Текст книги "Гойя"

Автор книги: Александр Якимович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

СВОБОДА НА ШТЫКАХ

Век восемнадцатый закончился. Завершена роспись Сан-Антонио. Готовы медные доски серии «Капричос». Сделаны оттиски. Их очень плохо покупают, и это ещё мягко сказано. Но сам художник понимает, каков его потенциал. Он стареет, он жалуется на глухоту и на гул ада, раздающийся в голове. Он умеет сказать в своём искусстве и о силах жизни, и о силах тьмы, смерти и бесовщины.

И в этот момент в Мадрид прибывает посланник ещё пока республиканского правительства Франции, молодой и кудрявый Фердинанд Гиймарде. Он не сановник и не аристократ, он вообще тёмная личность и несомненный плебей. Но он представляет ту силу, которая теперь будет всё грубее и тяжелее нажимать на неуверенных и растерянных испанских правителей. Им же не приходит в голову ничего лучшего, как прятаться за широкой и бесполезной спиной Мануэля Годоя.

Французский посланник – это не абы кто, и написать его в 1799 году призвана кисть первого и лучшего мастера кисти в Испании. Парижский Лувр сегодня числит этот портрет революционного деятеля среди своих шедевров. Фердинанд Пьер Мари Гиймарде был на двадцать лет моложе своего портретиста. Этот юрист из провинции принимал активное участие в политической деятельности Якобинского клуба. Он голосовал за казнь короля, а поскольку члены Конвента считали необходимым вслух обосновывать свой приговор, Гиймарде произнёс: «Как судья, я голосую за смертную казнь; как государственный человек, я вынужден сделать то же самое во имя защиты свободы» (Сотте juge, je vote pour la peine de mort; comme homme d’Etat, le maintien de la liberté me force de prononcerla тêте peine). Такие гладкие, хотя и грамматически сомнительные фразы в духе плохого театра легко вылетали из уст якобинцев. Ораторское искусство революционных активистов того времени было так же патетично, пустопорожне и поверхностно, как и идеологические фразы других подобных людей в другие времена. Они уверены, что сказанное ими будет отлито в граните и войдёт в Историю. Раздув щёки, они произносят такое, что нам всё про них сразу ясно. Стиль – это человек.

Гойя угадал суть своей модели сразу и довольно точно. Воинственный месье субтильного телосложения, облачённый в подобие военного мундира и положивший на стол шляпу с бело-красно-синим плюмажем (цвета государственного флага Республики), поглядывает на нас с петушиной повадкой разгорячённого своими успехами неглубокого человека. Подбоченившись, он горделиво взирает на нас, не сомневаясь в том, что производит сильное впечатление. Французский триколор у него не только в плюмаже, но и в шарфе. Шпага наготове. Он и в бой пойдёт, и Марсельезу запоёт.

Впрочем, посланнику державы не полагаются резкие выходки. Хитроумный министр иностранных дел Талейран пытался внушить своему представителю в Мадриде, что дипломат должен вести себя осторожно и следить за своими словами. Дело в том, что в своём первом сообщении посланник Гиймарде информировал Талейрана, что испанский кабинет состоит из болванов и индюков. Информация, бесспорно, вполне правдивая, однако неконкретная; этого молодца посылали в Мадрид вовсе не для того, чтобы получать тривиальные соображения подобного рода.

Тот же самый Гиймарде вскоре после появления в Испании заявил своим собеседникам при дворе, что обращение «Ваше превосходительство» не уместно в случае посланника Франции, ибо всякий француз должен именоваться «гражданином», независимо от должности, чина или ранга. Пришлось объяснять ему, что в мире политиков и дипломатов есть свои правила, которые не могут быть нарушены.

Гойя внимательно наблюдал это явление Гиймарде в королевском Мадриде. Чего было больше в портрете француза – насмешки над испанской властью, перед которой петушится бойкий француз, или над самим этим посланником, с его триколорами и шпагой? Вероятно, было и то и другое. Горделивая поза, символика Республики и прочие атрибуты победоносной Франции должны были вызывать улыбку у понимающего зрителя. Посланник Гиймарде играл свою воинственную роль и шокировал испанских собеседников в те самые месяцы, когда Франция вдруг оказалась (как выяснилось, ненадолго) в затруднительном положении. Лучшие войска Наполеона и он сам были заперты в Египте и Сирии. Английский флот блокировал Средиземное море, не давая противнику вернуться домой. Итальянская армия Франции оказалась в трудном положении. Австрийские и русские войска под командованием Суворова перешли через Альпы и вторглись из Швейцарии в итальянские пределы. Французы в Италии терпят неудачи, отступают, положение тревожное, Париж в растерянности. Газеты всего мира громко описывают эту обстановку – враждебные радостно, профранцузские меланхолично и сквозь зубы. На дворе – эпоха массовых коммуникаций. Про военное положение в Европе и на Средиземноморье все всё знают. Посол Парижа, месье Гиймарде, выбрал не очень подходящий момент для того, чтобы заказать свой портрет испанскому мастеру и пофорсить со своей шпагой и своими триколорами справа, слева и сверху.

Пожалуй, художник смотрел на французского амбассадёра с симпатией, но и с усмешкой. Экой ты смешной какой – мог бы он сказать своему герою словами Гоголя. Мог бы вести себя поаккуратнее и выглядеть скромнее. В самом деле, Гиймарде некоторым образом облажался. Эмиссар Республики в Мадриде не придумал ничего умнее, как дерзить королю Карлу IV и поливать заскорузлый мозг короля горячей и звонкой революционной риторикой. То ли он дразнил монарха, то ли вправду хотел воздействовать на него своей дурацкой пропагандой – сказать трудно. Король морщился, злился, жаловался на посланника, и вскоре Талейран, который уже приступил к своей тонкой работе в Париже и служил своему господину Бонапарту, отозвал молодого петушка обратно, чтобы не усложнять без нужды отношения с Испанией ради одного только длинного языка излишне бойкого посланника. Впрочем, причина могла быть и иной. Разгадать лукавые выкрутасы министра Талейрана всегда нелегко. Как бы то ни было, ловкий и хитрый политикан решил, что горделивые жесты и вызывающие речи Гиймарде в данный момент неуместны.

Далее Гиймарде будет исправно служить Империи своим бойким языком, получит орден Почётного легиона, но затем будет всё более удивлять современников странностями и причудами и кончит свои дни в 1809 году в привилегированном заведении для умалишённых. Это случится в том самом году, когда сотни тысяч французских солдат наводнят Испанию, чтобы гарантировать новые порядки и счастье испанского народа. И сделать это силой, если потребуется. Заметим, что сумасшедшие дома и их пациенты были в это время одним из тех сюжетов, которые особенно интересовали художника Гойю, и он всматривался в окружающий мир с недоумением и ужасом. «Разве есть тут среди нас нормальные?» – словно вопрошал он.

Не станем утверждать, будто во время написания портрета Гиймарде художник догадывался о том, что его беспокойный персонаж станет пациентом сумасшедшего дома. Но как бы то ни было, француз оказался для Гойи, так сказать, подходящим кадром. В его мире такие водились в изобилии – воинственные, горячие, незаметно для себя переступающие разграничительную линию между разумом и безумием.

С троном, министрами и временщиком дело было ясное. Что же касается Гойи и его друзей, его собеседников и ценимых им умов (Ховельянос, Ириарте, Андрес Пераль, Моратин и другие светлые головы того времени), то они начинали сознавать странный и издевательский поворот истории. Только что, несколько лет назад, революционные экстремисты обезглавили французского Бурбона, ближайшего родственника испанских Бурбонов. Не пожалели и его легкомысленную, но никаких дурных дел не совершившую супругу Марию Антуанетту. (Не нашли ничего лучше, чем обвинить её в склонности к роскоши и излишних тратах средств в тяжёлую годину, как будто красавицы на троне часто действовали иначе. Плебеев возмущало, что кокетливая женщина заказывала себе по четыре пары дорогих туфель в неделю). Негодование и протесты Мадрида ничем не помогли и выглядели слабо и жалко – как и почти смешная как-бы-война между революционной Францией и монархической Испанией. И вот сюрприз: стоило только умеренным республиканцам взять верх после революционного хаоса и террора, стоило только заикнуться о том, что они хотят испанцам добра, как испанские Бурбоны с удовольствием откликнулись, приняли у себя пустышку Гиймарде в качестве законного посла законной власти и как будто согласились простить и забыть прошлое. Нелепица, скверный анекдот!

Верхушка Испании была очевидным образом некомпетентна и неадекватна. Им бы следовало опасаться и быть настороже, следовало анализировать возможные варианты развития в будущем, следовало подумать о том, куда пойдёт Франция со своим Первым консулом Наполеоном Бонапартом. Так нет же – никаких мыслей о реальной политике не водилось в головах элиты. Королевский дом передал функцию заботы о королевстве своему любимчику Годою, а у него соображения было, как мы уже поняли, достаточно для того, чтобы командовать ротой – но недостаточно для того, чтобы играть на опасном и парадоксальном поле мировой политики.

Как бы то ни было, около 1800 года наш художник уже довольно отчётливо ощущал, что в будущем его стране и народу предстоят трудные испытания. Он был не аналитик, не учёный, не мастер слова. Он писал картины, а тревоги, иронические намёки, неожиданные парадоксы то и дело возникали в его как будто благополучных портретах и других полотнах.

Его опекали и ему покровительствовали герцоги де Осуна. В этом аристократическом доме ум и талант были распределены неравномерно: герцогиня де Осуна славилась своим независимым характером и блестящим интеллектом, а её супруг был достаточно сообразителен для того, чтобы не выглядеть на этом ярком фоне слишком незаметным. С некоторым опозданием уточним факты. Мария Хосефа де ла Соледад Альфонсо Пиментель-и-Тельес Хирон, герцогиня де Бенавенте и (по мужу) герцогиня де Осуна настояла на том, чтобы в 1799 году, как только вышли в продажу оттиски серии «Капричос», приобрести сразу четыре экземпляра этого набора. Вообще говоря, продавались они тогда недорого. Могла бы и побольше купить. На сегодняшние деньги оригинальный оттиск оценивался тогда примерно в один доллар – страшно сказать, во сколько тысяч раз возросли сегодня цены на эти шедевры. О таком обороте дел умница Мария Хосефа де ла Соледад (и так далее) не удосужилась подумать.

Примерно тогда же герцогиня побудила своего сговорчивого мужа заказать Гойе ещё шесть картин на темы колдовства, ведьмовства и нечистой силы. Мастер исправно выполнил этот заказ – мы уже упоминали об этом выше. Притом он писал эти шесть небольших полотен с полной отдачей, заказ явно пришёлся ему по сердцу. На картинах ведьмы летают по воздуху, демоны принимают обличье страшных животных и трясущиеся от страха люди ожидают прихода сил тьмы.

Отчего Гойя так близко к сердцу принял в конце века эту тематику, которую испанские антропологи обозначают термином brujeria, то есть ведьмовство? Может быть, он вместе с герцогиней Осуна интересовался средневековыми верованиями и предрассудками праотцев? Или у него возникло желание сатирически заклеймить отсталость и темноту массового сознания? Намерения и соображения герцогини нас здесь не касаются, нас интересуют мотивы художника.

Картины из «серии Осуна» вряд ли были обращены в прошлое и вряд ли имеют в виду социальную критику. Уж очень они вдохновенно написаны, фантазия в них кипит и перехлёстывает через край. Художник, создавший «Капричос», предвидит наступление ночи, в которой нечистая сила будет распоряжаться на земле.

Люди догадливые и одарённые, в том числе и Гойя, предчувствуют этот самый приход ночи. Откуда и почему придёт беда, он бы в эти годы не смог внятно сказать. Но нутром чувствовал, что дело идёт к тому. Разумеется, ему не могло бы и в страшном сне привидеться, что вертлявый и пустой француз Гиймарде был, так сказать, предвестником этой большой беды. Какими способами воплотить эту тяжкую интуицию? Чертяки, ведьмы, чудища во тьме, нечисть и нежить были привычными облачениями и обозначениями злых сил. Очень скоро зло и нечисть материализуются в более конкретных персонажах – в озверелых и машинообразных французских солдатах, в безумных лицах испанских повстанцев, которые теряют разум и человеческий облик точно так же, как их враги. Несчастные люди опасны, сказал Гёте. Гойя мог бы сказать то же самое, точнее, он громко сказал то же самое, только не словами, а картинами, рисунками и офортами.

Силы ада долго готовились к своему шабашу на испанской земле. Обитатели Мадрида с удивлением и тревогой посматривали на своих соседей за Пиренеями, где происходили события грозные и тревожные. Год за годом газеты приносят грозные предупреждения. Вот выдержки из хроники.

1801 год. Испанская армия в неожиданном союзе с французской атакует Португалию. С какой стати это произошло, что такое нашло на Мануэля Годоя, который руководит с испанской стороны этой операцией? Полтора века тому назад Португалия вышла из состава Испанской империи, и это было началом многовекового усыхания и сморщивания владений короля. Прежде, когда португальцы были подданными венценосцев Мадрида, вес и значимость империи были гораздо весомее. Затем Португалия отделилась и стала существовать в качестве независимого государства – да ещё и сильного государства с раскинутой по всему миру сетью заморских владений и успешной морской торговлей. Вернуть Португалию в лоно единой державы – эта неосуществимая мечта время от времени возникала в головах некоторых венценосцев и их министров. Но реальных возможностей для реализации этой имперской программы не было. Неужели какие-нибудь друзья в Париже (тот же Талейран) нашептали Годою, что с помощью французских штыков он восстановит мировую державу, равновеликую империи предков?

Дону Мануэлю, возможно, казалось, что он вскоре станет великим историческим деятелем и воссоздателем самой большой державы на планете Земля. Этот жовиальный мужчина напрасно не доверился советникам, которые предостерегали его от ненужной авантюры. Король с королевой, по своему обыкновению, дистанцировались от воинственных планов и рискованных решений. Решать столь трудные вопросы они не желали и не умели. Никто в окружении Князя Мира не отваживался намекнуть ему на то, что он действует как пешка в политической игре французского Первого консула, он же генерал Наполеон Бонапарт.

Наполеон был виртуозом многоходовых партий. Он вовсе не собирался связать снова Португалию с Испанией узами единого суверенитета. Ему совсем не нужна была снова разросшаяся и потому более весомая монархия на глобусе. Умелый мастер политических комбинаций хотел одного – нанести удар по стране, которая на южном направлении поддерживает главного врага новой Франции, идущей к мировому господству. Наполеон прикидывал, как навредить Англии. Отдавать Лиссабон в руки Мадрида не входило в планы будущего императора. Испанские войска захватили несколько приграничных селений на португальской стороне. Дальше они не пошли, а быстро подписанный при посредничестве французов мир не говорил ровно ничего о возможности нового объединения Мадрида и Лиссабона. По мирному договору захваченные селения отходили обратно под юрисдикцию португальцев, и только в одном месте граница была вроде бы поправлена на сотню метров в пользу Мадрида. Хотя и это не факт. Демаркация границы была довольно неточна и не стала после того точнее.

Когда король с королевой стали возражать и говорить о том, что заключённый только что мирный договор недостоин Испании, Первый консул Бонапарт поручил испанскому послу передать в Мадрид, что семейству Бурбонов, вероятно, надоело сидеть на троне и возможно, что им придётся разделить участь некоторых других венценосцев. Иначе говоря, прикрикнул на королей, как он это взял в обыкновение относительно многих других монархов Европы. Великий человек обращался с ними примерно так же, как обращался, будучи главнокомандующим, с проштрафившимися младшими офицерами. Испанские величества мысленно потёрли воображаемое ушибленное место, стерпели и притихли. Напоминания о судьбах прочих Бурбонов были обидны, но спорить с великим человеком было уже слишком опасно.

Если Годой надеялся на то, что воинство Первого консула поможет ему восстановить прежние границы империи, то это было неумно с его стороны. Впрочем, иного трудно было от него ожидать. Франция устроила свои дела, а португальцы не понесли большого урона, но получили урок и сообразили, что дружба с Англией отныне опасна и наказуема. Они стали осторожнее в этом плане и перестали открыто предоставлять английскому флоту свои порты. Потихоньку они продолжали это делать, но уже не в таком масштабе, как до того. Другие страны и регионы, где имелись портовые города, тоже стали осторожничать и английские корабли старались не принимать. Большего и не требовалось по замыслу парижского гения на данном этапе развития его геополитического проекта.

Гойя в Мадриде, разумеется, тут же получил заказы на портрет Годоя в виде полководца, отдыхающего от ратных подвигов, демонстрируя свои мускулистые ноги, обтянутые лосинами. Сейчас этот портрет находится в Академии Сан-Фернандо. Ляжки красавца-мужчины выразительно рифмуются там с крепким и гладким конским задом, а одна из лошадей с вопросительным и усталым выражением длинной морды взирает на предполагаемого героя, словно спрашивая: это что ещё за животное?

Придворный мастер в совершенстве владел этим искусством: выполнять ритуальные заказы и оставаться при этом иронически отстранённым. Он сам и его просвещённый круг отлично понимали, насколько смешны и гротескны эта восемнадцатидневная война и славные победы в виде захвата нескольких деревень. Но зато можно было увидеть, что парижский властитель умеет вертеть, как захочет, политическими фигурами Мадрида. Можно было догадаться, что молодой честолюбивый корсиканец на этом не остановится. Он ведёт свою игру в Германии и Австрии, он утверждается в опорных точках Италии, он вообще не склонен ограничивать себя. Он выигрывал все сражения в своей итальянской кампании, когда вёл её сам и со своей отборной армией. Головокружительный поход в Египет завершился провальным финалом, но всё равно превратился в легенду. Наполеон вырастает в кумира французской молодёжи и шире – европейского нового человека, которому невыносимы старые порядки и сословные ограничения. Во всяком случае, так пишет о нём восхищенная пресса. Французским полководцем и политиком восхищаются Гёте и Бетховен. Наполеон обещает переделать мир, сделать его справедливым, установить разумные и уравновешенные законы и заставить монархов старой Европы учитывать права людей и соблюдать конституции.

Возникает перспектива осуществить те сверкающие обещания Перемен и Улучшений, которые только что, десяток лет назад, привели к большой крови и революционному террору во Франции. Теперь мощный и прозорливый политик, непобедимый полководец обещает сделать Европу счастливой, переделать мир на новых основаниях. Ради этого (заметим в скобках) он готов пожертвовать миллионами жизней граждан своей страны и прочих регионов. Ради счастья человечества такой благодетель не станет жалеть это самое человечество – такова парадоксальная диалектика идеологии и революции. А поскольку у Бонапарта такой размах, такие параметры планирования, то надо было предвидеть, что он пойдёт и на Испанию. Каков будет результат, о том никому не было дано догадаться. Как это ни странно, правители Испании не хотели верить в то, что великий человек в недалёком будущем сбросит их с престола, как картёжник сбрасывает битые карты со стола.

Прозорливые друзья Гойи понимают, что правитель Франции превращается в такую большую проблему для Европы, что с ним не могут сравниться даже якобинцы, республиканцы и другие идеологи. Он – не мечтатель, он жёсткий и очень последовательный повелитель судеб.

Чем это закончится? Куда приведёт ситуация, в которой Наполеон бросает вызов консервативным властям Англии и Австрии, Германии и России, распоряжается в Италии и Испании, присматривается к мусульманскому Востоку, к Северной и Южной Америке, всерьёз примеряет корону властелина всего мира?

Пока что Гойя работает кистью для своих мадридских заказчиков, для верховной власти, которая прячет голову в песок и не хочет думать о перспективах и угрозах глобального характера. Он уже написал «ведьмину» серию и отпечатал восемьдесят листов своих «Капричос».

В 1802 году умирает герцогиня Альба, и Гойя рисует проект мавзолея для упокоения её останков – из этого самого мавзолея останки герцогини будут вышвырнуты через десяток лет осатаневшими солдатами французского императора Наполеона I. Шли разговоры о том, что Каэтану отравили. Начался тягостный судебный процесс по оспариванию её завещания. Как мы помним, среди прочих пунктов завещания фигурировало и назначенное ею пожизненное содержание Хавьера Гойи, сына дона Франсиско. Отменить завещание или переделать его никто не сумел, хотя желающие сделать это были. Состояние герцогини было огромным, а её родня многочисленна.

Спустя год умер друг детства и юности, главный корреспондент и конфидент Гойи, почтенный сарагосский чиновник Мартин Сапатер. В последние годы между старыми друзьями уже не было такой близости, как прежде. Но что-то слишком много смертей приходится на немногие годы.

В это время художник делает первый шаг прочь от общества. Не в том смысле, что он перестаёт интересоваться судьбами страны и людей. Но прежний круг общения всё более тяготит Гойю. Ему не хочется больше видеть знакомых, тем более что разговаривать с ними глухому человеку физически трудно – или он специально подчёркивает эти трудности. Он уединяется, редко появляется на людях, живёт в своём обширном городском доме с гранитной облицовкой на фасаде: внушительное сооружение, недружелюбное к посетителям. Дон Франсиско размышляет и читает. Мы примерно представляем себе круг его чтения. Его единомышленники и духовно близкие ему люди (Бермудес, Ириарте, Моратин, Вальдес, Льоренте) в это время заворожены газетами и журналами. Сейчас мы с вами поймём, почему газеты и журналы 1800—1808 годов так волновали, изумляли, тревожили понимающих людей в Испании и в остальной Европе. Но сначала ещё раз осмотримся и осмыслим обстановку.