Текст книги "Буран (Повести, рассказы, очерки)"
Автор книги: Александр Исетский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)
Оставшись один в опустевшем зале, Евлампий Назарович рассуждал перед своим портретом:
– Как это Герасим не сообразил, как лучше картину-то назвать? Вишь, даже споры происходят. И чудное дело: люди как будто посторонние, а, гляди, как за меня заступились – «отцом» советуют портрет-то подписать. Дескать, так уважительнее.
Герасим во время спора около его картины был в соседнем зале возле дверей и слышал весь разговор, чувствуя, как жар начинал охватывать его лицо.
Первоначально, когда он закончил работу над портретом, он так и решил его назвать – «Отец». Было это еще во время его настойчивых ухаживаний за Аллой. Он пригласил ее посмотреть законченную работу. Прочитав табличку, прикрепленную на раме, она спросила, кисло улыбнувшись:
– Ты что – намерен выставить картину с этим родственным названием?
– А что?
– А то, что я не пойду с тобой на открытие выставки!
– Но при чем тут название?
– Милый мой! Какой ты наивный несмышленыш. Я даже иногда тебя за это ценю. Кто у тебя стоит рядом с жеребцом?
– Ты же видишь.
– К сожалению! Но это увидят и другие. Я не понимаю – зачем тебе надо афишировать свое происхождение? Тебя здесь знают как молодого талантливого художника, но зачем к этому званию приклеивать еще свое потомственное происхождение!
– Алла! Что же в этом худого? И какое это имеет значение?
– Для отца, вероятно, никакого. А для тебя... Да и мне от друзей как-то неловко.
Чудесные глаза Алевтины налились гневными слезами.
– Какое ты имеешь право оскорблять моих... – и внезапно зарыдав, она упала на Герасимову койку. – Какая я дура! Какая дура – полюбить такого олуха!
Герасим, обезумев от счастья, бросился к ней, грохнувшись на колени у койки.
– Алла! Аллочка! Что ты сказала? Да разве я мог... мне казалось, что ты... Ну разве мог я надеяться? А ты... ты, милая! Аллочка!
Он не мог допустить, чтобы текли слезы из этих милых глаз, чтобы так содрогалось в рыданиях стройное, хрупкое тело любимой Аллочки.
– Милая! Ну, перестань плакать! Ну, давай подумаем. Шут с ним с этим названием!
Алевтина, продолжая всхлипывать, горестно выговаривала:
– Ты ничего не ценишь! А меня все подружки за тебя просмеивают: «Где ты подобрала этого колхозника?»
– Пошли они все к чертям твои подружки! Ты, Аллочка, самая моя дорогая, самая любимая! – обнимал он свое сокровище.
– И ты честно согласен назвать картину по-другому? – заискрились быстро просохшие глазки Аллочки.
– Предлагай!
– Но я же, Гера, ничего не понимаю в этих лошадиных профессиях. Если назвать «Жокей», так он совсем не походит на жокеев, каких я видела в журнале «Америка» и даже на нашем ипподроме.
Герасим от души смеялся над названием, предложенным Алевтиной.
– Ну, что ты, Герик, смеешься? Ну, как у вас там, в ваших Берестянах, называют рабочих, которые возятся около лошадей?
– Конюхами, коневодами.
– Герик! Идея! – обрадованно всплеснула руками Аллочка. – Картина будет называться «Колхозный конюх»! И ты понимаешь – это будет очень кстати. Сейчас в газетах и по радио только и слышишь: колхозы, помощь колхозам, подъем колхозов... И тут появляется твоя картина – «Колхозный конюх»! Ты понимаешь, как это прозвучит? Художник Берестнев написал новую картину на колхозную тему! – И Алевтина, хохоча и подпрыгивая, закружила Герасима по комнате.
Герасим остановился против портрета и, сощуренно его рассматривая, раздумчиво проговорил:
– Ну, что же?.. «Колхозный конюх»? Это тоже правда. Можно... вполне можно назвать и так.
– Герик! Какой ты у меня милый! На открытии выставки ты увидишь, какое впечатление произведет эта картина с таким названием. И никто ничего не будет знать. Просто – художник Берестнев ездил в колхоз и вот нарисовал колхозника с жеребцом.
Она оказалась права. При несомненных достоинствах портретного письма, картина Герасима вместе с тем была отмечена жюри выставки и «как одно из немногих полотен на колхозную тему». А через некоторое время картинная галерея приобрела ее для показа в экспозиции «Молодые художники Урала».
Алевтина ликовала:
– Ну, что я тебе говорила, мой милый лешачок? Нужно всегда слушаться твоего бесенка!
По этому случаю Аллочке был сделан дорогой подарок: жемчужные клипсы и самая модная шапочка, а в Берестяны к отцу ушел пакет с каталогом выставки, в котором был напечатан «Колхозный конюх».
И вот сейчас, стоя у дверей зала, где отец рассуждал о несообразительности сына, Герасим с мучительным стыдом, во всех подробностях припомнил эту свою позорную уступку Алевтине. Шагнув навстречу отцу, выходившему из зала, на его вопрос – куда Герасим делся, он, пряча глаза, соврал, что ходил к директору галереи.
– А около твоей-то картины разговор большой разгорелся, – сообщил отец.
Но Герасим никак не хотел продолжать здесь разговор с отцом об его портрете.
– Да, бывает... вспыхивают тут, тятя, всякие разговоры. А ты, наверное, проголодался? Мы ведь с тобой с утра ходим.
– А я и не заметил, как время-то летит. Сюда, знаешь, надо брать буханку хлеба.
Еще не все залы были обойдены. Но Герасим уговорил отца сходить в ближайшую столовую, покушать и потом уже досмотреть выставку. Нужна была передышка от массы впечатлений, непривычно нагрянувших на Евлампия Назаровича, и он охотно согласился.
10Желая задобрить отца, сын завел его в универмаг купить какие-нибудь подарки. Огромный магазин ошеломил берестянского гостя обилием всевозможных товаров.
– Да тут, наверно, только живой воды нету! – поражался Евлампий Назарович.
Сын купил отцу серенький в полоску рабочий костюм, кирзовые сапоги, светлую клетчатую кепку. Растроганный отец не знал, как и благодарить его.
– Ой, и к чему ты, Герасим, этак разоряешься? Перед кем мне там в Берестянах выряжаться-то. Ну, к чему, к чему это ты?
Из универмага, вместо столовой, зашел Герасим с отцом в ресторан «Восток». Заказал хороший обед, не обошлось и без водочки. Поражаясь роскошной обстановке и сервировке стола, Евлампий Назарович пустился в воспоминания, как ему «в ерманскую войну довелось в помещичьем дворце ночевать».
Домой возвращались под вечер изрядно навеселе. После таких подарков и отменного обеда Евлампию Назаровичу и в голову не пришло попенять сыну по поводу названия его картины.
У подъезда Герасим придержал отца. Вполголоса предупредил:
– Ты, тятя, как в квартиру войдешь, так безо всякого шума и разговора – прямо в мастерскую! Понял? На-ко, держи покупки-то.
Отперев дверь, Герасим подтолкнул вперед отца, и тот, насколько был способен, бесшумно, на цыпочках устремился в мастерскую. Но у него выпали из-под локтя сапоги, и на их стук тут же появились в дверях кухни и спальни Алевтина и Дарья.
– Что это за стукотня? – сдавленно взнегодовала Дарья. – Ребенка разбудите!
– Да это, мамаша, обновы отец себе купил, так сапоги у него выпали.
Захлопнулась дверь в спальню, но мать проследила испытующим взглядом, как прошли в мастерскую сын и муж.
Прикрыв дверь, Герасим подмигнул отцу:
– Кажется, пронесло, без скандальчика. Давай покурим.
Но через минуту на пороге мастерской появилась Дарья.
– Ну-ка, показывай – каки таки обновы отец накупил? – оглядывая все так же испытующе обоих, спросила она.
Пиджак, штаны и сапоги были одобрены, а кепка охаяна.
– И куда же тебе, старому, пестроту такую носить? Это у нас в городе стиляги этакие-то носят. Нет! Нет! Заутро же пойдем и переменим, – решительно вынесла Дарья свой приговор, отбирая кепку. – Ну, а сколько же это ты, отец, за костюм-то отдал?
Евлампий Назарович по подмигиваниям сына и жестам из-за спины матери понял, что в покупке обнов Герасим хотел остаться ни при чем, но оказался совершенно не подготовленным к вопросу о цене обнов и, замявшись, то царапал голову, то вопросительно взглядывал на сына:
– Сколь же это?.. Вот память-то, Гераська, сколько же мы заплатили?
– Не знаю, тятя. Ведь ты сам платил, – ответил с безразличием Герасим, прикрывая дверь комнаты.
Но дверь тут же, как бы сама, опять приоткрылась.
– Ну, чего же ты, Герасим, говоришь? – пытался выплестись отец. – Я же тебе деньги-то отдал.
– Чего-то вы петляете оба, – укоризненно покачала головой Дарья.
– Да что вы, мамаша, – догадавшись, как выкрутиться, возразил Герасим. – Вот они талончики-то. Пожалуйста!
– Ну, ладно, рассмотрю я еще ваши талончики. Давайте идите обедайте! Сколь раз разогревала да отставляла.
– А мы, мамаша, – замялся Герасим, – заходили с тятей в столовую. Щей покушали.
– Ох, смотрю я на вас... Совсем не щами от вас несет!
И тут же из коридора повелительно-резко донеслось:
– Гера! Пойди сюда!
Герасим вздрогнул и, тоскливо взглянув на отца, медленно вышел из мастерской.
Оставшись одна с мужем, Дарья безобидно упрекнула его:
– И к чему еще понес вас лешак куда-то? Ведь видишь – какая у нас сношка-то.
– Так мне что, по одной половичке перед ней ходить? Я бы на месте Герасима так ее...
Евлампию Назаровичу не удалось досказать своего нравоучительного совета. Дверь открылась, и пунцовая сношка заверещала на свекора:
– Вы не смейте мне Геру, взвинчивать и спаивать! Я не позволю!
– Ну-ка! – посуровела Дарья. – Это на кого ты посмела голос подымать? На отца?!
– Какой он мне отец? – уже не помня себя, продолжала выкрикивать Алевтина. – Не позволю никому...
Появившийся за женой в коридоре Герасим беспомощно лепетал:
– Алла! Мамаша! Аллочка!..
Евлампий Назарович, пораженный никогда в жизни не слыханным в семье оскорблением, медленно поднялся с дивана и отстранил что-то кричавшую Дарью.
– Чего это ты, вертихвостка, не позволишь? – тихо спросил он, устремив из-под насупленных бровей на Алевтину колкий немигающий взгляд.
– Не смейте подходить ко мне! Гера!
– А ну-ка, я тебе шпын выдеру! – внезапно ринулся старик со взметнувшейся рукой. – Шелудивая кобылешка!
Истошный визг огласил квартиру. Оттолкнув Герасима, Алевтина стремглав влетела в спальню, щелкнув задвижкой двери.
– Тятя! Тятя! – навалившись на грудь отца, твердил Герасим. – Не надо... не надо... Она и так...
– Ой! Ребенка-то напугали – ревет! – выбежала из мастерской бабушка.
Отец выговаривал оставшемуся в мастерской сыну:
– А ты тоже... Смотри до чего распустил свою вертушку! И имя-то свое с ней потерял. Сам «Герик», сын «Жорик», она «Аллочка»! Нате – семья Берестневых! Вы тут еще и бабушку в какую-нибудь... «Бабжик» переиначите.
– Так, тятя, здесь же город.
– Ну и что из того? На двух языках мы с тобой должны, что ли, говорить? Город?! Какую... заграницу выдумали! Отдавал я тебя из Берестян Герасимом, а тут нате – встретился с каким-то Гериком.
– Ну и что тут, тятя, такого?
– А то, что не надо свою русскую прирожденность терять!
В коридоре, приближаясь к мастерской, заговорила бабушка, утешая внука:
– Ну, не плачь, не плачь. У, какие они горластые, разбудили мальчоночка! Ой, да хватит вам! – входя в мастерскую, прервала она разговор отца с сыном.
С лица дедушки, увидавшего внука, тут же слетела хмурая суровость, и он торопливо достал из кармана две конфетки, заботливо купленные им в буфете ресторана.
– Держи-ка, держи-ка, Егорушка, конфеточки! Сегодня я тебе без заразы, в бумажечках.
Внучек, перестав, всхлипывать, взял одну конфету, но пойти тут же на руки дедушки воспротивился.
– Ничего, разгуляется, так подержишь. На-ка его, Герасим. Я чего-то с ругани чаю захотела. Пойду чайник скипячу. – И уже выходя из мастерской, снова вернулась, прикрыв дверь. – Это ты, отец, ладно, хорошо ее шуганул! На како-то время продул ей мозги. А наше-то чадо, – кивнула она на Герасима, – только и знает – уговаривать да улещать. Ну, поводитесь тут.
Внучек без бабушки потянулся за второй конфетой к дедушке, и тот обрадованно завладел им.
11Чайник, между тем, у бабушки вскипел, и она позвала мужчин в столовую. Алевтина, конечно, к чаю не вышла. За столом наладился совсем мирный разговор с новыми воспоминаниями о Берестянах. И только Герасим нет-нет да прислушивался, беспокойно глядя на двери в коридор.
Бабушка, что-то вспомнив, всплеснула руками:
– Ой, Герася! Ведь передача по телевизору идет. Заведи-ка отцу-то. Он ведь не видывал.
Обходя вчера с отцом квартиру, Герасим, указывая на телевизор, обещал показать кино, не выходя из комнаты. И Евлампий Назарович привскочил со стула, когда белесый экран телевизора вдруг ярко засветился и на нем заплясали под музыку в нарядных костюмах ребятишки.
– Так это как же, ястри его, устроено? – поражался отец, оглядывая аппарат со всех сторон. – Ну и хитроумность!
– Обожди. Вот кончится ребячья передача, так чего-нибудь еще покажут, – предупредила Дарья.
Но Евлампий Назарович рад был смотреть без конца и на ребят, что веселились на экране. Однако Дарья знала, что говорила: появилась на экране дикторша и объявила, что телезрителям предлагается просмотреть специальный выпуск хроники «На колхозных полях области».
– Вот как раз, Евлаша, и посмотришь – чего там у вас по колхозам делается, – сказала довольная Дарья Архиповна. – Мы ведь все здесь видим, как вы сеете, чего на фермах делается, как по осени уборку ведете.
Муж доверчиво посмотрел на нее:
– Да чего ты городишь. Этакую даль усмотреть.
На экране, между тем, появился начальник областного управления сельского хозяйства. Уткнувшись в лежащие перед ним листки бумаги, он обстоятельно и нудно начал перечислять передовых и отстающих на весеннем севе. Все ниже склоняясь над шпаргалкой, представляя взору телезрителей свою вспотевшую лысину, начальник приступил к подробнейшим поучениям, как нужно колхозникам вести сев.
Послушав некоторое время областного начальника, Евлампий Назарович разочарованно повернулся к столу.
– Я думал, говоруны-то по писанине только у нас в Заозерье. А они и у вас развелись. О, у меня и чай-то простыл. Подгорячи-ка, Дарья. А что насчет его поучений, так они у нас уж в зубах навязли. Дали бы лучше нам толкового председателя.
Однако, когда на экране возникли кадры кинохроники о посевных работах в колхозах и совхозах, Евлампий Назарович со вновь вспыхнувшим интересом повернулся к телевизору. Лицо его озарялось то крайним удивлением, то радостным возбуждением, сопровождаемым громкими восклицаниями.
– Вот, ястри их, есть же добрые-то колхозы! Гляди, как дружно действуют – не чета нашему. А слышь-ка, Герасим, неужели и наш колхоз покажут? – с опаской спросил он.
– Не знаю, тятя. Если снимали, может, и покажут.
Берестянскую артель не показали. Но во многом похожую на нее Евлампий Назарович на экране увидел. Дошлый кинооператор заснял, как в разгар погожего дня тракторист ремонтировал в поле свой трактор, а севачи, подвозчики семян и горючего тут же в березовой роще сладко похрапывали; на крылечке правления бухгалтер дулся с шофером в «подкидного»; усердно трудились на своих огородах колхозники; по проселочной дороге с молочными бидонами и котомками с картошкой колхозницы и колхозники торопливо пробирались на районный базар. Евлампию Назаровичу даже показалось, что один из колхозников с котомкой и пестерями очень смахивает сзади на него самого.
Евлампий Назарович вытер свой лоб, обильно вспотевший, но на этот раз не от Дарьиного чая. С экрана на него глянула горькая беда берестянского колхоза.
Искоса поглядывая на Дарью и сына, он без нужды откашлялся и приглушенно, вяло проговорил:
– А ловко он, ястри его, который сымал-то, засек их.
В душе же его поднимался и настойчиво требовал ответа прямой и тревожный вопрос: «Провожу тут время, а, похоже, жизнь-то меня все крепче припирает? Надо чего-то решать да и...»
Но что мог решить сам Евлампий Назарович? Чем могли помочь ему сидевшие рядом, за столом, самые близкие, самые родные люди – жена и сын? Жизненные пути и интересы каждого из них разминулись на крутых поворотах нашего времени.
В тоскливом смятении Евлампий Назарович поглядывал из-под хмуро насупленных бровей на Дарью и Герасима. Не о чем было их расспрашивать, не к чему больше и рассказывать им о берестянской жизни. Едва ли она их особо интересовала и сколько-нибудь заботила. А о молодой сношке, запершейся в своей спальне, Евлампию Назаровичу и думать не хотелось, до того она ему была чужда и ненавистна. Взгляд его грустно теплел только, когда Егорушка, сидевший на коленях у Дарьи, что-то выкрикивал на своем языке, забавляясь брякотней чайных ложек.
Герасим, принеся из мастерской альбом, молча сидел за столом, вскидывая на отца цепкий взгляд и делая в альбоме портретную зарисовку. Может быть, Герасиму хотелось запечатлеть образ отца в его тяжелом раздумье, таком же тяжелом, в котором находился и он сам. Волнующая вспышка радостного чувства встречи с отцом медленно, но неотвратимо затухала, и Герасим понимал, что ни у него самого, ни у родных ему людей в семье нет ни власти, ни сил приостановить это затухание, что он не может приостановить нарастающую ненависть между отцом и женой.
– Глядите-ка! – прервала раздумья мужа и сына Дарья Архиповна, – сейчас концерт показывать будут.
В заключение концерта «по заявкам колхозников» выступал Уральский народный хор. Слушая песни, Евлампий Назарович с горьким сожалением сказал:
– Вот только видно в городе, да иной раз по радио и услышишь наши деревенские песни. – И повернувшись к Дарье, спросил: – А ты Катеринину-то девку помнишь, Афонаську?
– Это конопатую-то? Помню. Вот же как завлекательно девка пела. Поди уж замуж выскочила?
Евлампий Назарович грустно улыбнулся:
– Кабы замуж, в том беды нету. А то из Берестян выскочила. Приехал какой-то от вас из области представитель по частушкам, а ты помнишь, как она отдирала эти частушки-то? Так он ей голову закружил какими-то посулами и увез к вам в область. Может, она вот в этом хоре сейчас и поет. А у нас, как уехала, и хор в клубе прекратился. Запевать-то стало некому.
И, может быть, растроганный душевными деревенскими песнями, растревоженный своими трудными думами, Евлампий Назарович решительно встал из-за стола и спросил Герасима:
– Ну-ка, посмотри, сколь у тебя время-то?
– Скоро девять, тятя.
– О! Так еще поспею. Сказывали мне на станции – обратно к нам в Заозерье поезд-то в одиннадцать с чем-то идет. Вполне поспею.
– Да что ты, тятя, этак всполошился? – вскочил Герасим.
Поразилась неожиданному решению мужа и Дарья.
– Ой, да что ты это, Евлаша, выдумал? Ну с какой стати, чего тебе вдруг приспичило ехать-то?
– Как это, что приспичило? Посевная! Она ведь не ждет.
– Да какая там в тебе особая нужда? Не на поле ведь работаешь?
– Как это не на поле? Весной завсегда меня на подвозку семян ставят.
– Ну и что из этого, тятя? Обойдутся как-нибудь. Ты и сам не раз говорил, что не ахти уж какой там ваш колхоз.
– Вот это уж ты, Герасим, опять легковесно судишь. Хоть и худой наш колхоз, а сколько-то хлеба он государству все-таки дает? Дает! Это уж у нас, Герася, святой закон. А то что же вы тут жрать-то будете? Нет, сынок, легковесно ты о колхозниках судишь. Так вот, душевно вам благодарствую за богатое угощенье, за дорогие подарки ваши. Пойду складываться. Время-то ведь идет.
– Ой, и не знаю, с чего это ты, Евлаша, заторопился? В кои веки собрался к нам погостить, а вот видишь что... Я и гостинцев-то девкам сгоношить не успела. Ой, да что это такое... прямо неловко мне. Хоть бы еще денек прожил, так я бы чего-нибудь приготовила, – приговаривала Дарья, идя за мужем. – Пойду, хоть чего тебе в дорогу покушать соберу.
Евлампий Назарович прошел с Дарьей в кухню взять свою мешочную котомку, чтобы уложить сыновние подарки, а Герасим постучался к жене в спальню. Когда отец проходил в мастерскую, до него донесся из спальни крупный разговор сына и Алевтины.
Уложив в мешок сапоги и костюм, Евлампий Назарович взял стул, чтобы снять со стены дареную сыном картину, но ее на месте не оказалось. «Наверно, Герасим снял, завернуть», – подумал отец и пошел в прихожую надеть свой пиджак. Вышла из кухни и Дарья с небольшим пакетом в руках.
– Вот тут собрала тебе кое-что пожевать в вагоне.
– А ночью что за еда? Ну, спасибо. Заутро уж покушаю. А где Герасим-то?
– Где? Наверно, опять на промывке мозгов. Герасим! Отцу-то пора уходить!
– Так что же, тятя, все-таки решил ехать?
– Надо, Герася. Вишь ведь какое время-то. Ну, так что же... прощевайте! Будьте здоровы! Всякого вам благополучия! Не обессудьте, ежели чем досадил, али обременил вас, Дарья Архиповна, и тебя, дорогой сынок.
– Да что ты, что ты, Евлаша, – слезливо сморкалась в передник Дарья. – Какое же тут обремененье. Премного тебе благодарны, что попроведал нас.
Евлампий Назарович несмело попросил жену:
– Ежели не спит Егорушка, так вынесла бы...
Внучек не спал, и Дарья вышла с ним из детской.
– Ну, прощевай, Егорушка! – дрогнувшим голосом сказал дед. – Расти тут большой да правильный. Дай хоть рученьку поцелую. Все теперь, кажись. Где там у тебя, Герася, картинка-то? Покину в мешок.
Сын, порывисто повернувшись к стене и уткнувшись головой в сгиб локтя, еле внятно проговорил:
– Я... тятя, потом ее тебе... привезу... потом.
Отец, держась за устье раскрытого мешка, молчаливо поднял на сына тихий взгляд немигающих голубых, глаз, в котором, если б Герасим смотрел на отца, он увидел бы и глубокую боль, и горькую отцовскую обиду.
Евлампий Назарович не стал упрашивать сына. Он только властно и настойчиво проговорил:
– Так иди и сыми мне лапти!
– Тятя! – оторвался от стены Герасим, мучительно глядя на отца. – Не надо этого... не надо, тятя! Я уж тебе говорил – нехорошо это.
– Что это вы с женушкой выдумали еще вытворять над отцом? – вознегодовала Дарья. – Памятку родителю жалеешь! Да как тебе не стыдно! Иди и сымай!
– Не могу я, мамаша! Люди и меня и тятю осудят.
– Ой, да что это такое? На-ка, держи сына-то! Осудят?! Да есть там у них какому начальству время по избам ходить? – кричала из столовой мать. И выйдя, подала картину мужу: – На, клади в мешок.
Герасим отупело стоял, опершись о стену, безучастно держа плачущего Егорушку. Дарья рассерженно взяла у него внука и унесла в детскую.
Евлампий Назарович, увязав мешок и надев на руку пустые пестери, тихо и устало сказал:
– Ну, так прощай, сынок! Будет желанье – ко мне завсегда милости прошу. Отопри-ка мне двери-то.
– Так, тятя, я провожу тебя! – бросился к двери Герасим. Но в эту же секунду из спальни донесся страдальческий зов:
– Герик! Не оставляй меня! Мне очень плохо!
Герасим растерянно обернулся на зов, взглянул снова тоскливо и виновато на отца, нерешительно переступил с ноги на ногу.
Евлампий Назарович вышел за дверь и, превозмогая слабое сопротивление руки сына, державшегося за ручку, сказал, притворяя двери:
– Давай, сынок, управляйся уж тут. Доберусь я как-нибудь.
Щелкнул замок, и за плечами старика осталась как будто совсем чужая ему жизнь Герасимовой семьи. Под сапогами постукивали холодные каменные ступени.
