Текст книги "Подконвойный мир"

Автор книги: Александр Варди

Александр Вардн
Подконвойный мир

На обложке – скульптура «Раб в наручниках». Символ отчаяния. Символ неволи. Скульптура сделана в лагере на Воркуте в подарок автору этой книги ко дню его освобождения из лагеря известным эстонским скульптором Калью Рейтель. В книге он выведен под фамилией Ярви.

Глава первая. В этапе

1

Во двор Таганской уголовной тюрьмы въехал арестантский автомобиль. Трое сидевших в нем «пассажиров» увидели через дверную решетку, как подвели к машине человек двадцать пять, не обремененных ручным багажом. Из центра этой группы раздался вдруг блатной, бесшабашный фальцет запевалы:

 
Приехал черный ворон —
Тюремное такси,
Садитесь педерасты
Бандиты и воры.
Ай, ай, накачивай, да наворачивай,
Вещички фраеров быстрей заначивай.
 

– Кончай базар! – скомандовал начальник конвоя. – За бузу оставлю в кондее. Приелась камерная пайка, на фраерах попастись охота? Чтоб порядок был: стой и не дыши! Установочные данные отвечай залпом!

– Товарищ старшина, – осклабился поджарый рябоватый парень, одетый в застиранные и залатанные лагерные одежки, – подсади к фраерам. Весь бутор – вам, жратва – нам. Порядок обычный, законный.

– Какой я тебе товарищ! – огрызнулся старшина. – Медведь в тайге тебе товарищ. Кончай гармидр!

– Закругляй холодную войну, старшина, – раздался задиристый альт недавнего запевалы. – Мы загрызли старосту, не боялись Бресту – загрызем и старшину, соблюдая тишину. Правильно Черепеня ботает – сажай к фраерам, иначе не поедем.

– Я-те загрызу, сявка, – вскипел старшина. – По Лубянке скучаешь?! Враз загремишь с твоим Черепеней! А ну, разберись по два! Московский конвой шутить не любит: шаг влево или вправо, вперед или назад – стреляю без предупреждения! Руки назад! Трофимов! Два шага вперед!

Шагнул вперед пожилой кряжистый темнолицый человек, с глазами, спрятанными под выпуклыми надбровными дугами.

– Сидор Поликарпыч, 1914 года, 59-3, 25 лет, начало срока 14-го апреля 1952 года.

– Залазь в машину, бандит!

– Гарькавый! Два шага вперед!

– Семен Фомич, – выскочил тщедушный паренек с испитым бледно-синим лицом. Голосок недавнего запевалы привычно частил: – 1934 года, указ 4.6.47–20 лет, начало срока 11 июня 1952 года.

– Смотри у меня, ширмач! – пригрозил старшина, – такому рифмачу в горло сальную свечу, чтоб голова не качалась.

– Есть… под мышкой шерсть! – козырнул Гарькавый и полез в черное нутро машины.

Через миг оттуда его негодующий бабий фальцет:

– Опять чекистская вонь! Мутит! Облююсь! Все нутро выворачивает! У… у…! Фараоны!

– Зато не убежишь, ловчило, – отозвался солдат, стоявший у машины. – Так тебя пропитает насквозь, что пес и через неделю в любой толпе разыщет.

– Федоров!

Никто не отозвался.

– Федоров, выходи! – угрожающе повторил старшина.

– Чего ждешь, темнила! – вмешался один из надзирателей, обращаясь к кому-то из заключенных.

– Товарищ старшина, это – вон тот, рыжий, с веснушками-коноплюшками, курносый, вон глаз желтый косит. У него голая баба на груди татуирована с загнутыми салазками; да и весь он в три цвета расписан. Его в детском доме записали Хрущевым и он только на эту фамилию отзывается. Тут ему другую дали – так кобенится. Говорит: «Нам в детдоме целой группе фамилии дали в честь вождей». Все эти атлеты сейчас по тюрьмам и лагерям.

– И все по настоящей фамилии хлябают, – прервал надзирателя Федоров-Хрущев, – никто не ссучился. Есть тигры с фамилиями Сталин, Калинин, Каганович, Буденный…

– Прекрати Федоров! – Заревел старшина. – Пятьдесят восьмую – хочешь?! Враз вляпаем! Бегом в машину!

– Зови по родной фамилии! – закричал Хрущев, и многоэтажная вязкая терпкая ругань потоком хлынула из разинутого перекошенного рта. – Зови как хрещен, а то – убей – не пойду, пузо вспорю, жилы перережу, руку отрублю! Сосатели! Кровопийцы! Людоеды!

Все тело его дрожало, подергивалось; ошалелые, чуть раскосые желтые кошачьи глаза вылезли из красных орбит.

Надрывный истошный крик вызвал цепную реакцию общей истерики.

– Полундра! Хипеж! Фараоны! Расстрелыцики! – кричали воры.

– Пытатели! Кромсалы! Паразиты! – выкрикивал из машины пронзительным рыдающим бабьим голосом Гарькавый. – Веди назад! Не поедем! Всю кровь выпили! Сиротами оставили!

– Братцы! – кричал, задрав голову вверх в направлении окон тюрьмы рябой лядащий Черепеня. – Братцы! Воров тиранят! «Золотого» перекрестили! Ломай стекла, братцы! Хипеж на всю Таганку!

Где-то вверху зазвенели стекла, через мгновение еще и еще, и вся серая махина тюремного корпуса заполнилась низким звериным воем, звоном, грохотом, стуком.

Старшина поднял обе руки:

– Тихо! Хрущев, тихо! Нет времени с вами валандаться. Хрущев – заходи!

Воры успокоились. Один за одним, не сообщая больше свои «установочные данные», взбирались они в машину и исчезали в ее черном зловонном чреве.

2

– «Запридух»! – икрястые караси на горизонте! – крикнул Гарькавый.

– Есть, «Щипач»! Так держать! – лихо отозвался Черепеня и стал проталкиваться в переднюю часть кузова.

– «Саморуб», моя покупка, – кинул он по дороге Трофимову. – Я – заигранный.

Трофимов молча, с достоинством, кивнул.

– Ты! – ткнул Черепеня человека лет тридцати, в очках, – кем будешь?

– То есть, как это кем? – ответил тот высокомерно.

Черепеня повысил голос:

– Установочные данные, паскуда! Профессия! Лягавый?! Признавайсь сразу! Легче будет.

– Я – учитель. Зовут Фрол Нилыч Бегун.

– Так. Раздевайсь!

– Как это – раздевайсь?

– А, мусор, трёкать?! Вилять?! Финтить?! Раздевайсь! Пасть порву, грызло покалечу! Законному вору перечить?! Да я тебя, мусор… Да ты у меня, падла!..

Он сбил с Бегуна очки и приставил вплотную к глазам трехсантиметровые ржавые когти, а второй рукой сорвал с него меховую шапку-ушанку.

В это время рядом стоявший человек, лет сорока, невысокого роста, худощавый и стройный, схватил руку «Запридуха» и спокойно произнес:

– Брось, земляк! Отдадим все; и руки опусти, когти-то у тебя как у голливудских кинозвезд, только маникюр ржавый.

– Давно бы так, – злобно выдохнул Черепеня. – Мне ваша сучья кровь приелась. Разве положено мне, законному вору, ходить в казенном?!

Политзаключенные стали раздеваться.

Черепеня разъяснял:

– Все равно вольные тряпки вам ни к чему. Как только приедете – чекисты все сдрючат. Оденут в робы второго срока. Пришьете номера на лоб, на колени, на спину и повязку на рукав. Так что жалеть вам нечего; один хрен – каюк.

– Оставьте хоть кальсоны, – попросил молчавший до сих пор юноша.

– Не унижайтесь, Юрий Маркович! – буркнул Бегун. – У Журина заграничное белье – и то не просит.

– Учителю Бегуну – за сопротивление власти и настырность – снять все! – рявкнул Черепеня. – Остальным – белье разрешаю!

– Нет уж, тогда берите все у всех, – промолвил Журин.

– Горд, стерва?! А я сказал – оставь, – так оставишь! Меня люди – воры – слушаются, а не то, что вы – кляксы, крысы канцелярские, придурки. После пахана – «Саморуба» – я старшой. Ясно?

– Портфельником на воле хлябал? – ткнул он ногой Журина.

– Инженер я, а юноша – студент.

– На чем засыпались?

– На чем? – усмехнулся Журин.

Он стоял голый, нежный, белый, всем телом чувствуя жжение по-волчьи мерцающих взглядов и эманацию ненависти, беспощадности, атавистической кровожадности, истекающую из суровых, не прощающих слабость глаз.

– Работал со иной человек, – продолжал Журин. – Учил я его, помогал, специалистом сделал, а он решил так:

 
Донесу я в думе царской,
Что конюший государской:
Басурманин, ворожей,
Чернокнижник и злодей;
Что он с бесом хлеб-соль водит,
В Церковь Божию не ходит,
Католицкий держит крест
И постами мясо ест.
 

– Э…, да он – говорок, – повеселел Хрущев, – небось, романы ботать мастак – лысый? Мы уважаем грамотных, лобастых. Бывает, годами живем на одной доске с академиками, писателями, учеными, а то и с министрами, дипломатами, разведчиками, шишкомотами разными. Доклады слушаем беседы, романы, бывальщину. Так что, пахан, получай сменку, одевай ее, постылую и не тужи. Не ссучишься – так не пропадешь с нами. Ясно?

– Мы ж с чистым сердцем и благородными намерениями, – вмешался Черепеня. – Никого не пришили, все тихо, благородно. Для нас тоже прежде всего человек; на нем кормимся.

– Еще намотай, – продолжал Хрущев. – За жалобу мусорам, начальству – смерть. Таков закон. Провинившийся язык – отрубают с головой. Так у чекистов, так и у нас. Ясно? То-то.

Вонь, духота, жара становились невыносимыми.

Тошнило. Липкий холодный пот покрыл тела. Отработанные газы попадали внутрь машины. Ко всему еще и трясло.

– Кирюха! – стонал Гарькавый. – Стучи шоферюге – не выдержу. Все кишки в глотке.

Переодетые в лагерные одежки политзаключенные осматривали друг друга, как бы знакомясь вновь.

– До чего же обезличивают, расчеловечивают эти тряпки, – произнес Бегун. – Сейчас нужно быть хорошим физиономистом, чтобы разглядеть в нас обычных людей.

– Велеречивая у вас проза, – усмехнулся Журин. – Обратили ли вы внимание на «чистое сердце и благородные намерения» «Запридуха»? Начитанный деятель: прямо по передовице чешет.

– Обычные лица, – продолжал Журин задумчиво. – Это – не наследственно дефективные, уголовные типы. Это – дети народа. Это – сам народ, оподлевшие поколения народа, дети воровской империи.

– Не так уж озверел народ. – возразил Пивоваров. – Эти ребята – не народ. У них ни жалости…

– А вы – нас – чиновники, мусора, жалели, когда наших отцов раскулачивали? – перебил Пивоварова человек лет тридцати, с большим зубастым ртом и белым звездообразным шрамом на левой скуле.

– Крой, Кирюха, открой дыхание придуркам, – подбадривал говорившего Гарькавый.

– Жалели вы, – продолжал Кирюха, – когда в телячьих вагонах угоняли нас, малых и старых на Север?! Жалели вы Мустафу, – он ткнул узловатым неразгибающимся когтистым пальцем в грудь рядом стоящего парня с орлиным носом и черными маслинами глаз, – вы жалели Мустафу, когда всю его национальность ни за что, ни про что в пустыню вывозили? Батьку и всех братьев расстреляли, как и тысячи таких же других.

– Пахан-«Саморуб», Хрущев-«3олотой», Гарькавый-«Щипач», «Запридух»-Черепеня, я – Кирюха Малинин, да и другие так или этак – дети безвинно замученных, брошенных под ноги. Все мы – сироты. Есть и пострадавшие от немцев. Я с Оби утек. «Золотого» мамка сумела из эшелона дальней родне сдать. Сама на лесоповале загнулась. «Клык» чудом от собственной матери спасся в 1933 году. Обезумела от голода, съесть хотела.

– Мою мать на моих глазах убили, – мрачно и злобно произнес Трофимов.

Все смолкли. С интересом смотрели на Трофимова. Очевидно для всех было новостью это сообщение их сдержанного замкнутого немногословного главаря.

– Везли по раскулачке, в телячьем. Трясло. От тряски как-то раскрылась одна из дверей вагона. Были мы олени. О побеге – не помышляли. На одной станции я в окошко увидел, что кипяток – как раз напротив нашего вагона. Сдуру ляпнул: – мам, ужасть как кипятку хоцца – напротив нас наливают. Мать моя – хвать ведро – и не раздумывая, как была в одном платье без платочка, так и спрыгнула. Ловкая она была, высокая, стройная, сильная.

Тут сразу выстрел. В грудь попал – подлюка, сосок аж разрубил. На спине из раны толчками хлобыстала кровь. Увидел я и навсегда запомнил. С тех пор кровь матери во сне и наяву стучит под моим горлом.

Был я до того хохотун неугомонный. С той поры будто подменили. После матери ни к кому душа уж не лежала. Подрос. В тюряге первую наколку сделал: «Не забуду мать родную».

– Сидор Поликарпыч, – перебил Трофимова Гарькавый. – Я семи лет от роду родителей лишился. Отец – на фронте погиб, а мать – с голоду зачахла. Помню, последний кусок, каждую корочку и жмых отдавала мне, а сама ослабла, застыла, в горячке померла.

– Моего отца в тридцать шестом, в ежовщину гады забрали, – не разжимая зубов сказал Черепеня. – Мать уборщицей в школе устроилась. Работала полторы смены и получала на руки 220 рублей. Я и воровать-то пошел, мать жалеючи.

Черепеня цыркнул слюной сквозь сжатые зубы, затем продолжал злобно чеканить:

– Да что там трёкать: сытый голодного не разумеет. У вас, небось, у каждого руки в крови, поэтому при телесах, холёные, гладкие, белые, научно губами шлёпаете, диссертации пишете: какую там вошь пымать сподручнее – сытую, чи голодную. На нашей крови и поте, на замученных наших матерях отожрались, дипломов нахватали, очки надели, вумные пузыри пущаете.

Черепеня скрипнул зубами и, расталкивая товарищей, направился к дверцам машины. Припав к решетчатому окошку, он обратился к старшине:

– Так договорились, начальник, замолвишь словечко старшому вагона, чтоб нас по пяти в клетки «Столыпина» рассадил?

Старшина молчал. Поигрывал желваками челюстей. Потом неожиданно шепнул:

– А где барашка в бумажке?

– Зараз, мигом, – засуетился Черепеня.

– Втихаря! Потаюхой! Хитромудрые промеж нас, – предупредил старшина.

– «Клык», давай зажигалку! – скомандовал Черепеня. – Я даю две пачки сигарет. «Щипач», давай носовые платки – они нам ни к чему.

– Хватит идолу, – рокотнул Трофимов. – И так богатство.

В это время машина стала разворачиваться и люди увидели через дверное окошко два арестантских вагона, так называемые «Столыпины», на пустынном тупике.

К автомобилю подошел старший сержант.

– Давай скорее, старшина, вот-вот маневровый паровоз подкатит.

Стали выгружаться. Многие, и первым Гарькавый, едва глотнув свежего воздуха, стали блевать. Не избег этого и Юра Пивоваров.

3

Арестантские вагоны прицепили к поезду.

Журин лежал на верхней полке и смотрел на вокзальный перрон через маленькое, размером чуть не в ладонь, зарешеченное окошко под потолком.

По перрону бегали, кричали, суетились женщины в колхозных кацавейках, нагруженные мешками с городским хлебом, мужчины с самодельными фанерными чемоданами и «сидорами» – узлами из мешковины. Кто-то надрывно кричал. Мальчик тоненьким голоском заморыша звал и звал исчезнувшую мать, а старушка, протягивая к кому-то высохшие руки, вопила:

– Украли! Господи! Украли, идолы! Все – начисто! Пымай, яви милость! Господи!

После ухода пригородного поезда паника утихла. Мимо Журина замелькали шляпы и воротники из серого каракуля, офицерские погоны и шубки барынь; раскормленные зобастые дамы и их тощие, заезженные мужья. Шел служивый приказный люд гигантской бюрократической машины, зажавшей всех и все.

Люди шли сосредоточенные или рассеянно глядевшие по сторонам, но никто не останавливал взора на арестантских вагонах. Видно было, что это примелькалось, не удивляет и не интересует.

– Эгоисты, – думал Журин, глядя на холёные, надменные равнодушные физиономии. – Им-то наплевать на нашу смертную беду. Чем нам хуже, тем им лучше. Сок наших жизней взбадривает и их. Близкие, и те, небось, погорюют и забудут. «С глаз долой – из сердца вон». Может быть, даже со временем будут радоваться, что посадили. Жилплощадь освободилась, вещички остались, да и кроме того, в чем-нибудь желанном близкий человек всегда мешает.

Наконец поехали.

Больше часа мелькали в окне высокие платформы пригородных станций, пестрые начальничьи дачи, притихшие городки. Потом под лохматым небом раскинулась русская бескрайняя ширь.

– Русь прибитая, заморенная, подтянутая, – думал Журин, вглядываясь в серенькие одинокие избушки без сараев и изгородей, в вышки проносящихся мимо лагпунктов. – Русь, высохшая от ненависти и бдительности, тонкая и прозрачная от бескормицы, занузданная страхом лагерная и колхозная Русь.

Товарищей его по пересылке и черному ворону сунули в другие клетки. Кругом были чужие испитые сумрачные лица, лихорадочно горящие или потухшие ввалившиеся глаза.

Впрочем, были в клетке-купе и знакомые: Черепеня, Гарькавый, Хрущев и еще двое из их компании.

– До чего ожесточились, – думал Журин. – С каждым годом становятся все более потерянными, обезумевшими, бесчеловечными.

Вспомнил разговор об этом на пересылке с Домбровским, старым польским социалистом. Домбровский сидел за подпольную деятельность еще до революции. Был на царской каторге. Сравнивая дореволюционный уголовный мир с нынешним, Домбровский, успевший по дороге из Варшавы в Москву познакомиться с советскими блатными, говорил:

– По сравнению с дореволюционными уголовниками нынешние блатные – даже не бешеные псы; скорее бешеные тигры. Нечто невиданное и неслыханное, о чем ни в сказке рассказать, ни пером описать не можно.

Журин лежал под потолком в дымном чаду, задушной жаре, в застарелой мертвецкой вони. Вспоминая Лубянку, закуренных садистов, полупомешанных маньяков в мундирах, он чувствовал как клокочет кровь, взвинчивая нервы, пробуждая в душе атавистические инстинкты, злобные вожделения, неуемную ненависть ко всему осточертевшему, беспощадному, терзавшему вспоротое нутро души и тела. Мучила жажда.

Он понимал теперь, из какой бездны боли подымается звериный рык блатных. Он думал, что эти люди еще святые, если не бросаются на каждого встречного с разинутой клыкастой пастью и скрюченными когтистыми лапами.

– У них хорошая наследственность, – думал Журин. – Здоровые нервы и добродушие молодой крестьянской нации, впитавшей фитонциды просторов и христианское милосердие.

В проходе зажглись электрические лампочки. Черепеня начал очередную акцию ограбления политических.

Воров в купе было пять, остальных – восемнадцать, но это численное превосходство не давало жертвам никаких преимуществ. Были они разрознены. Каждый думал о себе, не доверял другим, каждый был индивидуумом.

Воры составляли согласованно действующий, подчиненный строжайшей дисциплине, команде главаря коллектив, готовый в любой момент убить и умереть. Ворам принадлежала агрессивная инициатива. Боялись их все: атомизированные интеллигенты и матерые чекисты. С силой нельзя не считаться. Такая сплоченная пятерка легко справлялась с ограблением и подчинением себе ста обычных атомизированных людей, поэтому акция в купе была для них увлекательным пустяком.

Четверо обыскивали и конфисковали. Черепеня зорко наблюдал за ходом операции и развлекал аудиторию.

– Едете не к теще в гости, – нагло, свысока бросал Черепеня. – В ежовые рукавицы попадете. Вещи у вас отнимут. Оденут в лохмотья с номерами.

– Не клевещите! – вскипел в углу пожилой и тучный человек с узловатыми корявыми большими руками. – Это у фашистов – в лагерях уничтожения, а мы – пусть и провинившиеся, но – дети своей родины; пусть блудные, но сыны нашего отца народов.

– Труха! Прахесор, губошлеп лобастый, – уничтожающе-презрительно процедил сквозь зубы Черепеня. – Кроешь эрудицией вопросов рой, а ты сними очки-велосипед, оглянись, всмотрись, внюхайся, кабинетчик, клякса, паразит, циркуляр, темнила. Об отце и родине надо было раньше талдычить, сейчас– поздно. Москва ни словам, ни слезам не верит.

– «Щипач», обшмонай малокровного прахесора с пристрастием!

– Я не профессор, – запротестовал «малокровный». Я – инструментальщик, кладовщик. Вся наша семья – Шестаковы – на заводе «Ильича». В «Правде» пропечатано.

– Партейный?

Шестаков замялся.

– Теперь – нет.

– Теперь – нет, – передразнил Черепеня. – Промыли мозги! По пяткам – били? Иль по почкам? Без разбору как партейного? Молчишь?! Вот так-то лучше. Сопи в платочек и думай, крепко думай. Времени у тебя мало: деревянный бушлат уже сбивают. В твоем возрасте человек в лагере – не жилец. Скоро сыграешь в ящик.

– А ты, пахан, тоже с красной книжицей? – обратился Черепеня к высокому, очень отощавшему, заросшему седому старику.

– Нет, я – реэмигрант.

– Ясно. На родные березки аппетит промеж ног поднялся. «Расея, дожди косые» и щи пустые, мне не забыть вас никогда. Знаем. Видали. За что боролись – на то и напоролись. Покажут тебе, старик, где березки-подружки и вертлявые кукушки. Девять кубов «подружек» на рыло надо свалить, обрубить, разрезать, снести в штабель, сжечь сучья, чтоб пайку хлеба и глоточек тресочки отхватить.

«Тресочки-то не поешь – не поработаешь». «Чайку-то не попьешь – откуда сила-то!» «Хлебушко оржоной с примешанной осотой и лебедой – оченно пользителен», – говаривал корешь мой вологодский.

– Ты! Слышь, елдаш, сухарями не шебурши, – обратился Черепеня к таджику, копавшемуся в своем мешке. – Сиди, не вертухайся, сидор уже не твой – общественный, колхозный, – наш. Сам знаешь: ваше – наше, и наше – наше. Частная собственность – это воровство. Ты лучше с мыслями соберись. Работать будешь километрами, а получать – граммами, кувалду дадут большую – на одного, а котелок маленький – на двоих, и никому не будет дела, что курсак твой – пустой, что сем раз ты болной, что язык костяной, что зовут «Ибрагим – работать не могим».

– Слушай, фраера, – повысил вдруг голос Черепеня, – жди терпеливо. До всех дойдет очередь. С душой работаем. Не все изымаем.

– Что это у вас, землячки, мясца не припасено? – дружелюбно допытывался Черепеня, упиваясь, видимо, своим великодушием. – Все сало и сухари, сухари и селедка.

– Детский вопрос, товаришок, – отозвался кто-то со второго этажа. – Откуда быть мясу, когда бараны пишут диссертации, свиньи разъезжают на «победах», а коровы вышли замуж за офицеров.

– Э…! Да ты, батя, говорок?

– Говорок – не говорок, а на чужой роток не накинешь платок.

– Как жизнь?

– Жизнь как в сказке: налево пойдешь – пуля в затылок, направо – в пытках помрешь, прямо – в шахте доконают.

– За что сидишь?

– Ноги разные: одна – левая, другая – правая, значит – виноват.

– Ясно. Мантулил? Троцкист? Бухаринец? Праволевацкий? Хоть с чертом, но против бати? Кто же ты? Какой масти? Из бывших? Бытовик? Не похоже. Чую нутром, что политик ты чистой воды. Дыхало у тебя этакое парящее, а у меня нюх наметан. Может религиозный? Опять нет.

– Русский социал-демократ я. Меньшевик.

– А… а. Давно таскают?

– С перерывами – третий раз. В 1918 амнистировали. В 1936 через ОСО провернули. Теперь, после нападения на Корею схватили и больше года под следствием мурыжили. Дали – как обычно: 58–10, 11 – двадцать пять за то, что тридцать пять лет назад на путиловском за меньшевиков голосовал.

– Злопамятны. Боятся. Да кого только они не боятся? «Щипач»! – обратился Черепеня к Гарькавому. – Верни все бате.

– У него недозволенных включений не обнаружено, – отрапортовал Гарькавый. – Камсу всем оставляем. Хлеб – верну. Пальтишко на рыбьем меху – старенькое – оставил.

– Что ж ты, старик, отощал, без загашника?

– Как не отощать? Родные в Копейске. Меня на Лубянке держали и, конечно, никаких передач. Уверен, что родные не знают, где я, жив ли.

– Ну, так с нами сейчас пойдешь. Мы в другое купе пересядем. Сыт будешь.

– Не пойду, – решительно отрезал меньшевик.

– Брезгуешь? Почище тебя с нами бывали, – обиделся Черепеня. – Я в лагере три года на одной доске с московскими профессорами жил: с Брагиным, Гольдштейном, Гоникманом. Многому научился. Два года с певцом Вадимом Козиным душа в душу жил. Лидию Русланову сопровождал по лагпункту, чтобы не изнасиловали. С поэтом Ярославом Смеляковым полтора года до войны на Ухте вкалывал. Дружками были. Профессора Ульяновского близко знаю – Ростислава Александровича. С Косиором вместе на Воркуте сидел. Сестре Бухарина покровительствовал.

– Верю, – буркнул меньшевик.

– Может боишься, изнасилуем? Не дрефь! Свободы мне не видать, рот мне разорвать, фраером буду… По ростовски нараспев побожусь!

– Не взыщи, останусь тут.

– Воля твоя, батя. Обижаешь. Я страсть как охоч до бывалых, ученых. Мне лагерь интереснее воли потому, что здесь на каждом шагу настоящие люди, а на воле – кастрированные, оглушенные, запутанные кролики, оболваненные эгоисты, придурки, серяки с отбитыми памерками и над ними мастодонты, мокрушники, сосатели. Как зовут тебя, батя? Будем знакомы. Я – Олег Иванович Черепеня, по кличке – «Запридух».

– Я – Николай Денисович Кругляков.

Черепеня соскочил вниз:

– Кончили шмон, хлопцы?

– Ждем команды «Саморуба».

Через минуту с середины вагона послышались крики:

– Начальничек! Сажай в отдельное купе!

– Нас тут контрики развращают!

– Не хотим сидеть с фашистами! – орал «Клык».

– Пейте мою кровь, сосите с меня соки! – визжал Гарькавый.

– Начальник, нас тут политической невинности лишают! – с напускной серьезностью выкрикивал Черепеня.

В проходе показался ефрейтор.

– Что за крик?! Вы меня не знаете, так вы меня узнаете! – петушился ефрейтор.

– Зови старшого! – кричали хором воры.

– Акулы Уолл-Стрита нас вербуют!

– Барахла надавали, лишь бы мы в банду Рокфеллера подались!

– Проводите промеж меня воспитательную работу, а то я за себя не ручаюсь! – блажил хохочущий Хрущев.

Гвалт поднялся яростный. Воры стучали в решетки, стены, пол. Все двадцать пять глоток выли, свистели, улюлюкали в разных клетках. От шквала похабнейшей ругани, казалось, померкли лампочки.

– Отдельное пролетарское купе! – кричал Черепеня. – Для верных сынов народа! Для блока коммунистов и беспартейных! Для авангарда прогрессивного человечества!

– Нас враги народа удушат! – вторил Хрущев, – заразят нигилизмом, в идеалисты постригут.

Старший сержант, притворно негодуя и матерясь, открыл два купе в конце вагона и перевел туда воров.

Малинин, выходя из центральной клетки, потащил с собой Пивоварова, одетого в лагерные тряпки.

– Что упираешься, сука! – кричал Малинин на Пивоварова. – С тех пор как выскочил из ворот, откуда вышел весь народ, воруешь, а сидеть с фраерами хочешь? Кровь их пить!

– Чего кобенишься, – поддержал Малинина старший сержант, отмахиваясь от лепета Пивоварова. – Топай!

Пренебрежительно он толкнул Пивоварова, и воры, улюлюкая, потащили его с собой.

4

Плотно поужинав, старшие воры забрались на среднюю полку, уселись по-турецки кружком и принялись за карты. Их обнаженные по пояс тела пестрели порнографической татуировкой и рубцами.

А внизу, Сеня Гарькавый, без времени состарившийся мальчик, напевал дребезжащим альтом:

 
Пилим, рубим и складаем,
Всех лягавых проклинаем.
Эх, зачем нас мама родила!
 

Лукаво подмигивая выцветшим глазом Пивоварову, он продолжал:

 
Слушай и наматывай, братва,
Почему мы плотим им сполна:
На пеньки нас становили,
Раздевали и лупили.
Эх, зачем нас мама родила!
 

Все громче звенела лихая песня, все азартнее разгорался отчаянный блатной мотивчик и более осмысленными и выразительными становились грустные глаза певца.

 
Сами понимаете, друзья!
Почему клянемся мы всегда:
Гадом буду – не забуду
Про начальника – зануду
и про пузо ждущее ножа!
Ножа!
 

– Сеня, голубка, пропой про Воркуту, – прохрипел явно растроганный Трофимов.

– Верно, про полярный круг, про кралю, – поддержали другие, – крой, Сеня, бога нет!

Чуть слышно, заунывно, из мглы безнадежной тоски выплывала песня:

 
За полярным кругом, в стороне глухой,
Черные, как уголь, ночи над землей.
Волчий вой метели не дает уснуть.
Хоть бы луч просвета в эту тьму и жуть!
 
 
Часто вспоминаю ветхое крыльцо,
Длинные ресницы, смуглое лицо.
Знаю, одиноко ночи ты не спишь,
Обо мне далеком думаешь, грустишь.
 
 
За полярным крутом жизни долгой нет.
Лютой, зимней вьюгой заметет мой след.
Не ищи, не мучай, не терзай себя.
Если будет случай, вспомни про меня.
 

Затем без паузы, но изменив мотив:

 
Я молчу в толпе несметной
Только в сердце крик,
Вечный холод межпланетный
В душу мне проник.
 
 
В тьме полярной над толпою
Образ твой передо мною.
Зосенька, Зосенька!
Ты одна на свете,
Зосенька!
 

Затих вагон. Бросили карты и пригорюнились воры, а слабый, порхающий и дрожащий как огонек свечи голосок метался, жаловался, тосковал:

 
Пусть я падаю в строю —
подымусь.
Жди меня и я вернусь.
Возвращусь.
 
 
Подымусь и возвращусь,
к сердцу милому прижмусь…
Зосенька, Зосенька!
Ты одна на свете!
Зосенька!
 

И вдруг, сорвавшись с места, жестикулируя не только руками, но и каждым мускулом тела, Гарькавый стал исступленно навзрыд выкрикивать:

 
Мать от голода помёрла,
Батя сгинул на войне,
А меня конвои возят
По замученной стране.
 
 
Бей! Режь! Рви! Жги!
За мамашу отомсти!
За сестренок не прости!
Бей! Режь! Рви! Жги!
 
 
Бей! Режь! Рви! Жги!
Дрыном гада оглуши!
Палачу, сексоту, сосу,
Сквозь печенку нож проткни!
 

Гарькавый отплясывал под рев, пение, выкрики, хлопки окружающих. Он хлопал руками по полу и по подошвам ботинок, нещадно молотил свои худенькие поджарые бока, умудрялся даже засовывать грязные пальцы в рот для хлопка и свиста. Все его тело извивалось и тряслось. Любая цыганка позавидовала бы выразительности, неистовости, экспрессии его танца.

 
Воевали – не пропали
И теперь не пропадем.
Мы фашистам в гроб наклали
И чекистам накладём.
 
 
Мы на нары тра-та-та
И под нары тра-та-та,
Но работать на сосателей
Не будем никогда.
 
 
Бей! Режь! Рви! Жги!
Шишкомотов потроши!
Кровожадного вождя
Режь для общего борща!
Бей! Режь! Рви! Жги!
 

Наверняка еще долго бы метались песни, агонизировали отчаянные рыдающие голоса и к небу рвался рев страстной, долго сдерживаемой яростной мести, но из соседнего купе непрерывно стучали и выкрикивали:

– Воры, план есть! Воры! Жучки план продают.

Первым встрепенулся Черепеня:

– Где план?!

– Что за план? – спросил Трофимова Пивоваров.

– Так по-блатному гашиш зовется.

Черепеня мигом выяснил, что в женском купе, расположенном в другом конце вагона, продают гашиш. Об этом оттуда и передали по цепочке.

– Начальник, на оправку! – закричали воры.

– Даешь уборную!

– Всё разнесем!

– Весь вагон обгадим!

Их выпустили. Столпились возле клетки с женщинами. Черепеня мигом получил за кирзовые сапоги кулек гашиша.

Зашли в уборную. Пивоварову бросились в глаза скабрезные надписи и рисунки на стенах.

– Какая гадость! – вырвалось у него.

– Это ж обычно, – пробасил Трофимов. – Всюду так: в центральном парке и в кино, в уличной забегаловке и в столичной школе. Пацаны забавляются. Помню, когда мы были огольцами, так самое страшное, что могло появиться на заборе или в уборной – это детский загиб в пару этажей, а для теперешних детей – это будни – повседневный язык ожесточившихся, измотавшихся взрослых. Теперь такое рисуют и пишут, что даже у меня искры из глаз сыпятся.

Вернувшись в купе, воры закурили гашиш. Трофимов подсел к Пивоварову. Покуривая, говорил:

– Зеленый ты, сынок, – пропадешь. Калякаешь, что жестокие мы. А знаешь ли, что у нас в прошлом? Лишнее ботать – не поймешь. Никто не поймет, кто не пережил эти бесчеловечные годы: крах крестьянства, тысячекилометровые пешие зимние этапы, пытки, лагеря, радиоактивные шахты, заполярную всеобщую загибаловку тридцатых и сороковых годов, крушение миров в войну и послевоенную подлость лагерной империи.

Трофимов затянулся подряд несколько раз. Дышал он тяжело, будто клокочущая лава сотрясала его богатырскую грудь.

– Сто подохло, а сто первый чудом выжил, но все у него внутри как в Хиросиме – все выжжено. Выжил зверь с душой яростной и беспощадной, жаждущей убить и умереть. А ты толкуешь: – жалей людей. Шляпа!

Лицо его побагровело и вздулось, глаза зажглись заревом безумной злобы. Черные жилы шеи набухли, напряглись. Он уже не говорил, а хрипло остервенело лаял.