Текст книги "Буран (Повести, рассказы, очерки)"

Автор книги: Александр Исетский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

2

Трудно пережил зиму Евлампий. Попытался было самолично управиться со своим домашним хозяйством. Да где же было мужику приноровиться одновременно и к женской и мужской обязанности по дому, за всем доглядеть, везде поспеть. Каждый день чего-нибудь да оставалось недоделанным, а то и просто позабытым. В избе стало грязно и неуютно, в стайках и загоне горы навоза и объеди. Безо времени закрывая печную вьюшку, то угорал до беспамятства, то вымораживал в избе тараканов.

А была ведь у Евлампия Назаровича еще и святая обязанность – растить поголовье колхозных коней. Только запутался он совсем и в этой работе, мечась между избой и конным двором.

Пробудившись однажды от холода и голода, старик скинул с себя взъерошенного отощавшего кота и решительно слез с печи. Гремя в потемках попавшимися под ноги ведрами, нащупал на лавке полушубок и шапку и выскочил во двор.

Созревшее за ночь решение было выполнено со всею отчаянностью: корову Зорьку он отвел за шесть километров в деревню Щекухину дочери Галине, баранов угнал в Боровлянку Насте, а полугодовалого порося, заарканив петлей под передние ноги, уволок к сестричке Устинье. Взбудоражил их всех, конечно, до крайности руганью и укорами.

Потом, заперев в избе единственную оставшуюся живность – кур и кота, обессиленно добрел Евлампий Назарович до конюховки, съел там две печеные картофелины и с чувством полнейшей беззаботности завалился спать на скрипучие нары. Дежурному конюху, уже засыпая, сказал непонятно:

– Ты, Константин, на этюд не попадайся...

Дочери и сестра, как могли, взялись облегчить жизнь и заботы старика. Притаскивали ему чего-нибудь поесть, прибирали ералаш в избе, стирали и чинили одежонку.

Евлампий Назарович даже приободрился как-то внешне от этого участия, но оно не снимало с его души гнетущего чувства одиночества. Чаще всего дочери находили отца в конюховке. Опустевшее родное гнездо не манило Евлампия Назаровича.

Устинья, побывавшая в городе с какой-то колхозной оказией, зашла к племяннику Герасиму и круто посетовала ему и Дарье Архиповне на бессердечное отношение к старику. Привезла она ему подарки от сына: рубаху и штаны, сахар, махорочные сигареты и сто рублей. Передала, что живет Герасим в полном достатке, кланяется ото всей своей семьи и обещается сам приехать или отпустить мать побывать в Берестянах. Рассказала, что есть задумка у Герасима – приезжать летом домой в Берестяны с семьей как бы на дачу.

Растрогали, разволновали старика неожиданные подарки сына. Сбегал в сельпо, разменял новенькую хрусткую сотенную на подобающие счастливому событию некоторые покупки и устроил с котом Васькой в своей пустой избе давно небывалое пиршество.

Распалившись порядком, Евлампий Назарович распахнул двери в нежилую горницу, без какого-либо сожаления оглядел разоренную девками обстановку и задорно притопнул ногой:

– Вот же что, ястри его, удумал, стервец! Дачу! – И глянув на кота, последовавшего в горницу за хозяином, спросил его: – Ты, Васька, соображаешь, что такое дача? А я в ерманскую войну ночевал на этих дачах. Роскошество! И этакая башенка на верху. Вот обожди, Гераська начертит, так я нарублю такую башенку на нашей избе! Издаля будет видно. Окошки пошире разрубим. Разрисует Гераська всю нашу дачу в краски. Не узнать будет, где и стояла тут изба Берестневых.

Простодушный, наивный и доверчивый, Евлампий Назарович всей душой откликнулся на «задумку» сына.

Выписал в конторе леса для прируба дополнительной комнаты и, конечно, для башенки; занялся щепать дранку для штукатурки избы; дотрачивал сотню, полученную от Герасима, на краску и олифу для полов и окон, съездил в Заозерье за известью. На расспросы односельчан отвечал немногословно, но внушительно:

– Решили с Герасимом избу на дачу перестроить.

На поклоны, на подарки сына Евлампий Назарович с помощью Устиньи «отписал» отцовскую благодарность и известил, что к заготовке материалов для дачной перестройки избы уже приступлено. Просил Герасима начертить и выслать желательный план дачи, чтобы можно было ему совместно с шурином Семеном Прокопьевичем заблаговременно заняться заготовкой срубов.

Шурин отговаривал Евлампия Назаровича от такой поспешности, советовал повременить, пока не приедет Герасим и на месте установит, как и что надо сделать. Однако загоревшийся задумкой сына старик настоял вписать свой запрос о чертежном плане дачи. Мысленно он уже видел ярко раскрашенный терем, а в мечтах даже распивал чай на пригороженной террасе.

Сын уклончиво ответил на запрос отца. Отговорившись большой занятостью, Герасим советовал повременить, пока у него не утрясутся какие-то там дела и пока он сам предварительно не приедет в родное село.

Между тем, отец жил вспыхнувшей у него надеждой на приезд Герасима. То бежал на почту с очередным письмом в город, то расстроенный приходил к шурину с ответным письмом сына. Герасим ему объяснял, что жить летом в деревне, как говорят, «на даче», совсем не обозначает, что для этого надо перестраивать или строить какой-то особый дом, просто надо чистую избу. И Евлампий Назарович принимался опять за наведение этой чистоты в своей избе, скреб полы и лавки, вымыл даже сени, кляня, как мог, свою старуху, которая могла бы и сама приехать – «проворотить всю эту бабскую работу». В душе же он надеялся, что когда Герасим приедет понаведаться, ему удастся уговорить сына чего-то все-таки сделать с избой, чтобы она выглядела по-дачному, затейливо и нарядно. К тому же он обнаружил, что и без дачной перестройки кой-какие бревна из-за гнилости надо сменить, да и крышу пришла пора перекрывать.

Беспокойные письма к сыну обо всех одолевших отца заботах возымели только одно последствие: Герасим перевел отцу еще сотню рублей и неожиданно, вместо своего приезда в Берестяны, пригласил отца приехать к нему в город погостить и поговорить обо всем.

Не успел Евлампий Назарович обдумать это приглашение, как принесла ему письмоноска Дарьино письмо. Старуха тоже уговаривала мужа пока что повременить с задуманным переустройством избы и настоятельно звала его в город погостить, посмотреть, какую дали сыну новую квартиру, как они устроились. Писала, что вместе со сношкой они посылают дедушке фотокарточку внучка Жоржика.

Дедушка долго всматривался во внучка, стоявшего в какой-то хитроумной коляске. Фотография была цветная, и розовощекий крепыш с пушком светлых волосиков на голове удивленно глядел голубыми Гераськиными глазами. Дед сунул карточку в конверт и радостно возбужденный прибежал к Устинье.

– Ты гляди-ка, Устя, внучек-то вылитый Гераська! И диво – натурально, как живой. Глазенки так и голубеют.

Устинья не склонна была признавать уж такую его похожесть на отца, как это казалось дедушке. Но она понимала его кровное желание видеть такое сходство и потому умолчала.

Забирая у ней карточку и пряча ее бережно обратно в конверт, Евлампий Назарович спросил озабоченно:

– А что же это за имя внучку-то дали? Жоржик! Чего оно может обозначать по-нашему? Ну, если бы к церковному приноровить.

Устинья крикнула сына Михаила. Он насмешливо расшифровал:

– Подумаешь – в тупик встали. Обыкновенно – Георгий значит. Ну, по-вашему, запросто – Егор, что ли.

Евлампий Назарович обрадовался:

– Так это же самое подходящее нашенское имя! Егор! Егорка! Егорша! А то на тебе – Жоржик! И черт его знает, к чему это начали имена коверкать? Так тоже и у супружницы Гераськиной – Алла, Аллочка... Будто в нашей конторе по телефону кричат: «...алло, алло!»

Хотя Евлампий Назарович ранее совсем и не собирался ехать к сыну в город, а ждал его самого, он воспринял неожиданное приглашение без какой-либо обиды и раздражения.

«Посмотрю хоть, какой у меня там внучонок Егорушка растет», – рассудил он бесповоротно и со свойственной ему решительностью тут же принялся за сборы в дальнюю поездку.

Насте, Галине и Устинье дан был строгий наказ – немедля готовить богатые гостинцы и подарки: на всю Герасимову семью шерстяные варежки и носки. От варежек его кое-как отговорили, убедив тем, что в городе никому из семьи Герасима работать на холоду не приходится, а бегать по магазинам есть у них красивые рукавички.

В правлении колхоза на возражение председателя Лубнякова, что в посевную не время разъезжать по гостям, Евлампий Назарович категорически заявил:

– Я, Евксентий Иванович, за свою жизню и работу в колхозе столько земли и навоза перебуровил, и заметь – безо всякого ремонту, что не каждому экскаватору столь достается. У меня сейчас такой момент в жизни припер, которому надо дать окончательное разрешение. Так вот нукай и тпрукай завтра сам, а ежели куда не успеешь – беды большой не случится.

На другой день, приодевшись в Герасимовы рубаху и штаны и прочую немудреную, но починенную одежонку, навьючив на себя котомки и пестери, Евлампий Назарович отбыл из родных Берестян.

3

По своему местоположению Берестяны тяготели больше к Ирбиту и Тюмени. Туда чаще всего и ездили берестянцы по своим делам. В областном же городе, как помнится Евлампию Назаровичу, был он после солдатчины не больше двух-трех раз, да и то в двадцатые годы с хлопотами по организации первой берестянской артели. А со всякой продажей ездила Дарья, но и она редко бывала на областном рынке из-за дальней и дорогой дороги. И, конечно, сколько ни был занят сейчас старик своими мыслями о встрече с Герасимом и своей старухой, а не могли его не заинтересовать перемены, что произошли за такой долгий срок в родных краях.

То и дело прилипал он к окну, глазея на новые поселки, на проплывавшие мимо заводы, на стройки, встававшие из-за леса, на каменные дороги.

– Гляди-ка ты – сколько нагородили, понастроили! – поражался он. – И когда это успели?

– Темпы, дедушка, темпы! – задорно отозвался моложавый, крупнотелый, чисто выбритый сосед, попыхивавший ароматной сигаретой.

– В наши бы Берестяны такие темпы, – сожалеюще вздохнул Евлампий Назарович и снова с любопытством обратил свой взгляд в окно, за которым загрохотал встречный поезд с платформами, груженными штабелями золотящихся бревен, новыми зелененькими грузовиками, какими-то огромными железными фермами и опять штабелями пиленого леса.

Своего областного города Евлампий Назарович не узнал. По просторным озелененным улицам, залитым асфальтом, встречными потоками неслись самые разнообразные автомашины, трамваи и троллейбусы. Появилось множество светлых, высоких, многооконных домов, тут и там шло строительство новых зданий, над которыми двигались могучие железные руки строительных кранов. Несчетное количество магазинов сверкало огромными витринами, уставленными всевозможными товарами. Вся эта яркая и шумная картина города и невообразимое многолюдство на его улицах поразили берестянского жителя до немой растерянности.

Если бы Евлампий Назарович сел на трамвай или троллейбус, они бы за несколько минут домчали его до дома, где проживал Герасим. Но старик, дивясь и любуясь городом, шел пешочком, спрашивая время от времени прохожих – как ему добраться до «Научного городка». Добрел он до Герасимова дома со своей котомкой и пестерями, порядком упарившись.

Прежде чем войти в подъезд, где находилась квартира сына, Евлампий Назарович остановился передохнуть, снял картуз и, достав из кармана тряпицу, стал утирать вспотевшее лицо и шею.

Из подъездов больших домов, окружавших просторный двор, то выходили, то входили в них люди, из открытых окон звучали то музыка, то песни.

Обозревая непривычную жизнь городского двора, Евлампий Назарович удивлялся:

– Вот же, черти! Понастроили себе какие муравейники! И каждый свою дыру знает.

Он уже собрался идти, как из подъезда выскочила торопливо женщина с большой сумкой в руке. И как только глянул на нее Евлампий, так и оторопел.

– Это как же ты... старая дура, тут оказалась?

– Ой, батюшки!.. Что же это такое? Да нешто ты это, Евлампий? Ой, ой! Господи! Как же это тебя лешак принес? – Дарья, заплакав, упала на грудь обескураженного мужа.

Проворно прихватив его пестери, она увлекла Евлампия в подъезд и, еще не переступив порога квартиры, закричала:

– Герасим! Алевтина! Отец приехал!

Появившийся в дверях коридора рослый, крепкий парень в безпоясной светлой рубахе с закатанными по локоть рукавами на мгновение остановился, не веря глазам. В следующее мгновение отец уже кряхтел в объятиях сына.

– Тебя бы к нам ободья гнуть! – придушенно говорил отец.

Из двери комнаты с удивлением и любопытством оглядывала гостя молодая женщина с ребенком на руках, в которой Евлампий Назарович по «парнишечьему шпыну» волос угадал, что это и есть его сношка, а ребенок – внучек Егорушка. Свекор степенно подошел к снохе:

– Здравствуйте... – не знаю добром-то, как вас звать-величать. А с этим внучонком Егорушкой, – дедушка щекотнул его пальцами по животику, – я еще по карточке знакомство поимел.

Ребенок боязливо отклонился от бородатого и косматого деда и, вдруг взревев, спрятал голову за плечо матери. Дедушка ласково погладил внука по спине:

– Ну, ну... Мы еще, Егорушка, с тобой спознаемся.

Сноха с недовольством взглянула на свекра и, ничего ему не сказав, ушла успокаивать ребенка, а Евлампий Назарович, оглядев еще раз сына, довольно сказала

– Ну, а ты, Гераська, в доброго бугая вымахал!

Герасим засмеялся:

– Скажешь тоже, батя, – в бугая. Проходи-ка в комнаты.

Евлампий Назарович покосился на свою старуху. От природы коренастенькая, ширококостная, она еще больше раздалась, раздобрела на сыновних хлебах. Одетая в шерстяную вязаную кофту, с округлым полным лицом, пухлыми короткопалыми руками, она была, словно бы, и та Дарья, что уехала из Берестян и какая-то другая, успокоенно повеселевшая, говорливая и суетливая.

«Ишь ты, как наловчилась тараторить и руками-то петлять», – удивился Евлампий Назарович.

Ни старуха, ни сын не поблагодарили его за гостинцы, а Дарья даже попеняла:

– Борова-то закололи, а нам только вот и остались эти кусочки? – недовольно тыкала она в свиную окороковую ляжку килограммов на десять. – И масла со сметаной маловато, – с недовольством двинула она объемистый берестяной туес. – Растолкал всю скотину, а нам что достается – одна приглядочка? Я вот соберусь да нагряну на вас там в Берестянах-то!

– Вот, вот. Давай нагрянь, – только и нашелся ответить обиженный старик.

Сын примиряюще сказал:

– Да хватит вам всего, мамаша. Всегда можете, что надо, и на рынке купить, в магазинах.

– Иди-ка купи! Ноженьки гудят, как набегаешься да в очередях настоишься. А дойдет черед и взять нечего: то постнятина синющая, а то и вовсе кости одни. Зло берет! Лешак их знает, этих колхозников, чего они там и растят. Ни мяса, ни молока!

Евлампий Назарович и вовсе онемел, услышав подобную критику от потомственной колхозницы.

Из крайней растерянности выручил отца Герасим:

– Ты, батя, не обращай внимания, – сказал он, смеясь, легонько повернул отца к выходу из кухни. – Здешним хозяйкам угодить трудно. Пойдем, посмотришь жилье наше.

4

Квартира Герасима оказалась обширной. В четырех ее комнатах расположены были: столовая, детская для сына и бабушки, спальня и просторная Герасимова мастерская, не считая прихожей, кухни и прочих помещений. Обставлены были комнаты темной чинаровой мебелью, устланы ковровыми дорожками, а спальная – во всю комнату китайским ковром. Каждый из живущих тут внес в эту обстановку какое-то свое, присущее ему представление о красоте и уюте. Густота картин и рисунков на стенах комнат и даже в прихожей и кухне шла, конечно, от художнической натуры и профессии хозяина.

Всяческие безделушки на трельяже, серванте и полочках по стенам были, вероятно, увлечением хозяйки и, несомненно, ее же увлечением было множество ярко цветных изящных кукол, расставленных и рассаженных по подоконникам, тахте и креслам.

Дала волю своему пристрастию и Дарья Архиповна – во всех комнатах было множество цветов в горшках, а на окне в кухне со всей откровенностью и наивностью красовались самые любимые бабушкины цветочки – груша и герань.

Евлампия Назаровича, прожившего всю жизнь под родительскими полатями, около грузной, в пол-избы печи, в тихом уюте своей горенки, устланной пестрыми домоткаными половиками, глубоко поразила непривычная обстановка и просторность сыновней квартиры. Изумленно оглядывая комнаты, он не переставал восторгаться:

– Ох, и роскошество! Ну же и удобность какая! Какая приспособленность! И когда это, Гераська, ты разбогатеть успел? А полы-то этак баско расписаны сам, что ли?

– Это рисунчатый линолеум такой продается. Ну и настилается.

– Хэ-хэ! Вроде, значит, наших половиков. Хэ! Выдумка!

В детской комнате, окрашенной в желтоватый золотистый цвет, с широким бордюром, разрисованным различными зверюшками, дед снова встретился с внуком. Он сидел на ковре в окружении ярких разноцветных игрушек.

Дед спохватился и полез в карман, где у него были припасены гостинцы и для Егорушки – купленные на вокзале три розовых пряника. Пряники в кармане пообвалялись несколько в махорке, и Евлампий Назарович, прежде чем подать внуку, ошмыгнул их рукой. Молодая сношка сидела около ребенка на низеньком стулике с выражением ужаса на лице, и в тот миг, когда дедушка протянул их внуку, схватила ребенка и выбежала из комнаты, прошипев мужу:

– Проветри комнату!

Евлампий Назарович, оставшийся с пряниками в руках, в крайнем недоумении спросил сына, открывавшего форточку:

– Чего это она у тебя такая сполошная? Нате – фыркнула и внучка утащила.

Герасим смущенно сказал:

– Ну, Знаешь, боятся они всякой инфекции, зараза какая чтобы к ребенку не попала.

– Да какая зараза, когда я их вот только на вокзале купил? И ничем они таким отвратным не воняют, – понюхал старик пряники, – чтобы избу еще проветривать.

– Это, батя, она не от пряников. – И стеснительно объяснил: – Возишься ты с лошадьми, со скотом, ну и попахивает, конечно.

– Да что она прынцесса, что ли, у тебя?

– Какая принцесса? Городская, здешняя. К деревне непривычная.

И чтобы уйти от неприятного разговора, позвал отца:

– Пойдем лучше ко мне в мастерскую. Там и покурить можно.

Отец отметил мысленно для себя: «Гляжу я, сынок, держит тебя баба в строгости». Шелохнулось в душе старика чувство обиды на сноху: «Ишь ты, как приняла – ни здравствуй, ни милости просим. А к Егорке и не подпускает. Фордыбачка и все тут».

Однако обида тотчас покинула Евлампия Назаровича, как только он переступил порог Герасимовой мастерской. Это была просторная светлая комната, где прежде всего бросались в глаза развешанные по стенам и приставленные к ним картины, стоявший посреди комнаты мольберт с большим начатым полотном. Одну стену занимал широкий стеллаж, уставленный всевозможной домашней утварью вперемежку с разноцветными вазами и кувшинами, гипсовыми фигурками и цветными ларцами, кусками уральской яшмы и друзами сверкающего хрусталя.

– К чему это у тебя тут всякая всячина насобирана? – удивился отец.

– Нужна бывает, когда какую-нибудь картину пишешь.

– О! Гляди-ка у тебя и лапти есть! – обрадованно поразился Евлампий Назарович.

– А вот обожди, я покажу тебе эти лапти и на картине.

Отец обратил свой взгляд на стену, увешанную картинами, и на первой же, со щемящим теплым чувством в груди, увидел родные берестянские места.

– Гераська! Так это же наш «Каменный ключик»!

– Он самый.

– Родничок-то так и играет. Вода в нем холодающая.

– Как попьешь, зубы ломит. Люблю я это место.

Обозревая картины, отец обрадованно узнавал с детства знакомые родные поля, плотик под вербой на Берестянке, выгон с пасущимися телятами. А перед одной картиной прямо-таки обомлел от восторга:

– Ха-ха-ха! Так это же наши старики у пожарки тары-бары разводят! Хы-хы! Другое правленце! А этот в малахае-то обязательно дедко Петро. Ха-ха-ха! Ты, Гераська, эту картину непременно мне отдай!

Видя этот искренний, глубоко потрясший отца восторг, Герасим сам радостно взволновался, безоговорочно согласился:

– Да, пожалуйста, тятя, возьми, если она тебе по душе пришлась.

Старик ликовал:

– Ты, знаешь, ко мне все Берестяны сбегутся! Давай покурим, – предложил он, вытаскивая кисет и присаживаясь на диван.

Сын поспешил к столу за папиросами и раскрыл перед отцом коробку «Казбека»:

– Давай полегче.

Отец, смеясь, понимающе кивнул на двери:

– Опять проветривать заставит.

Герасим пожал плечами: куда, дескать, денешься.

Попыхивая папиросой, отец еще раз обвел взглядом картины на стенах, среди которых, кроме берестянских, были какие-то стройки, глубокие рудничные карьеры, портрет пожилого доменщика, букет сирени в хрустальной вазе.

– И везде ты бывал?

Сын объяснил, что художникам приходится много ездить, нужно ко многому приглядываться, знать не только свой родной край.

– И живешь широко – оправдывают, значит, тебя эти картинки?

– Пока оправдывают. Надеюсь – хуже не будет, – скромно сказал сын.

Отец обхватил сына рукой за плечи:

– Гляди ж ты, Герасим, что получается. А я ведь долго все это твое занятье за баловство считал, – и взглянул снова на картины. – Ну, а берестянские картины у тебя тоже берут?

– Берут, батя. Нравятся.

Отец горделиво сказал:

– Вот те и Берестяны! А что? – пускай полюбуются, – и, спохватившись, спросил: – Ну, а слышь-ка, мой-то патрет где у тебя?

– Завтра покажу. Взяли его у меня на областную выставку. Обязательно с тобой сходим.

– Меня на выставку? – вскочил пораженный Евлампий Назарович. – Это с какой же стати я туда попал? Ну, у себя, бывало, на Доске почета выставляли, так это туда-сюда. А тут в области! За каки таки проценты? – И вдруг, посерьезнев, озабоченно сказал: – Ты слушай, Герасим, как бы тут промашки не получилось. Колхоз-то наш который год в отстающих тащится, ну, и я, конечно, из передовиков-то слетел. Вожу сейчас председателя на таратайке. Какие уж тут проценты!

Герасим, смеясь над наивными опасениями отца, успокоил его:

– Это, батя, не Доска почета. Выставляются там всякие картины художественные.

– Ну-ну, смотри, чтобы промашки не было. А то из нашего райкома углядят, так нам с тобой хвоста накрутят.

В комнату вошла Дарья Архиповна. Весело сказала:

– Ну, мужики, пора к ужину готовиться. – Самодовольно опросила мужа: – Как тебе, Евлампий, Герасимовы-то картины?

– Да чего скажешь? Красота!

Старуха уточнила:

– Красота-то красота, да еще вон какая доходная. А как мы с тобой опасались – помнишь?

– Так ведь, Дарья, все от необразованности нашей.

– Вот и соображай теперь – каков у нас сынок-то, – похлопала она Герасима по плечу. – Не какой-нибудь там пастух, а вон по радио талантом навеличивали.

Сын смущенно запротестовал:

– Не к чему, мамаша, об этом упоминать.

– Тебе все не к чему. Ни к какой выгоде у тебя толку нету, – мужу пояснила: – Черт его знает, в тебя, что ли, простофилей он издался – все ему стеснительно да неудобно. Мы с Алевтиной все его картинки в свои руки взяли. Пущай свое дело знает – пишет, а насчет цены это уж наш разговор.

– И зачем вы, мамаша, весь этот разговор опять поднимаете, – возмутился сын.

– А ты что же – какое пониманье в этих картинках имеешь? – спросил Дарью Евлампий Назарович.

– Не велико тут пониманье надо. Сколь дают – запрашивай вдвое и не ошибешься.

– Мамаша! – запротестовал Герасим.

– Вот те и мамаша! – отрезала Дарья. – Иди готовь, чем отца угощать, а я его сейчас вымою. Пошли, отец!

В коридоре около кухни Евлампий Назарович спросил Дарью:

– А что же сношка-то даст мне внучка подержать али нет?

– Вымоешься, тогда и подержишь, – с этими словами она открыла боковую дверь, и Евлампий Назарович оказался в ванной комнате.

– Разоблакайся! – скомандовала Дарья. – Вода приготовлена. Если впрохолодь покажется – вот в этом кране горячая, добавишь.

Старик опешил:

– Да что ты? Сроду я в корытьях не мылся.

– Это ванна называется. Корытьев у нас нету. Сымай пиджак, я его пообчищу, а то гляди, весь в шерсти.

– Это... это, ты в сам деле, Дарья, хочешь меня в эту посудину затолкать?

– Да ты что, прости, господи, канителишься? Что я утопить, что ли, тебя собираюсь? Куда тебя спать этакого положишь? Да еще вот, видишь, внучка тебе подержать надо.

– Ну и что из этого? Ты думаешь, я с тобой, что ли, цацкаться ехал?

– Да на кой ты мне лешак нужен? Подумаешь? Сто лет мечтала. – И внезапно расхохоталась. – Да что ты, Евлаша? Благодать-то какая? Все тело у тебя так и разомлеет, а по внутренностям этакая истома пойдет. Я так страсть как уважаю в этой ванне полоскаться. И доктора говорят, как это пользительно. Давай без канители разоблакайся. Вот тебе тут Герасимово чистое белье, рубаха верхняя.

Евлампий Назарович испытывающе поглядел на жену:

– Ох, Дарья, ты все такая же подходистая.

– Такая, такая, Евлаша. Давай, родной, мойся.

Вышел из ванной комнаты Евлампий Назарович после купания без каких-либо признаков обещанного Дарьей разомления и истомы. Не все у него благополучно ладилось с ванной техникой, а главное – не хватало для настоящего наслаждения жаркого пара и хлесткого березового веника. Он так рассерженно и сказал Дарье:

– Какое это к бесу мытье, когда эта твоя механика не приспособлена кости распаривать. То ли дело в бане на полке прожаришься. А тут барахтайся в этой склизкой посудине. На коленках, да локтях только синяков насадил.

– Ну, это ты, Евлаша, от своей неприспособленности избился. Давай пойдем ужинать. Там за ужином водочкой свои кости и разогреешь.