Текст книги "Гойя"

Автор книги: Александр Якимович

СОН РАЗУМА

До поры до времени художник не понимает, какими способами и в каких формах он мог бы отозваться на эту новую реальность, на причудливые гримасы политической действительности и факты испанской жизни.

Какая новая живопись, какие новые формы или образы были бы адекватны этому безумному миру, этим гримасам бытия?

Он рисует для себя, и возникает серия рисунков под общим названием «Сновидения». Отклик на вызов времени образуется именно в графических формах. Вскоре эти рисунки и наброски прорастут, разовьются и объединятся в серию офортов под названием «Капричос» – то есть капризы или причуды, странные гримасы жизни. Такой жанр иронической графики уже существовал в искусстве Италии и Франции. Мы с вами помним о гравюрах Жака Калло под общим названием «Каприччи». В жанре «капризов» любил рисовать и Тьеполо, итальянец, работавший в Испании даже более, чем в других странах Европы.

Но сейчас для нас важнее события, происходившие тогда в испанском театре.

В девяностые годы XVIII века пятидесятилетний Гойя познакомился и быстро подружился с выдающимся литератором и драматургом, тридцатипятилетним лидером новой испанской словесности. Его имя – Леандро де Моратин. Подобно Ховельяносу, он был защитником европейских ценностей и просветительских лозунгов, хотя в годы противостояния испанского правительства с республиканским Парижем опасно было слишком откровенно выказывать свою космополитическую и либеральную изнанку. Позднее эти люди, эти иностранные агенты получили свою долю неприятностей, когда история в очередной раз сделала крутой поворот в сторону традиционных устоев и воинствующего обскурантизма.

В том-то и странность или двойственность положения в последние годы века, что правительство Испании всячески обличает новую французскую идеологию и как бы противодействует французской заразе, тогда как собственные вольнодумцы, как Ховельянос, Сеан Бермудес и их соратники, занимают видные посты, могут открыто выступать и публиковаться в прессе и даже пользуются поддержкой властных структур. Театральные и поэтические опыты Моратина опираются на одобрение влиятельного Годоя. Он искал для своего окружения людей ярких и талантливых, но среди защитников «вечных ценностей» (то есть ценностей вчерашнего дня) ярких фигур не находилось. Не мог же великолепный дон Мануэль приближать к себе идеологов «апостолического» крыла, этих мрачных субъектов в рясах или в штатском с постными физиономиями! Он тянулся к людям, которые любили жизнь, владели живым и ярким словом. А они все были, как на грех, вольнодумцы и скептики, талантливые насмешники.

Вряд ли поддержка премьер-министра была очень приятна для способного, образованного и вольнодумного Моратина. Он-то лучше других понимал, насколько его покровитель, могущественный временщик, подходит на роль тех общественных типов, которые высмеивались в комедиях самого Моратина. Заметим, что он писал самые популярные пьесы того времени.

В официальной филологии дон Леандро зачислен по ведомству неоклассицизма. Дело в том, что он легко соглашался придерживаться классических форм решения темы и вовсе не чувствовал себя стеснённым требованиями единства места, времени и характера. В его пьесе «Новая комедия» мы наблюдаем всё время одно и то же место: действие происходит в течение одного вечера в одном мадридском кафе. На протяжении вечера там сменяются посетители, разворачивается увлекательная фабула спора, соперничества и взаимодействия выразительных общественных типов. Люди из низов смеются над напыщенностью аристократов. Интеллектуал обличает серых и тёмных попов. Девушка предлагает посмеяться над нравами и претензиями своих унылых поклонников. Люди из низов не забывают уколоть господ – и т. д.

В отличие от сайнете или сарсуэлы, где словесная материя рудиментарна, точнее, ограничивается «частушечным комизмом» и подчинена бодрым ритмам гитарного звона и ударных инструментов, пьесы Моратина – это настоящий умный комедийный театр, сопоставимый с театром Гольдони в Италии. Общественные пороки, старинные обычаи и новые моды, характерные типы большого города, бюрократические порядки и церковные предрассудки получают там град весёлых и яростных затрещин и пинков. Возможно, что великий Лопе де Вега выполнил бы эту задачу более органично и сочно, более основательно. Но, вероятно, друг Моратина, художник Гойя, смотрел на театр своего младшего сотоварища особыми глазами. Он учился у комедиографа весёлой и яростной наступательной стратегии. Возможно, это помогло ему в рисунках для «Сновидений», а затем, уже в последние годы века, – в офортах серии «Капричос». Вторые, как уже было сказано, произросли из первых.

Восемьдесят офортов серии были готовы в 1798 году и продавались в одной мадридской парфюмерной лавке (отчего была выбрана именно эта торговая точка, один Бог знает. Скорее всего оттого, что художник был знаком с владельцем, а другие заведения насторожились и отказались продавать опасное произведение причудливого гения). С тех самых пор не прекращаются попытки прочитать эти изображения как связный текст, как своего рода сцены из аллегорического сатирического театра. Тот факт, что Гойя смеётся над человеческими слабостями, пороками, заблуждениями, преступлениями, клеймит характерные для страны и времени недостатки и даже замахивается на общечеловеческие проблемы, никогда не вызывал сомнений. И всё же про что и зачем нам сообщают эти листы?

Сам Гойя либо кто-то из друзей написал по его поручению текст объявления в газете «Диарио де Мадрид». Там говорилось, что художник «избрал для своего произведения из множества сумасбродств и нелепостей, свойственных любому человеческому обществу, а также из простонародных предрассудков и суеверий, узаконенных обычаем, невежеством или своекорыстием, те, которые он счёл особенно подходящими для осмеяния и в то же время для упражнения своей фантазии».

Объявление носит сугубо маркетинговый характер. Его задача – продвинуть художественный продукт в образованной и «офранцуженной» среде. Там привыкли развлекаться, и потому объявление делает упор на «упражнение своей фантазии». Упомянуты «сумасбродства, нелепости, предрассудки и суеверия», каковые подлежат осмеянию. Иными словами, мадридцам предлагается занятный и развлекательный продукт, который в то же время наделён функцией социальной критики – но в лёгкой форме. Развлечёмся и поговорим о пороках и грехах людей, не пытаясь напугать их. Это и подразумевается в газетной рекламке, но смысл серии «Капричос» выходит далеко за пределы милой забавности и увлекательной развлекательности.

Объявление написано типичным представителем Просвещения. Сами офорты выходят далеко за пределы лёгкого и улыбчивого просветительского оптимизма. Там не оптимизм, там другое.

Учёные выдающихся достоинств трудились над интерпретацией этой серии. В России этим занимался выдающийся испанист, мой старший товарищ и наставник Валерий Прокофьев, издавший в 1970 году свою книгу «Капричос». Эта книга остаётся образцом выдающегося понимания смыслов и посланий сложного и многогранного произведения. Впрочем, знатоков и глубоких исследователей Гойи было немало во всём мире и во времена жизни Прокофьева, и в сегодняшние дни. Мы с вами, читатель, обратим внимание только на два момента в многослойном и сложном послании, которое заключено в графических листах серии.

Лист номер один – это введение в повествование, а именно портрет автора: неулыбчивое, напряжённое и измученное лицо, замкнутое в своём мире и не позволяющее приблизиться к себе. «Не тронь меня» – словно говорит этот автопортрет глухого стареющего человека, тяжело переживающего многие события и причуды жизни. Мы ещё будем разбирать, какие события оставили свой след на этом бледном и замкнутом лице.

А далее перед нами разворачиваются сцены как будто из комического или народного театра тех лет, точнее, второй половины и конца XVIII века. Забавные гримасы быта. Капричо номер два – девицу выдают замуж за человека, который наверняка мало ей приятен. Лист номер три – домашние пугают непослушного малыша закутанной фигурой, которая изображает то ли домового, то ли иную нечисть из народных верований. И прочее, и так далее. Легкомысленный флирт щёголей и щеголих на улице. Зловещая старуха даёт какие-то подозрительные советы молодой красотке. Другая красотка натягивает ажурный чулок на соблазнительную ножку, явно отправляясь на ловлю заинтересованных лиц противоположного пола. И прочее, и так далее. Орущего ребёнка лупят карающей ладонью по голой заднице за разбитый кувшин. Улица, семья, быт и обыденность – всё это с иронической, сатирической точки зрения.

В толще забавной и нелепой, но ещё пока не страшной жизни время от времени мелькают, в первой половине серии, отдельные сюжеты словно из страшных снов. То это жертва Инквизиции, которую везут к позорному столбу или на костёр, то причудливая фантазия – хохочущие женщины выгоняют из дома метлой ощипанных петушков. Вероятно, это аллегория поведения алчных дам, виртуозно умеющих обобрать (ощипать) мужское население. Тут ещё и сцена на виселице – женщина во тьме ночной пытается вырвать зуб изо рта повешенного преступника, явно с целями колдовства, ворожбы и прочих неправедных дел. Некромантия, сирень магическое употребление кладбищенских атрибутов, неотделима от колдовского ремесла в его радикальном, мрачном и запретном варианте. (Впрочем, знаменитые некроманты – исторический доктор Фауст, а также Агриппа Нетгесгеймский и граф Калиостро – не практиковали употребление зубов, волос, пальцев и других частей мёртвых тел).

Примерно до середины своей серии Гойя пытается как бы представить сценки из занятной и задорной сарсуэлы или сатирические сюжеты из «Новой комедии» своего друга Моратина. Но в ходе этого занятного повествования о человеческих прегрешениях, глупостях и проступках всё чаще раздаются, так сказать, сигналы из другого мира – из тёмной вселенной ада, порока, греха и безумия. Нас исподволь предупреждают о том, что дальше будет больше. Нам дают увидеть такое, что мало не покажется. Но до поры до времени художник Гойя не хочет слишком пугать или шокировать своего зрителя. Финал этого первого (сценического, почти театрального) действия заключается в сатирических аллегориях, где бытовые сюжеты оснащаются фигурами иносказательных ослов. Точнее, это ослолюди или гуманоиды ословидные, которые то рассматривают свою родословную, то позируют художнику (в роли которого выступает мартышка) для парадного портрета, то едут верхом на людях, словно люди и животные поменялись местами. В этих сатирических аллегориях нет ничего нового. Сатиры Моратина и другие комические сочинения эпохи, в которых отзывается литературная традиция барокко, знакомы с темой «перевёрнутого мироздания». Там животные занимают место людей, там тупые занимают места учёных, там ложь играет роль правды и пр.

Так мы доходим до самого знаменитого листа всей серии. Он находится почти в середине. Это лист номер 43, на котором изображён сидящий за столом и опустивший голову на руки человек, возможно, сам художник. За ним сгущается тьма, в которой мелькают морды хищных животных, ночных птиц и какой-то расплывчатой нечисти. «Сон разума рождает чудовищ» – гласит подпись.

Начиная с этого листа, мы с вами, читатель и зритель, ступаем в мир вселенской тотальной ночи. Это уже не бытовая ночь, где грешат и делают гадости и глупости житейского рода. Тут дела покруче. Перед нами ночь духа, мрак над землёй, и в этом мраке водятся ведьмы и колдуны, сам Сатана посещает своих почитателей, бесы и ведьмы занимаются мейк-апом и фитнесом, а также пожирают младенцев и летают на мётлах.

Иногда Гойя как будто возвращает нас к тематике земной жизни, к забавным сатирам сарсуэл, и он делает это с саркастическим прицелом. Его престарелая модница, примеряющая перед зеркалом пышный головной убор светской дамы, подозрительно напоминает лицом уже несвежую покойницу, и тут перед нами такая тема, которую не затрагивал щепетильный Моратин. Для него это было бы слишком радикально. Преисподняя разверзлась, и из неё вырвались демоны, ведьмы, людоеды, зомби и прочая фауна нижнего мира.

Не пора ли пожалеть и художника, и нас с вами, ибо он привёл нас в измерение, где не следовало бы задерживаться ни на миг, ибо нам, живым людям, не место среди сил тотального зла? Но вдруг появляется луч света в тёмном царстве. Знаменитый лист номер 72 изображает светлую фигуру девушки, которая лёгким шагом бежит-летит по воздуху с беззаботной улыбкой от клубка корявых нетопырей и зоологической нежити. Надпись гласит: «Ты не спасёшься», No te escaparas. Так думают бесы и ведьмы, но мы видим иное. Мы думаем, что она спасётся наверняка. Она легка и насмешлива, стремительна и ловка, а преследователи ей смешны, как нелепые чучела, и не им её пугать.

Первоначально, думал Валерий Прокофьев, эта самая светлая девушка и была финалом всей серии. Дело кончалось хорошо, и после тьмы вселенской ночи нам обещали утро и рассвет. Таков был первый замысел серии.

Тут, однако же, что-то случилось во внешнем мире или в голове художника, а может быть, там и там одновременно. И последние семь листов серии не лишают нас надежды окончательно, но не дают обещаний. Рассвет всё-таки придёт когда-нибудь, тёмные силы провалятся в свои тартарары. Но когда, и как, и какой ценой, и надолго ли (и наверняка ли навсегда) – тут одни только вопросы.

Выбранный в окончательном варианте финальный лист изображает нечисть, бесов со звероватыми мордами и кусачими пастями, которые в преддверии утреннего рассвета обрастают человеческими формами, облекаются в сутаны священников и рясы монахов, поскольку, как гласит комментарий, «Час настал», Ya es horn.

Театр нечистой силы, развёрнутый во второй половине серии «Капричос», не имеет параллелей в литературном или театральном искусстве своего времени. Но мы с вами помним, что в Испании в таких случаях время не считается. Мы без запинки опознаем в бесовских и ведьминских сюжетах этой второй части саркастические упражнения Сальвадора Дали с нечистой силой (Дали, как известно, представил свою собственную версию «Капричос», как бы перерисовав многие сцены Гойи в своём сюрреалистическом ключе. Правду сказать, лучше не стало. Зато заработал неплохо).

Ценители старины и знающие испанисты легко угадывают в офортах Гойи 1798 года совпадения с книгой Франсиско де Кеведо «Сновидения», которая была написана почти за двести лет до того и в которой описаны миры снов и фантазий, где люди и античные боги, ведьмы и привидения образуют причудливый конкокт нелепостей, подмен, всеобщей нечестивости в мире тьмы, в пространстве дурных сновидений. За эту книгу Кеведо сильно пострадал, был посажен в темницу на долгие годы, ибо в его фантазиях усмотрели намёки на современные ему события и влиятельных лиц верхушки власти. Может быть, там таких намёков и не было, но сама атмосфера иронических намёков на нечто невнятное всегда настораживает строгую власть. Кто его знает, на что намекает насмешник? Лучше на всякий случай его посадить.

Гойя никак не пострадал после издания и распространения первого тиража своей серии. Король и высшие персоны страны предпочли увидеть в его графических экзерсисах всего только «капризы гения», забавную бредятину талантливого человека, пережившего тяжёлые удары болезни и впавшего в некоторый пессимизм по поводу жизни человеческой.

На самом деле им всем было просто не до него. На носу был новый век, а с ним пришли такие бедствия и потрясения, которых надо было ожидать и прежде, да только никто их не ожидал. Династию гонят вон, временщик отправляется в изгнание, сановники разбегаются, новая власть приходит в Мадрид на штыках французских солдат, а народные массы, ощутившие общую неладность положения и рассерженные на Годоя и Бурбонов, на французов и предателей-министров, на попов и атеистов, устраивают бунт бессмысленный и беспощадный. В ответ происходит террор невиданного размаха и жестокости.

Всё это предстоит испанцам в обозримом будущем. Пожалуй, даже в средние века законы войны соблюдались более тщательно, нежели в войне французских армий с повстанческим движением в Испании в 1808—1812 годах. Но до этого труднейшего периода в жизни мастера мы дойдём своим чередом. Мы уже движемся в этом направлении.

Странным образом, однако же, самые светлые и счастливые моменты жизни художника совпали по времени с годами подготовки и создания его первых великих достижений в области офорта. Можно ли сказать, что тьма не была для него безнадёжной, что она перемежалась светом утренней надежды? Или угасание этой надежды означало для него ещё более жестокие муки и сомнения, ещё горшее отвращение?

Из трёхсот экземпляров серии было куплено не то двадцать пять штук, не то чуть больше. Из них почитательница художника герцогиня де Осуна одна купила целых четыре штуки. Двести пятьдесят с лишним остались нераспроданными. Почему такие странные цифры?

Вероятно, дело в том, что люди непосвящённые опасались покупать такое. Слишком уж странные и сомнительные намёки можно прочитать в этих листах. Слишком много ведьм и чудищ, да ещё какие-то уроды в рясах, а ведь это было то самое время, когда наверху развернулись ожесточённые дискуссии о судьбах Инквизиции. Друзья Гойи старались запретить это учреждение. И тут он выступает со своими офортами. Не лучше ли держаться от греха подальше? Такова была закономерная реакция потенциального покупателя.

Что же касается посвящённых, знатоков и коллекционеров, то их неготовность увидеть в офортах Гойи нечто значимое тоже довольно знаменательна. Вот характерный случай.

Близким другом Гойи был Хуан Агустин Сеан Бермудес. Вершиной его официальной карьеры был пост секретаря всесильного Мануэля Годоя. Бермудес был убеждённый франкофил, либерал и, судя по всему, сторонник французской революции. Разумеется, он это скрывал, однако такого не скроешь. Как учёный, а главное как историк искусства этот просвещённый человек был менее скромен и в опубликованном им объёмистом «Словаре художников» судил обо всём весьма самоуверенно и решительно. Об истинном и прекрасном, о том, что цель искусства есть воспитание разумного и нравственного человека и осуждение порока. В общем, те самые прописи просветителей, с которыми спорить неудобно, но слюбиться немыслимо.

Сеньор Бермудес, следуя теориям Винкельмана и Рафаэля Менгса, признавал только благородную простоту линий, требовал подражания античным художникам. Менгс и Байеу, шурин Гойи, были в его глазах величайшими современными мастерами Испании, и он с учтивым сожалением педанта порицал своего друга Франсиско за то, что тот отходит от классической теории. Вопрос: купил бы сеньор Бермудес комплект офортов «Капричос» по сходной цене? Ответ очевиден. Академии мира и сам Винкельман не учат таким причудам и фокусам. Бермудес не стал покупать «Капричос».

У остальных были свои причины не покупать этот шедевр новой оригинальной графики, и эти некупившие, как мы уже знаем, составляли подавляющее большинство. Гойя в этом случае вышел из положения с ловкостью опытного царедворца. Когда он сообразил, что его расходы на медные пластины (так называемые доски), на краски, бумагу, транспорт и прочее далеко не покрываются ничтожными продажами, он придумал ход в старорежимном духе: преподнёс награвированные металлические доски в дар Его величеству королю, притом не требуя себе никакого вознаграждения и ни словом не намекая на желательность такового. Умный придворный отлично знает, что королям старой закалки не пристало принимать дары без отдачи. Ибо божественный монарх и есть Даритель Благ, и ежели он принимает дар от под данного, то и вознаграждает дарящего сторицей. Так оно и случилось, и казна без всякого восторга с её стороны вынуждена была по распоряжению Карла ГУ даровать художнику крупную сумму денег. Не в виде оплаты, боже упаси – за подарок не платят. Но в любом случае художник не остался внакладе.

Офорты серии «Капричос» оказались своего рода пробным шаром. Мастер осваивал новые темы и новые языки выражения. Неистово, дерзко, отчаянно он заговорил о мраке духа, о гримасах бытия, о снах разума и порождениях ада. Графика вообще есть удобная техника для таких рискованных опытов. Но и в живописи мастер тоже осваивал эту территорию дурного бытия.

В годы подготовки и созревания новых тем, проблем и приёмов Гойя пишет серию картин на тему чёрной магии, колдовства и ведовства. Такую серию захотела получить для своих апартаментов наша старая знакомая, герцогиня де Осуна. Она вовсе не разделяла предрассудки или обычаи народных низов, в которых магические представления причудливо смешивались с культом Девы Марии. Собственно говоря, и христианские ритуалы в народном католицизме опасным образом сближаются с симпатической магией. Излечивать болезни посредством прикосновения к мощам святых – это плодотворная почва для самых что ни на есть языческих и первобытных верований в волшебную силу жизни, свойственную атрибутам смерти. У гробового входа, как сказал поэт, играет младая жизнь.

Колдуньи, уродливые беззубые старухи с их демоническими ухватками, взлетающие в воздух или вызывающие самого Сатану, понадобились герцогине, по всей вероятности, как иллюстрации к её скептическим или, страшно сказать, атеистическим воззрениям. Впрочем, идейная начинка головы умнейшей женщины Мадрида нас здесь не касается. Нам важно то, что для художника этот заказ был желанным и приоритетным. В годы создания своего гимна жизни – росписи купола Сан-Антонио – его неудержимо притягивали к себе тьма, старость, смерть и гримасы дурного бытия. Помимо «Капричос» и ведьминско-демонической серии для герцогини де Осуна, к этому роду живописи принадлежат немногочисленные, но значимые картины мастера, изображающие жизнь сумасшедших домов. В середине 1790-х годов написан «Двор безумцев» (Corral de Locos) – небольшой холст, изображающий полутёмный закуток, в котором кривляются, шумят и дерутся совершенно голые обитатели сумасшедшего дома. Гойя утверждал, что он был сам в таком заведении в Сарагосе и видел это зрелище своими глазами.

В 1833 году Пушкин написал своё известное стихотворение на эту тему:

 
Не дай мне бог сойти с ума.
Нет, легче посох и сума;
Нет, легче труд и глад.
Не то чтоб разумом моим
Я дорожил; не то чтоб с ним
Расстаться был не рад:
Когда б оставили меня
На воле, как бы резво я
Пустился в тёмный лес!
Я пел бы в пламенном бреду,
Я забывался бы в чаду
Нестройных, чудных грёз.
 
 
Да вот беда: сойди с ума,
И страшен будешь как чума,
Как раз тебя запрут,
Посадят на цепь дурака
И сквозь решётку как зверка
Дразнить тебя придут.
 
 
А ночью слышать буду я
Не голос яркий соловья,
Не шум глухой дубров
А крик товарищей моих,
Да брань смотрителей ночных,
Да визг, да звон оков.
 

Таков точный и ненамеренно меткий комментарий русского поэта к картинам о безумцах, которые с тех пор несколько раз возникали под кистью Гойи. Неужели Гойя, как и Пушкин, сам умел вообразить себя на месте этих несчастных, посаженных за решётку и обречённых на жестокость и издевательства своих отсталых сограждан, которым и в голову не приходило, что несчастных безумцев надо бы пожалеть?

Сам художник начал в это время упоминать о том, что боится сойти с ума. Он ссылался на свои страдания, доводившие его, как он утверждал, до исступления. Обычно думают, что он имел в виду физические страдания во время первого этапа болезни в 1793 году, когда он в течение не меньше полугода находился в тяжёлом состоянии. Вероятно, он не мог забыть, не мог перестать бояться этой пронизывающей боли внутри головы и чувства плывущего, качающегося, обещающего рухнуть мира. Было бы странным ожидать от него чего-нибудь иного.

Поразительным и почти мистическим образом его мучения на одре болезни совпали с первым этапом «французского кошмара». Революция, начинавшаяся как «праздник униженных и оскорблённых» (определение В. И. Ленина), продолжалась как праздник мести, праздник террора и насилия, как панорама массовых казней, ужаса и ожесточения масс, закончившись явлением «сильной руки» по имени Наполеон Бонапарт. Он пришёл к власти как усмиритель этих чудовищных стихий, как спаситель и врачеватель больной страны. Но лечение оказалось хуже болезни, а жертвы и страдания народов Европы превзошли всё то, что эти народы претерпевали до тех пор.

Наверное, две волны накладывались друг на друга. Одна волна – ужас от ожидания возвращения боли, боязнь невыносимых физических страданий, вторая волна – недоумение и ощущение тупика от исторического блага, от того обновления мира, которое оборачивается беснованием, сатанинской ухмылкой Истории. Вместить эти две волны в одной, пусть и сильной человеческой душе было непросто.

Тут же, как будто нарочно, подоспели восторги, гримасы и печали любви. Это трудная, щекотливая и малопонятная тема, и автор приступает к ней с робостью и неуверенностью. Но деваться некуда. На сцене появляется прекрасная, неотразимая и опасная женщина.