Текст книги "Кольцо Сатурна (Фантастика Серебряного века. Том XIII)"
Автор книги: Александр Куприн
Соавторы: Алексей Ремизов,Леонид Леонов,Георгий Иванов,Евгений Опочинин,Борис Садовской,Илья Василевский,Георгий Северцев-Полилов,Борис Ведов,С. Михеев,Николай Руденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
Потом идут дожди. Смывают тонкие, ажурные рисунки сентября, а из холодной страны сзывает к себе на свадьбу с Землей своих северных седых братьев пасмурный Октябрь.
Пропал Епиха. Прибежали мы в избу десятского на сход – воет Лукерья, убивается – Епиха пропал. Ушел утром в лес и нет его.
И видел я, как сидела бабка-колдунья Лукерья на лавке и выла с человеческими, жалкими, простыми, мужицкими слезами. И поверил я, что враки все то, что говорят про Епихину бабку. Плачет – кормильца потеряла. Хоть и шушера был Епиха, хоть и ходил он под титлом Епихи всю свою двадцатилетнюю жизнь, хоть и блаженненький он был какой-то – да все-таки в поле единый работник был, кормилец-поилец.
Тяжелы вы, старушьи слезы!
Пропал Епиха…
И снился мне в эту ночь осенний сон. Снился мне пропавший Епиха верхом на коне, вроде Еруслана Лазаревича с мечом и с копьем и со щитом круглым. На рябом лице его покой и умиротворение. Едет он ко мне и говорит:
– Приходи вечером, малец; сказку скажу.
И вижу я, как сзади него бежит леший, смешной, мохнатый старичок с пучком ландышей в заскорузлой, узловатой, шерстью покрытой руке.
Хочу шептать наговор про камень Алатырь – не шевелятся губы, хочу бежать, бежать без оглядки – ноги не двигаются.
У Епихи от лица сияние идет и весь он вроде Егория на коне. Хорошее у него лицо, глаза пронзительные, в самую глубь души засматривают и не знают эти глаза ни радости, ни печали, ни воздыхания. А на лице – покой.
Бушевали в эту ночь вихри. Видно, не спалось лешему в эту ночь, видно, на осеннем пиру много было осеннего, желтого, пьяного вина выпито.
Гуляли ветры под окошками, стучали каплями в ставни и до утра бежали тучи по отяжелевшему небу в подвал за горизонтом. А спрятались – и стало тихо и спокойно на небе.
До весны заснули зеленые духи весенние, снял свой кафтан лес и положил к своим ногам.
– Лежа, мой кафтан златосотканный, зеленый. Весна в апреле соткет другой!
Начала земля снежную сорочку надевать; что ж ей делать-то – земле-то? Позвала к себе Епиху на веченье и заснула до нового апреля.
Все чаще и чаще летели по небу в теплые страны крикливые клинья журавлей и пичужек земных.
И стало тихо в природе. И стало тихим и покойным небо, как рябое Епихино лицо.
М. Вранов
НЕОБЪЯСНИМЫЙ СЛУЧАЙ
С одной стороны дороги стоял черный молчаливый лес, с другой примыкало поле, покрытое щетинистым, блестевшим на луне жнивьем. Его края терялись где-то там, за пеленой сумрака и лунного света. Дорога была не пыльная и не грязная, а мягкая, хорошо прокатанная, лошади бежали доброй ходкой рысью, тарантасик дребезжал, Кузьма цмокал и помахивал кнутом так, «для порядка», когда какая-нибудь кочка особенно резким толчком нарушала течение его мыслей. Ночь была прозрачная, сентябрьская. Луна светила за спиной и навстречу нам бежали телеграфные столбы, облитые лунным светом, с повисшей меж ними паутиной блестящей проволоки. Доктор Егор Иваныч и я сидели в «колыске», покрытой рядном, в теплых пальто, перетянутых патронташами, и держали меж высокими сапогами ружья. Сбоку собачьей иноходью, наставив одно ухо, шла докторская Рыска. До казенного леса, куда мы рассчитывали добраться до зари, чтобы не потерять для охоты лучшего времени, было верст тридцать. Разговор зашел, неизвестно почему, о народных предрассудках и суевериях, потом, как водится, перескочил на впечатления и случаи из личной жизни.
– Нет, что ни говорите, – оживился доктор, – а все же в жизни есть много необъяснимого. Вот, если позволите, я вам расскажу совершенно непостижимый случай…
– Пожалуйста, пожалуйста, доктор, – торопливо согласился я.
– Я, конечно, лишен этих предрассудков, в чертей и ведьм не верю, но есть такие случаи, которые способны внушить ничем непобедимый панический ужас и совершенно необъяснимы.
Доктор вынул портсигар, отвернувшись спиной к ветру, закурил и продолжал:
– Случай, о котором я хочу рассказать, произошел со мной, когда я был еще почти мальчиком и жили мы в уездном городке на Днестре. Река в половодье всегда производит на меня ни с чем не сравнимое впечатление, – немного жутко смотреть на разбушевавшуюся стихию и вместе с тем в груди бьется нечто похожее на порывы восторга.
А в тот год Днестр разлился особенно величественно, вода прибывала каждый час, река вздулась, выступила из берегов, бешено разрушала и коверкала все, что встречала на своем пути. Люди лихорадочно спасали, что еще можно было спасти на луговой стороне, – рыли картофель, резали капусту, собирали недозревшие помидоры – все это грузилось как-нибудь на лодки и доставлялось в город.
Река нас притягивала к себе, мы или целые дни просиживали на берегу, или шныряли на лодке в соседнем казенном лесу. Нас уже давно привлекала прогулка лодкой вверх по реке, а мы были мальчики самостоятельные, предприимчивые и знали цену многим хорошим вещам, даром что брат был только в седьмом массе, а я в шестом. Главное, не любили откладывать дела в долгий ящик: Мишка с вечера побывал в кладовой, где мать держала окорока, пшено, картошку, и захватил отцовский плащ, а кстати недоконченную бутылку коньяку. За ночь река поднялась еще на поларшина, снесла купальню доктора, обрушила добрый кусок берега с частью клубного садика, затопила сады в плавнях, одним словом, натворила бед.
Чуть рассвело, мы были уже на ногах, а когда взошло солнце, отчалили от берега. План был такой – идти вверх до вечера, переночевать на берегу и вернуться домой на другой день. День выдался жаркий, безоблачный, река была пустынна. На веслах держались ближе к берегу, там течение было слабее, встречались почти неподвижные заводи, грести было легче, а местами от стремительного водоворота полоса воды уносила нас вверх сажень на сто-двести. Днестр в тех местах похож на взбесившегося быка – он с яростью бросается на берег, бьет его, роет и, не найдя выхода, поворачивается к другому. Днем, часа на два, сорвался попутный ветерок, и мы скользили под парусом по самой середине реки. Обедать пристали к берегу. Сварили кашу, выпили, поели, повалялись с папиросками под кустиком и пошли дальше.
Под вечер, когда солнце скрылось за лесом, на реку легли длинные тени, – а мы порядочно порвали веслами руки, – решили пристать на ночлег. Нельзя сказать, чтобы место было выбрано очень удобное; с одной стороны нагорный, глинистый берег совсем отвесно падал в воду, с другой, казалось, совсем не было берега, стояла чаща столетних осокорей, между стволами которых торчали, пригнувшиеся по течению, верхушки лоз и кустов боярышника. И лес, и высокий берег тянулись вверх, насколько можно было окинуть взглядом. Грести дальше, до более удобного места, не было смысла, – нас могла захватить ночь. Мы свернули в лес, решив, что лучше всего пробраться лесом до берега. Оказалось, что это не так легко, – работать веслами не было никакой возможности: местами было так тесно, что еле могла проскользнуть лодка, а где можно было сделать взмах веслами, там они путались под водой в густой траве так, что впору было вывернуть каждое в отдельности. К счастью, у нас был багор. Бросили весла, брат стал с багром на носу, я на корме, и так, отталкиваясь от дерева к дереву, цепляясь багром, руками за сучья, держась поперек течения, мы медленно подвигались вперед. В верхушках деревьев была полная тишина, а внизу, в сумерках, стоял стон и гул прорывавшейся воды. Все время шел треск ломавшихся веток, вода шумно вертелась и бурлила вокруг каждого столба, по дну лодки с мокрым шорохом скользила густая трава, царапали и цеплялись сучья затонувших веток. Течение захватило концы низких веток и они вздрагивали, точно кто невидимый сидел в воде и дергал их, пытаясь отломать. Было жутко, я много дал бы за то, чтобы снова очутиться на просторе реки. Наконец, кое-как, ощупью, добрались до берега. Луна еще не взошла и было так темно, хоть глаз выколи. Оказалось, что место выбрано удачно, – брат нашарил ногами тропинку и она нас привела на довольно высокий холм, на котором стоял широкий развесистый дуб, а немного в стороне я наткнулся на курень. Наверное, тут же где-нибудь был баштан, а в курене жил дед-сторож. Брат сунул голову в дыру.
– Гей, диду, чи ви тут?
Ответа не было. Курень был, верно, старый, заброшенный с прошлого лета, а может, дед заснул где-нибудь во время обхода. Брат побежал вниз привязать покрепче лодку, а я бросил сумку с провизией, залез в курень, нащупал солому и сейчас же растянулся. Хотелось так спать, что забыл даже о еде. Как долго я спал, не знаю, но я не проснулся, а вскочил со сна и сел от внезапного жуткого волнения. Жуть налетела на меня внезапно, так сказать, стихийно, и все доводы разума потеряли перед ней свою силу. Через дыру в крыше куреня лился странный полусвет луны, спрятавшейся за облако. Полез было в карман за папиросами, но не закурил – мне вдруг стало страшно зажигать огонь. Чтобы приободрить себя, я позвал брата. Никто не отвечал. Кругом было тихо, только внизу шел гул и шорох разлившейся реки Я подумал, что брат еще внизу у лодки, но и сам не верил этому. Я позвал его еще раз, голос сорвался от страха – ответа не было. Тогда я стал шарить вокруг себя руками и облегченно вздохнул, – нащупал край какой-то одежды или рогожи и потянул к себе. В это время месяц вынырнул из облака и осветил через дыру половину куреня. Я наклонился, чтобы растолкать брата, но почувствовал, как заледенела в жилах кровь и зашевелились на голове волосы. На меня глянуло вспухшее, небритое, странно освещенное луной лицо Петра Ильича. Это был он, я даже узнал его подстриженные усы и блестящие пуговицы на форменной тужурке земского начальника. Я хотел крикнуть, но не было голоса. Бросился, закрыв голову руками, вон из куреня вниз, к реке. Тут я вовсе обезумел – лодки не было, и я не узнавал места, луна странным светом изменила берега. В ужасе я прыжками понесся вдоль берета, прочь от этого места. Спотыкался о кочки, падал, поднимался и снова бежал. Когда оставили окончательно силы, я остановился, чтобы перевести дух и поднял голову – передо мной был тот же самый бугор, на нем широкий дуб, а сбоку чернел курень… В отчаянии я отвернулся, чтобы бежать и, вы поймите мою радость, увидел в десяти шагах лодку. Вырвал кол с цепью, прыгнул в лодку и оттолкнулся. Эго было дико, нелепо, но кто-то гнался за мной, кто-то хрипел, захлебывался, высовывал меж лунными пятнами на трепетавшей воде синие руки со сведенными судорогой пальцами… Я старался уйти, но чья-то мокрая, щетинистая спина толчками подымала нос лодки… Чьи-то цепкие пальцы хватали лодку за борт… От неожиданного толчка я упал на дно и выронил багор – лодка с маху уткнулась носом в расселину двух осокорей. Я уперся руками в ствол дерева, напрягая все силы, чтобы оттолкнуться, и вдруг кто-то сзади насмешливо фыркнул… Я обернулся, – на корме сидел Петр Ильич, насмешливо скалил зубы и кивал головой. Страх привел меня в бешенство. Я вырвал весло из уключины и с яростным воплем прыгнул на корму, он закивал головой, оскалил зубы в отскочил ровно настолько, чтобы я не мог достать его веслом. Вероятно, от стремительности прыжка на корму, лодка сама высвободилась и теперь неслась по течению. Обливаясь холодным потом от страха и трясясь от бешенства, я сел на весла. Он был тут, на корме, я чувствовал его присутствие, но не подымал головы, а греб изо всех сил, беспорядочно натыкаясь веслами на пни и кусты. На миг у меня мелькнуло сознание, что лодка так разобьется вдребезги. Я осторожно посмотрел на корму, – он со злорадной улыбкой смотрел поверх моей головы и правил кормовым веслом прямо на черную корчагу. Тогда меж нами завязалась борьба; чтобы помешать ему, я греб то правым, то левым веслом, сознавая всем существом, что от одного неловкого взмаха лодку разобьет вдребезги. Вода бурлила вокруг, лодка бешено вертелась, натыкаясь на деревья и кусты. Страшнее всего было то, что я видел сквозь него, как сквозь стекло, все, что было за его спиной. Я работал, дрожа в лихорадке, и зорко следил за каждым его движением. Я потерял уже силы, взрыв отчаяния сменился равнодушием, как вдруг сбоку блеснул молочный просвет – меж деревьями открылась широкая аллея, по которой стремительно несся поток. Я собрал силы, сделал несколько отчаянных взмахов и без сил повалился на скамью. Я не переставал следить за ним; он злобно ощетинил подстриженные усы, скрипнул зубами и швырнул в реку кормовое весло. Потом поглядел на меня тяжким неподвижным взглядом, шагнул с кормы на мою скамью и, опершись цепкой рукой на мое плечо, исчез в лесу. Ночь побледнела, осталась в лесу, когда я, оцарапанный, в ссадинах, с висевшей клочьями рубахой, очутился на реке. Берега прятались в тумане, солнце еще не всходило. Дальше мной овладело состояние какой-то вялости, апатии, я видел все, что меня окружало, но относился безучастно, точно это был сон.
Я лежал на скамейке и не мог грести – руки покрылись кровавыми пузырями, вспухли больно ныли.
Очнулся я потому, что кто-то дернул меня за руку, а знакомый голос позвал по имени. Это был брат. Я бессмысленно отвечал на расспросы и еле понимал, что он говорил. Он проснулся ночью, звал меня, искал и не нашел ни меня, ни лодки. Не понимая, что случилось, он испугался и бросился в город. Дорогой его подвез крестьянин, а когда рассвело, он был уже дома и поднял всех на ноги. Штук пятнадцать лодок отправились меня разыскивать, а он сам раньше всех ушел вверх на гичке.
– А где ты был? Что с тобой? – спросил он с беспокойством, перелезая в лодку.
Город был уже недалеко, за поворотом.
– Держи к берегу, – попросил я. – А ты никого не нашел в курене?
– Никого, – недоумевающе вздернул он плечами, – а зачем к берегу?
– Я хочу идти домой пешком.
Лодка мягко села на берег недалеко от кучки стоявших и сидевших крестьян.
– А чего вы тут ждете, хлопцы? – спросил брат.
– Та тут, бачь, кажут, земский утоп, чи що? – кивнул он на какую-то кучу, покрытую рогожей.
– Вот тебе на! Петр Ильич? – испуганно вскрикнул брат.
Меня не удивило, я ведь это знал, но меня неотразимо потянуло к рогоже. Я осторожно поднял край и застыл на несколько секунд – на меня глянуло небритое вспухшее лицо с оскаленными зубами под щетинистыми усами… Я дико вскрикнул и почувствовал, как завертелась под ногами земля.
Доктор помолчал.
– Вот и объясните такой случай. Скажете, галлюцинация, болезнь, бред? Согласен. Но почему такое совершенно непостижимое совпадение с действительностью, а? В курене ведь его не могло быть, его вытащили верст на десять ниже. Правда, после этой истории я заболел и, когда выздоровел, все стало казаться обрывками кошмарного бреда, но у меня появилось странное ощущение. Вы помните, он, уходя, оперся на мое плечо, ну-с, так вот, стало мне казаться, что на плече лежит чья-то тяжелая рука. Заберусь, бывало, в какой-нибудь уголок, закину левую руку на правое плечо и под пальцами совершенно ясно ощущаешь мохнатую мягкую шерсть, а посмотришь в зеркало, ничего нет. Вот-с, объясните.
Я молчал.
– Н-но! Н-но! – задергал Кузьма вожжами. Кони встрепенулись, а Кузьма пробормотал:
– Бог знает что рассказываете, барин, на ночь глядя.
Николай Руденко
ТРИ СТОРУБЛЕВКИ
В ляоянском бою я попал под пулеметный огонь и был порядочно изранен. Когда раны зажили, меня эвакуировали в Россию, а потом зачислили на службу в одно из западных захолустий. Здесь мне скоро пришлось принять должность полкового казначея.
Самая неприятная сторона новых обязанностей заключалась в ежемесячных поездках в ближайший город за получением денег из казначейства. Время ведь было, как вы помните, неспокойное. Экспроприации и просто ограбления сделались настолько заурядными, что их можно было ожидать когда угодно и где угодно. Я часто видал смерть в глаза и никогда не отличался трусостью. Однако перспектива быть привешенным в виде мишени к толстой сумке с казенными деньгами причиняла мне каждый раз невольное беспокойство.
Девятнадцатого числа одного из осенних месяцев мне пришлось совершить обычную поездку. Попав в вагон около трех часов ночи, я не мог заснуть до самого города. Нервы невольно вибрировали, а как бы в тон им, ныли и следы знакомства с японским пулеметом. Усталый и измученный, вышел я утром на платформу, протрясся по грязным улицам и пристроился в казначействе к хвосту длинной очереди. Наконец, все формальности выполнены и в моих руках оказались толстые пачки разноцветных кредитных билетов.
Пересчитывая деньги, я невольно задержался на трех сторублевых бумажках. Больше других измятые, они были покрыты какими-то странными темноватыми пятнами, которые показались мне очень похожими на следы крови. Впрочем, мое внимание приковалось к деньгам ненадолго. Предстояло сейчас же спрятать их в сумку, выйти из казначейства и, вплоть до возвращения в полк, переживать целый ворох неприятных ощущений. Как сейчас помню эти длинные часы томительного беспокойства. Левая рука плотно прижимает к телу проклятую сумку, правая нервно нащупывает рукоятку револьвера, готовая выхватить его с быстротой молнии. А мысль назойливо уверяет, что выхватить вовремя не удастся, что нападающие все равно успеют предупредить и тебя, и твоего конвоира. И в результате мозг как бы покрывался толстым слоем тупого, свинцового фатализма, прорезанным трещинами жгучих, болезненных волнений…
Как я ни торопился разделаться со всеми поручениями и выехать к вечеру, это мне не удалось. Окончательно разбитый и физически, и нравственно, истомленный нервным напряжением и нывшими от сырости ранами, я забрел в ближайшую гостиницу, совершенно упустив из виду, что она находится на одной из наиболее глухих улиц. Мне вспомнилась моя ошибка, когда номер был уже нанят и на столе зашумел годами нечищенный самовар. Первым порывом было острое желание немедленно бежать в поисках другого убежища, но воля и усталость взяли перевес. Проглотив стакан чая, я растянулся, не раздеваясь, на кровати, положив сумку под подушку, а револьвер и карманный фонарь на придвинутый ночной столик.
Скоро в гостинице все стихло и только из коридора доносился храп спавшего у зверей конвоира.
Трудно сказать, сколько времени пролежал я неподвижно, было ли мое состояние сном или тем необъяснимым для холодного рассудка аффектом, когда нервы воспринимают невоспринимаемое при обычных условиях. Меня заставило вскочить какое-то странное шевеление под головой. Инстинктивно я сунул руку под подушку и мои пальцы охватили что-то холодное, костистое и в то же время живое. Через мгновение я понял, что в моей руке находится чья-то другая рука, крепко вцепившаяся в сумку.
Ложась, я потушил лампу, и в номере царил мрак, густой и непроницаемый. Оправившись от первого впечатления, я немедленно нажал кнопку электрического фонаря и, продолжая изо всей силы держать пойманную руку, направил луч к изголовью. К моему крайнему недоумению, там не оказалось никого. Напрасно я встал на колени и, перегнувшись через спинку кровати, впился глазами в ярко освещенные предметы. Ни малейшего признака человеческого существа… А странная рука все сильнее и сильнее тянула в себе сумку, тянула с упорным могуществом медленно двигающейся машины. Мое сопротивление истощалось, пальцы невольно разжались, и сумка выскользнула из-под подушки. В ту же секунду я увидел нечто непонятное, сверхъестественное. Сумка не упала на пол. Она висела в воздухе, поддерживаемая впившейся в нее рукой, как бы оторванной от чьего-то тела, черновато-синей, костлявой и порывисто перебиравшей пальцами…
Много пришлось мне пережить во время войны, лежа в окопах среди груды человеческого мяса и слушая адский концерт пуль, шрапнелей и шимоз[29]29
…шимоз – Шимоза – смесь взрывчатого вещества тринитрофенола с алюминием, использовавшаяся японцами для начинки артиллерийских снарядов во время Русско-японской войны.
[Закрыть]. Однако мне никогда не случалось испытать такого стихийного ужаса. Да, это был именно стихийный ужас, охватывающий сердце тысячами леденящих щупальцев.
Хуже всего, что я не мог убедить себя в нереальности и призрачности совершающегося. Ощущение только что закончившегося соприкосновения и воспоминание о победившей меня могучей силе были, наоборот, настолько реальны, что малейшая искра отрезвляющей логики мгновенно погасала. Передо мной был настоящий, живой обрывок трупа, руководимый неведомым влиянием.
Не отрываясь, я следил за каждым движением таинственной руки, по которой катились темные струйки и падали на пол тяжело шлепающими каплями. Вот рука, повисев некоторое время в воздухе, плавно понесла сумку к дивану, положила на него, открыла и начала рыться в разноцветных пачках. Вот она выдернула и с какой-то особенной жадностью принялась мять три сторублевки. Я ясно слышал хруст плотной бумаги. Да ведь это те самые три сторублевки, которые бросились мне в глаза в казначействе!.. Их пятна оживают, становятся кроваво-красными. Краснеют и стекающие по руке темные струйки…
Мои нервы достигли наивысшего напряжения. С диким бешенством ужаса я схватил револьвер, прицелился и начал порывисто нажимать на спуск, пока все патроны не оказались расстрелянными.
Поднялась невероятная суматоха…
* * *
Разумеется, мне пришлось давать объяснения явившейся полиции. Пристав выслушал меня с угрюмым вниманием.
– Конечно, вы могли перед сном оставить сумку на диване и, пересчитывая деньги, вынуть из пачки странные сторублевки. Но все-таки случай пахнет чем-то загадочным. Вы не могли знать, что в этом самом номере несколько месяцев тому назад ночевали два экспроприатора, совершивших на другой день нападение на железнодорожного артельщика. Бедняга был убит и ограблен, но и нападавшим не повезло. Одного застрелили, а другой, спасаясь, бросил бомбу, разорвавшую его в клочки. Между прочим, нашли руку, крепко сжавшую три сторублевых бумажки. Позвольте взглянуть, – вдруг попросил он, доставая записную книжку.
– Те самые… Знаете ли что? Заплатите за номер и пойдем ко мне. Здесь недалеко. Выпьем немного коньяку, а то как-то не по себе в такую сырую погоду…
На другой день я благополучно вернулся в полк. Однако, до сих пор меня никто не разубедит, что сумку с деньгами я положил в ту ночь не на диван, а под подушку.
Нервы, не вполне зажившие раны, переутомление – все это, конечно, было налицо.
А все-таки…
