Текст книги "Буран (Повести, рассказы, очерки)"
Автор книги: Александр Исетский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)
Деревенские гостинцы и свои городские продукты помогли Дарье Архиповне приготовить богатый сытный ужин. Были выставлены на стол и водочка, и портвейн, закуски на всякий вкус. У Евлампия Назаровича, давно и крепко проголодавшегося, глаза разбежались.
– Ух ты, сколь еды-то всякой наставила!
– Так ведь ты у нас дальний и редкий гостенек, Евлаша! – поклонилась мужу Дарья Архиповна, довольная и гордая тем, что может так богато угостить родного гостя. – Милости просим! Присаживайся.
– А где же Герасим-то с супружницей?
– Да где-то там в спальне рассуждают. Герасим! – крикнула она. – За стол садимся!
Сын пришел по зову матери, явно расстроенный, и молча сел против отца. У него, пока отец мылся, произошел тяжелый разговор с женой. Она спросила у него, над чем так смеялся в мастерской его отец. Он объяснил, что отцу очень понравилась картина «Старики обсуждают жизнь» и он попросил подарить ему эту картину.
– И ты, что же – раздобрился? – скосила в ухмылке лицо жена.
– Аллочка! Ты бы видела, как он обрадовался!
– Очень сомневаюсь, что твой «тятя», – произнесла она это слово с издевкой, – обрадовался от понимания этой картины. Но вот чему обрадовался ты, даря такую дорогую картину?
– Мне приятно, что она его так взволновала. Я представляю, как он будет радоваться, видя эту картину у себя в избе. А что она дорогая... мне она дорога только тем, что это памятный кусочек из родных Берестян.
– Вот, вот... «родные места», «милые сердцу картины» и прочие душещипательные сентименты. Эту картину в избе твоего «тяти» засидят мухи и тараканы. А в салоне за нее дадут полторы-две тысячи рублей. И не выдумывай разбрасываться такими деньгами! Можешь подарить твоему отцу пару белья и рубаху, ему это нужнее. И потом: – пусть он оставит в покое Жоржика!
– Но ты же, Алла, должна понимать, что он дедушка и ему, естественно, хочется подержать своего внука.
– Я должна прежде всего понимать, что ребенка надо уберечь от инфекции. Не важно, кто ее принес, дедушка или прадедушка.
– Я тоже рос в деревне, и меня таскали на руках и родные и соседи. И как. видишь...
– Ах, оставь, Герасим, расписывать подробности твоей деревенской биографии. Она меня мало интересует. И не поднимай, пожалуйста, вопроса о даче перед твоим отцом. У меня нет никакого желания ехать туда...
...Сын молча сидит против отца, не решаясь поднять на него взгляд. Его гнетет чувство виноватости перед отцом, в душе поднимается протест против того унизительного пренебрежения, с которым говорит жена об его отце и относится к нему. И Герасим решительно берет графин с водкой.
– Давай, тятя, отпразднуем нашу встречу! Тебе, мамаша, какого налить?
Дарья Архиповна поглядела весело и вопросительно на мужа и сына и решительно махнула рукой:
– А! Пропущу светленькой!
Принимая от сына чарку, отец сказал:
– Ну, а как же мы без молодой-то хозяйки? Зови!
За молодой хозяйкой рассерженно ушла мать. Вернулась она в сопровождении сумрачной Алевтины, которая, ни на кого не глядя, села возле мужа.
– Так что же, родные детушки... – встал Евлампий Назарович. – Не погодилось мне быть на вашей свадьбе, так дозвольте хоть задним числом поздравить вас... Ну, теперь уж можно сказать, что ли, с добрым супружеством! И пожелать вам ото всей родительской души полного счастья и сердечного согласия!
Он чокнулся с сыном и протянул свою чарку к снохе. Не взглянув на старика, она едва коснулась его чарки своей рюмкой и тут же поставила ее на стол. Чокнулся Евлампий Назарович и с Дарьей.
– Давай, мать, выпьем за ихнее здоровье, за дружную жизнь. Ну, и за одно за племя наше берестневское – за внучонка Егорушку! Будьте все здоровы! Дай бог, как говорят!
– Спасибо, отец, за добрые пожелания! – ответил сын. – За то, что не препятствовали мне выбрать работу по душе. Ну, а ты, Алла, что же не выпила с родителями?
Порывисто обернувшись к мужу, Алевтина готова была, казалось, сказать ему какую-то дерзость, но встретившись с его упорным гневным взглядом, вздернула плечиками и равнодушно-холодно произнесла:
– Пожалуйста! – взяла рюмку и, едва пригубив, поставила ее обратно перед своим прибором.
Ни для кого за столом не остался незамеченным этот демонстративный, пренебрежительный жест Алевтины. Каждый оценил его по-своему; но ответ на него оказался у всех одинаковый: присутствие Алевтины за столом перестали замечать.
С живым интересом сын и жена начали расспрашивать Евлампия Назаровича о берестянских новостях, как живут Галина и Настасья, тетка Устинья и вся прочая родня и знакомые, о женитьбах и выданьях замуж.
За разговором, конечно, выпивали и кушали, и повеселевший, оттаявший душой Евлампий Назарович с охотой рассказывал о всяческих деревенских событиях и происшествиях. И совсем без какого-либо злого умысла, по простоте душевной, сообщил сыну:
– А твоя-то духаня, Танька Закожурникова, долго ждала тебя. Все интересовалась, когда, де, Гераська приедет?
– Да какая же она, тятя, духаня? Так ведь – баловались... Ну, а что она – тоже вышла замуж?
Разговор о деревенских новостях не только не интересовал Алевтину, но казался ей пустым и мелким, раздражал ее. Упоминание же о какой-то берестянской «духане» взорвало ее окончательно. Она оттолкнула свою тарелку, резко встала и поспешно вышла из комнаты:
Евлампий Назарович вторично удивился:
– И что это, Герасим, она у тебя этакая суматошная, форсистая?
Подвыпивший Герасим метнул разгневанный взгляд вслед жене.
– А я вот ей покажу!
Мать рассмеялась:
– Да чего ты, Герасюшка, ей покажешь? Она тебе такой кордебалет устроит, что ты и моргать перестанешь! Не впервой ведь.
– А чего это она ему устроит? – заинтересовался Евлампий Назарович. – Как это ты сказала?
– Ой, да так тут на дворе бабы говорят. Ну, это обозначает руготню отчаянную с наскоком, а бывает и с потасовкой.
– Я вот отучу ее от этих кордебалетов! – раскуражился Герасим. – Видишь, не желает она в деревенской избе жить! А я тебе, тятя, ручаюсь... Черт ее дери с ее «не желаю»... дачу мы с тобой построим! У меня и план приготовлен, как ты просил. А что мне стоит?! Заберу мать и поедем. Пускай она тут со своими фасонными подружками канители разводит. Поедем, мамаша! Погостим в родных Берестянах!
– Ой, и не знаю, Герасюшка. Душой-то бы хотела, да вот как оторвешь тело? На кого тут внучка покинешь?
– А чего его покидать? – возразил Евлампий. – Заберете с собой, да и все тут. Сколь ему там воли будет! Да около него с дюжину нянек соберется. Какой тут разговор!
Дарья тяжело вздохнула.
– Да разве она даст его увезти?
– А мы, мамаша, и спрашивать не будем! Мой или не мой он сын? Куда везу? К родимому тятеньке! Какой разговор? Давай, тятя, выпьем! Мамонька, поддерживай!
В долгой душевной беседе родителей и сына дошел черед и до песни, Евлампий Назарович попросил Дарью:
– Ну-ко, мать, спой нам твою любезную про лебедь белую. Сколь годов уж я твоих песен не слыхал.
– Ой, да что ты, Евлаша! Я уж забыла, когда и певала. Иной раз внучонка укладываю и запою, да тут же и спутаюсь. Ну, ужо подпоете, так, может, и распоюсь.
Поставила локоть на стол, подперла щеку кулаком, устремила улыбчивый взгляд на рисунчатую скатерть и; задушевно повела:
По речке лебедь белая плывет,
Плыла лебедь с лёбеденышами,
Со малыми со детенышами.
Несмело начали подпеваться к Дарье и отец с сыном. А она закрыла глаза, словно своей женской памятью видела белую лебедушку:
...Плывши, лебедь укурнулася,
Под ней вода всколебнулася.
Летят перья на крутые берега...
Резко захлопнулась дверь в столовую, и песня оборвалась.
– Не нравятся сношке наши песни, – горестно вздохнула Дарья Архиповна.
Сын запротестовал:
– Не обращай внимания, мамаша! Пой! – и, фальшивя, запел:
...Летят перья на крутые берега.
Красна девица по бережку идет... собирать...
– Ну вот и спутался. И не надо, Герася, сороку за хвост хватать – стрекоту не оберешься. Да и время позднее.
– Что и говорить – сношка с норовом, – заключил Евлампий Назарович.
Дарья, занявшаяся приборкой стола, ответила на замечание мужа:
– У меня на ее норов есть свой сноров. А вы с Герасимом идите-ка в мастерскую, пока я со стола уберу. Там на диване я тебе и постель направлю.
6В мастерской Герасим нашел чертеж дачи. Был он выполнен по всем правилам планировки. Как художник, Герасим на отдельном листе ватмана нарисовал акварелью общий вид дачи, расписной теремок в древнерусском стиле, украшенный затейливым узором резьбы и крохотной башенкой с кукарекающим рыжим петухом.
– Так, ястри ж тебя возьми, Гераська! – воскликнул отец. – Я эку же и во сне видел! Да мы с тобой, знаешь, враз...
Ватман выпал из рук Герасима, скрутился и покатился по полу, а сам Герасим тяжело опустил руки на плечи отца, тоскливым взглядом обвел отцово лицо и с задрожавшими губами уткнулся головой в его грудь.
– Что ты, Герася? Что с тобой, сынок? – обеспокоился отец.
Плача на груди отца, Герасим горестно выговаривал:
– Ничего-то ты не знаешь, ничего... А все идет не так! Не так идет, тятя...
– Да что ты, что ты? Давай присядем, потолкуем. – Обняв сына за плечи, Евлампий Назарович опустился с ним на диван. – Давай, сынок, что у тебя наболело?
А сын твердил все одно и то же:
– Не знаешь, не знаешь ты, тятенька, ничего!..
– Так вот ты и скажи отцу-то. А ты думаешь у меня-то на сердце легко? Ну, я – дело десятое, а чем же ты опечален? Ведь вот гляжу я – живешь ты, можно сказать, с полным излишеством...
– А вот ты давай приезжай ко мне насовсем!
– Да что ты, Герасюшка, удумал? – растроганно привлек к себе сына Евлампий Назарович. – Да разве ж такое можно!
– А что? А вот оставайся сейчас насовсем!
Отец тревожно и испытующе посмотрел в глаза сына. Снял руку с его плеча и, облокотившись на колени, низко опустил голову. Со смятенной душой тяжело задумался.
Сын продолжал настаивать:
– Я тебе это говорю решительно – оставайся и все тут!
Отец в раздумье, глухо спросил:
– А что же, сынок, я у тебя тут делать буду, какую работу?
– Живи и все! Заскучаешь – съездим с тобой в Берестяны. А работа... Что работа? Если будет такое желание, так пожалуйста: у нас тут народ всякий нужен. Да я тебя могу запросто в наш Художественный фонд сторожем устроить. Пожалуйста!
Отец отрицательно покачал головой:
– Нет, сынок, Герасюшка, что-то ты легко судишь. Узко умом раскидываешь. Ну, ладно – тебя талант из деревни увел, мать уехала в город по твоей нужде. А теперь ты хочешь и меня сманить городской легкой жизней. Однако дозволь тебя спросить, сынок, что мы тут в городу кушать будем, когда все сюда из колхоза переметнемся? Кто нам с тобой хлебушко припасать будет? Вот ведь еще как, дорогой мой сынок, рассудить надо.
Но голова сына была разгорячена другой, его личной житейской заботой. Его не волновал вопрос о хлебе, который, как он был уверен, «всегда можно купить и сколько хочешь». Отказ отца обижал тем, что разрушал его «коренную житейскую идею», вдруг вспыхнувшую сегодня в хмельной голове.
– Эх, отец, отец, ничего-то, ты не понимаешь в моей коренной идее! – вновь впав в слезливость, говорил сын. – Что хлеб? Хватит у меня и на хлеб, – обвел он рукой висевшие картины, – и... и на все прочее! Дело не в этом... А вот если бы ты жил у меня, так мы с тобой и с мамашей так бы ее зажали, что она, гадина, не посмела бы и голос подать!
Отец недоуменно посмотрел на сына:
– О ком это ты? Кого тебе зажать-то надо?
– А кого еще? Ее, гадину, Алку! Ничего ведь ты, тятя, не знаешь. А идет ведь, тятя, все не так, не так идет!..
В мастерскую вошла Дарья, неся подушку, одеяло и простыни.
– Ну, накурились, набеседовались? Пора уж и спать. Ну-ка, Герасим, вставай – надо отцу постель стелить. Чего это ты свою буйну голову повесил?
– Да вот что-то сынок очень огорчен, – озабоченно сказал отец, помогая сыну подняться с дивана.
– Ой, да это расстройство у него завсегдашнее, когда хмель в башку попадет.
Герасим поднял на мать мутный взгляд покрасневших мокрых глаз.
– Эх, мамаша, мамаша! Все ведь идет у нас не так!
– Давай-ка я сведу тебя к твоей Алевтине Семеновне, и к утречку все опять пойдет своим чередом. Сам ведь ты дорожку-то себе проторил.
Герасим покорно подчинился матери. Вернувшись, она застала Емлампия Назаровича за рассматриванием подобранного с пола ватмана с красочным видом дачи.
– А вот все-таки сынок-то дачу спланировал. Гляди-ка!
Дарья неожиданно для мужа выдернула у него из рук ватман, скрутила его и забросила на верхнюю полку стеллажа.
– И откуда он опять этот чертеж выкопал? Зряшная это затея, Евлаша. Был у него с Алевтиной уж не один содом из-за этого чертежа. И не растравляй ты этой дачей ни себя, ни его. Давай-ка вот ложись, спи.
– Да что же это у вас такое делается? Чего не коснись – все в ее упирается. Выходит, вроде, и тебя она подмяла.
– Не родился еще такой человек – Дарью подминать. Да ты это и по себе знаешь. У нее ведь по домашности-то ни на что толку нету. Еще как-то по первости разуросилась она на меня. А я дверью схлопала, да в соседний двор к одной знакомой, – тоже деревенская, с дочерью живет. Два дня они меня искали. Сношка-то на коленочках ползала, «мамонька» научилась выговаривать. А ране-то я от нее не раз слыхивала: «не тот ты, Архиповна, букет, чтобы я тебя в хрустальной вазе держала». А вот и пришлось! То платье к празднику, то кофточку, или вот фуфайку к другому, то теплые ретузы. Я вот завтра покажу тебе, чего она мне надарила. Ну, а по домашности я им так сказала: соображенья у вас на это дело нету, так вы и не суйтесь и не учитывайте меня!
– Так кто же она такая? Родители али родня у нее тут есть?
– Ну-ка, подвинься, я хоть посижу около тебя. Как не быть. Отец какой-то начальник. Но только, видно, радешеньки, что избавились от нее. Редко у нас бывают. Больше вон по телефону разговаривают. Ой, какой ты стал у меня, Евлаша, тощий да костлявый... Ну, а сама-то она в модном доме служит – моды там всякие выдумывают. Платьев себе нашила – в гардеробе не помещаются.
После долгой разлуки о многом еще поговорили старики. Утомившаяся за день Дарья Архиповна задремала и тут же прикорнула около своего Евлаши. В рассеянных от уличных фонарей сумерках комнаты Евлампий Назарович еще раз, хотя и очень смутно, рассмотрел полюбившуюся ему картину, на которой берестянские деды «обсуживали» жизнь. Так в сладком предвкушении, что будет эта Гераськина картина красоваться у него в избе, он уснул, обняв свою Дашеньку.
7Утром, как и предвидела Дарья Архиповна, все в доме пошло своим чередом. Примиренными вышли из спальни Алевтина и Герасим, веселеньким проснулся и Егорушка. У бабушки в духовке уже разогревался завтрак. Заспался только что-то Евлампий Назарович. То ли от всяких дневных переживаний, от обильного ужина с выпивкой, от долгой вечерней беседы с сыном и женой, то ли от непривычной мягкости постели. Проснулся он, когда в дверях заворковала с внуком на руках Дарья:
– А ну-ка, Жоржик, давай побудим дедушку. Дедушка, дедушка, пора вставать!
Евлампий Назарович испуганно вскочил, но, увидев внука, радостно и порывисто протянул к нему руки:
– Ну-ко, ну-ко дай-ка я его подержу! Егорушка!
Внук вновь было боязливо отшатнулся и отвернулся от деда, но бабушки умеют успокаивать и уговаривать ребят, и Егорушка вскоре, хотя и настороженно, но с ребячьим любопытством рассматривал с рук бабушки лохматого деда, а затем, покорившись доброте его счастливых глаз, перешел и к нему на руки, вцепившись в невиданную пышную бороду.
Дед был на седьмом небе. Вырви бы внучек всю бороду по волоску – не пожалел бы. Но Дарья отобрала внука и велела умываться и садиться завтракать.
Сноха, не дожидаясь всех, позавтракала одна и ушла на работу в свой «Дом моделей». Евлампий Назарович и не пожалел, что нет ее за столом. Герасим встретил отца в столовой со смущенно-виноватой улыбкой:
– С добрым утром, тятя! – налил отцу рюмочку для аппетита. – Ты извини, если наговорил вчера лишнее.
Отец сожалеюще поглядел на сына.
– Да что же извиняться, Герасим. В жизни всякое бывает.
Дарья Архиповна принесла горячее, затараторила, загоношилась у стола, угощая гостя и сына.
– Так как же я один-то? – спросил Евлампий Назарович, берясь за рюмку.
– А Герасиму не к чему – меньше всяких разговоров. Ну, а я... выпить, что ли, с гостеньком за компанию? Герася, достань-ка портвейну.
Доставая бутылку из буфета, сын кинул взгляд в затененный угол за буфетом и улыбнулся. Вернувшись к столу, сказал, смеясь, отцу:
– А ты, тятя, вчера лапти-то видел у меня в мастерской. Вон они за буфетом висят.
Отец взглянул в угол, перевел глаза на сына и опять, перестав моргать, засмотрелся на продолговатую картину. И внезапно расхохотался:
– Ха-ха-ха! Ну вот же стервец ты, Гераська! Что удумал! Ха-ха!
Дарья, догадавшись, на какую картину смотрит муж, взъелась на сына:
– Нашел, чем хвастаться, прости, господи! Сколь говорю – убрать ее отсюдова.
Евлампий Назарович продолжал хохотать, всплескивая руками.
– Ха-ха! Вот же стервец, право слово! Куда убирать – самая натуральная картинка! Гляди, как привлекательно играет! Ха-ха!..
В новую сосновую переборку, собранную из чисто оструганных досок, кто-то вбил большой проволочный гвоздь и повесил на него пару новеньких золотящихся лыком лаптей, засунув в один лапоть ядреный полосатый муромский огурец, а в другой – непочатую, отблескивающую поллитровку водки. Вот и весь красочный Герасимов натюрморт, так поразивший его отца, безотходчиво хохотавшего перед ним.
– Ты, Гераська, эту картинку разов сто, а то и боле разрисуй, у нас в Берестянах в любую избу купят! Деньгов наживешь – ого!
– Нельзя, тятя.
– А чего нельзя-то? Натурально! Так бы крутанул ее да и об ладонь донышком!
– Вот, вот! – вознегодовала Дарья. – Мало еще пьют, так вот таких картинок везде развешать!
– Это я так, тятя, баловался. Для упражнения написал. Выставлять, а тем более продавать такую картину... ну, осудят за идеологическую невыдержанность. Слышишь, что мать-то говорит?
– Так это в городе у вас заметят, а в деревне, поди-ка, кому нужно.
– Ну как это, тятя? И в деревне культурная работа ведется. Нельзя.
– Эх, Герася! – безнадежно махнул рукой отец. – Кабы велась. У нашего райкому до этой работы еще руки не дошли. Так вот мы пока и можем беспрепятственно, – показал он на лапти, – этим забавляться.
Однако сын, к огорчению отца, остался непреклонным.
8Перекурив после завтрака, сын с отцом пошли в город: на областную художественную выставку и вообще пройтись. Хотел Герасим показать отцу, как отстраивается областной центр.
Сроду не бывал на выставках Евлампий Назарович, если не считать, когда еще в довоенное время выводил на районную выставку-смотр животноводства кровных кобылиц и жеребцов своего колхоза. Но выставка, на которую привел его Герасим, была; совсем иного рода.
Первоначально Евлампий Назарович растерялся от яркой красочной пестроты. В выставочных залах перед ним неожиданно раскрылся неохватный мир, поразив его многоликостью природы, величием городов и заводов, изумляя его живостью изображения обыкновенных людей в их труде и отдыхе, в горе и радости. Но при помощи сына Евлампий Назарович скоро освоился на выставке. Не спеша переходя из зала в зал, подолгу рассматривал он живописные полотна, скульптурные изваяния, чудесное каслинское литье из чугуна, резьбу по дереву и искусную работу уральских камнерезов.
На первых минутах обозрения выставки Евлампий Назарович выражал свое удивление и восхищение со всей своей непосредственностью и наивностью, то громко вскрикивая и охая, то хохоча и добродушно ругаясь:
– Гляди-ка, Герасим, ястри его возьми, какой табун коней пасется. Только чего-то они шибко тощие!
– Это, тятя, картины художника Туржанского. Он часто рисовал лошадей. Видимо, любил.
– А что? Вот на собраниях у нас все кричат: механизация, давай больше техники! – заметил отец, переводя впечатление от картины в плоскость практического соображения. – Ну, техника это хорошо, а не надо и о конях забывать! Техникой-то не каждую работу спроворишь, бывает, лошадка-то тебя тут и выручит. А у нас в колхозе нынче к посевной кони-то вроде вот, как на картине – одер на одре.
Сын, улучив момент, когда около них не было людей, сказал тихо:
– Ты, тятя, потише выражай свое мнение. Ну, чтобы другим посетителям не мешать. У каждого ведь свое впечатление.
То ли из-за предупреждения сына или от захватившей Евлампия Назаровича глубокой внутренней сосредоточенности при рассмотрении картин он стал скупее и тише выражать свое отношение к ним. Однако в одном из залов, остановившись перед стеной, увешанной прекрасными пейзажами уральской природы, Евлампий Назарович не удержался от изумленного выкрика:
– Гераська! Так это твои, что ли, картины? Уж больно смахивает на наши берестянские места!
Смущенный Герасим отвел отца к окну и снова попросил его не выкрикивать своих суждений и вопросов.
– А эти картины, – пояснил он, – написаны замечательным нашим уральским художником Иваном Кирилловичем Слюсаревым. Он весь Урал изъездил. Может, и в наших местах бывал.
– Красота! Красота! – изумлялся отец. – Вот бы, сынок, и тебе дойти до этакого уменья. Гляди-ка, как у него туман-то плывет.
– Учусь, тятя. Иван Кириллович мой учитель. Бываю у него.
В зал, где были выставлены картины и этюды Герасима, сын ввел отца, не предупреждая об этом. Ему хотелось, не без некоторой доли тщеславия, посмотреть, какое впечатление произведут на отца неожиданно возникшие перед ним его полотна.
Перед стеной, на которой были вывешаны картины Герасима, стояли люди. Осмотрев с живым интересом размещенные на противоположной стене картины, Евлампий Назарович обернулся и пораженно замер.
В полустене, в большой светло-коричневой раме стоял он, Евлампий Назарович Берестнев с рысаком Самопалом!
– Гераська! Ястри ж тебя возьми! – восторженно воскликнул отец, обернувшись к сыну.
Но сына возле не оказалось. Предвидя бурную вспышку восторга, Герасим предусмотрительно вышел из зала, чтобы не подвергаться любопытным взорам посетителей и не ставить себя в неловкое положение. Посетители и в самом деле не мало были удивлены таким необычным здесь выкриком старика.
Не обнаружив возле себя сына, Евлампий Назарович поспешно и бесцеремонно «разгреб» перед собой зрителей и пробрался к самой картине, не переставая восторгаться:
– Вот же, ястри его, как ловко разрисовал!
Посетители без какого-либо труда установили полнейшее портретное сходство старика на картине со стоявшим перед нею Евлампием Назаровичем и с добрым любопытством засыпали его вопросами.
– Скажите, пожалуйста, вы давно коневодством занимаетесь? Очень уж замечательный этот строптивый рысак! Наверное, у него высокая резвость?
– Конями я занимаюсь с детства, – самодовольно ответил Евлампий Назарович, добродушно оглядывая собравшихся вокруг него посетителей. – И на военной службе ездовым в артиллерии был. А с Ирбитского ипподрома мы с этим рысаком сколь призов увезли! Только вот разбазарили наши председатели конеферму.
– А как кличка у этого жеребца? – звонко спросил пробравшийся сквозь толпу паренек.
– Самопал! Сам палит-шпарит. Он у меня кнута никогда не видал.
– Вот здорово – Самопал! – одобрил паренек кличку.
– И долго вас художник рисовал? – осведомилась одна из посетительниц.
– Да черт его знает, когда он и успел. Это ведь сын мой – художник-то.
– Сын?.. Сын ваш?.. Ой, как интересно!.. Художник Берестнев это и есть ваш сын?
Эти взгляды удивления, живого интереса еще более приподняли горделивость Евлампия Назаровича.
– А что? Он вот сейчас был тут со мной.
– Какой вы счастливый, дедушка! Вас каждый день сын может рисовать!
– Но знаете... Мне кажется, товарищи, – обратился ко всем пожилой посетитель, – мне кажется, в названии картины нет какой-то законченности. Мне, например, это название «Колхозный конюх» мало что говорит.
– Позвольте! – вмешался в разговор другой представительный посетитель. – Какую законченность вам еще надо? Художник схватил типические черты колхозного конюха, его преданность своему делу и вот вам – «Колхозный конюх». Не знаю, что еще к этому надо прибавлять?
«Ишь ты! – удивился Евлампий Назарович. – Оказывается, и как картину назвать – дело хитроумное».
Пожилой посетитель, отвечая на вопрос, продолжал:
– Видите ли... типические черты, как вы называете, не всегда должны быть обезличенными, особенно в портретном жанре, с которым мы в данном случае имеем дело. Ведь у этого «Колхозного конюха», как видите, имеется живой, конкретный прототип, – показал посетитель на Евлампия Назаровича. – Простите... как ваше имя и отчество?
– Евлампий Назарыч.
– Вот видите. И надо полагать, Евлампий Назарович уважаемый в колхозе человек. Так почему бы его конкретно не поименовать в названии картины? Ваше впечатление от картины от этого не пострадало бы, а колхозному труженику была бы отдана дань уважения. Мы вот, к сожалению, за типическими чертами еще частенько не видим живого человека с его думами, с его душой.
Солидный посетитель иронически заметил:
– А вы разве забыли, что прототип этого «Колхозного конюха» является отцом автора картины. И художник, вероятно, счел, и я его понимаю, счел неудобным протаскивать на выставку из родственных чувств портрет своего отца. Все очень просто.
Девушка, с сердечной симпатией поглядывавшая на простенько одетого Евлампия Назаровича и его портрет, услышав это рассуждение солидного посетителя, перевела на него свой, вдруг посуровевший взгляд и с откровенным презрением сказала:
– Какой же вы пошляк, гражданин. Вам бы не о картинах судить, а рассовывать по полочкам «страшно подозрительные» родственные отношения. – И вновь с теплотой в глазах обратилась к пожилому посетителю: – Я с вами вполне согласна, что следовало бы дедушку указать в названии картины. Но, может быть, вы согласитесь со мной, в названии этой картины я бы ограничилась только одним теплым словом – отец!
– Голубушка! – обрадованно пожал руку девушки пожилой посетитель. – Вполне согласен. Это название было бы куда удачнее. Оно было бы приятно и отцу художника. Как вы, Евлампий Назарович, считаете?
Растроганный таким добросердечным отношением к нему, старик смущенно ответил:
– Да оно, конечно, так-то бы лучше. А я ведь, кабы не заспорили, и вниманья не обратил.
– Вот так и передайте сыну наше мнение. Ну, будьте здоровы, Евлампий Назарович! – пожал руку старика пожилой посетитель.
– До свиданья, Евлампий Назарович! – попрощалась и девушка. – Я на агронома учусь, так вдруг, может быть, в ваш колхоз попаду. Будем старые знакомые.
