфальт купюру среднего достоинства. "Ты что?.." – дернулся было Юрка, но тут же снова пустился в препирательства, что лавэ он отмаксает только по получении колес. "Да мне же самому только под наличку дают! – Одутловатый молодой человек в невыразимой искренности еще сильнее выкатил глаза и облился новым потом. – Дурак я кидать – у меня одна голова и одна ж...", – в подтверждение своих слов он шлепнул себя по мясистой ягодице.
Это убедило. Даже когда все разумные сроки уже истекли (у Вити так через две минуты), Юрка не сразу решился признать: "Развели..." И обратился к Вите со скорбным упреком: "Кто же заранее засылает?.." Но Вите было почти все равно, что их обманули, – лишь бы как-то кончить всю эту муть поскорее.
Уже понимая, что это бессмысленно, искатели химических наслаждений вошли в убогий серый подъезд, и крепыш в белой рубашке с легкостью огромной кошки взлетел на один пролет, на следующий... Витя с Юркой едва поспевали за ним, и Витя отметил уже без особой тревоги (чтобы напугать его, теперь требовалась все большая и большая порция страха), что Юрка задыхается сильнее, чем он, будучи младше как-никак примерно четвертью века.
Крепыш удостоил их внимания только у отсутствующей двери в темные чердачные пространства: "Он у меня точно на вторую ногу будет хромать".
В краю, где царствует чума, надежнее черпать душевные силы не в высоком, но в плоском, не в многосложном, но в примитивном. У Вити с Юркой внезапно выдался потрясающий вечер – вечер взаимного распахивания и приятия сердец друг друга. Именно: друг открывался другу и принимал друга. Минута за минутой, а потом час за часом они упивались откровенностью и чаем, уже спитым, но безупречно горячим, как их сердца. Ты, наверно, думаешь, с нежным, но горьким упреком говорил Юрка, что к наркотикам приобщаются в каком-то грязном притоне, – нет, это происходит под классную музыку, с кайфо... с обаятельными девчонками, и протягивает их тебе твой лучший друг. Давно миновавшие упоительные разговоры в общежитии были только слабым подобием – ведь здесь собеседником был наконец-то вернувшийся в собственный облик любимый сын, у которого – невероятно – снова ожило лицо, заблестели глаза...
