Текст книги "Гойя"

Автор книги: Александр Якимович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

В тридцать лет наш Гойя был чудесным и симпатичным живописцем из числа милых и славных «малых мастеров» XVIII века. К сорокалетию он проявляет признаки несомненной гениальности – любопытный пример запоздалого развития. Нельзя сказать, что он начинает создавать одни только шедевры. Он по-прежнему много работает на заказ, для знатных и богатых заказчиков, для церкви. Не всегда удобно отказывать влиятельным и высокопоставленным заказчикам. Он ещё не настолько укрепил свою репутацию, чтобы всегда выбирать тему по своей воле. Говоря по правде, не все эти заказы его по-настоящему увлекают или волнуют. Ему случается написать и поверхностный портрет человека, который ему мало интересен, и условно-академическую религиозную композицию. Мастер знает, что вдохновенная и слишком вольная живопись вряд ли понравится господам священникам. Церковь хранит традицию, она требует исполнения норм и правил, а своевольные находки гения скорее могут оттолкнуть и шокировать духовных пастырей католического мира. Так это было за два века до того, во времена Эль Греко. И дальше это будет так и только так. Когда пишешь для церкви, не своевольничай и своему таланту воли не давай. Делай, как положено.

Всё равно можно сказать, что гений понемногу пробуждается и расправляет крылья. Художник осваивает смысловой диапазон, недоступный для рядового ремесленника. Гойя открыт для восторга и счастья, он созвучен полнокровной жизни большого народного тела. Ему подвластны средства гротеска, сарказма, карикатуры. Он разрабатывает свои знаменитые контрастные приёмы. Он не прорисовывает фигуры и предметы. Он лихорадочно размазывает жидкую краску по холсту, добиваясь ощущения пульсирующей среды, из которой выступают тёмные и светлые пятна, образующие объём и форму. Но в этом цветном тумане, в пульсирующем воздухе кисть мастера оставляет неожиданно тяжёлые, плотные и страстные мазки.

Такое впечатление, что он бросается из крайности в крайность. То он нежно ласкает холст мягкими кистями, лёгкими красками. Учится создавать на холсте серебристое свечение, изысканный сероватый туман, этот признак особо тонкой живописи. А то вдруг взрывается и бьёт наотмашь по холсту, нападает на своё создание, словно в ярости или испуге. И тогда с его агрессивной кисти срываются тёмные тяжёлые краски грубоватыми, яростными пятнами.

Как говорят графологи, почерк выдаёт характер и склонности человека. В почерке живописца и графика Гойи очень рано стали проявляться его опасные склонности: он идёт до конца, не желая соблюдать правил и приличий, но так будет не всегда, а тогда, когда его безраздельно увлекают тема, персонаж, задача. Если не увлекают, то он отделывается общими местами профессионального исполнения. Фигуру построил, пространство определил, подмалёвок сделал и вперёд: заказ, задаток, гонорар, расписка в получении денежных средств.

Как бы то ни было, он очень много работает, из его мастерской выходят десятки холстов, выполненных собственноручно. Гойя никогда не прибегал к чисто поточному методу, то есть редко использовал помощников и подмастерьев. Он очень много пишет сам, ненасытно пишет, а поскольку ему не хватает светлого времени суток, придумывает способ писать картины ночью. Он перенял опыт горняков, которые с давних пор прикрепляли светильники к голове, привязывали верёвками или ремешками к своим шляпам или шапочкам сначала свечи, а потом и керосиновые лампы. В таком странном виде, со свечами на шляпе, он и проводил ночи в своей мастерской, удивляя редких прохожих, которые видели в окне дома странную фигуру с люстрой на голове и, перекрестясь, ускоряли шаг. Однажды ему пришло в голову написать автопортрет со свечами на шляпе. В окне уже виден рассвет, а он всё ещё пишет в своей специальной амуниции. Очевидно, всю ночь писал картину и даже не заметил, как взошло солнце.

Такая неистовая жадность к работе не объясняется одними только материальными соображениями. Гойя беззаветно любил своё дело, и до поры до времени страсть к открытиям на холсте соединялась в его натуре с жадностью к жизни. Он радовался друзьям, любил побеседовать за бутылкой вина, пел под гитару и повадился даже форсить. Ему нравилось удивлять своих сограждан и вызывать удивлённые и восхищенные взоры. А для этого писать картины вообще не обязательно. Нужно другое.

В свои сорок лет Гойя хочет брать от жизни то, что полагается успешному, здоровому, сильному и завидному мужчине. Он покупает кабриолет-двуколку – лёгкую конструкцию для любителей быстрой езды, пригодную скорее для скачек наперегонки, нежели для передвижения по многолюдному городу. Пронестись в своей двуколке по площадям и улицам столицы показалось ему увлекательным делом, и он, физически крепкий и смелый человек, сразу же начал гонять по улицам во весь опор. Как и должно было случиться, он вскоре опрокинулся на повороте и сильно расшиб ногу. Если бы он был нашим с вами современником и гонял бы по мегаполису на суперкаре, как московские и иные мажоры, то не отделался бы так легко. Гордость не позволила дону Франсиско сразу отказаться от своего завидного транспортного средства. На весь город было два-три экипажа такого рода, и все они принадлежали отчаянным головам и лихим парням, вызывавшим восхищение сверстников и пересуды старших. Около года он ездил на своём «суперкаре», потом остыл, рассудил здраво и приобрёл себе просторную и удобную карету, придававшую его выездам солидный вид.

Человеческие слабости не были чужды пробуждающемуся гению живописи. Безумствовать без конца и края он не собирался. Зато он имел прямое отношение к такому опасному делу, как вольная неофициальная мысль.

Это – предмет особый и крайне важный.

УРОКИ ВОЛЬНОМЫСЛИЯ

Король Карл III правил в Испании почти до конца XVIII века, то есть в разгар эпохи Просвещения. Он был если и не умница, то неглупый человек себе на уме, вроде бы разбирался в людях и не позволял своим родичам садиться себе на голову или навязывать себе фаворитов и временщиков. Но этому неплохому монарху фатально не везло. Он слишком прямолинейно и наивно принимал уроки французского Просвещения и искал себе в советники просвещённых мыслителей и политических гениев, которые, как он надеялся, придумают новый образ Испании и сумеют превратить её косную и дремотную жизнь в лучах былой славы в нечто более успешное. Король хотел сделать испанцев европейцами, но при этом не рисковать, не заходить слишком далеко, избежать вольнодумства, цинизма и космополитического разврата.

Задача, правду сказать, нелёгкая, и попытки такого рода часто оборачивались трагикомедией. Например, правительство пыталось запретить некоторые народные развлечения и обычаи, заставить людей одеваться не в традиционные плащи-разлетайки, а в европейские костюмы, и не распевать по театрам забавные и грубоватые народные куплеты, а исполнять правильный культурный репертуар. Население волновалось, сердилось, а иногда дело доходило до схваток со стражей и полицией, когда речь касалась реализации программы короля.

Фатальная судьба Карла III состояла в том, что этот умный и хороший человек часто делал глупости и нелепости, которые не приводили ни к чему хорошему и в лучшем случае были смехотворны. Однажды попавший в Мадрид итальянский авантюрист и профессиональный соблазнитель женщин по имени Джакомо Казанова рассказал при дворе о том, что в странах Севера живут трудолюбивые люди, которые работают не так лениво, не вполсилы, как испанцы и итальянцы, а гораздо старательнее и лучше. Король решил, что в этом что-то есть и следует взять на вооружение рассказ бывалого итальянца. Поэтому он вздумал заселить пустующие земли Кастилии шведскими переселенцами, чтобы они превратили бы эти земли в цветущий сад. Из этих маниловских замыслов испанского короля не вышло ровно ничего, кроме смеха и срама – в отличие от проектов Екатерины II, которая переселяла в Россию трудолюбивых и аккуратных немецких крестьян и делала это довольно успешно. Быть может, её память о немецкой родине помогала ей лучше понимать своих новых подданных. Испанский Бурбон хотел, как лучше, а получалось наперекосяк.

Кстати говоря, трудолюбивых немцев тоже пытались переселить в Испанию в XVIII веке. Пустующих земель было более чем достаточно, а разумно организованного хозяйства почему-то не получалось. То ли не было соответствующего количества рабочих рук, то ли феодальная система перечёркивала все попытки построить рациональное хозяйство и пустить в ход трудолюбие, находчивость и предприимчивость. А скорее всего, много было причин для того, чтобы труд в Испании был далеко не таким производительным, как в Германии. В конце концов владельцы земель, аристократические сеньоры с их влиянием при дворе, свели к нулю реформаторские эксперименты. Немецкие и шведские поселенцы не пожелали жить и работать там, где их обирают и местные власти, и церковь, и феодальный сеньор, и центральное правительство – да ещё и целая стая бандитов, вымогателей, мелких воришек и крупных мошенников.

Что-то фатальное происходило с монархическим правлением старого, абсолютистского образца. Карл III Бурбон был настоящий просвещённый монарх века Просвещения, но его замыслы фатальным образом оборачивались неудачами. Следующий венценосец был умом не силён и довольно никчёмен, притом именно ему пришлось править Испанией в труднейшие годы Нового времени. Мы с ним, собственно говоря, уже знакомы. Он недавно появлялся на страницах этой книги в качестве наследника престола, то есть принца Астурийского, любителя охоты и заказчика очаровательных гобеленов по эскизам Гойи. Он и сделался своим чередом королём Испании по имени Карл IV. Судьба повернулась так, что это произошло в 1788 году, на пороге революционных потрясений во Франции, которые не сразу, но довольно быстро стали сотрясать всю Европу и превратились в большую проблему для Испании.

Если бы Карл IV имел большой ум и выдающиеся политические дарования, смог бы он справиться с кризисом революционной эпохи и последующего наполеоновского нашествия на Испанию? Этого сказать никто не может, а можно сказать только то, что труднейшая кризисная эпоха разразилась именно тогда, когда правящая династия была позорно никудышной, представления о власти и политике – откровенно неумными, а попытки ответить на вызовы времени вели сначала к провалам, а потом и к катастрофам.

Первый громкий звонок прозвенел для испанцев в 1789 году, когда началась революция в Париже. В Мадриде за этими событиями следили довольно пристально и, разумеется, с беспокойством, но всем было невдомёк, к чему приведёт вскоре кривая истории и насколько прямо и жестоко коснётся всеобщая смута практически каждого обитателя страны.

Итак, в Мадриде уже правит новый монарх, сорокалетний Карл IV Бурбон. Память об этом короле в истории Испании осталась неласковая. Он был физически силён, как грузчик, обладал одутловатой физиономией с носом типа «сарделька» и обывательской лысиной. Он был груб с подданными и откровенно вульгарен. Он даже как будто бравировал тем, что вёл себя, как уличный прощелыга. Мог наорать на своих придворных грязными словами и без всякой причины. Впрочем, в минуты благодушия он являл собою образец уютного толстяка. Некоторые очевидцы говорили, что в эти моменты король напоминал огромного упитанного ребёнка. Все жаловались на то, что он был феноменально инертен, а именно, не любил заниматься делами или решать проблемы. Он прятался от проблем разными способами: например, уезжал на охоту, где пропадал много дней.

Может быть, таков был его способ психологической самозащиты в окружении таких учёных умников и изысканных аристократов, как высокородные герцоги Альба и Осуна, а также министры Флоридабланка и Ховельянос. Образованные либералы уже не первый год стучались в двери власти. Прежний венценосец слегка приоткрыл для них дверь. Все знали такие имена, как Бернардо Ириарте и Франсиско Сааведра – светочи испанского Просвещения, речистые и литературно одарённые сеньоры. Они были в расцвете лет и претендовали на государственные посты. Рядом с ними король выглядел как мускулистый неуч и грубый мужлан. Говорят, что он за всю свою жизнь не прочитал ни одной книги.

Когда начались революционные события в Париже, он явно растерялся, ибо подозревал, что умники и образованцы, то есть отечественные либералы с их риторикой не доведут до добра. С другой стороны, воинственные консерваторы были откровенно глупы и бездарны. Но проявить жёсткость король тоже не хотел. Политика была слишком хитрым делом для него, она его тяготила. Его не увлекали государственные дела. Надо было постоянно искать решение наступавших со всех сторон проблем, но последние Бурбоны пытались решать сложные задачи простейшими, примитивными и грубыми методами.

Король Карл IV, этот довольно колоритный, но по сути малоинтересный человек с его непривлекательным окружением (и его специфической подругой жизни, королевой Марией Луизой, о которой речь ещё пойдёт впереди), пытался исправить перекосы испанской внутренней политики. Точнее, его уговаривали попытаться наладить расстроенную машину управления страной. При всём желании уклониться от проблем он не мог, но и добиться успеха в этом безнадёжном предприятии было нереально. Венценосец некоторое время честно старался – не имея достаточных ресурсов и возможностей. Он, разумеется, хотел опереться на умных и достойных людей, но находил себе в помощники почему-то таких субъектов, которые соответствовали его уровню и его запросам. За умных и надёжных людей он принимал таких специфических представителей смутного времени, как Мануэль Годой. Это был персонаж феерический и фатальный, о котором ещё пойдёт речь. Впрочем, даже без этого персонажа стране пришлось бы нелегко.

Будь обстановка в мире более спокойной, Испания, возможно, пережила бы правление столь малопригодной к своему делу четы, как Карл IV и Мария Луиза, без особых потрясений. Но едва только они устроились в королевском дворце и провели полагающиеся празднества и церемонии, связанные с интронизацией, как в Париже пала Бастилия. На горизонте поднималась грозовая туча, которая была выше понимания испанской власти. Если сказать точнее, венценосцы чуяли угрозу, временами впадали в панику, но им не было дано понять, откуда ждать беды, в каком обличье придёт к ним на порог большая опасность и как её следует встретить.

Такова общая диспозиция, пусть и схематически обрисованная. Как поместить в эту рамку нашего героя, художника Гойю? Вопрос не праздный. Вопрос принципиальный. В двадцатом веке были написаны десятки научных и популярных книг, статей, очерков и сценариев о жизни и творчестве Гойи. Европейские режиссёры и актёры, звёзды Голливуда создали общими усилиями внушительный миф о художнике. Книжек и фильмов о Гойе было написано и снято едва ли не больше, чем о любом другом художнике давнего и недавнего прошлого. Уж очень эффектный материал: такие страсти, такие интриги, такое головокружительное время, такие удивительные женщины и такие героические и не героические мужчины, что руки сценариста сами тянутся к бумаге, а руки режиссёра – к сценарию. Писали и снимали кино обычно в одном ключе, с одной мыслью в голове. В человеке и художнике по имени Франсиско Гойя пытались увидеть нашего современника. А именно пытались понять его путь, как драму конформизма.

Он – выходец из низов, и он мечтает об успехе. Разве не так? Мы с вами уже видели, как это было. Молодой талант пробивает себе путь наверх и стремится сделать карьеру в закрытом сословном обществе, в чопорной архаической стране. И вот он перед нами на экране или на страницах книги. Он носит шикарный камзол, надевает новомодный сюртук от лучших портных парижской школы, накрывает свои буйные кудри новомодным цилиндром. Он счастлив поцеловать руку не только королевы, но и короля. Такова обязательная церемония, и наш герой радостно выполняет требуемое. Он крестит лоб и читает молитву при каждом удобном случае. Если он и не очень верит в сказки и предания славной Империи, то во всяком случае охотно делает вид, что он – патриот, монархист, верноподданный. Он так удачно играет роль, что сам верит в своё обожание священной монархии и вечной Испании.

Увы, даже академические учёные поддаются этому поветрию. Нам хочется различить в художнике черты нашего современника. А это значит – среднего человека массового общества, общества массовых коммуникаций и усреднённых убеждений. Он хочет быть как все и голосует за большинство. Он сторонится и опасается оппозиционеров и вольнодумцев, досадует на критиков режима и недолюбливает тех, кто не верит в испанский суд, самый справедливый суд в мире, и в право Святой Инквизиции вершить судьбы кого угодно сверху донизу. Как только вблизи раздаются опасные речи или насмешки над вечными истинами и священными персонами, он крестит лоб, читает молитву и переходит на другую сторону улицы.

Таковы представления об этой личности и этой биографии. Живёт и процветает этот типичный человек, «человек-масса», говоря словами его земляка и поклонника Ортега-и-Гассета, учится на художника, пишет милые портреты очаровательных сеньор и внушительных кавалеров. Всё хорошо. А затем происходит драма. Точнее, на нашего героя сваливаются три несчастья. Первая беда – тяжёлая болезнь и физические страдания, которые оставляют его фактически инвалидом. Он почти совсем оглох, испытывает постоянные головные боли и тяжело переносит своё положение. Дело доходит до психических сдвигов, и мы ещё увидим, что наш герой в самом деле вынужден был переносить эти испытания. Сорокалетний крепыш стремительно превращается в одинокого и страдающего, недоумевающего и язвительного чудака.

Вторая беда – роковая любовь к аристократической красавице, доводящая нашего героя до умоисступления. И, наконец, третий удар судьбы – страшная война, нашествие армии Наполеона на его страну и его город и переживания, перенесённые в годы этой исторической трагедии.

Учёные, писатели и кинематографисты знают своё дело. Они соблюдают законы драматургии. Герой жил и мыслил, как прочие обыватели его страны и его времени, и вот ему приходится столкнуться с трудными испытаниями. Тогда он и превращается, наконец, в современного художника, в художника без веры и надежды, художника беспощадного и неумолимого, испытателя терпения Господня и разрушителя наших нервных клеток. Он пишет картины и рисует свои офорты так, что нам невмочь на них глядеть. Такая армада мертвецов и духов, ведьм и бесов, убийц и насильников, сумасшедших, преступников и уродов, как в искусстве зрелого и позднего Гойи, нам не встретится более нигде. Некоторые художники позднейших времён пытались с ним соревноваться в плане ужасов и гротесков, но безуспешно. Как говорится, и труба пониже, и дым пожиже.

Что касается трёх несчастий Гойи, то с ними нам придётся далее разбираться. Они реально имели место. Пока что остановимся на исходной точке. Хотя он и был в свои сорок лет очевидным плебеем, любил пустить пыль в глаза и покататься по городу на своей «гоночной коляске», был склонен к щегольству и шику, дружил с сильными мира сего, а всё же что-то было в нём такое, что настораживает и удивляет. Недаром всё-таки рассказывали о нём те самые истории и байки, которые мы уже приводили выше. Молодой Гойя был скорее всего дерзкий и неукротимый тип. Нет дыма без огня. На ножах дрался (возможно), в качестве тореадора подвизался (вероятно) и был, может быть, застигнут в итальянском монастыре при попытке похитить оттуда молодую монашку. Такое тоже не исключено. А может быть, это всё и неправда, но, так сказать, правдоподобная неправда: этот лихой парень вполне мог отважиться на такие дела.

Как полагается, своим чередом он перебесился, создал крепкую семью и обосновался в столице. Стал делать карьеру. А теперь посмотрим на его жизненную среду, его окружение. Придворные, чиновники правительства и богатые заказчики были его постоянными собеседниками, без этого ему никак нельзя. Но его друзья и близкие ему по духу люди – кто они?

Когда мастер обосновался в столице и добился очевидных успехов на своём поприще, то подружился прежде всего с самыми вольнодумными, самыми опасными и оттого интересными людьми. Гойя восторгался Гаспаром де Ховельяносом – юристом и писателем, создавшим либеральное Общество друзей страны. Его увлекали драматурги и поэты, интеллектуалы и философы, а они в то время были сплошь вольнодумцы. Они были его наставниками, ролевыми моделями – и старшие, как Хосе Кадальсо и Томас де Ириарте, и младшие, как Хуан Мелендес Вальдес и близкий друг Гойи Леандро де Моратин, остроумный писатель-сатирик.

Во дворец короля Гойя ходил, в Академию наведывался, в церквях молился. Но его близкий круг – это не царедворцы, не прелаты и аббаты, а люди дерзкого ума и вольной мысли. В том числе и семья герцогов Осуна, этих уникальных грандов, которые всячески проповедовали новые идеи равенства и братства, открыли за свой счёт школы для крестьянских детей и создали свой домашний театр, в котором сама герцогиня де Осуна, сухощавая и стремительная женщина, мать четверых детей, играла заглавные роли и делала это темпераментно и ярко, вызывая своим творческим напором недоумение правящего класса. Актёрство – это не дело для знатной дамы.

Близкие друзья, покровители и почитатели Гойи – все они, как на подбор, люди новых убеждений, сторонники Просвещения. В том числе, между прочим, и падре Хуан Антонио Льоренте, церковный учёный, занимавшийся в качестве историка проблемами католической церкви эпохи Контрреформации. Церковное начальство было в шоке от его деятельности и не знало, что с ним делать. Он писал не панегирики, а научные исследования. Его объективный и отрешённый способ изложения фактов был для тогдашних идеологов власти и церкви своего рода красной тряпкой. Он не сочинял умных аргументов в пользу политики Ватикана и Инквизиции. Он анализировал их цели, задачи и результаты деятельности. Позднее с ним попытаются разделаться, как с опасным инакомыслящим, но до поры до времени у него были сильные покровители. Он много знал и откровенно высказывался. Такие персонажи появились в век Просвещения даже в католической церкви.

Художник Гойя умножал своё имущество, добивался почётных и высокооплачиваемых должностей при дворе и в Академии. И в то же самое время, в эти годы успехов, которые были и годами Революции, он писал прежде всего портреты своих братьев по духу. Это те самые люди, пьесы и стихи которых он знал едва ли не наизусть, речи которых слушал, статьи которых читал в газетах, памфлеты которых передавались из рук в руки, как запретные плоды, доступные всем, кто жаждал прочитать их.

Вся Испания читала яркий и хлёсткий памфлет, опубликованный под псевдонимом и повсеместно приписывавшийся Ховельяносу. Этот текст на пятнадцать страниц назывался «Хлеб и быки», Pan у Toros. Сегодня признано, что автором был не дон Гаспар (отправленный за это в ссылку), а другой вольнодумец. Но в данном случае нас интересует не авторство. Перед нами – манифест того поколения просвещённой интеллигенции и того круга общества, где сформировалось мировоззрение нашего мастера:

«В Мадриде больше церквей и часовен, чем жилых домов, больше попов и монахов, чем мирян. На каждом углу вниманию прохожих предлагаются поддельные реликвии и рассказы о лжечудесах. Вся религия состоит из нелепых обрядов, развелось столько духовных братств, что умерли братские чувства. В каждом уголке нашей дряхлой, разлагающейся, тёмной, суеверной Испании вы найдёте заросшее грязью изображение Мадонны. Мы исповедуемся каждый месяц, но мы закоснели в пороках, с которыми не расстаёмся до самой смерти. Даже злодей язычник лучше любого христианина-испанца. Мы не боимся Страшного суда, мы боимся застенков Инквизиции».

В эти годы, когда исторический ураган бушует за Пиренеями, когда испанские либералы и вольнодумцы то призываются во власть, то слетают с постов и удаляются в ссылку, а порой и в тюрьмы, главными героями портретов Гойи становятся именно они. Los Ilustrados. Люди Просвещения. Вольные умы, инакомыслящие. И это не условные симпатичные портреты светских дам и кавалеров. Это портреты, исполненные надежд и тревог, изображения сильных людей, которые видят перед собой великие испытания. Рыцари мечты. Таковы известные портреты Гаспара де Ховельяноса, Мелендеса Вальдеса, а рядом с ними в этой галерее новых людей находятся и Андрес дель Пераль, и Франсиско Сааведра. Чуть позднее будет написан именно в таком духе и портрет близкого друга Гойи, поэта и драматурга Леандро де Моратина.

В последние годы XVIII века, когда во Франции уже созрела диктатура Наполеона, испанские рыцари мечты и революционеры духа как будто вышли вперёд. Они даже сумели на время оттеснить от власти самого генерала Годоя, который до того отчасти даже помогал либералам, но время от времени оказывался их врагом. Любимец Бурбонов ещё отомстит умникам и свободолюбцам за то, что их идеи были им ближе, чем его милость. В течение нескольких лет они защищают свои позиции и претендуют на важную роль в обществе и государстве. Гойя относится именно к этой когорте. Его кисть и его карандаш, его резец и игла офортиста принадлежат этой общественной силе.

Но почему всё-таки наш герой так проникся философией либералов, вольнодумцев, скептиков? Позволю себе некоторые субъективные догадки или вольные домыслы.

Франсиско Гойя не принадлежал к интеллектуалам своего времени. Он был выходцем из провинциального плебса, образованностью не отличался и обладал в зрелые годы крепкой хваткой сметливого и успешного посланца низов. Знавшие его в годы первого расцвета отлично понимали, насколько он цепок и усерден, как ценит возможности добиться новых чинов и почестей. Каким образом и отчего его так увлекали идеи испанских вольнодумцев, этих единомышленников французских скептиков, атеистов, республиканцев, будущих революционеров? Такого не должно было быть. Может быть, всё дело и впрямь в том, что болезнь, несчастная любовь и страшная война напрочь перекроили его характер, и он превратился из смирного социального конформиста в насмешника, критика действительности и сатирика, заклеймившего свою монархию и церковь заодно с французскими оккупантами, легкомысленными бабёнками и прочими врагами рода человеческого?

Однако историки знают, что ещё до своих трёх несчастий (болезнь, любовь и война) Гойя уже был близким другом поэтов и драматургов, актёров и грандов, профессоров и просвещённых аббатов, которые увлекались французской идеологией свободы, правами человека и гражданина и прочими поветриями Просвещения.

Не удивляйтесь. Вспомните неясные известия о жизни юного Гойи. Он был отчаянный парень, и разные выдумки о его приключениях и авантюрах в Сарагосе, Мадриде и Риме появились не случайно. Достаточно было однажды встретиться с ним, чтобы понять, что он человек огневой, неукротимый, отважный – можно сказать, типичный представитель той традиционной породы авантюристов и испытателей судьбы, которые отразились в легендах, пьесах и стихах старой Испании, посвящённых реальному или воображаемому Дон Жуану, а точнее, Хуану.

Дон Хуан в изображении Тирсо де Молина, а позднее и Байрона – это сильный характер, которому тесно и душно в болоте старинных предрассудков, строгой морали и архаического общества. Он не интересуется идеями. Он не якобинец, не республиканец. Ему просто тошно от поповской проповеди, от затхлой и заплесневелой монархии. Ему нужны жизнь, игра, огонь, обжигающие веяния новизны, дерзкие эксперименты в области непозволительного. А поскольку в списке запретов на первых местах стоят запреты сексуального характера, то он именно в ту сторону и смотрит.

Гойя тоже не был человеком идеи в полном смысле слова. Вряд ли он специально интересовался, о чём говорили Монтескье или Шефтсбери, Дидро или Руссо. Его увесистая переписка не содержит в себе идейных рассуждений. Просто его волновали и пьянили веяния века перемен. «Ненавижу всяческую мертвечину, обожаю всяческую жизнь» – как выразился русский Дон Хуан, Владимир Маяковский. «Есть упоение в бою» – как сказал родоначальник новой русской культуры Александр Пушкин.

Если бы не закваска Дон Хуана, не стал бы начинающий успешный царедворец Гойя таким восторженным почитателем просветительских перспектив. Не идей, не убеждений, а именно веяний, эмоций, озарений и предчувствий. Мертвечина старого мира не фатальна. Вот-вот случится что-то и откроются новые горизонты. Мы выберемся из нашей трясины.

Когда горизонты открылись, начались большие исторические неожиданности, и далеко не все из тех, кто жаждал перемен, обрадовались такому обновлению мира. Так было в Испании, так веком позже случилось и в России. Исторические скачки в будущее вообще катастрофичны. Но мы ещё доберёмся до этих событий.