Текст книги "Кольцо Сатурна (Фантастика Серебряного века. Том XIII)"

Автор книги: Александр Куприн

Соавторы: Алексей Ремизов,Леонид Леонов,Георгий Иванов,Евгений Опочинин,Борис Садовской,Илья Василевский,Георгий Северцев-Полилов,Борис Ведов,С. Михеев,Николай Руденко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Борис Ведов
ДОМ № 9

I

Умирал старый барин.

Уже вторую неделю в доме говорили шепотом, ходили, стараясь не шуметь, удалили всех лишних, и была во всем та жуткая, тяжелая атмосфера, в которой каждый миг говорит о близости несчастья.

Вчера приехал из Петрограда сын барина Владимир Николаевич и привез с собой какого-то важного, высокого старика, лысого, сморщенного и в золотых очках.

Земский доктор Иван Васильевич, лечивший барина раньше, теперь как-то стушевался, старался держаться в отдалении и однажды, поймав в биллиардной старого камердинера Емельяныча, рассказал ему, что приезжий старик – знаменитый ученый, которого знает весь мир, но что, видно, пришел черед барина, потому что и он отказывается помочь ему.

Емельяныч, знавший барина совсем молодым и бывший у него в услужении, когда еще тот жил в столице, – услышав это, часто-часто заморгал глазами, ушел в свою каморку, находившуюся где-то под лестницей, и проплакал всю ночь.

Утром барин пришел в сознание, сказал, что ему лучше, и приказал позвать сына.

В огромной спальне были завешены шторы, и еле намечались в сумраке контуры предметов. Пахло затхлостью, лекарствами и еще чем-то кислым, чем всегда пахнет в комнате больного.

На высоко положенных подушках лежал умирающий. При входе Владимира Николаевича открыли шторы, и он увидел лицо отца, изменившееся до неузнаваемости. Желтые пятна – вестники близкой смерти – легли на щеки, спуталась седая борода и жутко сверкали глаза из-под нависших бровей.

– Здравствуй, отец! – тихо сказал Владимир, подходя к кровати.

– Здравствуй! – хрипло ответил старик. – Садись! – Он слабо пожал руку сына и продолжал после минутного молчания: – Я не хотел звать тебя. Я знаю, что крайне скучно говорить с живыми покойниками. Молчи… Молчи!.. Я знаю… Молчи!.. Я должен поговорить с тобой пред смертью. Запри дверь и скажи, чтобы никто не входил сюда!

Владимир поспешил исполнить приказание отца и возвратился к кровати.

Тогда тот взял его за руку, устремил на него полный любви и жалости взор и тихо начал, иногда останавливаясь для вздоха:

– Слушай!.. Кем-то, когда-то был проклят наш род, и неведомой силой жуткие страдания суждены каждому, кто носит фамилию Савеловых. Ты слышишь? Твоя бабушка умерла в страшных муках, приняв яд, неизвестно кем ей доставленный. А через две недели деда твоего убили на охоте. Нечаянно – говорили тогда. Твоя мать ушла от меня, когда ей было двадцать пять лет, ушла, несмотря на то, что мы безумно любили друг друга. Какая-то сила, неведомая и страшная, толкнула ее… И как она страдала!.. О, Боже!

Старик бессильно откинулся на подушках и закрыл глаза.

Тяжелое, болезненное дыхание с хрипом и свистом вырывалось из его груди.

– Послушай, – продолжал он спустя несколько минут. – Послушай!.. Если ты можешь понять, что значит любить, ты можешь понять мою жизнь… Это была мука, это была цепь страданий. Твоя мать была прекрасным и нежным существом… дивным существом. И вот… я узнал потом это… Она сошлась с каким-то негодяем, который истязал и бил ее. И она умерла в нищете, пораженная страшной, позорной болезнью… И знаешь, всю жизнь до самой смерти своей, она любила меня!

– Но что же ты, отец? Что же ты? – горячо воскликнул Владимир.

– Я? – кривой улыбкой, напоминающей болезненную гримасу скорби, улыбнулся умирающий. – Я?.. Что я?.. Когда она умерла, я добился того, что привез сюда ее труп и похоронил в семейном склепе. И с тех пор я дни и ночи проводил там!

– Но это невозможно… это ужасно!

– Это – рок, это – проклятье нашего рода! – глухо и скорбно-торжественно произнес старик. – И послушай, дай мне клятву, что никому – ни жене, ни лучшему другу, ни детям своим – ты не выдашь тайны… И только тогда, когда смерть уже будет стоять над тобой, только тогда старшему в роду ты скажешь все… Слышишь? Поклянись!

– Клянусь! – ответил Владимир.

– Берегись, если не исполнишь этой клятвы… мучения нестерпимые, мучения, пред которыми моя скорбь покажется раем, суждены тебе и всем потомкам твоим. Берегись!

Старик замолк, закрыв глаза, и печать сверхчеловеческой муки была на желтом, худом лице умирающего.

Вдруг, словно уязвленный болью, которую нельзя выдержать, он, напрягая последние силы, поднялся на кровати и, вперив в пространство широко открытые, блуждающие, полные ужаса глаза, указал вперед костлявой, высохшей рукой.

– Видишь? – хрипло застонал он. – Видишь?

– Отец… Отец… Что с тобой? – взволнованно проговорил Владимир.

– Оставь!.. Видишь?.. О, проклятье!.. Вот он… Смотри же!.. Вот он… ненавижу… ненавижу… о-о-о! – и пронзительно закричал старик, напрягая всю силу вялых, сморщенных, умирающих легких. – A-а… Он догоняет., он догоняет… Владимир, спасайся!.. Спасайся! Дом номер девять… номер девять… Ты слышишь? Больно… О, как мучительно больно!

Он впился в стену сведенными судорогой пальцами и безумными глазами, в которых было выражение одного мучительного, жуткого страха, оглядывал комнату.

– Успокойся, отец! – растерянно шептал Владимир. – Успокойся!

Старик странно взмахнул руками, в последний раз взглянул на сына с какой-то мучительной жалостью и, слабо застонав, упал на кровать.

Когда прибежали доктор и приезжий профессор, он уже был мертв.

После похорон Владимир Николаевич пожил в усадьбе с неделю и, отдав необходимые распоряжения управляющему, уехал в Петроград.

Чувство тяжелой, гнетущей тоски терпким саваном окутало его сердце, и слезы, которые мешали дышать, жгучими каплями обжигали щеки, когда он расставался с родными полями.

II

Зал десятого отделения окружного суда был переполнен публикой. Кроме того, что слушалось интересное дело, в котором раскрывались некоторые интимные подробности из жизни лица, хорошо известного обитателям столицы, внимание публики привлекало выступление адвоката Савелова.

Сравнительно молодой юрист Владимир Николаевич Савелов несколькими блестяще проведенными защитами уже успел приобрести себе прочную известность талантливого криминалиста, и его имя неоднократно повторялось на столбцах газет, всегда с лестными прибавлениями.

На скамье подсудимых сидела женщина, закутанная в плотную черную вуаль и с крепом на шляпе. Она обвинялась в покушении на убийство банкира Евсеева, с которым несколько лет находилась в интимной связи.

Шло судебное следствие. Из расспросов десятка свидетелей выяснялся образ Евсеева. Грубый и властный, жестокий, не признающий для себя никаких нравственных обязательств, он в течение нескольких лет бессердечно истязал молодую женщину и, когда наконец она надоела ему, выгнал ее из своей квартиры. На следующий же день Евсеев был тяжело ранен двумя револьверными пулями при выходе из своей банкирской конторы.

Симпатии судей, присяжных и публики были определенно на стороне подсудимой, и Савелов, небрежно набрасывая на лежащей пред ним бумаге замысловатые фигуры, спокойно обдумывал свою речь, заранее уверенный в победе.

Последней свидетельницей была хиромантка, приглашенная защитой. Евсеев, человек суеверный и мнительный, за несколько времени до преступления обращался к ней с просьбой помочь ему отделаться от надоевшей любовницы.

Задав этой свидетельнице вопрос, адвокат больше не интересовался ею и почти не слушал того, что отвечала она на быстрые, нервные вопросы раздраженного прокурора.

– А дом номер девять надо помнить! Надо непременно помнить дом номер девять! – вдруг ясно услышал Савелов.

Вздрогнув и сильно побледнев, он обратился к председателю с просьбой, чтобы свидетельница повторила свой ответ на последний вопрос прокурора.

– Я извиняюсь, – добавил он, – но я плохо расслышал его!

Председатель недовольно пожал плечами и повторил свидетельнице просьбу защитника.

– Я, кажется, ясно сказала, – обидчиво произнесла та, – что было это часов в девять вечера, недели за три до преступления.

– Да, да, – проговорил Савелов. – А скажите, вы сейчас ничего не говорили о доме с номером девятым?

– Ничего! – удивилась свидетельница. – И не думала!

– Да?.. Значит, я ошибся… Виноват!

Прокурор произнес короткую, сильную речь, в которой настаивал на необходимости сурового наказания, умело избегнул неприятных для него показаний свидетелей и, закончив эффектным призывом общества к самосохранению, довольный самим собой, сел, оглядывая зал с видом победителя.

Когда наступила очередь Савелова, он, к ужасу своему, почувствовал, что та речь, которая пять минут тому назад складывалась в его мозгу ровными, гладкими фразами, вдруг улетучилась, и напряженная до боли память тщетно пытается собрать отрывки мыслей и фраз.

– Господа судьи… Господа присяжные…

Дальше ничего не было… Темный провал и пустота.

Савелов взглянул на подсудимую, увидел ее бледное, взволнованное лицо и вдруг неожиданно ощутил тот сладостный, щекочущий, острый подъем, который всегда сопровождал его наиболее удачные выступления.

Вслед за тем он в волнующем экспромте яркими, выпуклыми фразами нарисовал жуткую картину кошмарной, нудной жизни, где, кроме слез и мучительной боли, не было ничего. И, когда, окончив свою речь, возбужденный и нервный, он опустился на стул, он не видел, что лица присяжных заседателей были сосредоточенно хмуры и взволнованы.

Приговор вынесли через десять минут – подсудимая была оправдана.

Когда в самом темном углу мрачного судейского коридора она прощалась с Савеловым, светлые слезы облегчения и радости текли по ее лицу.

– Конечно, это глупо… это невозможно… Но все-таки, – произнесла она взволнованным голосом, – может быть, когда-нибудь я смогу отплатить вам чем-нибудь. Вот это – мой адрес!

Савелов взглянул на изящную визитную карточку и вздрогнул. На карточке стояло:

«Мария Станиславская. Певица. Усадебная улица, д. № 9».

А когда он ехал домой, то чувствовал смутную тревогу в душе. Вот уже более десяти лет прошло с тех пор, как молодым студентом он выслушал страшное признание умирающего отца. Все это время его жизнь была светлой и счастливой, похожей на оживленную волшебную сказку. Он женился на женщине, которую страстно любил, и знал, что ее сердце принадлежит ему. Богатство, доставшееся от отца, избавило его от многих тяжелых минут, которые приходится переживать другим в начале карьеры; дарование и блестящий ум выдвинули его в первые ряды адвокатуры.

Пришла слава. Каждому делу, которое он начинал, сопутствовала удача. Ему везло, как иногда везет людям, которым суждены тяжкие испытания. Страшное воспоминание о предсмертном признании отца мало-помалу исчезло, осталось, как темное пятно в прошлом, навсегда ушедшем.

И сегодня так неожиданно прозвучали жуткие слова:

«Надо помнить дом номер девять».

И это странное совпадение в адресе его сегодняшней клиентки… Конечно, возможно, что это – простой случай, игра судьбы, но отчего такой мучительной болью терзается сердце?

Ярко представилась в возбужденном мозгу картина последней беседы с отцом – ярко до такой степени, что почувствовался запах лекарства.

И снова, совсем близко, прозвучал знакомый голос:

– Владимир, спасайся!.. Спасайся! Дом номер девять!

Савелов вздрогнул, закрыл лицо руками и прошептал:

– О, Боже… Боже!.. Неужели?..

Когда он приехал домой и, сбросив пальто, прошел в комнату жены, ее там не было.

– Где барыня? – спросил Владимир Николаевич горничную.

– Не знаю, – ответила та. – Барыня была все время дома!

– Но где же она? – крикнул Савелов. – Где?

– Я здесь, Владимир! – раздался сзади тихий, певуче-грустный голос. – Отчего ты волнуешься?

Владимир Николаевич обернулся и, схватив руки жены, начал жадно целовать их.

– Ты здесь?.. О, милая!.. Знаешь, мне всю дорогу мерещились разные глупости… Здравствуй!.. Здравствуй!

Он стоял наклонившись и не видел, что брови молодой женщины строго сдвинулись и болезненная гримаса пробежала по ее лицу.

– Оставь, Владимир, – сказала она, отнимая руки. – Иди, тебя ждет обед!

За обедом Савелов оживленно рассказывал жене о сегодняшнем процессе, о судьбе несчастной Станиславской, о том, как он едва не провалил защиту.

В его сердце снова была тихая радость оттого, что он дома, что все здесь по-прежнему благополучно и спокойно, и уже была уверенность, что все предчувствия вздорны и нелепы и жизнь будет идти так же счастливо, как и прежде.

А когда он ушел после обеда немного отдохнуть, тихо прошла вслед за ним в кабинет жена. Она нежно гладила его волосы, ласкала его лицо, а когда он задремал, осторожно прошла в свою комнату и забилась в истерике.

Однако через несколько времени она успокоилась немного, легла и, закрыв глаза, забылась.

Странная, мучительная тяжесть была у ней на душе. Сегодня с утра она почувствовала, что словно рассыпались ее мысли, что чужими стали все члены ее тела и что она сама как будто уже не принадлежит себе. Она ясно чувствовала, что какая-то сила овладела ею, что она не в состоянии противиться и бороться, что она слабеет, что впереди грозным призраком встало что-то могучее и неотвратимое и, когда муж сказал ей, что ему мерещились дорогой глупые страхи, она поняла, что и у него на душе темными силуэтами выросли тяжелые предчувствия. А сегодня в кабинете, когда он лежал на диване, такой бесконечно любимый, такой дорогой, ей показалось, что она видит его в последний раз. И снова заглушенные рыдания больно отозвались в груди, но она сдержалась.

А когда вечером к ней зашел муж, она сказала ему, что ей нездоровится и хочется побыть одной.

– Да что с тобой, Кэт? – спросил Савелов.

– Ничего, милый, ерунда… не волнуйся! Иди к себе!.. Утром я буду совсем молодцом!

А поздно ночью, когда тишина наступила в доме, когда опустели шумные улицы, она встала, накинула на плечи большой платок, осторожно по черной лестнице спустилась во двор и вышла на улицу.

Лицо ее было мертвенно, безжизненно и тускло глядели большие, широко открытые глаза.

III

– Ты мой, ты должен делать только то, что захочу я. Слышишь?

– Слышу!

– Жена Владимира Николаевича Савелова сейчас вышла на улицу. Она ждет тебя. На углу стоит автомобиль. Ты войдешь в него, и он подвезет тебя к ней, ты увези ее в гостиницу. Слышишь?

– Слышу!

– И она будет принадлежать тебе. Слышишь?

– Да.

IV

Склонившись над бумагами, Савелов засиделся далеко за полночь. Вдруг он услышал, как кто-то осторожно коснулся его плеча.

Он обернулся и вздрогнул.

На диване, в самом темном углу, сидел его старинный приятель. Владимир Николаевич уже давно потерял его из виде; судьба забросила их в разные уголки России; некоторое время они переписывались, но года три-четыре тому назад переписка оборвалась, и Савелов от кого-то услышал, что его друг умер. Тем более он был удивлен, увидев его ночью у себя в кабинете, так неожиданно и внезапно.

– Откуда ты? – спросил Савелов, вставая с своего кресла. – И как ты попал сюда? Неужели я так заработался и не слышал звонка?

Он хотел подойти к дивану, но приятель остановил его движением руки.

– Не подходи!.. Ты помнишь ночь, когда ты выбил у меня из руки револьвер?.. Я хотел застрелиться после одного проигрыша… Помнишь?

– Да. Но ведь это было так давно. Какие пустяки!

– Я не успел отблагодарить тебя тогда и пришел теперь. Помни дом номер девять… Торопись! Дорога каждая минута. Торопись!

Савелов вскрикнул и, чувствуя, что острая дрожь пронизывает все его тело, бросился к дивану и… замер.

В комнате никого не было. Дверь была заперта, не было слышно шагов, стояла тишина.

– Боже! – проговорил Савелов, чувствуя, что его охватывает дикий ужас. – Боже!.. Что это такое?

А в этот момент совсем ясно раздался хриплый голос умершего отца:

– Владимир, спасайся!.. Спасайся! Дом номер девять!

Как сумасшедший, бросился Савелов в комнату жены.

Она была пуста.

– Где барыня? – дико крикнул Владимир Николаевич.

Перепуганная горничная, босая, раздетая, со сна не могла ничего разобрать и бормотала неясные извинения.

– Разбудите шофера! – крикнул Савелов. – Пусть немедленно подаст автомобиль!

«Да! – напряженно думал он, входя в зал. – Да… Это – проклятая шутка судьбы… Но я не дамся… не дамся!»

Мысли путались, сбивались, рассыпались обломками, и не было ни одного ясного решения, ни одного определенного замысла. Только инстинкт подсказывал, что все само собой решится там, в доме номер девять, в квартире неизвестной ему женщины, которую он сегодня спас от гибели.

«Не дамся… ни за что не дамся!» – взволнованно думал Владимир Николаевич.

Он бросился в кабинет и, схватив револьвер, сунул его в карман. Затем он остановился у двери, что-то напряженно обдумывая, после чего, скрипнув зубами, сорвал портьеру и погрозил кому-то кулаком.

– Проклятый и неведомый… Если ты хочешь разбить мое счастье, то тебе не достигнуть этого. Слышишь? Не достигнуть!

Но когда он замолк, задыхаясь, он ясно услышал чей-то сдержанный злобный смех.

– Не боюсь! – бешено крикнул Савелов. – Не боюсь… Борьба – так борьба… но я не сдамся… не сдамся!

Через несколько минут великолепный мотор Савелова судорожными рывками мчался, направляясь к Усадебной улице.

Она была на окраине и, несмотря на то, что адвокат ежеминутно подгонял шофера, они приехали к дому № не раньше, как через полчаса.

– Где живет Станиславская? – спросил Савелов у вышедшего на звонок швейцара.

Тот хмурился сначала, но, получив «на чай» крупную ассигнацию, сразу указал квартиру певицы.

Когда Савелову открыли дверь, его встретила Станиславская. С радостным криком схватив его руки, она воскликнула:

– Наконец-то! Не удивляйтесь ничему… Я знаю… После… расскажу после… Едем!

Ее лицо было бледно, лихорадочно горели глаза и порывисты, резки были ее движения.

– Я знаю… Гостиница «Лилия»… Мраморный переулок… Скорее, она так безумно страдает!

Савелов, ничего не понимая, с изумлением слушал певицу. А она принялась поспешно одеваться.

Когда за ними захлопнулась дверца автомобиля, который снова бешено помчался по опустелым улицам, Станиславская сказала Савелову:

– Это было так… Я легла сегодня совсем рано… День утомил меня… И я не знаю, что было… сон, греза, явь… Они трое вошли ко мне – ваш отец, ваш друг и этот студент, моя первая любовь… Он умер совсем молодым… И они сказали, что вы приедете ко мне. Я ждала вас… Я знаю адрес… «Лилия»… Мраморный переулок! Спокойнее, мы приехали!

У подъезда гостиницы стоял автомобиль. Савелов бросился к шоферу и крикнул:

– Кого привез ты? А?

Шофер взглянул в его лицо, болезненно зарычал и, надавив рычаг, бешеным темпом бросил вперед машину.

– Не теряйте времени! – крикнула Владимиру Николаевичу Станиславская. – Скорее!

Оттолкнув швейцара, отворившего дверь, Савелов бегом поднялся по лестнице, влетел в коридор и судорожным ударом вышиб дверь первого попавшегося номера.

На диване в измятом, расстегнутом платье сидела его жена, которую жадно обнимал какой-то юноша.

– Кэт! – отчаянно крикнул Савелов. – Кэт… что с тобой?

Она подняла на него странно безучастные и спокойные глаза, а затем, вдруг задрожав, вскрикнула и, бросившись к нему на шею, истерически зарыдала.

Юноша, оторвавшись от нее, стоял бледный и глядел на все непонимающим, изумленным взором.

– Где я? – наконец произнес он, проводя рукой по лбу.

– Это вы сейчас узнаете! – злобно проговорил Савелов.

– Подождите! – сказала Станиславская, вошедшая к этому времени в номер, и, обращаясь к юноше, спросила: – Где вы были сегодня?

– Я? – слабо ответил тот. – Я гулял на окраине города. Там я встретился с каким-то стариком. Он остановил меня, позвал к себе… Как я пошел, не знаю, но я пошел… Я помню, как я вошел в его дом… И… больше ничего!.. Как я попал сюда, господа?

– Вы сможете найти его дом, указать его? – спросила его Станиславская.

– Да, пожалуй! – слабым голосом ответил юноша. – Но сейчас темно… Я не…

– Но позвольте! – перебил его Савелов. – Я не верю вам… Как вы могли ничего не помнить? Как?

– Лодя! – тихо остановила его жена. – А я… а я?

– Правда, правда… Простите меня!..

– Господа! – громко сказала Станиславская. – Довольно! Сейчас дорога каждая минута… Едем! А вы, – обратилась она к юноше, – вы будете нашим чичероне!

V

Это был маленький деревянный особнячок, стоящий на отлете, в глуши темного переулка. Ворота были открыты, и юноша вошел во двор первый.

– Здесь! – сказал он. – Здесь!

– Отлично. Но как пройти в дом? – спросил вошедший за ним Савелов.

– Вот лестница!

Они без труда взломали замок в двери и проникли в темную переднюю. Савелов зажег карманный электрический фонарик и, осторожно приоткрыв дверь, прошел в следующую комнату.

– Здесь электричество, – произнес юноша. – Смотрите, вот выключатель!

Когда вспыхнул свет, Савелов увидел, что находится в комнате, сплошь уставленной книгами.

– Дальше! Скорее дальше! – воскликнул юноша.

Это была маленькая комната, освещенная тусклым светом кабинетной лампы. В большом кожаном кресле, у стола, сидел старик. Голова его была бессильно откинута набок и безжизненно повисли худые, высохшие руки.

– Он! – вскрикнул юноша. – Он!

Савелов бросился к старику, схватил его за руку и, остановившись на мгновение, выпустил руки, причем взволнованно прошептал:

– Он мертв!

Станиславская и юноша безмолвно глядели на него.

Между тем, Владимир Николаевич обвел комнату испуганными глазами и, увидев на столе, за которым сидел старик, исписанный лист бумаги, воскликнул:

– Стойте! Что эго?

Крупными буквами, старательным почерком было выведено заглавие: «Исповедь».

Рассеянно пробежав глазами первые строки, Савелов вздрогнул и затем принялся за чтение.

Вот что прочел он:

«Много лет тому назад Аркадий Владимирович Савелов соблазнил невесту моего отца и, бросив ее, заставил умереть от голода и скорби. Удрученный несчастьем и желая найти забвение, мой отец отправился в продолжительное путешествие, во время которого посетил Индию. Там ему во время охоты удалось спасти жизнь одного жреца, который в благодарность посвятил его в тайны факиров и йогов, – орудие, которое недоступно простым смертным и которое приближает человека к вершинам познания. Возвратившись обратно, мой отец всю свою жизнь отдал делу мести как Аркадию Савелову, так и его потомству. Путем своих тайных знаний он заставил жену Аркадия Савелова принять яд и устроил гибель его самого. Он женился, чтобы иметь потомство, и с самого раннего детства моего заставил меня погрузиться в тайну великой науки. И после смерти моего отца я продолжал дело его жизни. Я заставил жену Николая Аркадьевича Савелова покинуть своего мужа, которого она страстно любила. Я заставил ее сойтись с человеком, с которым она не видела ничего, кроме страданий. Я – властелин духа, – перестав быть человеком, вошел в соприкосновение с энергией, которая остается жить после смерти людей, и выдерживаю сейчас напряженную борьбу, так как дух Николая Савелова мешает мне. Два дня тому назад у меня умер сын, который должен был продолжать дело рода, и потому я, удрученный скорбью, тороплюсь выполнить свой план, дабы не осталось потомства и у Владимира Савелова… И вот уже в темную улицу сошла жена его, уже ждет ее объятий подчинившийся мне юноша».

Дальше почерк делался неровным и прерывистым.

«Мне тяжело… Я чувствую, что кто-то мешает мне… Их много… Они соединили свою энергию, и я слабею… слаб… Уже мчится автомобиль… Я вижу женщину с заплаканным лицом… Не говори… Не говори!.. Проп…»

Рукопись обрывалась.

Сидели на диване в кабинете Савелова. Кэт нежно положила свои руки на плечи мужа и шептала:

– Ты мой… мой… Никакие силы не вырвут тебя у меня!

– Голубка моя!.. Жизнь теперь будет сказкой… светлой, волшебной сказкой… радостной и безбрежной!