Текст книги "Буран (Повести, рассказы, очерки)"

Автор книги: Александр Исетский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Своим умом

1

После затянувшегося за полночь открытого партийного собрания в конторе МТС задержались лишь зональный секретарь Седачев и главный агроном Тепляшин. Приглашенный Седачевым переночевать на его квартире, я ожидал, пока он, наскоро выправляя, прочтет протокол собрания. Закрыв свою комнату, зашел к секретарю и Тепляшин.

– Хотел я сегодня, Пантелей Павлыч, – сказал он простуженным сиплым голосом, – повернуть вопрос о готовности к севу еще вот таким боком: как мы организовали деловое и политическое воспитание колхозных председателей?

– Ну и повертывал бы, – безразлично пробурчал Седачев, что-то энергично вычеркивая из протокола.

– Дан вот – осип. Думал, ты коснешься. Ведь из девяти артелей в пяти у нас сели председателями новые люди.

Секретарь недовольно взглянул поверх очков на Тепляшина.

– Не в пяти, а в четырех. И чего ты, который уже раз, ладишь причислить Евсюгова к новичкам? У человека, шут его знает, какой опыт, а ты его на одну доску с первогодками.

Тепляшин нетерпеливо выслушал замечание Седачева и пренебрежительно возразил:

– Не спорю, председательская борода у Евсюгова протянулась чуть ли не через половину артелей района. Но, Пантелей Павлыч, ведь он же донельзя малограмотный. Его мало воспитывать, его надо учить с самых что ни на есть азов. Вы посмотрите, – порывисто схватившись за свою полевую сумку, обратился он ко мне, – его акты на тракторную бригаду. Это же умора!

– Ладно, не демонстрируй! – остановил его Седачев. – Однако этого малограмотного Евсюгова чуть не на каждом пленуме и партактиве в пример ставят.

Тепляшин взмолился:

– Пантелей Павлыч! Дорогой мой, так это же заблуждение! Глубочайшее заблуждение. По приемам его работы в Федьковке, как я теперь присмотрелся, Евсюгов, я тебе скажу, опасный перестарок на данном этапе.

– Ну, знаешь, товарищ Тепляшин! – вскипел секретарь. – «Опасный перестарок»?! Хлесткий ярлычок подобрать, конечно, легче, чем дельного человека.

Агроном беспомощно развел руками и с сожалением взглянул на пустой графин, сделав с усилием сухой глоток.

– Вот пакость – перехватило, – просипел он. – Я бы разложил этого колхозного подымателя на составные части – чего он сегодня стоит. – И, протянув мне на прощание руку, непримиримо порекомендовал. – Очень вам советую познакомиться с этим Евсюговым. Получите потрясающее впечатление... Доброй ночи!

После ухода Тепляшина секретарь хмуро сказал:

– И вот так каждый день что-нибудь тебя взвинтит. Все еще никак в колею не можем войти после перестройки. Ну так что ж, пойдемте поспим, сколько удастся.

Оказавшись невольным свидетелем столь противоречивых суждений об одном и том же человеке, я, естественно, захотел узнать поподробнее, что же из себя представляет федьковский председатель?

Сдерживая позевоту, Седачев сказал:

– Я не думаю, чтобы Евсюгов мог представить для вас особый интерес. В смысле передачи опыта – никакого новаторства в его хозяйстве вы, конечно, не увидите. Наоборот, его можно упрекнуть, так сказать, в старомодности.

– Но вы только что говорили, что его у вас...

– А! В пример ставят? Ну так это за его умение вытягивать отстающие артели.

– Так это же очень важно!

То ли это мое одобрительное восклицание, то ли возникшее у Седачева желание подкрепить в моих глазах свою позицию в споре с Тепляшиным согнали с его лица хмурость, и он увлеченно заговорил:

– А вот Тепляшин, видите ли, узрел в Евсюгове опасного перестарка. Но, понимаете, посадите вы этого Евсюгова на любой что ни на есть разваленный колхоз и, пожалуйста, шут его возьми, через два-три года поднимет! Особенно по животноводству: по надою, по строительству ферм. Примет такую распоследнюю артель, а месяцев через шесть на партактиве или на пленуме райкома уже упоминают, что перебралась эта артель из хвоста на четырнадцатое или двенадцатое место, через год вышла в первый десяток, а там, глядишь, подбирается уже к передовикам. Ну, Ефиму Осипычу, конечно, приятно – слава! Сидит улыбается.

– Как же ему это удается?

– Как? Вот я и говорю – значит, есть у него это умение, талант организовать хозяйство на такой крутой подъем. Что он делает? Принимает артель и ставит перед колхозниками вопрос прямо, без обиняков: «Завалилась у вас, товарищи, артель? Завалилась! Ну вам, понятно, хочется из этой беды выбраться. Давайте уговоримся так. Что касается меня, то, как видите, я легкой жизни не выбираю, пришел в вашу артель не к жирным щам. Так вот, пока артель мы с вами не вытянем, кушаки на животах затянем потуже, а что касается работы, я вас попрошу – позже меня не вставать и раньше не ложиться». Ну, и ставит все ресурсы колхоза на достижение цели. Есть, например, в артели сотен четыре-пять центнеров хлеба на авансирование по трудодням – половину размолет на корм скоту. Сено какое накосят – все опять же общественному скоту. Заставит работать овощеводов. Откроет на районном или на городском базаре ларек, научит торговать мясо-молочными продуктами, овощами, картошкой... От всех артелей, где он был председателем, и сейчас ларьки торгуют.

– Видно, напористый он человек.

– Еще какой! Выколачивает деньгу из чего только можно и вбивает в животноводство: закупает жмыхи, породистый молодняк, строит фермы. А строит основательно! Достанет, шут его знает как, кирпича, цемента, выкупит делянку леса. А машины в колхозишке, конечно, нет, народу не хватает. Собирает свой конторско-подсобный аппарат, приглашает старичков. «Так и так, дескать, прибыли на станцию для нашего колхоза такие-то материалы, надо их немедленно вывезти. Я беру две кобылы! Ты, бухгалтер, бери две кобылы. Кладовщики, бригадиры, кузнец и плотник – тоже по две. А ну-ка, старички-боровички, кто из вас берет?» Ну, конечно, не очень охотно, но разберут лошаденок, запрягут. Евсюгов едет первым. И моментально выдернут, что там им пришло – кирпич или что другое.

Так, штрих за штрихом, живой рассказ секретаря рисовал в моем воображении образ самобытного колхозного вожака, несомненно, сильного, волевого человека, со своеобразным, хотя и довольно односторонним, организаторским опытом в налаживании колхозной экономики. Бросалось, однако, в глаза, что секретарь умалчивает о каких-либо недостатках Евсюгова. Получалось, что шло у него дело без сучка и задоринки. Я заметил это Седачеву, имея в виду тепляшинский отзыв.

– Я не знаю, какие страхи обуяли Тепляшина, – вновь посуровев, отозвался он на мое замечание. – А Евсюгов, конечно, не лишен ряда больших и малых недостатков. Мы их знаем, стараемся помочь ему их изжить. Но вот, шут его знает, есть у него в характере одна невытравимая черта – не удерживается долго на одном колхозе. Приподымет артель над средним уровнем, и либо сам заявится в райком просить о переброске в другой колхоз, либо, если мы просмотрим, колхозники провалят его на выборах.

– Почему же?

– В обоих случаях, пожалуй, по одной причине: зарвется в заботах об общественном хозяйстве, а о людях забудет. Вгоняет и вгоняет все доходы в скот, в корма. Одни понимают, ради чего он их во всем урезывает, а у других терпежа не хватает на житье с перетянутым животом; да кой-кого из лодырей еще прижмет, пообидит. Пойдет в народе ропот, шумок на собраниях, а Евсюгов все это – мимо ушей. Ну, тем и кончается, что приходится ему распрощаться с колхозом. Вот и нынче – видим, добрался опять Ефим Осипыч в артели «Родное поле» до своего критического потолка. Довести дело до выборов – не надежно. Пришлось отозвать. А тут в нашей зоне завалилась отчаянно стариннейшая артель «Красногвардеец». Была перед войной участницей Всесоюзной выставки. Рекомендовать новичка, городского, без опыта? – как бы не спасовал, не осрамился с первых же шагов. Ну, и решили использовать Евсюгова, пока сильнее не подберем. Побеседовали с ним основательно, дали грамотного заместителя, агронома. Ясно, что трудно мужику, артель покрупнее и потяжелее «Родного поля». Но тянет пока не хуже других. Ждать от него в этих условиях чего-либо особо показательного, конечно, не приходится. Так что с этой стороны тратить на него время, я думаю, вам нет никакого смысла.

И Седачев, взглянув на часы, вновь повторил свое предложение – «пойти поспать, сколько удастся».

На улице нас охватил предутренний острый морозец. Он сковал месиво дорожной грязи, застеклил хрустким ледком лужи и ручьи. Но ни с чем не сравнимые пряные запахи проснувшейся земли густели и крепчали, знаменуя захват власти над землей новой хлопотливой хозяйкой – теплоокой животворной весной.

Спотыкаясь на колдобинах, мы шли молча, занятые своими мыслями. Взволнованный разговором о Евсюгове, я все более утверждался, вопреки отговорам Седачева, в непременной необходимости побывать в Федьковском колхозе и посмотреть на все своими глазами.

2

Деревня Федьковка сама по себе оказалась ничем не примечательной. Давно уже, видимо, хозяева не ремонтировали свои дворы, не перекрывали изб и, конечно, не ставили новых. Выглядела деревенька до крайности обветшалой. Но еще более удручающее впечатление произвели на меня артельные скотные дворы, крытые соломой, и не менее ветхие прочие хозяйственные помещения. Кажется, уже ничто не могло остановить их скорого разрушения. Первое, что пришло мне в голову при виде этой деревеньки, – была мысль, что предстоит Ефиму Осипычу и здесь опять заготовка леса, добывание дефицитного кирпича, цемента, шифера, изыскание кормов для скота. Вновь стоит перед Евсюговым задача применить и здесь его своеобразный «скоростной» метод подъема отсталого хозяйства.

Самого Евсюгова я в колхозе не застал. Бухгалтер объяснил, что уехал председатель в район чего-то добывать, о чем-то перед кем-то хлопотать, и кивнул на крохотную дверь с непомерно высоким порогом:

– У нас теперь заместитель разговорчивый. Он все вам объяснит.

Двое девушек-счетоводов при этом, не сдержавшись, прыснули смехом, уткнувшись в столы. Бухгалтер сердито покосился на них.

За дверью оказался крохотный кабинетик, обстановка которого состояла из небольшого канцелярского столика, стула, пары скамеек и допотопной обшарпанной посудной горки, набитой архивными папками, хранившими, вероятно, многолетнюю, полную всяких превратностей, историю этого колхоза.

Заместителя я застал в явно дремотном состоянии, с запрокинутой на спинку стула головой и вытянутыми далеко из-под стола ногами.

Очнувшись от моего «здравствуйте», он, не меняя позы, только чуть приподняв голову, не совсем внятно спросил:

– По какому делу?

Я подал ему мое командировочное удостоверение.

Читая его, заместитель подобрал из-под стола ноги и медленно втянулся на сиденье стула.

Был это сухопарый, белесый, средних лет мужчина со впалыми щеками, одетый в очень заношенную армейскую гимнастерку.

– Из области, значит, – сказал он, возвращая удостоверение, и оглядел меня каким-то пустым взглядом бесцветных глаз. – А у нас что? Крутимся вот с Евсюговым круглые сутки. Приходится, знаете, ставить тут дело чуть ли не на голом месте. Наследство приняли: триста семь рублей в кассе, а долгов двести пятьдесят тысяч. Кругом все валится, скот ревет, семена поедены, в людях разброд. Вот не знаю, чего сегодня Ефим Осипыч в районе раздобудет.

Говорил он, осведомляя меня о положении артельного хозяйства, полуотвернувшись к окну, но ограниченная кубатура кабинетика выдала причину его позы – в воздухе безошибочно можно было почувствовать запах крепкого винного перегара.

В разговоре выяснилось, что Ксенофонт Акимович Петляев до Федьковки сам был председателем артели в селе Коптяево. Как он солидно выразился и как буквально следовало понять его появление в Федьковском колхозе, – райком партии упросил его временно пойти в заместители к Евсюгову, чтобы распутать и оздоровить финансовое положение дел в артели и укрепить ее партийную организацию.

С сознанием важности этой своей роли Петляев снисходительно заметил:

– Не силен у нас Ефим Осипыч в бумажных делах. А артельное хозяйство без строгого планирования и досконального учета можно довести до дикого состояния, в каком мы и застали колхоз. Вот только и осталось от его былой славы, – и, дотянувшись до угла за горкой, Петляев вытащил знаменное древко с заржавевшим наконечником. – Областное держали, а вот что от него осталось. – Ставя древко обратно, он убежденно заявил: – Предстоит нам с Евсюговым вернуть это почетное знамя.

Из-за двери, между тем, слышался перещелк костяшек и меланхоличное пение бухгалтера. Но внезапно одна из смешливых девушек возвестила: «Едет», и перещелк вместе с пением смолкли.

Через несколько минут в кабинет по-хозяйски вошел среднего роста, коренастый, со смуглым лицом, чернявый мужчина лет, на беглый взгляд, пятидесяти. Мелькнула в памяти фраза Седачева: «А по внешности Евсюгов очень походит на цыгана». Несомненно, это вошел он.

Окинув меня цепким взглядом черных больших глаз и приветливо кивнув головой, председатель бочком прошел между горкой и столиком к Петляеву.

– Вот смотри, чего они тут выписали, – сказал он, подавая своему заместителю не то накладные, не то наряды. – Едва упросил.

– Скуповато, – покрутил головой Петляев, разочарованно отодвинув документы на край стола. – А как со жмыхами?

– Выписано, да что там... крохи. Вы, говорят, свое выбрали. Вот если бы у нас с тобой на счету что было, так вон «Светлый луч» отказался – враз бы отхватили. Язви его в эти финансы! Придется ткнуться еще в райком. А эти трубы и железо завтра надо обязательно вывезти, – озабоченно заключил Евсюгов и прислушался к разговору в бухгалтерии. – Ну-ка, не из города ли вернулись?

Петляев ушел в бухгалтерию, а Ефим Осипыч глубоко вздохнул. Ни о чем меня не спросив, заговорил, словно продолжая прерванную беседу:

– Средства надо вкладывать в каждое место, а торговать пока нечем. Собрал вот по малости всякой всячины – хоть бы на что неотложное.

Двери медленно открылись, и в комнату несмело вошла молоденькая девушка в очень старенькой телогрейке и сдвинутом на затылок распущенном треухе.

– Ну-ну, рассказывай, как торговали? – встрепенулся Евсюгов. – Остальные-то где?

Девушка огорченно потупилась.

– Да в городе еще остались. Плохо с продажей-то. Поросят навезено много – никто не берет.

– Ну, вы бы скинули.

– Так вы, Ефим Осипыч, сами твердую цену установили!

– Установил! Надо приспосабливаться к рыночным. Так хоть сколько-нибудь продали? Поехали бы на строймашевский базар, на Каменогорку.

– Вот на Каменогорке и поторговали.

Евсюгов недовольно гмыкнул.

– А лук продали?

– Так он же прелый. Никто и не смотрит. Капусту разобрали.

– Прелый! Говорено было – перебрать. Ну... иди!

Прерывисто вздохнув, девушка поспешно вышла.

Ефим Осипович был сильно огорчен.

– В скотных дворах топь немыслимая. Хотел хоть пар с десяток резиновых сапог дояркам купить. А вот что привезут с такой торговли? Да еще и машины-то своей нету, нанял чужую...

Дверь в комнату широко распахнулась, и, еще не перешагнув порога, какой-то донельзя неряшливо одетый и вихлястый колхозник разразился по адресу председателя трехэтажным сквернословием.

Евсюгова словно вскинуло из-за стола.

– Это еще что? – придушенно крикнул он, гневно сверкнув угольками глаз.

– А вот то! – и колхозник, зашагнув одной ногой в комнату, заикнулся было новым ругательством, но в этой позе и остался, внезапно умолкнув.

Я не видел лица Ефима Осиповича, выскочившего из-за стола, но оторопелый взгляд сквернослова ясно говорил, что лицо председателя отнюдь не выражало расположения выслушивать его изощренные ругательства. Спотыкаясь на каждом слове, колхозник попытался все же сказать:

– Так ведь... я же... для разговора.

– Чтоб такого разговора я здесь больше не слышал! – отчеканил Евсюгов. – Выйди, подбери слова, а потом зайдешь!

Сквернослов молча вышагнул обратно через порог и осторожно прикрыл дверь. А Евсюгов с не улегшимся еще возбуждением объяснил мне происшедшую сцену.

– Галкин был тут до меня. Распустил народ до того, что ему в глаза бабы кукишки ставили. – И, распахнув дверь, смягченно кинул в бухгалтерию:

– Кто есть с вопросами – заходи!

Двери в тесный кабинетик, как говорится, на пяте не стояли. Узнав, что председатель вернулся, люди шли и шли с артельными и личными делами и просьбами. Перед каждым Ефим Осипович был открыт, с каждым простодушен и прямолинеен.

Заявления он не читал, а, отодвигая их на край стола обратно к просителю, спрашивал:

– Ну, чего тебе тут надо? Некогда мне прочитывать.

И, выслушав суть заявления, кричал через открытую дверь бухгалтеру:

– Ерофеич! Выпиши Настасье на три квашонки.

Или:

– Ерофеич! Напиши там Климову: до окончания посевной со справкой временно воздержаться.

Зашел бригадир первой бригады с требованием дать ему передки для горючевозки.

– Возьмешь во второй бригаде, – не раздумывая, распорядился Евсюгов. – Там у них на стану брошены.

Бригадир второй бригады, сидевший в бухгалтерии, запротестовал. Председатель отозвался на его протест поучительной репликой:

– А почему эти передки у тебя не прибраны и не излажены, коли они тебе нужны? Я вам повторяю мой порядок: что не прибрано, брошено, не знай где, – значит, тебе не нужно и не твое. Придешь за передками ты, я тебе укажу тоже брошенные передки на току вот в его первой бригаде. Хоть сейчас забирай, они твоих покрепче. Не возьмешь ты – отдам в овощную бригаду.

Оба бригадира, шумно бранясь, выскочили из конторы подбирать свои передки. А Ефим Осипыч хитренько ухмыльнулся:

– Вот во все бригады передки требовались. В двух теперь обойдутся, а для овощеводов еще где-нибудь подгляжу. – И крикнул в дверь: – Ерофеич! Давай, чего тебе подписывать, а то обедать пора.

Процесс подписания документов проходил так: бухгалтер кратко объяснял председателю суть той или иной финансовой или материальной операции, Евсюгов же смотрел при этом не на документ, а пристально и не мигая в лицо бухгалтеру. В зависимости от характера операции: получать или платить, принимать или выдавать. Ефим Осипыч, не подписывая, раскладывал документы: приходные налево, расходные направо. Затем он подписал только приходные документы.

– На! С кого тут причитается – истребуй и не слезай, пока не уплатят. А с этими, – захлопнул он в папку расходные документы, – временно подождем. Я подумаю.

И снова воззрился, не мигая, в лицо бухгалтера, но на сей раз с оттенком какой-то неуверенности. Бухгалтер, видимо, не любил этого испытующего пристального взгляда черных глаз своего председателя и, забрав папку, повернулся, чтобы уйти.

– А послушай-ка, Ерофеич, – остановил его Евсюгов. – Вот подписал я тебе истребовать с соседей задолженность за молотилку. Давай эти деньги на корма пустим.

– Нельзя, Ефим Осипыч, – не оборачиваясь, ответил бухгалтер. – На другую статью они встанут.

– Нельзя, нельзя, – прервал бухгалтера Евсюгов. – Оформят ссуду на корма, восполним эту твою статью.

– Не могу. Не полагается, – решительно сказал, уходя, бухгалтер.

Без нужды перетрогав и передвинув на столе чернильницу, пепельницу, привезенные документы, Ефим Осипович расстроенно проговорил:

– Настегали его на отчетном собрании, да контроль тут был, так теперь, язви его, руки-ноги мне связал своими статьями. Упрется, и не сдвинешь.

Я должен был, к огорчению Евсюгова, подтвердить широкие права бухгалтера в укреплении финансовой и сметной дисциплины.

– А для меня это зарез! – свел он свои черные густые брови. – Весь колхоз, вишь, Евсюгову препоручают – давай, дескать, вытягивай, а сами статьев тебе тут всяких понавтыкают. А тебя по делу, может, так припрет, что ты не знай за которую статью, а может, за все сразу должен ухватиться, чтоб его вытянуть. Что я эти ихние статьи – куда из колхоза, что ли, дену?

Распалясь от своих рассуждений, Ефим Осипович порывисто вышел в бухгалтерию, доказывая там Ерофеичу необходимость каким угодно способом выкроить деньги на жмыхи.

В отсутствие председателя я взял с окна стопку брошюр и книжек, среди которых были и новинки сельскохозяйственной литературы: об опыте знатного животновода страны П. А. Малининой, о курганском колхозном новаторе Т. С. Мальцеве и очень полезный сборник «В помощь председателю колхоза». Было приятно видеть все эти новинки, так быстро оказавшиеся под рукой колхозного руководителя, и то, что лежали они под рукой именно у Евсюгова, заронило во мне сомнение: так ли уж он безнадежно малограмотен, как отозвался о нем агроном Тепляшин? Может, он затрудняется читать только писанное от руки?

Чтобы разрешить это сомнение, я полувопросительно заметил Ефиму Осиповичу, когда он вернулся в комнату:

– Хорошие книжки читаете?!

Видимо, нажим на бухгалтера не удался, председатель был мрачен. Он взглянул на книги совершенно безразлично.

– Да... нет. Это шефы библиотечку прислали, так агрономша вытащила...

Ответ не разрешал моего сомнения, и я попытался привлечь внимание Евсюгова к книгам очень беглым пересказом того, что мне было известно об опытах Малининой и Мальцева. Ефим Осипович слушал вначале рассеянно, но разительные примеры из практики работы Малининой со скотом, а Мальцева с почвой все же мало-помалу заинтересовали его. Он взял у меня брошюру костромской героини труда и, отдалив ее несколько наклонно от глаз, нахмурив брови, беззвучно и медленно зашевелил губами. Наблюдая за ним, я, к сожалению, увидел, что в грамоте он действительно, мягко выражаясь, не силен. Чтобы одолеть тоненькую брошюрку, которую он как-то даже неловко держал в руках, ему, вероятно, потребовалось бы затратить непомерно много времени.

Согнув и беспредметно пролистнув брошюру, Евсюгов задержал взгляд на ее цене и совершенно неожиданно спросил меня:

– А ты кто будешь?

После двухчасового моего присутствия в его кабинете, после всего предыдущего разговора с ним и его весьма оригинальных и откровенных суждений, высказанных передо мной, вопрос Ефима Осиповича был до того наивным, что нельзя было удержаться от улыбки.

Я ответил, что моя профессия – журналист.

Радостное изумление озарило лицо Евсюгова.

– Это которые в газетах пишут? Да как ты на меня нарвался? – крепко жал и тряс он мою руку.

Я был глубоко взволнован и растроган его внезапной и такой искренней радостью.

Чаще всего нас, журналистов, встречают не более чем вежливо, иные сразу же неприязненно настораживаются: приехал, дескать, чего-то у нас прощупать, собрать матерьяльчик; и только изредка тебя встретят с добрым радушием. Но так восторженно и бурно я был принят впервые и, по совести говоря, даже смутился и растерянно пролепетал, что приехал в Федьковку по своему желанию.

А Евсюгов, дружески улыбаясь, продолжал свой допрос:

– Да как это ты через район прорвался? Ведь до меня вашего брата близко не допускают.

Я было заикнулся спросить, почему не допускают, но Ефим Осипович схватил с горки свою шапку и взял меня за локоть:

– Давай, давай пойдем! Посмотри, чего я принял, чего успел сделать. Раскрою тебе, как я все поднять планую.

Осмотр хозяйства затянулся бы, конечно, надолго, и я напомнил председателю, что он собирался обедать, а на шесть часов наказывал Петляеву собрать правление артели с активом.

Евсюгов озадаченно ткнул на затылок шапку:

– Эх, ты, язви его! Обед – черт с ним. Вот к правлению не успеем повернуться. Придется тебе заночевать у нас, а с утра мы все и обойдем. Наболело, знаешь, у меня, сказать кое о чем по всей правде. – И снова, как бог весть от какой удачи, радостно засветился: – Прямо оказия, что ты на меня нарвался!

Но тут же снова забеспокоился – как покормить меня обедом. Выходило, что делать это в Федьковке не так-то просто – жили колхозники скудновато. Пригласил бы Евсюгов к себе, да сам он жил тут пока без семьи, как сказал он, – «на полатях у одной старухи», которая и еду готовила кое-как. И нашел выход «приткнуть» меня к бухгалтеру, у которого в доме каким-то образом был полный во всем достаток. Однако озабоченный вздох вырвался у Ефима Осиповича и при этом варианте:

– Только не любит он, язви его, приезжих представителей пускать. Ну, уломаем как-нибудь.

Я остановил его. Был у меня кое-какой дорожный запас еды, и я в конце концов мог им обойтись, не беспокоя негостеприимного бухгалтера. Это, видимо, облегчило заботу Евсюгова, и он с простодушной неловкостью извинился, что ему приходится так принимать самого желанного гостя.

– Ну, а к вечеру мы что-нибудь придумаем, – смущенно сказал он, уходя.

Как теперь я присмотрелся к Евсюгову, он оказался заметно моложе, чем мне сначала показалось. Но на лбу, около рта и глаз уже залегли, совсем не по возрасту, морщинки, а щеки покрывала жесткая черная щетинка с явственной проседью. Посеребрила она и волосы на висках. Тень какого-то глубокого раздумья не сходила с его смуглого умного лица. Видимо, это постоянное раздумье сложилось в его натуре под влиянием непреходящих долголетних забот, постоянной необходимости как-то выкручиваться из безвыходных положений, в которые ставили его суровые обстоятельства хозяйствования в артелях, подобных федьковской.

Но вопреки уничтожающему отзыву агронома Тепляшина о Евсюгове, я, хотя и по краткому наблюдению за ним, твердо мог бы сказать, что агроном подошел в своей оценке сложной и противоречивой натуры федьковского председателя очень односторонне. Он не заметил в нем драгоценных качеств: несомненной честности, открытой правдивости и редкой преданности своему трудному делу. К сожалению, таким сплавом этих чудесных качеств отличается далеко не каждый из наших вожаков. В дальнейшем мне предстояло установить – чем же, в самом деле, является, как выразился тот же Тепляшин, «на данном этапе развития сельского хозяйства» колхозный вожак такого типа, как Евсюгов?