Текст книги "Гойя"

Автор книги: Александр Якимович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

УЖЕЛИ БАЛОВЕНЬ СУДЬБЫ?

На дворе 1772 год, нашему герою двадцать шесть лет, и начинается новый этап его жизни. Вскоре мы буквально не узнаем Франсиско Гойю. Он отправляется в Испанию, домой, и тут его словно подменили. Он, как говорится, достаточно перебесился, то есть опять же следует рисунку жизни молодого испанца. Мы сможем различить этот рисунок жизни в биографиях его наследников – таких как Пикассо и Дали. Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел. Это слова Пушкина. Начинается время разумных и целесообразных поступков, здравомысленных устремлений. Прежний искатель приключений и создатель проблем для своих ближних хочет жить, как все – и по возможности быть успешнее, богаче, заметнее большинства своих сотоварищей.

Гойя к тридцати годам выглядит не просто расчётливым делателем карьеры; его заботят гонорары и отличия, чины, должности, имущество движимое и недвижимое, высокопоставленные покровители и положение в обществе. Соблазнитель, хулиган, обаятельный авантюрист и опасный молодой волк уступает место карьеристу и конформисту.

Впрочем, погодите. Так не пойдёт. Всё-таки он был не так уж похож на среднего, нормального молодого человека. Его ожидания и запросы были слишком велики, слишком дерзки для обывателя. Он ощущал, что в нём шевелятся творческие силы, которые для средней личности не характерны. Это видно и по почерку живописца, и по движению руки рисовальщика.

Скоро он переселится в столицу, в Мадрид, начнёт добиваться для себя места при дворе и будет пытаться получить признание со стороны почтенной Академии Сан-Фернандо. Скоро пойдут потоком портреты и картины, церковные росписи и этюды для себя. И мы увидим с этих первых вещей молодого честолюбивого мастера, что он не просто честолюбив. Он какой-то неожиданный, иногда почти ненормальный. Он не рисует и не пишет скромно и прилично, время от времени его как будто уносит – и тогда его рука вдруг начинает резвиться, дерзить и экспериментировать. Вместо умеренного контраста света и тени вдруг возникает острый и режущий контраст. Вместо плавного очерка лица и фигуры получается резкий, грубый и хлёсткий контур. Этот молодой человек обещает нам в будущем многие сюрпризы, выходки и странности. В нём бродит закваска беспокойного и неистового творческого темперамента. Интересно, до каких пределов, до каких границ дойдёт эта многообещающая, но опасная артистическая вольность, это творческое неистовство?

Притом, как мы только что заметили, он страстно хочет успеха, благосостояния – и по возможности богатства. Хочет найти своё место в высших слоях общества, а это будет очень нелегко для провинциала и не очень образованного плебея. Пока что он молод, здоров, энергичен и начинает доказывать высокопоставленным патронам и влиятельным органам власти, что он не кто-нибудь, а ценный национальный кадр и выдающийся (нет, погодите, пока ещё просто перспективный) молодой художник.

До того, ещё в свои ранние сарагосские и мадридские годы, он подавал документы на поступление в Академию Сан-Фернандо. Попасть туда на обучение означало высокие шансы на карьеру. Но синклит почтенных профессоров под руководством любимца трона, строгого и педантичного Антона Рафаэля Менгса, закономерным образом игнорировал усилия молодого дарования и предпочёл ему другие имена – наверняка более тесно связанные с влиятельными лицами. Профессора Академии предпочли Гойе его соперника по имени Грегорио Ферро. Это имя известно сегодня далеко не всем специалистам и помимо должностей в Академии мало чем интересно. Этот современник Гойи писал по академическим правилам фрески в храмах и сентиментальные, трогательные фигуры Богоматери для алтарей.

Знакомство с влиятельными лицами и покровительство наверху – единственный доступный деятелю культуры способ получить простор для своих предприятий, для своего искусства – неважно, какого именно, от театра до архитектуры, от музыки до живописи. Картина узнаваемая: говорят, что в других странах тоже так бывало. Более того, до сих пор кое-где такое бывает...

В Мадрид до поры до времени ходу нет. Молодой художник пишет большие фрески в соборе Нуэстра Сеньора дель Пил ар в Сарагосе, и эти стенные росписи нравятся местным церковным властям и понимающей публике, ибо такой лёгкой и размашистой живописи до тех пор не бывало в гордой провинции, считавшей себя не хуже столицы. В захватывающей дух перспективе парят наверху фигуры святых, клириков, народные толпы, летают ангелы, которые особенно удаются кисти Гойи, ибо он вдохновляется при их написании той натурой, которая была ему в те годы особенно мила – привлекательными и свежими молодыми девушками, их непроизвольным или рассчитанным кокетством, их нежными щёчками и быстрыми глазками. Ангелы прелестны, как цветы жизни, а сама королева небес, Дева Мария внушительно представительна в своих развевающихся одеждах, в потоках света и воздуха.

Можно ли считать, что власть и культурное общество Сарагосы признают Франсиско Гойю своим лучшим мастером кисти? Отзывы рядовых зрителей до нас не дошли – в те времена их никто не спрашивал, высказывались образованные аристократы и церковные власти. До нас дошли только сухие деловые документы, из которых следует, что Гойя требовал заплатить ему побольше, а церковные и городские инстанции, которые распоряжались заказом, пытались ограничить гонорар молодого мастера. Это означало, что у него ещё не было славного имени, завоёванного в столице.

Вслед за тем появились большие картины для картезианского монастыря Аула Деи близ Сарагосы. Они были, пожалуй, слишком смелыми для тогдашней религиозной живописи и для вкусов провинциального монастырского населения. Художник неопытен, он хочет слишком много выразить и слишком прямо сказать – сказать о том, как удивителен видимый мир, как завораживают сияющие краски одеяний святых, как захватывает дух при виде открывающихся в небесах перспектив.

Наивный новичок полагал, что если он пишет так живо, так вольно и так впечатляюще, то и оплата его труда должна быть соответствующей. Возможно, что он в Италии наслушался разговоров про славу и положение великих мастеров, которым полагались неслыханно высокие ставки. Но то были Тициан, Рубенс, Рафаэль. Вероятно, молодой испанец видел в себе такие силы и способности, которых другие видеть не могут (или не хотят). Он не желал смиряться с мыслью, что гению приходится голодать, ибо до поры до времени он никому не нужен и не понятен.

Он решительно не удовлетворён своим материальным положением. Довольно скоро, однако же, его имя и его авторитет начнут подниматься как на дрожжах. Но такое возможно только в столице. В процессе своей работы над росписями в Сарагосе и окрестностях он остро ощутил, что оставаться в провинции в роли специалиста по росписи многочисленных провинциальных храмов ему вовсе не хочется. Понимал ли он сам, чего ему хотелось? Как бы то ни было, выразить это словами он не умел. Его стремления и мечты сконцентрировались в одном, но пламенном желании.

Он понимал и говорил вслух, что ему нужно попасть в Мадрид. Это означает – нужны перспективы государственных заказов, нужны царственные модели, знакомства с министрами, нужно писать картины для будуаров влиятельных аристократок. Ему нужен воздух, которым дышат возле Власти. Он ощущает в себе такое дарование, которому нужны не тихие заводи лирического творчества в уединении, не благостное исполнение церковных заказов, а бурные потоки идей, открытые панорамы жизни. Он хочет и величественного, и смешного, и малых прелестей обыденной жизни, и больших вдохновений. Есть в иных молодых художниках такая закваска ненасытного артистического интереса к миру, и она требует выхода. В церковных росписях и в мире храмовой жизни такого выхода не будет.

Ему позарез нужно в Мадрид. Он так чувствует, и мы с ним полностью согласны. Он, если угодно, честолюбец и карьерист, и нам с вами это даже нравится. Тихоня и вечный смирный провинциал не сделает того, от чего мир ахнет. Только бы он не превратился в лизоблюда и исполнителя августейших причуд. За кого-нибудь другого мы бы в этот момент забеспокоились. Но наш персонаж настолько горяч, твёрд, своеволен, эксплозивен и экспрессивен, что его, скорее всего, не удастся обуздать и оболванить в высшем свете и при дворе. Он покажет характер и сделает это так решительно, что наживёт себе громкое имя и многие неприятности. Давайте понаблюдаем – а пока вкратце опишем общую картину столичной жизни.

С идеологией в столице всё было в порядке, то есть министры правительства и прелаты церкви говорили возвышенные и трогательные слова о вере, короне и отечестве. В том числе и вольнодумцы, либералы и республиканцы, которые любили родину и власть, но, в отличие от консерваторов, мечтали обновить и почистить фасад. Довольно часто такой косметический ремонт приводит всю систему к угрожающему положению.

Беда в том, что талантов было маловато. Прославленные иностранные специалисты Менгс и Тьеполо были солистами высокого полёта, но они не воспитали когорту своих испанских учеников – по разным причинам и среди прочего потому, что не ладили между собой. Тот и другой царили в мире искусства и диктовали направление развития, но каждый тянул в свою сторону. Учёный немец Менгс читал философские книги, пропагандировал теории многомудрого Винкельмана, размышлял о том, как нужно добиваться в искусстве идеального качества – то есть добиваться такого изображения реальности, которое лучше самой реальности (ибо реальность обязательно ущербна и несовершенна). Этот возвышенный классицизм производил впечатление на короля Карла III, на что были политические причины (немец Менгс произносил речи о дисциплине, порядке и норме в искусстве, а Власть всегда любит такие вещи, ибо проецирует их на политику). При всём уважении к таким людям, как господин Менгс, они не умеют повести за собой молодые пылкие натуры. Тем более испанские души требовали чего-то другого, более горячего. Чего-то решительного, мощного, неистового и сурового. И ещё: испанская душа не очень ценит скучную правильность норм и догм.

Загляните в старинные испанские руководства по верховой езде. Это есть нечто большее, чем спорт или способ передвижения в пространстве – быть наездником. В отличие от немецких, французских и английских школ выездки испанская школа требует, чтобы всадник был невозмутим, а лошадь горячилась. Лед и пламень в одном флаконе: таков испанский характер и такова национальная культура. Холодной строгостью здесь многого не добьёшься. Впрочем, речь не о конях и всадниках, речь о живописи. Джованни Баттиста Тьеполо с его венецианским чувством воздуха, света и движения был ближе и понятнее испанскому сердцу, но он не успел подготовить себе смену. Он был индивидуалист, а не организатор большого дела. Шедевры его кисти остались в новом королевском дворце Мадрида, где стены и плафоны расписаны командой Тьеполо. Когда он умер в 1770 году, после него не осталось школы и достойных наследников.

Оказалось, что в поле зрения королевского двора молодых и талантливых художников можно перечесть по пальцам одной руки. И на первом месте находились Франсиско Байеу и брат его Рамон, то есть наши старые знакомые. Они тоже из Сарагосы, как и Гойя, и тоже брали в своё время уроки у Лусана, когда тот был немного помоложе. И тоже норовили писать большие картины и фрески широкой кистью, чтобы было много воздуха, чтобы небеса и облака создавали движение, а стремительные ангелы рассекали бы воздух. Они старались, как умели. Беда в том, что им недоставало естественного дара – писать, как птица поёт. Они работали так, как учил Менгс: строили форму, пристраивали руки к торсу, изучали постановку фигуры на горизонтальной поверхности, чтобы фигура не шаталась и не висела в пустоте. Так учили и учат в школах живописи и рисунка. Получается правильно, солидно и уныло.

Уроки академического рисования и писания были привиты братьям Байеу на уровне почти молекулярном. Забыть о правильной композиции, о правильной постановке, вообще забыть обо всём и писать самозабвенно – они этого не умели и не желали уметь. Контроль, порядок, дисциплина и законы великого Винкельмана, то есть правильность и ещё раз правильность, доминировали над их рукой и глазами. Обладатели таких достоинств могут достигать немалых чинов и степеней, но вряд ли их произведения смогут удивить зрителей и запомниться им.

Описанную сейчас диспозицию понимали люди из мира искусства и если не могли сформулировать мысли словами, то по крайней мере интуитивно ощущали специфику ситуации. Франсиско Гойя, сделавшийся уже известным художником Сарагосы (или из Сарагосы), улавливал импульсы и эманации даже лучше остальных. Он принадлежал к посвящённым, он понимал, какие ветры дуют в Мадриде, он знал уже не первый год обоих братьев Байеу и знал нечто сверх того.

Честолюбивый молодой человек был знаком с их младшей сестрой, а она была очень положительная, тихая и хозяйственная девушка. Других достоинств за ней не замечено. Наверняка были и другие достоинства – в более позднем портрете доньи Хосефы Байеу-и-Гойя мы видим сосредоточенное, замкнутое, гордое лицо достойной женщины, которая не скажет ничего лишнего и сосредоточена на своих заботах. На самом деле мы не знаем о ней почти ничего. Её письма неизвестны, события её жизни непрозрачны. Законный брак художника с этой достойной женщиной продлился около сорока лет, что само собой о чём-то говорит. Мы не уверены до конца, скольких детей она родила в браке с Франсиско Гойей. Известны шестеро потомков, а может быть, были и другие. Выжил один только сын Хавьер, любимец и отрада отца в старости, а также, как и положено, причина для беспокойств и огорчений. Хавьер тоже пытался стать художником, но без особых результатов. Но эти дела ещё впереди – у нас тут только ещё свадьба на носу.

Можете, если хотите, осудить вчерашнего повесу и сегодняшнего честолюбца за его решение заключить брак по расчёту. На самом деле тут не просто расчёт в практическом смысле, молодая кровь тоже давала себя знать. Бракосочетание состоялось тогда, когда невеста была уже заметно беременна. Девушка тиха, обаятельна и мила. Она и в своём портрете зрелого возраста производит впечатление строгой и милой сдержанности. Она не будет такой женой, которая требует слишком много внимания. Всё внимание будет отдано искусству, а жена станет чудесным персонажем второго плана. И к тому же обеспечит родственные связи с влиятельными персонами в эмпиреях общества.

Итак, дон Франсиско Гойя сделал предложение девице Хосефе Байеу, в июле 1773 года совершилось бракосочетание, а уже через месяц появился на свет их первый ребёнок. Вряд ли братья Хосефы как-нибудь заставляли молодого человека жениться на сестре. Они не бегали за ним с кинжалом, как это описано в семейных драмах испанского театра, в которых родичи соблазнённой девицы вынуждают ухажёра жениться на ней по всей форме. Он сделал предложение по своей воле. Вчерашний авантюрист, драчун и возможный тореро-любитель действовал как самый что ни на есть расчётливый карьерист. Семейные связи для испанского общества дороже денег и идей. Свои своих всегда поддержат, если только не имеет место совсем уж непреодолимая несовместимость – а мелкие склоки не в счёт.

Разногласий и споров возникло великое множество. Со своими новыми родичами дон Франсиско далеко не всегда находил общий язык, а более всего его раздражало то, что эти обладатели высоких должностей авторитетно поругивали работы, выходившие из мастерской молодого художника. Старшим товарищам не хватало в этих картинах правильности и уравновешенности, их не устраивали контрасты красок и ослепительные эффекты светотени. Им почему-то казалось, что Гойя – их ученик и чуть ли не подмастерье и надо его по возможности обтесать, усреднить, усмирить, превратить в примерного последователя классической доктрины. Он же работал кистью запальчиво и дерзко, его заносило в неожиданные стороны, как часто бывает с ищущими себя талантами. Поэтому он не исполнял предписания, а находил свои нестандартные решения.

Братья Байеу, пользуясь своим административным ресурсом, ставили ему на вид, что он пишет неправильно, что с его стороны требуется послушание и исполнение правил, а не поиски неведомых берегов. В эпоху академий, в условиях признанных школьных правил и отработанных методик приближения к Красоте именно так всегда и рассуждает эстетическое начальство. Но терпеть их унылые нотации Гойя органически не мог, он пылко взрывался и запальчиво возражал своим чиновным своякам. Потом приходилось мириться.

Но всё же он добился главного. До тех пор его вообще не замечали при дворе и не особенно жаловали в Академии Сан-Фернандо. Его попытки получить там должности и чины долго были неудачны. Но когда он породнился с семейством Байеу, положение изменилось – не сразу и не как по волшебству, но пути наверх явно стали приоткрываться. Семейные и клановые факторы наверняка сыграли в начавшемся карьерном росте определённую роль. Не станем же мы думать, будто в Мадриде тех лет кто-нибудь умел угадать потенциал молодого художника? Где и когда высокие инстанции культуры и искусства обладали подлинной прозорливостью?

Осенью 1775 года Гойя получил место живописца королевской гобеленной мастерской. Руководил этой мастерской старший Байеу, родственник и начальник, а его первым помощником был сравнительно опытный Мариано Сальвадор Маэлья. Руководитель и заместитель в меру своих сил и прерогатив пытались отговорить Гойю от дерзких опытов с тематикой и стилистикой, сделать его средним нормальным исполнителем директив верховного жреца высокого искусства, то есть Менгса. История работы Гойи для двора включает в себя постоянные конфликты, споры и взаимные претензии руководителей и исполнителя. Его пытались заставить писать картины так, как это положено по правилам, но у Гойи были иные намерения.

Молодому художнику помогало то обстоятельство, что его замыслы, его композиции, его свежая, яркая живопись нравились высокопоставленным потребителям нового гобеленного искусства. Оно было в самом деле новым. Испанский гобелен XVIII века был поздним ответвлением великой традиции нидерландского ковроткачества, и производство этих элитных дорогостоящих изделий в стране овцеводства и отличной шерсти оказалось удачным предприятием. Новый проект убранства различных резиденций короля и наследника престола был обширен. Речь шла о десятках больших гобеленов, сотканных из лучшей шерстяной нити, окрашенной невыцветающими натуральными красителями. На поверхности гобеленов должны были помещаться сцены из народной жизни. Вместо того чтобы вешать на стены картины или писать фрески, посвящённые великим событиям и славным героям прошлого, власть имущие требовали теперь чего-то более простого, человеческого и живого. Перед их глазами были примеры того «искусства жить», которое культивировалось в соседней Франции. Испанские венценосцы желали получить уютные и приятные гобелены для оформления своих резиденций. Эти шедевры ковроткачества, изготовленные в мастерской Санта-Барбара в годы директорства Байеу при активном участии Гойи, до сих пор высоко ценятся как музейные экспонаты и коллекционные изделия высочайшего класса.

Гойя работал для гобеленной мануфактуры, но не занимался тканьём ковров. Он писал кистью на холсте. Каждый большой гобелен подразумевал при своём изготовлении так называемый картон – то есть живописно выполненные в натуральную величину сцены, пейзажи и фигуры, которые потом переносились мастерами и мастерицами на тканую основу в более или менее точном соответствии с живописным картоном, служившим в качестве образца. С 1775 года кисть Гойи неиссякаемым потоком производит эти самые картоны, то есть полноценные картины маслом, изображающие досуг горожан и труд крестьян, работу прачек у ручья, прогулки дам и кавалеров, а также народные типы и характерные сцены из жизни простонародья.

Даже не хочется произносить слов вроде «барокко» или «рококо» перед этими картинами-картонами, извлечёнными из подвалов королевского дворца спустя много лет после смерти художника. Придворные короля в XIX веке отправили шедевры подальше с глаз, поскольку видели в них не произведения искусства, а всего лишь рабочие эскизы для ткачей. На самом деле картоны кисти Гойи 1770-х и 1780-х годов – это полноценные живописные жемчужины, первые истинно самостоятельные светские картины молодого мастера, в полной мере проявившие его жизнелюбивый и ненасытный интерес к жизни обычных людей. Вот молодые горожане приехали отдохнуть на природе и решили поиграть в жмурки. И никаких Ахиллов и Периклов, никаких древних сражений и наставительных сцен. Заказчикам хотелось, чтобы их окружала живая жизнь, узнаваемая реальность испанской повседневности, но при этом она должна быть беззаботной и солнечной. Молодая девушка с шалыми глазками, почти хмельная от своей юности, от жаркого солнца и от жажды жизни – эта картина-картон под названием «Зонтик» ставится сегодня в один ряд с лучшими полотнами французов Ватто и Фрагонара. И в самом деле, эти жизнелюбивые, простодушные, солнечные картины подкупают зрителя.

Горожане степенно прогуливаются. Торговцы на рынке продают свои товары. Мастеровые работают. Веселятся гости на свадьбе. Впрочем, сразу же Гойя начинает своевольничать и позволяет себе выбирать такие темы, которые могли не порадовать первых лиц страны. Он вздумал ввести в свои серии картонов сюжеты о тяготах и даже ужасах жизни. Идиллических пастушков и пастушек он не особенно любит писать – а если и пишет такие трогательные фарфоровые фигурки, то делает это с изрядной долей иронии. Но чаще на его картонах мелькают преступные типы, несчастные нищие, горланящие уличные торговцы, задорные махи и другие типичные персонажи из жизни города и деревни. Ему интересны и радости жизни, и дикие сцены насилия. Его переполняет странный восторг наблюдателя и описателя реальной жизни, которая состоит из красоты и уродства, кошмаров и восхитительных озарений, экстазов любви и пароксизмов сарказма и ярости. Одним словом, он вовсе не собирался ограничивать свой репертуар милыми уютными картинками.

Его способности и его артистический азарт были моментально замечены высокородными заказчиками, аристократическими дамами и их почтенными мужьями. На горизонте появляются гранды, носящие самые громкие в Испании имена, – такие как герцоги Осуна и графы Лерма. Состоятельные дельцы и высокопоставленные чиновники также поддерживают молодой талант. Он безостановочно пишет так называемые кабинетные картины – то есть картины для частных лиц, изображающие не великие события или эпизоды Священной истории, а бытовые сцены или аллегории. Охотничьи сюжеты издавна любимы и ценимы в среде больших людей. Кисть художника фиксирует на века и облик любимых собак какого-нибудь гранда, и битую дичь, и пейзаж поместья, и встречу путешественников с бандитами, и кораблекрушение. Драмы и трагедии неотделимы от того потока жизни, который изливается в живописной продукции Гойи.

В 1778 году он начинает выпускать печатную графику, то есть заводит в своей мадридской мастерской офортную технику и начинает работать резцами, травить металлические пластины кислотой и затем печатать на бумаге свои офорты, предназначенные для продажи. Ему нужны деньги, что уж тут лукавить – у него семья, да и для того, чтобы вращаться в высшем свете, требуются немалые средства. Он регулярно подаёт прошения на имя короля Карла, предлагая себя в качестве претендента на должность придворного живописца – Pintordel Rey. Это место дало бы ему хороший оклад и высокий статус. Он, как мы уже поняли, заделался завзятым карьеристом и конформистом. Он жаждет чинов и почестей.

Когда однажды он получает аудиенцию у короля и целует руку Его величества, следуя придворному ритуалу, это приносит ему искреннее удовлетворение. Он горделиво пишет в письме своему другу Мартину Сапатеру, что его допустили до верноподданного рукоцелования. Его поощряют и замечают, но стремительный взлёт карьеры заставляет себя ждать. Даже трудно понять, отчего он продвигается вверх не особенно быстро. Возможно, что академическое и придворное начальство считает его строптивым фантазёром, неуправляемым талантом. Таких в области искусства как будто полагается ценить, но мы знаем, что чаще бывает наоборот. К тому же художник внешне неказист, лишён светского лоска. Его плебейский вид в сочетании с некоторой резкостью поведения ещё долго будут мешать ему стать своим в высшем свете.

До поры до времени он получает корректные отказы на свои прошения о высокой должности при дворе. И снова пишет прошения, поскольку, вероятно, догадывается, или ему подсказывают его покровители при дворе, что дело не безнадёжное. Надо напоминать о себе, и однажды Фортуна улыбнётся! Между тем работа в гобеленной мастерской приносит свои плоды. За пять лет мастер написал сорок две композиции на разные темы, а изготовленные по этим образцам гобелены сразу же были определены на стены в помещениях королевских резиденций – Эскориала и загородного дворца Эль-Пардо. Оплата была сравнительно скромной, зато известность пришла быстро и была именно такой, какая нужна художнику. Всем знатокам теперь было очевидно, что он остро видит и оригинально мыслит в искусстве.

Тканые изделия, изготовленные по его картонам, достались в первую очередь тогдашнему принцу Астурийскому дону Карлосу, наследнику престола и будущему королю. Его вряд ли можно считать ценителем изящных искусств, но он оценил хотя бы уютность, которая пришла в его холодные покои с появлением этих ярких и живых вещей. Жить в Эскориале – дело нелёгкое. Согласно правилам и регламентам королевской жизни, члены королевской фамилии обязаны были проводить в этом величественном и мрачном дворце шестьдесят три дня в году. Почему именно шестьдесят три, а не шестьдесят четыре или шестьдесят два, о том никто сказать не может, но если так записано в старинных многовековых статутах, то никаких рассуждений или вопросов быть не может, и девять недель в году наследнику положено отбыть там, в верхнем этаже так называемого корпуса инфантов.

В огромном и суровом монастырском сооружении, похожем на крепость и полном гробниц, мощей и других священных атрибутов религии и истории, можно было с ума сойти, если хотя бы не украсить свою спальню, гостиную и кабинет яркими, очаровательно занятными гобеленами с изображениями крестьянок и мах, праздников на лужайке и других весёлых и иронических сюжетов. К тому же на этих гобеленах были запечатлёны, среди прочего, сцены охоты, а наследник был большим энтузиастом этого дела. Наверняка принц Астурийский запомнил имя художника, который придумал эти сценки или хотя бы вспомнил это имя позднее, когда оказался на престоле. А может быть, наследнику стало известно, что художник Гойя – такой же страстный охотник, как и сам принц. Глядя на свой портрет в охотничьей амуниции или на «портреты» любимых собак, король-охотник не мог не отметить, что эти сцены изобразил тот, кто сам разбирался в этом деле.

Именитые и богатые заказчики хотят получить от мастера сцены народной жизни и живописные портреты себя самих и своих близких. В отличие от короля, то есть государственного бюджета, частный капитал даёт хорошие цены. Гойя делается домовладельцем и небедным человеком. До поры до времени эта жизнь на этих социальных высотах его радует, а картины и портреты на заказ получаются иной раз необычайно свежими и увлекательными. Почерк и повадка живописца говорят о многом. Он радуется жизни, он восторженный почитатель света и ярких красок, характерных народных типов, неожиданных композиций. Кисть играет. Жизнь удалась.

Успех даёт доход, доход помогает успеху. Семья, как легко было ожидать, отходит на задний план. Гойя целиком уходит в свою новую жизнь и в эксперименты с кистью и резцом. У него прорезается новое зрение. Он как пушкинский Пророк, которому ангел небесный дал новые глаза, новый язык, новое сердце. Он видит неожиданные и странные вещи. То, что он видит, идёт не от Священного Писания, не от идеологических требований трона и алтаря, а от какого-то онтологического потрясения.

Это потрясение от встречи с Большим Бытием отзывается и в пляшущих фигурках крестьянок и пастушек, и в фарфоровых ручках и ножках портретируемых им породистых дам и кавалеров, и в симпатичных мордах не менее породистых охотничьих собак, и в безраздельном упоении светом и движением, телом и воздухом.

Появляются как будто неожиданные и удивительные признаки «иного видения». Бесстрашного видения. Когда он начинает изготавливать офорты на продажу, его первым опытом в этой технике стал лист под названием «Гаррота». Испанская смертная казнь – это не отрубание головы, не повешение, а удушение преступника, мятежника или революционера (то есть преступника вдвойне) на специальном станке, который неподвижно фиксирует ноги, руки и туловище, пока шея казнимого медленно перехватывается затягивающейся верёвкой. Это выдающееся изобретение испанцев именуется «гаррота». Достоинства данного приспособления очевидны. Когда осуждённого вешают на виселице, казнимый не успевает особенно помучиться, а испанский метод даёт возможность продлить процедуру ради вящей наставительности. Педагогический эффект налицо – во всяком случае, так полагали судебные органы старой Испании.

Вот перед нами офорт «Гаррота». Мы видим нечто вроде американского электрического стула с высокой спинкой, но только там нет никакого электричества, его ещё не изобрели. Сзади к спинке стула прилажена петля, и есть ещё ручка или колесо, которое удобно вращается, и петля на шее делает своё дело. Такова испанская гаррота – практичное, удобное, не требующее большого места и специального обслуживания устройство для эффективного и окончательного наказания неисправимых подданных. Рекомендуется вниманию органов правопорядка. Казнённый человек в объятиях гарроты запечатлён в первом известном нам офорте будущего великого офортиста Гойи. И мы любуемся тонкими переходами светотени, непринуждёнными вольными штрихами, напоминающими офорты Рембрандта. Чудеса графики. Радость для глаз. Связанный по рукам и ногам труп в кресле для удушения. Отчего именно с этого сюжета Гойя начинает свою работу в графике? Отчего не взял более радостных тем или мотивов?

Удивителен и неисчерпаем видимый мир, в котором есть и монстры, и прекрасные дамы, и казни, и жажда жизни. Гойя ещё пока что молод и здоров, хотя и здоровье, и молодость вскоре уйдут безвозвратно. Пока что ему всего мало. Он хочет видеть всё, передать все краски и грани бытия, не скромничать, не сдерживать себя, не прятать глаз, ибо смотреть и видеть оказалось неописуемо захватывающим делом. И прекрасное ужасно, и ужасное прекрасно, и не оторваться, не исчерпать открытий чудных – странных и безумных, восхитительных и унизительных, и не отделить одно от другого. Пока что радость жизни перевешивает, а картины и офорты с гротескными или страшными мотивами – не более чем приправы к прекрасному блюду счастья.