Текст книги "Портрет"

Автор книги: Александр Кожедуб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Алесь Кожедуб

ПОРТРЕТ

Роман

Часть первая

Королищевичи

1

В понедельник меня вызвали к директору Института языкознания Академии наук, в котором я работал уже два месяца. Это было настолько необычно, что девушки даже перестали краситься перед зеркалами, а этот ритуал не мог отменить и потоп. Василий Николаевич Забелло, заведующий сектором, хорошо знал о нем и не осмеливался в это время открывать дверь в наш мемориальный кабинет. Лида, Лариса и Валя подкрашивались, глядясь в маленькие круглые зеркальца. Зина, отбросив условности, решительными движениями «вставляла глаза», как она выражалась, перед большим зеркалом на стене.

– Санечка, – приговаривала она, – не смотри в мою сторону, еще нельзя. Кому сказала – не подглядывай! У меня пока что только один глаз видит…

А я и не смотрел. Сейчас был тот промежуток дня, когда я мог спокойно расписывать карточки для словаря языка Якуба Коласа. Потом начинался обеденный перерыв, включалось радио «одна баба сказала», кто-то приходил с джинсами, которые срочно нужно было примерить, и наставало время бежать в магазин за бутылкой вина. Кроме меня, покупать вино было некому.

– К директору?! – отложила в сторону зеркальце Лида. – Никого из нас к директору еще не вызывали. Ты кого-нибудь убил?

– Что ты такое несешь! – повернулась к ней Зина. – Наш Санечка никого убить не может. Ну, синяк под глазом поставить…

– И синяк не поставит, – сказала Валя. – Он у нас спокойный.

Валя в комнате была самая рассудительная. И объективная. Была бы она чуть моложе, а я чуть старше по возрасту, не исключено…

– Ишь ты! – фыркнула Лида. – Как раз спокойные убийцами и становятся. Даром что в пиджаке с галстуком.

Именно сегодня дьявол подсунул мне пиджак. А галстук сам вокруг шеи завязался. Ничего от их глаз не укроется, как вставленных, так и нет. А вызов к директору ничего хорошего не обещает. Неужто баба Люба опять настучала?

– Баба Люба уже две недели на больничном, – снова фыркнула Лида. – Другая бы давно копыта откинула, а эта…

Девушки слаженно закивали. В нашей комнате бабу Любу не любил никто. Правда, и она не любила никого из нас. Геронтологическая несовместимость. Бабе Любе под восемьдесят, девушкам по двадцать пять, мне вообще двадцать три.

– Интересно, о чем она пишет в своих заявлениях директору?

– Что мы плохо работаем, – засмеялась Зина.

– И пьем, – добавила Лариса.

Лида с Валей промолчали.

Я подошел к зеркалу, перед которым стояла Зина, и пригладил вихор на голове.

– Можешь идти, – кивнула Зина. – Специально сегодня пиджак надел?

– Конечно, – сказал я. – Если не вернусь, считайте меня коммунистом.

– Ничего с тобой не сделается, – посмотрела на меня, прищурив один глаз, Зина. – Ну, пожурят. Никто же не знает, чем вы тут с Лидой занимаетесь. – Она усмехнулась.

– А ты откуда знаешь? – вскинулась Лида.

– Так я и говорю, что никто ничего не знает. Вы же не забываете закрывать дверь на ключ?

Я выскочил в коридор. Язычок Зины всем хорошо известен. А если она еще и не с той ноги встала…

Перед приемной директора я притормозил. Действительно, зачем я ему понадобился?

– Заходите, – кивнула на дверь директорского кабинета Татьяна Антоновна, секретарша.

Директор сидел за столом и что-то писал на листе бумаги. Я остановился у двери.

– Сейчас, – сказал директор, не поднимая головы. – Срочно нужно ответить. Это у вас, писателей, что захотел, то и написал. А тут…

Мне стало чуть легче. О том, что в «Маладосці» должны напечатать мой рассказ, я никому не говорил, тем более директору. Значит…

Директор размашисто расписался на листе, придирчиво осмотрел подпись и только потом поднял на меня глаза.

– Ну? – сказал он.

Я пожал плечами.

– Пишут, что вызывают тебя… вас на совещание молодых литераторов.

Он поковырялся в бумагах, кучей лежащих на столе, и нашел нужную.

– Вот, предлагают двадцатого декабря прибыть в Королищевичи.

– Куда? – спросил я.

– Вы не знаете Королищевичи? – удивился директор. – А еще Коласом занимаетесь.

Я снова пожал плечами.

– Это дача народного писателя Белоруссии Якуба Коласа под Минском, которую ему выделило советское правительство, – строго сказал директор. – А теперь там Дом творчества белорусских писателей, куда приглашают и вас. Стихи пишете?

– Прозу, – вздохнул я.

– Прозу?! – Директор был настолько удивлен, что даже снял с носа очки. – И давно?

– Недавно, – пробормотал я.

– Ну что ж, – еще раз поковырялся в бумагах директор, – писать у нас никому не запрещается, хоть прозу, хоть стихи, статьи можно. Но занялись бы вы лучше диссертацией, вот хотя бы языком Якуба Коласа. Это же какой простор для научной деятельности!

Он помахал пустым рукавом пиджака. У него по локоть не было одной руки, и это бросалось в глаза неподготовленному собеседнику. А где мне было подготавливаться?

– Приеду с совещания и сразу займусь, – хрипло сказал я. – Василий Николаевич мне уже и тему предложил.

Здесь я соврал. Заведующий сектором о теме диссертации со мной еще не говорил. С этим приставал Григорий Николаевич Степун, старший научный сотрудник сектора сравнительного языкознания. Увидев меня в коридоре, он хватал за руку, отводил в угол и говорил: «Саша, не спи в шапку! Жизнь проходит быстрее, чем ты об этом думаешь. Оглянуться не успеешь, как налетит старость. А в старости ни выпить, ни закусить, одни болячки».

Мне до старости было как до неба, и я пропускал его слова мимо ушей.

– Правильно, – сказал директор. – В литературе уже все, что надо, написано. Теперь слово за исследователями.

Он кивнул, отпуская меня. Я выскочил из кабинета, стукнув дверью сильнее, чем надо. Секретарша укоризненно посмотрела мне вслед. Молодежь в нашей стране все-таки была еще не до конца воспитана. Но был шанс исправить этот недостаток, и совещание в Королищевичах проводилось именно с этой целью.

2

– Куда ты едешь? – подняла одну бровь Лида.

– В Королищевичи, – сказал я.

По интересу, с которым она приняла новость, я понял, что говорить об этом не стоило. А если и говорить, то в самый последний момент.

– А что на этих совещаниях делают? – спросила Зина. – Меня туда не возьмут?

– Тебя возьми – ты любое совещание испортишь, – усмехнулась Валентина. – Там обсуждают произведения, а не размер нужного тебе бюстгальтера.

– Санечка, а что ты написал? – повернулась ко мне Зина.

Она была из тех слонов, которые не замечают дробин. Точнее, слонихой. И как раз ей я говорил о своем рассказе несколько месяцев назад, когда искал машинистку.

– В нашем институте писателей еще не было, – сказала Лариса.

– А Микола Лобан? – укоризненно посмотрела на нее Валя.

– Ну, я молодых имею в виду, – смутилась Лариса.

Я взглянул на портрет Якуба Коласа на стене. Каково ему слышать, что в нашем институте нет писателей? Вид у классика был мрачный. Я уже давно заметил, что портрет Коласа живо реагировал на события, происходившие в его кабинете. Он и усмехался, и негодовал, мог шепотом ругнуться. На меня он злился реже, чем на других. Но я все-таки был парень. От разговоров, которые вели между собой девушки, у него, видимо, уши вяли.

Колас на стене улыбнулся. Настроение у него улучшилось.

– Ну, я слушаю, – сказала Лида. Она щелкнула языком.

Я знал, что она щелкает только тогда, когда чем-то недовольна. Сейчас она просто злилась.

– Приеду с совещания, обязательно расскажу, – пообещал я. – Если в живых останусь.

– Что это ты сегодня такой напуганный? – удивилась Зина. – Директор обругал?

– Да нет, – пожал я плечами, – уговаривал, чтобы садился писать диссертацию. Вот ты пишешь?

– Только этого мне не хватает! – махнула рукой Зина. – То дочка заболеет, то мужик запьет. Сами пишите свои диссертации.

– И напишем, – сказала Валя.

– Тебе хорошо, ты местная, – подперла рукой голову Лариса. – А о чем я буду писать, если в России школу заканчивала? Лидка, ты белорусский язык в школе учила?

– Учила, – хмыкнула Лида. – Но на совещания меня не посылают.

Девушки засмеялись.

«А сама, между прочим, внучка белорусского писателя, – подумал я. – Почему внучки не хотят говорить на белорусском?»

– Потому, – сказала Лида. – Ну и о чем твой рассказ? – Она снова щелкнула языком.

– О чем надо, – вздохнул я. – Вчера в магазине «Варну» продавали.

– А давайте выпьем «Варны»! – оживилась Лариса. – Надо ведь как-то настроение поднять.

– Давайте, – поддержала ее Зина. – Не одним мужикам с работы под мухой приходить.

Мы скинулись, и я пошел в магазин за вином. Начальство Института языкознания, слава богу, сидело в старом корпусе академии, двумя этажами выше, и контролировать сотрудников ему было трудно. А наш мемориальный кабинет и вовсе был на выселках, в самом конце длинного коридора на втором этаже. И большинство кабинетов в этом коридоре занимал Институт искусствоведения, этнографии и фольклора. Когда-то я, между прочим, мечтал об этом институте. А теперь прохожу мимо дверей его кабинетов, даже не читая, что на табличках написано.

«Это уже гордыня, – оборвал я себя. – Один из самых больших грехов».

Я увидел Валеру Дубко, своего бывшего однокурсника, а теперь коллегу по институту. Благодаря ему я сюда и попал.

– Тоже в магазин? – спросил я.

– Какой магазин? – удивился Валера. – Иду балерину фотографировать.

– Какую балерину?

Мы удивлялись строго поочередно, это началось у нас еще в студенчестве. Позже я понял, что мы с Валерой абсолютно разные люди, потому никогда и не ссорились между собой.

– Приму-балерину нашего театра, – подкрутил ус Валера. – Ходишь в театр оперы и балета?

– Нет, – сказал я. – Мне только балерин не хватает.

У Валеры были усы как у западноукраинского парубка, я ему завидовал. Собственно, завидовал я не только усам Валеры, но и многому другому. Как мне казалось, он всегда шел на полшага, а то и на целый шаг впереди меня. Вот и балерина, извините, прима-балерина.

Фотографирование было хобби Валеры. А может, и смысл жизни. Разве это можно сравнить с моими хобби? Рыбалка, баскетбол раз в неделю, девушки…

– Жениться не собираешься? – хмыкнул Валера.

Ну да, хорошо зная все мои мозоли, наступает на самую любимую.

– Завтра, – тоже хмыкнул я, – или послезавтра.

– И правильно, – вскинул на плечо тяжелую сумку с фото-принадлежностями Валера, – жениться надо в последнюю очередь.

Сам он женился первым из моих однокурсников, уже растит дочку. Точнее, растит Наталья, тоже моя однокурсница, Валера снимает.

– Как жена? – спросил я.

– Нормально, – пожал плечами Валера. – Верка заболела. Но уже выздоровела. Слышал, Крокодил развелся?

Крокодил был третий в нашей компании. Но я с ним разошелся еще студентом. А Валера, видимо, поддерживает связь.

– Иногда перезваниваемся, – сказал Валера. – У крокодилов другая жизнь, далекая от нашей.

Тут я с ним согласился. Мы с Валерой в языковедческом институте, Крокодил – в педагогическом: все-таки его тесть доктор филологических наук. Но вот ведь разводится…

– Скоро выгонят оттуда, – кивнул Валера. – Крокодилы подолгу на одном месте не сидят.

– Жертву выслеживают, – засмеялся я. – Видимо, уже кого-то приметил.

– У земноводных зрение не такое, как у нас. Они видят не то и не так. Крокодилы, кстати, земноводные?

Я этого не знал.

– Ничего, – утешил меня Валера. – Можно в энциклопедии прочитать. Ну, я пошел на троллейбус.

Наши с Валерой дороги тоже расходятся. Я в магазин, он на троллейбус. Однако через день-два мы обязательно встретимся.

3

В двенадцатом номере «Маладосці» вышел мой рассказ «В конце лета». Этого момента я ждал полгода, если не больше. По меркам журнала рассказ был великоват и из-за этого никак не становился в номер.

– Не хочу сокращать, – сказал мне заведующий отделом прозы Максим Петрович Дашкевич, которого все звали Дедом. – Легко читается, а это не так часто бывает. Потерпите.

И я терпел до двенадцатого номера. Меня, конечно, утешало, что рассказ похвалил сам Дед. Видимо, что-то в нем все же было.

Мне самому больше других нравились рассказы Владимира Короткевича, да и не только рассказы. В девятом классе мне в руки попал его роман «Колосья под серпом твоим», и я твердо решил писать как Короткевич. До сих пор, как и большинство моих одноклассников, я восхищался Ремарком.

– Давай напишем своих «Трех товарищей», – предложил как-то Саня Сварцевич, с которым я сидел за одной партой.

– Можно, – согласился я. – Только у нас такой машины, как в романе, нет. Девушки тоже не подходят. Там же немки.

Саня вынужден был со мной согласиться. Мало того, что героиня романа Ремарка была немка, она еще и неизлечимо больная. Наши новогрудские девчата на больных не походили. Наоборот, от их бюстов и бедер невозможно было отвести глаза, когда на Свитязи мы с ними купались или играли в волейбол.

– Ты с Томкой уже целовался? – спросил Саня.

– Один раз, – пробормотал я, краснея.

– Об этом и надо написать, – сказал Саня.

Я подумал, что из него получился бы хороший литературный критик.

– Нет, – помотал головой Саня. – Я в физико-математической школе учусь.

Он на самом деле учился в заочной физико-математической школе Московского государственного университета. Оттуда ему присылали стопки бумаг с задачами, от одного вида которых мне становилось плохо. Саня удовлетворенно усмехался. Мне казалось, что в этой школе он учится только ради того, чтобы испортить мне настроение.

– Не только тебе, – сказал Саня. – Верка тоже за сердце хватается.

Вера Пеплова была самая красивая в нашем классе девочка. И я ни разу не видел, чтобы она хваталась за сердце.

Но и Саня, и Вера жили сейчас своей жизнью, о которой я мало что знал. Саня окончил Киевский институт инженеров гражданской авиации, Вера уехала к родственникам куда-то в Россию. Была она дочка военного, что служил в одной из многочисленных частей, разбросанных по Белоруссии.

А я сижу в мемориальном кабинете Якуба Коласа и расписываю карточки для словаря языка нашего классика. Кстати, он мне тоже нравился, особенно «На росстанях». Хотя и рассказы у него были прекрасные. В мировой литературе он занимал достойное место, мне было приятно об этом думать.

– Значит, решил увольняться из института? – спросила Лида, собираясь уходить домой.

Обычно мы с ней задерживались после работы, однако сегодня она была не в настроении. Это было понятно по тому, с каким раздражением она бросала в сумочку зеркальце, помаду, тени и прочую ерунду.

– Увольняться? – удивился я. – С чего ты взяла?

Она грохнула дверью и пропала. Я в недоумении посмотрел ей вслед. Во-первых, я действительно никуда не собирался уходить. Даже мыслей таких не было. Хотя…

Сейчас я находился в том же положении, что и после окончания университета, когда меня не взяли в аспирантуру на мою любимую фольклористику. А я очень хотел стать вторым Никифоровским, Сержпутовским или Романовым. Даже был согласен на лавры Шейна. Моя дипломная работа «Каравайные песни Белорусского Полесья» была без пяти минут кандидатская, об этом говорил не только руководитель диплома Петрова, но и другие преподаватели. Надо было потерпеть, сдать кандидатский минимум и все должным образом оформить.

Однако я отработал год в сельской школе физруком и на полставки учителем русского языка и литературы, прошел по конкурсу в Институт языкознания Академии наук, и выяснилось, что я не хочу быть не только фольклористом, но и языковедом.

Стезя писателя была намного привлекательнее.

Удивляло, что первая почувствовала это Лида, с которой я не говорил ни о фольклористике, ни о рассказах.

«Отчего она так разозлилась? – думал я. – Захочет, и мы хоть завтра подадим заявление в ЗАГС. Но она только смеется, когда я говорю об этом. Кто кому не подходит – я ей или она мне? Съезжу в Королищевичи, а там все само решится».

Валера Дубко новость о совещании воспринял скептически.

– Ничего они не дают, эти совещания, – сказал Валера. – Книгу ничто не заменит.

– А фотография? – спросил я.

– Это совсем другое, – вздохнул Валера. – Тем более ты ничего в ней не понимаешь.

– А что там понимать? – усмехнулся я. – Голые девушки намного красивее одетых.

Валера понял, что я над ним посмеиваюсь, и укоризненно покивал. Шутки о фотографии он не воспринимал.

– Диссертацию пишешь? – сменил я тему разговора.

– Диссертацию? – удивился Валера. – У меня нет на это времени.

– Если человек работает в академическом институте, он обязан написать диссертацию, – сказал я.

– Глупости, – хмыкнул Валера. – Наукой можно заниматься и без диссертации.

– Только не в нашем институте! – возразил я. – Выгонят, и пикнуть не успеешь.

– Не выгонят, – снова хмыкнул Валера. – Лучше меня статьи для этимологического словаря никто не пишет.

Я почесал затылок. Лично я эти статьи и не умел писать, и не хотел.

– Твое дело рассказы, – покивал Валера. – А из института уходи. Здесь тебе ничего написать не дадут.

– Кроме диссертации, – согласился я. – Ты об этом с Лидой говорил?

– С какой Лидой? – уставился на меня Валера.

– С моей.

– Ни с какой Лидой я не говорил, – сказал Валера. – Я же тебе сказал: у меня нет времени.

Это было похоже на правду. Валере и в студенческие времена катастрофически не хватало времени.

Мне еще больше захотелось оказаться в Королищевичах. Туда бы и Валеру с Лидой, но это не во власти и высших сил. В том, что они есть, я не сомневался.

– Высшие силы существуют, – кивнул Валера. – Кто, как не они, заставил тебя писать по-белорусски? Ты еще не забыл, что начинал с «Юности»?

Я этого не забыл. И начинал я действительно с рассказа на русском языке, который я послал по почте в журнал «Юность».

4

Рассказ назывался «Третий круг». В нем я рассказал о турнире по вольной борьбе, которой занимался все студенческие годы. И в этой борьбе я добился некоторых успехов.

Все началось в длинном коридоре главного корпуса университета. Я бежал по нему, чтобы записаться в секцию по настольному теннису. Мне казалось, что именно в этом виде спорта меня ждут лавры победителя.

В Новогрудке, где я заканчивал школу, существовала секция борьбы, и в ней занимались многие мои знакомые. Всех их издали можно было узнать по походке. Как только тебе встречался парень с оттопыренными руками и мощным затылком, не говоря уж о поломанных ушах, можно было не сомневаться, что это борец. Правда, многие из них казались мне излишне тяжеловесными и даже неуклюжими.

Мы с Саней Сварцевичем играли в настольный теннис. Саня ходил еще и в секцию легкой атлетики, однако это не меняло дела. Единственным достойным внимания видом спорта был настольный теннис.

– Все эти борцы в математике полные нули, – говорил Саня. – Даже ты больше их знаешь.

Я отмалчивался. Математика находилась далеко за гранью моих возможностей. Утешало только то, что я не собирался поступать на физмат.

– Мы и в борцы не пойдем, – хлопал меня по плечу Саня. – В настольном теннисе бицепсы не нужны. У тебя хороший удар слева.

Слева так слева. Мне, правда, казалось, что я лучше бью ракеткой справа.

И вот я мчался по коридору университета, и вдруг меня цапнул за руку солидный мужчина в спортивном костюме с надписью «СССР». Тогда в этих костюмах ходили единицы.

– Куда? – спросил мужчина.

– В настольный теннис, – попытался я вырваться.

– В теннис? – удивился тот. – Ты готовый мухач, а не теннисист. Пойдем со мной.

Он привел меня в зал для борьбы, и я начал учить броски, зацепы и подхваты. Оказалось, именно этого не хватает первокурснику, чтобы стать человеком.

Не знаю, от чего зависят взлеты и падения людей, однако на первых же соревнованиях я занял второе место. А это было ни больше ни меньше как первенство Минска. И пошло-поехало, на втором курсе я уже был кандидатом в мастера спорта, тренировался в обществе «Трудовые резервы» и получал ежемесячно тридцать рублей инструкторских. Это была хорошая добавка к стипендии.

Рассказ про борьбу, который я написал на втором курсе, можно было отправить только в один журнал – «Юность». Журналов было много, однако студенты читали только его.

Своими литературными планами я в то время делился с Александром Кротовым. Он преподавал на филфаке болгарский язык, писал стихи и как никто другой подходил на роль наставника. Его интересовала поэзия, меня проза, мы друг другу не мешали.

– Ну как? – с надеждой смотрел на меня Александр Владимирович, когда я возвращал ему папку с его стихами.

– Нормально, – отводил я глаза. – Вот здесь хорошо и здесь…

Я показывал строки, которые мне понравились. Хотя на самом деле все его стихи были одинаковы. А точнее, никакие. Тогда все восхищались стихами Арсения Тарковского, и Кротов писал под него. Сказать, что они плохие, я не мог. Получалось, что и Тарковский ничего не стоит. А кинофильм «Зеркало» со стихами Тарковского за кадром смотрели все, от физиков до лириков.

О моих рассказах Кротов тоже отзывался невразумительно.

– Слово «все» по десять раз на одной странице попадается, – сказал он. – А так ничего.

Как рецензенты мы были одного уровня, мне это нравилось.

Отпечатать мой рассказ на машинке взялась мама Толи Козловского, он учился на курс старше меня.

– Мама в Совете министров работает, – сказал Толя.

– Министром?! – удивился я.

– Заведующей машбюро.

Эта должность тоже была чересчур высока для моего рассказа, но выхода у меня не было.

– Пусть печатает, – вздохнул я.

– Почерк мелкий, но разобрать можно, – сказала Галина Николаевна, мама Толи, отдавая мне стопку бумаг. – В следующий раз старайся писать разборчиво.

Она была высокая, представительная женщина, настоящая заведующая. И она знала, что следующий раз у меня будет.

– Ну и как он? – спросил я.

– Кто? – посмотрела на меня, подняв одну бровь, Галина Николаевна.

– Рассказ.

– А мы, когда печатаем, в смысл не вникаем. Профессиональная привычка. О чем там у тебя?

– Про борьбу.

Я вдруг понял, что мой рассказ ничего не стоит.

– Какую борьбу? – У Галины Николаевны на лоб заехали уже две брови.

Не отвечая, я сгреб листы бумаги и засунул их в портфель. Кстати, бумага, на которой был отпечатан мой «Третий круг», была отличная: блестящая, толстая, белая. На такой печатать одни указы и постановления.

– У нас другой нет, – сказала Галина Михайловна. – А Татьяне ты понравился. Пусть, говорит, ваш студентик приходит, мы с ним кофе попьем.

«Машинистка, – догадался я. – У меня на филфаке своих Татьян хватает».

– Хорошая девочка, – свела брови в одну линию Галина Николаевна. – На твоем месте я бы не крутила носом.

«И как с ней Толик живет? – подумал я. – От одних бровей становится страшно».

– А с вами по-другому нельзя, – усмехнулась Галина Николаевна. – Это не вы на прошлой неделе квартиру загадили? Три дня полы мыла.

– Не я, – сказал я и выскочил за дверь.

Вот этот рассказ я и отправил бандеролью в журнал «Юность». И уже больше месяца оттуда не было ответа.

– А ты съезди в столицу и все выясни, – посоветовал Кротов. – Не один ты туда пишешь.

Я понял, что он тоже посылал в «Юность» свои стихи.

«Поеду, – решил я. – И вправду надо разобраться в ситуации на месте».

5

Дорога от Минска до Москвы занимала ночь на скором поезде. Это было очень удобно. Ты утром приезжаешь в столицу, за день разбираешься со своими делами и вечером отъезжаешь назад.

Об этом мне поведал Вадик Корчевский, с которым я жил в одной комнате.

– Однажды я там целый месяц прожил, – сказал он.

– Где? – спросил я.

– В общежитии Литературного института, – небрежно ответил Вадик. – Знаешь о таком?

– Знаю, – сказал я.

– Там любой может остановиться. Были бы знакомые.

– У тебя были?

– Конечно! – удивился Вадик. – Я там Рубцова видел. Хвалил мои стихи.

Корчевский был врун, каких мало. На слова о знакомстве с Рубцовым я не обратил внимания. А в общежитии он мог оказаться, у нас тоже время от времени появлялись неизвестные особы. Но они как появлялись, так и исчезали.

– Могу дать на ночь «Москва – Петушки» Венедикта Ерофеева. Перед поездкой в Москву тебе будет полезно.

– Про что? – спросил я.

– Про пьянку! – засмеялся Вадик.

Экземпляр этих «Петушков» был зачитан до дыр. К тому же он был отпечатан на машинке через копировальную бумагу, я едва разбирал буквы. Однако за ночь я «Петушки» одолел.

– Ну как? – спросил утром из-под одеяла Вадик.

Всю ночь он играл в карты и теперь не мог идти на первую пару. Я, хотя тоже всю ночь не спал, собирался на нее.

– Нормально, – сказал я. – В Москве все так пьют?

– Все, – сказал Вадик, накрывая голову одеялом. – Ты в столице легче на поворотах.

И я поехал в Москву с мыслью, что пить в Москве надо чуть меньше Ерофеева. А в том, что Венедикт писал о себе, я не сомневался.

Лежа на полке плацкартного вагона, я отчего-то всю ночь думал о Вадике. Он хотя и учился курсом младше меня, но был на два года старше. На филфак БГУ поступил после армии. А служил где-то в Средней Азии, даже умел по-ихнему ругаться. «Анам гескерум джалям!» – кричал он, проиграв в карты. Мог каким-то образом и в общежитие Литинститута попасть. Рубцов, конечно, его стихов не хвалил, поэты редко хвалят чужие стихи. А увидеться они могли…

Поезд прибыл в Москву довольно рано. А я знал, что редакции журналов начинают работать не раньше двенадцати часов. В Москве, может, и позже. Оставалось сначала ознакомиться с Белорусским вокзалом, затем с близлежащими улицами.

Мне понравилось, что две из них назывались Первая Брестская и Вторая Брестская. «Ведь знали, что я брестский, – думал я. – Но главная здесь улица Горького, и на ней находится редакция “Юности”. Идти или не идти?»

Я едва дождался двенадцати часов. Редакция, к счастью, уже была открыта.

– В отдел прозы, – сказал я вахтеру.

Тот, даже не посмотрев на меня, махнул рукой.

Я поскакал по отшлифованным ногами ступенькам широкой лестницы на второй этаж. «Не ты на ней первый», – мелькнуло в голове.

– Рассказ? – иронично взглянула на меня девушка, видимо секретарь редакции. – Вам письменно ответят. Ждите.

– Прошло уже много времени, – пробормотал я.

– Как фамилия? – взяла в руки толстую тетрадь девушка. – Когда присылали?

Было понятно, что я отвлекаю ее от важных дел.

Девушка долго листала тетрадь. На меня она подчеркнуто не смотрела.

– На рецензии, – наконец сказала она. – Я же сказала, у нас ничего не пропадает. Откуда вы приехали?

– Из Минска.

Девушка рассматривала меня, как редкий экспонат в музейной коллекции. Или как ходока, который неведомо откуда приперся в Кремль к Ленину.

– Скоро получите ответ, – сказала она. – Но у нас напечататься трудно.

Это я и сам знал.

«Пойду посмотрю на Кремль, – подумал я. – В Москве без этого нельзя».

Улица Горького выводила как раз к Кремлю. И на ней находилось кафе «Московское», о котором знали почти все мои однокурсницы. Не зайти в него я не мог.

Кафе было заполнено парнями и девушками моего возраста. Казалось, все они здесь знали друг дружку. Некоторые из девушек сидели на коленях парней. Самые удобные места были на широких подоконниках, но туда было не воткнуться. Я взял в баре коктейль и стоя выпил его.

«В Минске таких кафе нет, – думал я, вертя головой. – Но так и должно быть, все же Москва. Кому она помахала рукой? Мне?»

Нет, девушка махала парню, стоящему рядом.

Я вышел на улицу, быстрым шагом прошелся по Красной площади и отправился на Белорусский вокзал. Там купил билет и сел на лавку в зале ожидания. До поезда было больше трех часов. Не спать же на этой жесткой скамейке.

– Выпьем? – подмигнул мне мужик, сидящий напротив.

Рядом с ним сидела дамочка лет тридцати, с подбитым глазом. Было видно, что от этой парочки нужно держаться как можно дальше, однако я послушно встал и пошел за ними.

– По рублю? – на ходу предложил мужик.

– Закуска тоже нужна, – хриплым голосом сказала женщина.

– Вермут можно и без закуски, – оборвал ее кавалер.

– Хереса нет? – спросил я.

Все-таки я недавно прочитал Ерофеева и хорошо разбирался в московских напитках.

Мужик хмыкнул. Женщина споткнулась и двумя руками ухватилась за него.

– Бормотухой обойдемся, – стряхнул ее с себя кавалер. – Гони рубль.

Я дал деньги. Мужик крутнулся и исчез в подворотне. Людей на этой темной улице было мало.

– Студент? – спросила женщина.

Я промолчал.

– Я тоже… – кашлянула моя новая знакомая. – В ПТУ училась. Если хочешь, можем зайти за угол.

«Зачем?» – подумал я.

– Я могу и бесплатно, – взяла меня за руку женщина.

К счастью, из-за угла выскочил ее кавалер. Он тяжело дышал. «Бежал», – догадался я.

– Давай из горла, – сказал он. – Ты первый.

Я сделал пару глотков и отдал бутылку.

– Тебе не надо бы давать, – сказал он подруге. – Но пей уж.

Та несколько раз глотнула.

– Давай!.. – забрал у нее бутылку мужик.

Ему оставалось больше половины бутылки. Он ее выпил не останавливаясь.

– Пойдем, – бросил в снег бутылку мужик. – Здесь милиция ходит.

Мы направились в сторону вокзала.

– Повторим? – снова подмигнул мне мужик. – Тут есть одно местечко. А, Зинка?

– У него еще молоко на губах не обсохло, – вздохнула Зинка.

– А ты научишь! – расхохотался мужик.

– У меня поезд, – сказал я. – Слышишь, гудит?

И я, не оглядываясь, помчался на вокзал. Московских приключений мне было достаточно.

6

В Королищевичи нас, молодых литераторов, привезли на автобусе.

– А я тут уже был, – сказал Володя Пилипович.

Он был много старше меня, как, кстати, и многие из семинаристов.

– Здесь? – оглянулся я по сторонам.

Дом творчества стоял в заснеженном лесу. Огромные ели, дубы, березы, низкорослый кустарник – все как и в любом другом белорусском лесу. Может, только чересчур хорошо расчищена дорога, ведущая к двухэтажному деревянному строению, возведенному, видимо, еще до войны.

– Неужели его построили для одного человека? – удивился Володя.

Он был поэтом и не всегда удивлялся тому, чему надо.

– Так он же народный, – строго посмотрел на него Виктор Михайлович, сотрудник Союза писателей, нас сопровождавший. – И жил не один, а с женой. Напишешь «Новую землю», и тебе дачу выделят.

Все засмеялись.

– Что бы я ни написал, никакой дачи никто не даст, – сказал мне на ухо Володя. – А сюда я привозил одну барышню. Ей очень понравилось.

– Дача? – спросил я.

– Как живут писатели. Я же тут был по путевке.

– Какой путевке?

– Творческой, – пожал плечами Володя. – Подаешь в Литфонд заявление, и тебе выделяют согласно с возможностями. Молодым дают зимой, когда никто из писателей сюда не едет. Кормили хорошо.

– А барышню где взял?

– В ресторане! – хлопнул меня по плечу Володя. – Выпили, я пригласил ее на танец, потом говорю: «Поехали ко мне в Королищевичи». Она и поехала. Три рубля таксисту отдал.

Видно было, что он до сих пор об этом жалеет.

– Тоже поэтесса? – спросил я.

– С камвольного! – посмотрел на меня как на ребенка Володя. – Ночью шепчет в ухо: «Люби меня, люби!» Я и любил до самого утра. Но перед завтраком тихонько вывел из дома и на автобусную остановку. Тут рядом.

«Живут же люди!» – позавидовал я.