Текст книги "Гойя"

Автор книги: Александр Якимович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

Король Карл, при всей своей горячности, был изрядным циником, а потому находил такое неприличное положение вещей удобным. Подозревают, что лукавый Бурбон чувствовал даже некоторое облегчение оттого, что экспансивная и настырная супруга не пристаёт к нему с разными глупостями и не выедает мозг, а сосредоточена на своих сложных отношениях с любимцем, который вёл себя с Её величеством именно так, как молодые любовники обходятся со стареющими покровительницами, пытающимися во что бы то ни стало (и всегда безрезультатно) привязать к себе красавца, гуляку и бабника.

Экскурс. Политика постельного типа

Нужно ли нам здесь уделять много внимания амурным делам высоко взлетевшего временщика Годоя? И не хотелось бы, но приходится. На этом предмете оттачивали перья все те, кто пытался изучить и описать события и нравы испанского двора в преддверии великого несчастья – нашествия наполеоновской армии. Замечательно цепкий и хорошо информированный Лион Фейхтвангер, автор заслуженно популярной книги «Гойя, или Тяжкий путь познания», приписал нашему художнику участие в амурных интригах дона Мануэля. Биограф испанского мастера зацепился за то обстоятельство, что Гойя имел то ли дружеские, то ли интимные отношения с одной из привлекательных дам полусвета, сеньорой Хосефой Тудо́, которая после того, как считается, стала пользоваться статусом специально приближенной особы в кругу Годоя. Романисту Фейхтвангеру было и простительно, и заманчиво придумать замечательный сюжет про то, как Гойя уступил свою любовницу премьер-министру, он же герцог и генерал. Эта сделка, однако же, происходит в книге не по каким-либо корыстным соображениям, а единственно ради благородной цели: вернуть из ссылки несравненного, отважного свободолюбца Гаспара де Ховельяноса.

Дон Франсиско передал дону Мануэлю в пользование красоты и достоинства доньи Хосефы Тудо́ (не путать с законной женой Хосефой Байеу). За эту услугу со стороны художника дон Мануэль предоставил либеральному сообществу Мадрида возможность принять в свои объятия возлюбленного своего героя и кумира, дона Гаспара. Это было своего рода джентльменское соглашение.

Следите за логикой, читатель. Так мыслил себе отношения и события в бурбоновской Испании романист Фейхтвангер, писавший в первой половине двадцатого века. Сумевший счастливо ускользнуть от опасности в год нашествия на Францию гитлеровских войск, благополучный житель США и притом давнишний почитатель Сталина воображал себе отношения между своими героями в своей квазиисторической книге на манер того, как делали свои дела немецкие и советские бонзы в годы диктатур. Фейхтвангер представлял себе, как деятели культуры преподносят крупному начальнику (это могли быть Геринг, Гейдрих или Берия) привлекательную женщину, пытаясь за эту услугу выторговать освобождение какого-нибудь ссыльного или заключённого.

Не будем судить строго. Не будем говорить, что биограф Гойи описал сделку с дьяволом – сделку того рода, которые возможны и неизбежны в империях зла. Фейхтвангер был вынужден снова и снова оправдываться за то, что он, антифашист и враг Гитлера, работал в Европе и Америке на интересы Сталина. Романист вольно или невольно, сознательно либо бессознательно описывал сделки, в которых ради большой и светлой цели совершаются не самые чистые трансакции. Мы вам дадим аппетитную женщину, вы нам вернёте нашего арестованного единомышленника.

Как оно было на самом деле между художником, временщиком и красоткой в Мадриде давних времён, мы в действительности не знаем. И это, быть может, к лучшему.

Более уверенно можно судить о других вещах. Король Карл IV надеялся, что обязанный трону гвардеец будет верным слугой и безупречным исполнителем монаршей воли. Разумеется, это было ошибкой. Креатура такого рода, как сеньор Годой, обязательно начинает своевольничать и пытается взять на себя больше, чем первоначально полагалось ему дать. Решить наваливающиеся на Испанию проблемы в манере лихого командира роты оказалось невозможным. Тут надо было думать и соображать, иметь тонкий политических нюх и вообще быть государственным человеком, а в таких делах временщик был не силён. Он был физически великолепен, хорош в делах Амура, умел и любил петь под гитару, и это внушает к нему симпатию, но в остальных отношениях он был мелковат, ограничен и малоэффективен.

История возвышения и последующего падения Мануэля Годоя извилиста и парадоксальна, и вникать в её извивы и прыжки мы по-настоящему не станем. Представляется, что возрождение самого института фаворитизма было демонстративным жестом со стороны растерянного монарха и его, вероятно, не в меру любвеобильной супруги. Они пытались показать всему миру внутри Испании и за её пределами, что их царственная воля превыше всего, что законы страны и здравый смысл не указ королям и опираться на избранного временщика – их священное право, как это демонстрировали Бурбоны, Габсбурги и другие славные династии абсолютистской эпохи.

Франция превратилась в неразрешимую проблему для испанцев, даже для тех, которые были уверены в том, что революционная зараза не проникнет в страну незыблемых устоев и консервативных духовных скреп. В один ужасный день пришла депеша, что революционный Конвент в Париже приговорил короля французов, Людовика XVI Бурбона, к смертной казни, а вслед за ним должна была подняться на эшафот его супруга Мария Антуанетта. Испанский Бурбон незамедлительно отослал письмо революционным властям с протестом и обличением республиканского строя своих соседей, но результатом было то, что французская армия пошла на Испанию войной, а парижскому кузену всё равно отрубили голову на гильотине.

Случайно или нет, но в этом же самом 1793 году Гойя как раз и заболел и остался после этого на всю оставшуюся жизнь глухим. Правда, он всё же немного разбирал слова, если они говорились громко и поближе к уху. Вероятно, степень его глухоты менялась в зависимости от разных обстоятельств. В подобных случаях стрессы усугубляют состояние больного. Но как бы то ни было, целый мир полноценной звуковой речи и музыки был отрезан для него. Пропали оттенки, нюансы, игра слов. Богатство звуков пропадает для глухого. А это и для художника тоже большая потеря – ведь звуки связаны с визуальными формами и цветовыми волнами какими-то труднопостижимыми, но несомненными связями.

Первоначально были опасения, что и зрение также покинет его, ибо он плохо видел и некоторое время с трудом стоял на ногах, теряя равновесие. Очевидно, поражение известных участков мозга было основательным, хотя точный диагноз до сих пор неизвестен. Симптомы могут указывать на разные заболевания. Головокружение вместе с глухотой и шумом в ушах (так называемый тиннитус) могут указывать на вирусный энцефалит, не приведший на первых порах, однако же, к особо тяжёлым последствиям. Заядлый охотник и любитель бродить по лесам с ружьём и собаками, Гойя был естественной добычей для болезнетворных клещей, которые процветают в теплом климате и в условиях обильной растительности.

Другая версия – серия последовательных микроинсультов, которые происходили с художником, вероятно, по меньшей мере три раза в его зрелые и старые годы. На третий раз паралич и потеря речи были столь резко выражены, что сигнализировали неизбежный и скорый летальный исход. Это произошло уже в 1828 году.

Специалисты упоминают также так называемую болезнь Меньера – малопонятное заболевание внутреннего уха, сопровождаемое теми самыми симптомами, которые имели место в случае Гойи. Вообще редкие и загадочные заболевания прежде всего фигурируют в современных попытках диагностировать болезненное состояние Гойи. Если есть желание углубиться ещё на один шаг в пространство медицины, то можно подумать о так называемом синдроме Сьюсека, который, как некоторые знают, считается редкой формой микроангиопатии. Большинство читателей, подобно автору этих строк, не имеют, к счастью, никакого понятия об этом предмете.

Упомянутые выше понятия, диагнозы или гипотезы были неизвестны врачам, лечившим Гойю, – притом что они пытались помочь ему самыми современными на то время средствами и методами. Например, прописывали электротерапию, проще говоря, пропускали через больные места электрический ток. Улучшений отмечено не было.

Среди возможных причин болезненных симптомов (суммированных в описаниях болезни Меньера и синдрома Сьюсека) рассматривается кумулятивное отравление свинцом. Это опасное состояние было известно врачам с давних пор под наименованием «сатурнизм». Гойя использовал в своей живописи очень много свинцовых белил, которыми сам грунтовал свои холсты. В старые времена художники часто занимались этим дел ом, а именно готовили холсты для писания картин своими собственными руками, не доверяя это дело помощникам. Готовые к употреблению грунтованные холсты появились в продаже позднее и превратились в обычный атрибут магазинов художественных принадлежностей не ранее конца XIX века. Сегодня холсты грунтуются механическим способом на специальных производствах, с минимальным участием живых людей. Свинцовые белила в свежем, непросохшем состоянии – это опасная штука. В восьмидесятые и девяностые годы Гойя писал очень много, писал непрерывно, писал днём и ночью. И регулярно наносил вручную на новые холсты грунтовку. Контакт со свинцовыми белилами имел место постоянно. Возможно, что тогдашняя практика художнического ремесла сыграла роковую роль в тяжёлом физическом и психическом состоянии художника, осложнявшемся в периоды обострения его хронической болезни.

К счастью, после жестокого приступа болезни 1793 года зрение вернулось к нему практически полностью. Ощущение странной беззвучности мироздания, в котором бурлят вихри перемен, закрепилось в его картинах и графических листах. В них много кричат. Во всяком случае, раскрывают рты и выразительно жестикулируют; надо полагать, издают крики, стоны, завывания. Вопят ведьмы, стонут жертвы насилия, рычат чудовища, грохочут выстрелы и пушечные залпы, стонут и воют несчастные, нашедшие своих близких в грудах мёртвых тел. Никто никого и ничего не слышит. Мир глух к страданиям, преступлениям, безумствам и кошмарам.

Мучительные головные боли продолжались около года, а в дальнейшем Гойя жаловался более всего на странный тягостный гул, словно доносящийся до него из какой-то вселенской бездны, где происходило что-то отдалённое, но вечно угрожающее живому человеку. Он слышал гулады. Это несуществующее слово составлено из слов «гул» и «ад». Так сказать, рулады ада. Такова романтическая версия. Практикующий врач сказал бы сухо и непоэтично, что перед нами болезнь Меньера, или последствия энцефалита, или отравление свинцом...

Болезнь настигла художника именно в то самое время, когда Париж был объят революционным террором, а испанская власть теряла голову и не знала, что делать. Грозить? Взывать к милосердию? Воевать? Короли то опускали руки и целиком передавали дела Годою, то начинали суетиться и что-то предпринимать. Как правило, это делалось бестолково и не давало результатов. Они узнали, что маленький сын казнённого короля и несчастной Марии Антуанетты, возможный будущий король Людовик XVII, сидит под охраной в парижской тюрьме. Он был родичем испанских Бурбонов и, согласно доктрине монархизма, законным наследником короны. Чувствительные испанцы массово сочувствовали ребёнку, который потерял родителей и попал в руки тюремщиков. Генералы, священники, просвещённые либералы, аристократические сеньоры, уличные махи – все говорили об этом, просили вмешаться, сделать что-нибудь, выручить ребёнка. Разумеется, никто не успел, власти слишком долго раздумывали и не знали, что делать, их призывы к милосердию были неубедительными и запоздалыми, а угрозы – бесполезными. Якобинцы, термидорианцы, затем проходимцы Директории и прочие непонятные существа в Париже никогда бы не выпустили царственное дитя из своих когтей. Это было бы для них слишком опасно. По неведомым до сегодняшнего дня причинам ребёнок скончался в тюрьме.

Вроде бы никто не помогал ему умереть, он сам расстался с жизнью. Он был слаб и нежизнеспособен. А может быть, было как-нибудь не так, кто же знает правду...

Гойя в это время боролся со своей болезнью. Не говорите, что художнику не обязательно обладать тонким слухом. Ещё труднее было музыканту Бетховену, который, став глухим, не мог физически услышать собственной музыки – в то самое время, когда она заговорила про мировую трагедию. Зачем слух живописцу и рисовальщику? Художник есть продолжение личности и характера. Гойя, судя по всему, остро ощущал свою физическую неполноценность. Он привык быть и чувствовать себя настоящим мужчиной, который способен на многое – и выйти на арену против быка, и веселиться до упаду с друзьями, и распевать дерзкие песенки, и прочее в том же роде. Эта энергия, этот «жизненный порыв» лежали в известной мере в основе его мощного и полнокровного искусства зрелых лет.

Теперь он, успешный человек и даже отчасти царедворец, вынужден выслушивать собеседников и собеседниц с помощью слухового рожка, да ещё и переспрашивать, и просить повторить сказанное, словно комичный старичок из комедии Тирсо де Молины. Он не может спеть под гитару куплеты из новейшей сарсуэлы и вообще сам себе напоминает почтенную развалину. Ему исполнилось всего-навсего пятьдесят лет, и приходится всё более уединяться и отгораживаться от людей. Приближается какое-то грозное время, а он борется с глухотой и шумом в ушах, с головными болями. Он опасается новых приступов болезни. Разумеется, он делает своё дело в меру сил. Он пишет аристократов, министров, членов королевского семейства, он некоторое время учит молодых художников на занятиях в Академии. Но это ему уже трудно. Ему горько и тяжко. Он пишет на адрес короля меморандумы и памятные записки, в которых жалуется на то, что его здоровье подорвано, и сделавшись практически глухим, он не может в полную меру исполнять свои придворные, профессорские и административные обязанности. Вряд ли он преувеличивал или притворялся в своих жалобах. Он мог быть иногда и лукавым, и себе на уме, а его «мужицкая хитроватость» превратилась в стереотип среди биографов и почитателей Гойи. И всё же испанская стойкость в его характере преобладала. Скорее всего, ему было действительно трудно и нехорошо на душе, и его жалобные послания к королю искренни. Умеют ли короли сочувствовать страданиям своих подданных? Вопрос риторический.

Мастер пишет, как и прежде, кабинетные картины (то есть холсты малого размера для украшения небольших помещений сугубо личного характера, в отличие от более крупных картин для столовых или гостиных). Как помнит внимательный читатель, среди прежних его «картонов» встречались не только идиллические сцены с поселянами, вечеринками беззаботных молодых людей или занятными бытовыми сюжетами, но и сцены драматические и трагические – такие как «Снежная буря» или «Кораблекрушение».

Сразу после физической беды внутреннее состояние художника начисто исключает из его репертуара сколько-нибудь мажорные и приятные мотивы. Теперь он пишет такие вещи, как «Двор сумасшедшего дома», «Пожар», «Нападение грабителей» и «Тюрьма». Беспощадная судьба, опасность и смерть, гримасы безумия и тяжкая участь человека выдвигаются вперёд в репертуаре тем художника. Он пишет «Смерть пикадора» – небольшое полотно примерно в сорок сантиметров ширины. Оно написано гладко и ровно, ещё не ощущается той отчаянной, яростной и рыдающей кисти, которая налицо в поздних произведениях. Но беспощадные картины уже стоят в повестке дня. Ему нехорошо, и есть все основания предположить у него признаки не только физических, но и других страданий.

Гораздо позднее, на пороге XX века, философ, писатель, поэт Мигель де Унамуно сказал фразу, ставшую с тех пор знаменитой: Me duele la Espana – «У меня болит Испания». У Гойи, можно сказать, болела Европа. Он настолько близок к власти, что мировая политика касается его самым непосредственным образом. Он встречается с министрами, грандами, высшими чиновниками по делам искусств, умнейшими головами своего времени. Перед его глазами разворачивается удивительная французская эпопея. Французский вопрос вырастал до небес и застилал горизонт. Тот факт, что мятежники казнили королевскую чету, а затем таинственным образом погиб наследник – это ещё полбеды в глазах вольнодумного Гойи. Он начинал различать новые звучания в музыке Революции.

Революция во Франции начиналась как отпор прогнившей старой монархии, церковной мертвечине и сословной несправедливости. С пением Марсельезы толпы людей шагают к идеалам света, разума, справедливости. Просвещённые люди по всей Европе с замиранием сердца следят за перипетиями революционных событий. Вскоре, однако же, Революция оборачивается свирепым оскалом. Казни и террор приводят в ступор Францию и ужасают остальную Европу. Уничтожить негодный старый порядок, а потом впасть в такой раж, пролить столько крови и открыть дорогу такому безмерному и неслыханному насилию – что это такое, не слишком ли велика цена за новую свободу, за Марсельезу, за кристальную неподкупность Марата и вдохновенные мечты Робеспьера? И к тому же так скоро, с такой бесстыдной прямотой открыть эпоху тотальной коррупции и весёлого разложения, впасть в грех Директории и восторженно приветствовать нового героя и спасителя – Наполеона Бонапарта...

Как сказано в Библии, род человеческий виноват и грешен изначально потому, что угнетённые рабы не хотят стать свободными и дать свободу всем прочим. Угнетённые хотят сами стать угнетателями. Рабы хотят не уничтожения рабства – они хотят сами стать господами и иметь своих рабов. О том же думал Гегель, который из своей Германии наблюдал исторические события своего времени и делал свои выводы. Испанец Гойя знать не знал никакого Гегеля и слыхом не слыхивал о новой немецкой философии, но сама эта мысль о диалектике рабства и господства была ему, несомненно, знакома из Священного Писания.

Разве новый порядок будет лучше старого, застойного, сонного и тяжеловесного? Царедворец, вольнодумец, художник и инвалид знает свою придворную среду как облупленную. Он наблюдает растерянность и бессильное бешенство короля Карла ГУ, сомнительные политические манёвры королевы Марии Луизы. Она, бывшая принцесса маленького итальянского герцогства, волею судьбы оказавшаяся на испанском троне, вряд ли вообще понимала особенности той страны, в которую её занесла волшебная и насмешливая судьба монархической наследницы. Что же касается придворных нравов этого этапа истории, то историки уже давно устали осуждать и высмеивать их.

Впрочем, не будем уподобляться тем, кто клеймил в лице королевы распущенную бабу на троне и развратницу в короне. Всё-таки она была личностью значительной и показательной для своей эпохи. В ней проявились особым образом старинные монархические идеи о неподсудности священной особы венценосца, то есть вседозволенности поведения высшей персоны. Люди и их мораль не имеют отношения к высшему бытию. Эта характерная для абсолютизма идея поразительным образом слилась с просветительским идеалом свободного человека, естественного человека. Что естественно, то не стыдно. Для некоторых женщин естественно увлекаться некоторыми особо притягательными мужчинами. Обратное также верно.

Испанские вольнодумцы, разумеется, мечтали и говорили о том, как бы избавиться от этих несостоятельных и негодных господ, от этого гнезда бесстыдства и некомпетентности. Но наиболее проницательные из мечтателей должны были догадываться, что такие перемены власти не кончаются добром. Французская королевская власть сменилась на террор якобинцев. Разве от этого лучше стало, увеличилось количество справедливости в мире? Якобинцев свергают термидорианцы. Вот на горизонте и Первый консул, Наполеон Бонапарт. Газеты сообщают, что он добивается поразительных успехов в своих итальянских походах, в восточных предприятиях и начинает перекраивать карту мира. Что-то грозное и пока что неясное маячит на горизонте.

В Мадриде мечутся и не могут придумать ничего путного. То к либералам апеллируют, то Инквизицию отменяют, то взывают к духу патриотизма. Когда войска республиканской Франции перешли испанскую границу после парижских казней и демаршей Бурбонов, испанцам неожиданно пришлось воевать. Мадридские монархи совсем растерялись и полагались только на предполагаемые дарования и мужество временщика Годоя. В 1795 году ему сильно повезло. Французы в это время не горели желанием воевать, их командиры были недостаточно мотивированны, и даже та малоэффективная армия, которую могли выставить правители Испании, не допустила нашествия. Впрочем, подвигов не было отмечено ни с той, ни с другой стороны. Консул и затем император Наполеон сделает французскую армию мощной и эффективной, да ещё и мотивированной, но пока что она воевала неохотно. Столкновения на полях сражений были символическими, или, точнее сказать, ленивыми. Яростные битвы до поры до времени не тревожили покой полей Испании – лишь через несколько лет ожесточение с обеих сторон превратит эти поля в места безумия и зверства. А пока что для отчёта постреливали в сторону неприятеля, чтобы начальство не придиралось.

Первая война новой постбурбоновской Франции с бурбоновской Испанией кончилась ничейным результатом. Наступил временный мир в ожидании новых времён. Заключили договор, по которому Франция получила кусок острова Санто-Доминго, который показался Мадриду ненужным. Где находятся вообще эти Антильские или ещё какие-то острова, королю лень было посмотреть на карте. Других территориальных уступок не случилось. Всем было понятно, что война была для виду и мирный договор тоже условный и ненастоящий.

Генерал Годой получил, однако же, почести и награды, как выдающийся дипломат и победоносный полководец, – в том числе неслыханный и фантастический титул Князя Мира, Principe de la Paz. Природные аристократы посмеивались и отпускали шутки при получении этого известия. В Испании до тех пор были признаны двенадцать высокородных фамилий, представители которых имели право не снимать шляпу перед королём. Теперь в эту когорту высочайших особ Империи, насчитывающих за собой девятьсот лет истории, был вписан и великолепный Годой. Кстати сказать, он был уже не просто генерал, но целый генералиссимус.

Специалисты по генеалогии получили задание – научно обосновать его новые права и титулы. Придворный астролог на основе обстоятельных изысканий сделал вывод, что род Годоя кровными узами связан с родом курфюрстов Баварских и с королевским домом Стюартов. С какой стати этим предметом занимался звездочёт, нам сегодня не очень понятно, но, наверное, так было нужно. Королевский генеалог, изучив родословные таблицы и, разумеется, обнаружив в архивах неведомые прежде документы, заявил, что дон Мануэль Годой – отпрыск древних готских королей, предков испанской аристократии. Само его имя свидетельствует об этом, ибо имя Годой произошло от слов: Godo soy – «Гот есмь». Такие историко-филологические упражнения внушают нам всем чувство надёжности и неизменности заказных наук, каковые являются к жаждущим именно тогда, когда они (то бишь науки) нужны.

Кстати о науке. Для интеллектуалов особенно занятно узнать, что любимец королевы, генералиссимус, герцог и князь оказался в это время ещё и президентом испанской Академии наук, и этот факт немало говорит нам о состоянии испанских наук в это время. Тот факт, что он был ещё и патроном-покровителем Академии художеств, подразумевается сам собой.

В сверкании новых слов, орденов и мундиров наш красавец как будто несколько захмелел и почему-то позволил впутать себя в ненужную, нелепую войну с Великобританией, вместо того чтобы поскорее солидаризоваться с Лондоном в противостоянии Парижу или пытаться играть на противоречиях великих держав и лавировать между Францией и Англией. В результате англичане осадили Кадис – главный порт королевства. С этой напастью пришлось долго и трудно разбираться и тратить на решение проблем силы и деньги. Какой смысл был в странных выходках любимца, никто не может сказать. Скорее всего, никакого особенного смысла не было: красавец-мужчина и лихой парень Годой был настолько опьянён своим сказочным возвышением, что не вполне отдавал себе отчёт в том, что он делает или говорит на международной арене. Как говорится, его понесло, и он схлестнулся с англичанами. Может быть, сам потом удивился, как это так получилось.

В душе Гойи назревали тревоги и странные ощущения раздвоения реальности и нехороших ощущений в области внутреннего «я». На той стороне Пиренеев возвышался призрак Свободы, который становился всё страшнее и кошмарнее. На этой стороне История смеялась над людьми на свой лад, давая им в руководители непригодных и неумелых, неуверенных в себе и чванливых вождей.

Отрадно спать, отрадней камнем быть, как это сказано в стихотворении Микеланджело. Того самого великого мастера, созданный которым купол собора в Риме несёт на себе, согласно легенде, нацарапанное где-то на самом верху имя Франсиско Гойи. Теперь он уже не тот. Внутри поселились хворости, издевательские выходки собственного организма, унизительные слабости вчерашнего крепыша, бывшего драчуна, махо на пенсии.

Говорят притом, что художник Гойя в эти годы даже симпатизировал гвардейцу и сердцееду Годою. Такое вполне может быть. Наш мастер вообще интересовался выразительными характерами. Он приглядывался к физиономиям, к повадкам, к типам. Мануэль Годой, премьер-министр плюс генералиссимус плюс герцог и даже почему-то Князь Мира – это на редкость занятный и увлекательный тип. Выходец из низов, отважный и дерзкий махо, которому сказочно повезло! Сам Гойя хотел быть таким в прежние, более молодые годы, и потому он присматривался к временщику, обладателю пышных и диковинных титулов, с каким-то личным интересом. Художник – он специалист по людям, временам, событиям и нравам. А тут такая колоритная особь, такой случай, такая биография!

Цветистая риторика утешала короля и сеньору Марию Луизу, которая была в королевском семействе самым политически активным элементом. Но её активность ограничивалась, по сути дела, доверием и постоянными апелляциями к красавцу Мануэлю Годою, новоявленному Князю Мира. Возможно, стареющая сеньора пыталась отвлечь своего любимца от его многочисленных связей с дамами света, авантюристками и другими представительницами прекрасного пола. Займись лучше политикой, милый друг – давала она ему понять (а может быть, и прямо говорила). Но ничего хорошего из этого, как мы видим, не получалось.

Вряд ли нужно приводить здесь донжуанский список этого человека. Народ Испании и даже правящие классы простили бы ему донжуанство как таковое, ибо этот порок некоторым образом украшает мужчину в глазах других мужчин – и даже, как ни удивительно, многих женщин. Но Годоя стали всенародно освистывать при его появлении на корридах, его терпеть не могли ни родовитые аристократы, ни грамотные правительственные технократы. Он явно двигался куда-то не туда. Пускай он потаскун, так был бы дельным человеком! Но он вытворял очевидные нелепости.

Бурлеск, фарс и клоунада, причудливые гримасы политики возникали на горизонте. Мадрид празднует сомнительные победы новоявленного Князя Мира, англичане распоряжаются в Кадисе, а что делать с большой французской проблемой, вообще непонятно. На троне и возле трона обретаются какие-то тролли, сказочные уродцы.