Текст книги "Буран (Повести, рассказы, очерки)"

Автор книги: Александр Исетский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

3

Вечером состоялось заседание правления с активом. Народу в бухгалтерии, где заседали, собралось человек двадцать. На столах тускло горели две керосиновые лампы. Еще и этот желтоватый жидкий свет подтверждал, сколь позорно был запущен федьковский колхоз; и это в нашей области, с ее «сплошной электрификацией»!

Евсюгов не выбирал себе главенствующего места. Примостившись сбоку к столу бухгалтера, он без каких-либо обиняков обратился к собравшимся:

– Наперво потолкуем, товарищи, о весеннем севе.

И доложил о положении с севом почти буквально в следующих словах:

– Пора выезжать в поле! С завтрашнего дня надо начинать подборонку. Что недоделали, будем исправлять на ходу. Матаес готова, а нас – как застало? Давайте высказывайтесь – у кого что есть прибавить. Таня, ты растолкуй.

Слово взяла очень молоденькая, худенькая и небольшая, как подросток, девушка. Она оказалась агрономом, которого МТС прикрепила к артели «Красногвардеец». Бойко и деловито она обратила внимание членов правления и актива на необходимость дружно приступить к первому этапу весенне-полевых работ, перелистала план этих работ, указав, что и как надо быстро доделать и исправить, чтобы не сорвать сроков, предусмотренных этим планом.

Говорила Таня Вострикова скороговоркой, и Евсюгов, повернувшись в ее сторону, внимательно и напряженно смотрел в ее лицо, стараясь, казалось, запомнить все ее советы и указания, как будто они были для него откровением. Когда она окончила свою речь и аккуратно сложила план, Ефим Осипович заключил:

– Так вот —все слышали, что и как надо доделать? Добавленья будут? Нету. Тогда выполняйте.

И перешел к следующему вопросу:

– Теперь я доложу о государственных ссудах колхозу. Нашу приходно-расходную смету в исполкоме утвердили с намерением всячески нашей артели помочь. Ссуды на корма скоту и на капитальное строительство дали нам триста девяносто тысяч. Ну, как обратно мы ехали, в Ерзовке плотники без дела сидят. Работали они у меня, когда я там артелью правил. Порядились с ними – тысячу рублей с квадратного метру. Так вот давайте – у кого какое мнение? Не обязательно: Евсюгов сказал – и конец. Высказывайтесь, а то завтра за плотниками надо подводы посылать.

Возражений договор председателя с плотниками не вызвал, и так, видимо, в манере Ефима Осиповича, был с ходу решен большой и важный для жизни артели вопрос.

В колхозе даже забыли, сколько лет у них не было детских яслей. До школьного возраста все матери называли своих ребят «грудными» и почти не участвовали в общественных работах. Опять же по кратенькому докладу председателя правление поручило одной всеми уважаемой колхознице немедленно всех детей учесть, подобрать себе помощниц и ясли открыть.

Последовавший затем обычный разбор нескольких заявлений колхозников о их бытовых нуждах как будто исчерпывал повестку дня кратковременного заседания. Однако оказалось, что под самый его конец Евсюговым приноровлен был очень острый вопрос о трудовой дисциплине. Евсюгов даже встал, приступая к нему.

– Обсудить надо, товарищи, нашу заведующую молочной фермой Василису Трофимовну Вечеркину, – и он перевел суровый взгляд на женщину, навалившуюся всем корпусом на стол учетчицы.

Она не подняла низко опущенной над столом головы, повязанной клетчатым платком. Сидя вблизи нее, я еще раньше обратил внимание на странную одутловатость грубого лица этой женщины со сведенными к переносью зрачками, а особенно на ее осипший голос, когда она о чем-то переговаривалась с учетчицей. Во всем ее облике проступала какая-то ухарская натура, приглушенная только здесь, на заседании.

Ефим Осипович, между тем, ставил вопрос ребром:

– Что можно прямо сказать, касаясь этого человека? Не люблю я тех, кто хочет меня взять обманом! Затрачиваем мы на животноводство огромные средства. При требуемой дисциплине должна эта отрасль дать нам быстрый доход. Добыты соответствующие корма. А какая же колхозу от этого польза? Вот поглядите на эту дивограмму, которую специально агроном наш сделал, – и председатель указал на прикрепленный к стене график надоя молока по колхозу.

График представлял пилообразную кривую линию с еле выраженной тенденцией к повышению.

– Так вот, поглядим по этой дивограмме, какая есть заведующая Василиса Трофимовна: – продолжал Евсюгов. – Как видите, тянется черточка со среды всю неделю вверх и вверх. Это надой все повышается и повышается. Дошла черточка до воскресенья, и хоп! – полетела книзу. Воскресенье, понедельник, вторник – все летит и летит вниз. Вот пошла со среды черточка опять вверх, а с воскресенья снова хоп! И в третью неделю то же самое. Что же такое происходит на ферме? Посмотрим по дивограмме, что делала Василиса Трофимовна в субботу, накануне, как черточке нырнуть книзу. Варила Василиса Трофимовна бражку, пекла всякую стряпню, а вечером созвала своих доярок на вечерку. Скот же поручался малолетним девкам. Слывет Василиса Трофимовна в Федьковке первостепенной песенницей, к тому же задористо играет и на гармошке. Трясут они пляской избу целую ночь, прихватят и воскресенье. В понедельник опохмеляются, а во вторник у всех голова болит. И только со среды опомнятся, спохватятся скот кормить и поить. А в субботу опять же вечерка у какой-нибудь доярки, опять пляс да тряс. И так каждую неделю. Вот что показывает нам этот плакатик!

В полной тишине звучала в комнате эта бесхитростная, взволнованная речь председателя, а люди то и дело переводили взгляд от обличительной «дивограммы» к виновнице, ничком лежавшей на столе и не смевшей поднять головы.

Оторвав свой острый взгляд от графика и перекинув его на заведующего МТФ, Ефим Осипович продолжал:

– Давала ли ты, Василиса Трофимовна, мне обещание – пить последний раз, последний раз отугощать своих подружек? Давала! Раз обманула, два. Больше я верить тебе не могу, печенка не вынесет. – И, снова обратившись к народу, он с глубокой обидой сказал: – По достанным кормам мы уж тонну должны надаивать! А она?! – И, еще раз взглянув на Василису, разгневанно заключил: – Выпроводить такую надо с фермы! Пусть проветрится на поле!

Никто не заступился за Василису Вечеркину. Непрощаемая ее вина перед колхозом была доказана Ефимом Осиповичем со всей очевидностью. Не проронила слова в свое оправдание и она сама.

Заведующим МТФ решили поставить давнишнего работника колхоза – ветфельдшера Чеботарева. До войны он заведовал уже артельной фермой, и именно при нем колхоз экспонировал на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке высокие успехи своего животноводства. Вынужден был уйти с фермы Иван Романович из-за болезни. Скромно и немногословно вспомнив о лучших порядках на ферме, он, однако, напомнил правленцам о своем недуге.

Потеплевшим голосом Ефим Осипович ответил ему:

– Известно нам о вашей подержанности, Иван Романович. Но я думаю, товарищи, что мы сочувственно учтем его недомогание и не пожалеем, сколько там надо, средств подлечить Ивана Романыча. Он, безусловно, оправдает себя.

Я посмотрел на часы. Заседание длилось два часа пятнадцать минут. Я не помню случая, чтобы каким-либо колхозным правлением столько важных вопросов было рассмотрено за столь короткое время. Конечно, это было умение Ефима Осиповича без обиняков, просто и немногословно раскрыть суть решаемого вопроса и подвести людей к разумному его решению. Правда, простота выражений Евсюгова часто граничила с грубоватой примитивностью, но это была уже не вина его, а беда. И еще одно драгоценное качество в натуре Евсюгова, несомненно, помогало делу – его прямодушие. Оно шло от его открытого лица и взгляда, от той душевной непосредственности, с которой он подходил к любому вопросу. Не надо было гадать, что он о ком-либо думает или как относится к чему-либо, его лицо – открытая перед вами книга. Может, это является недостатком для человека, руководящего большим коллективом людей, и, возможно, такая прямолинейность даже повредит делу, но таков уж был Ефим Осипович Евсюгов. И вполне может быть, что кратковременная его работа в колхозах в какой-то степени прямо зависела от этого наивного, почти детского прямодушия. Бывает и так...

Из-за позднего времени или по какой-то другой причине Евсюгов решил не искать для меня квартиры и пригласил переночевать как-нибудь у него. Оказалось, что он и Петляев живут постояльцами в избушке у бабушки Катерины и спят на полатях. Для их семей квартир в Федьковке пока не выкраивается, и как выйти из этого трудного положения, председатель с заместителем пока не придумали. После скромного ужина оба они залезли на полати, а для меня бабушка Катерина постлала постель на голбчике.

4

Хотя я и проснулся очень рано, но Евсюгова и Петляева в избе уже не было.

– Да черти в кулачки еще не бьют, как они убегают, – объяснила бабушка Катерина. – У этого председателя жадность до работы невообразимая. Себе покою не знает и другим не дает. Только и ладит – а нельзя ли из чего еще какую выгоду получить.

– Чем же это плохо?

– А я и не сказала, что плохо. Только не каждому это по губе. Тут десять председателей перебывало. Один учил, другой переучивал, третий выправлял, четвертый сам выправиться не мог, а пятый – расплетай мочало, начинай сначала. Так колесом и шло. А народ-то и вконец охладел к артельной работе. Вот поди-ка, втолкуй обленившемуся человеку работушку полюбить. Крутенько берется Ефим Осипыч, только боюсь – не укатали бы сивку крутые горки.

Когда бабушка Катерина брала с окна у стола солонку, угощая меня запашистой печеной картошкой, я увидел на подоконнике за занавеской две пустые поллитровки и третью недопитую. Спросил бабушку.

– Это кто же у вас увлекается?

– Ой, да чего-то опять Петляев уж который день прикладывается. Он ведь запойный. Через это и в Коптяевой с председателей-то слетел. Приставили вот к Ефиму Осипычу на исправление, как не падок он на это зелье-то, так не знаю, кто кого пересилит?

Новыми любопытными гранями повертывалась ко мне фигура федьковского председателя с его заместителем, но как ни интересно было для меня продолжать разговор с добросердечной бабушкой Катериной, однако надо было торопиться в контору. Твердо уговорились мы с Евсюговым перед сном: с утра объехать с ним артельное хозяйство и посмотреть, как приступят в бригадах и на ферме к выполнению принятых правлением важных решений. Но, как объяснил мне Евсюгов, когда я пришел в контору, они с Петляевым еще на полатях ночью договорились не проверять, а организовать выполнение решений правления, ввиду их чрезвычайности, и потому встали и уехали еще до рассвета. Меня они решили, как гостя, за очень ранним часом не будить, и мне осталось только подосадовать на себя, что я не слышал, как они перешагивали через меня, слезая с полатей.

Ефим Осипович по простоте душевной, наверное, и не понял, каких драгоценных наблюдений за его работой он лишил меня именно этим утром, хотя сам первый высказал такое страстное желание показать мне все свое хозяйство. У меня не оставалось времени задерживаться в Федьковке дольше полудня, должен был я посмотреть еще пуск межколхозной гидростанции в соседнем районе, и я сказал об этом Евсюгову.

Он по привычке тесно сдвинул брови, поворошил волосы на затылке.

– Тогда вот так – с моих слов запиши об этом колхозе – каким я его принял. Ты, наверное, бывал в худых колхозах, так хуже этого колхоза нету! – и замолчал, уставившись немигающим темным взглядом в пол.

Я ожидал, что он чем-то подкрепит эту мрачную оценку своего колхоза, но, как видно, краткость при выражении своих мыслей была в его характере постоянной. О колхозе он больше ничего не добавил.

– Ну, а без разговору я тебя не отпущу, – сказал он приказательным тоном. – Погоди малость, управлюсь я тут кое с какими делами, и пойдем завтракать. Там я тебе все и выложу.

А дела цеплялись одно за другое и не отпускали председателя, открывая новые и новые любопытные качества в характере этого цельного и простого человека. Наконец,, мы уже было собрались, вышли на крыльцо, как тут нам встретилась молодая женщина – инспектор инкубаторной станции, приехавшая заключить договор на поставку колхозу цыплят.

– А пекинских утят? – спросил председатель.

– Заявки на утят от вас не было.

– Как не было? Была от меня заявка!

– Так то была заявка по артели «Родное поле», когда вы там работали. А по здешней артели не было.

Этого было достаточно, чтобы Евсюгов пришел в сильнейшее беспокойство. Вернувшись в бухгалтерию, он возбужденно попросил инспектора прочитать ему договор и настойчиво сказал:

– Пиши: и пекинских утят пятьсот штук!

– Не могу. Утята пойдут в колхоз «Родное поле». Заявка подана от него.

– А ты посмотри, посмотри, кто ее подписал? Евсюгов!

– Ну, мало ли кто подписал. – Важно – для кого.

– Так я что же, без пекинских уток останусь? – растерянно спросил Ефим Осипыч. И заговорил азартно, с загоревшимся откровенной хорошей жадностью взглядом:

– Ты же понимаешь, какая это выгодная птица! Никакого уходу, сама отыщет себе корм, а осенью бери ее, разжиревшую, – да на базар. Да ты знаешь, как бы я на этой птице выгадал?

– Все понимаю, – улыбнулась инспекторша, – но так же и в «Родном поле» председатель, наверное, рассчитывает.

Этот ее довод окончательно вывел Евсюгова из себя.

– Он рассчитывает?! Да он никакого толку в этой птице не смыслит. Он сроду ее не видывал и уморит этих утят в один момент. Да он об этой моей заявке сном-духом не знает. Пиши!

Однако инспекторша стояла на букве законности и вписывать утят в договор артели «Красногвардеец» отказалась. Тогда Евсюгов сорвал с рычага телефонную трубку, остервенело зазвонил и вызвал директора инкубаторной станции. Выразительно жестикулируя, как будто стоял он перед этим директором, Ефим Осипович доказывал свое право на получение пекинских утят, но, наткнувшись, видимо, на непреодолимую стену формальной разнарядки, уныло замотал головой. Однако опять нашел выход из тупика:

– Да ты слушай! – кричал он в трубку. – Ну ладно, не можешь ты отобрать у него всех утят, так ты можешь хоть по полсотне каждому колхозу недодать?.. Да они радешеньки будут!... Это же райком их заставил разводить этих утят!... Так договорились? – и, выслушав, очевидно, положительный ответ директора, Евсюгов, как ребенок, засмеявшись, подскочил и сунул трубку инспекторше. – На! Вписывай! – и, счастливый успешным исходом дела, обещавшего еще одно доходное производство, сказал мне, бойко сбегая по ступеням крыльца:

– У меня такое правило – каждый день вперед и вперед! Хотя на вершок, но вперед!

5

Бабушке Катерине Евсюгов сказал прямо:

– Катерина Никитишна, выставь нам кашу, дай хлеба, а сама пошла бы к соседкам побалагурить. Мне вот с человеком потолковать надо.

Притворив за хозяйкой дверь, Ефим Осипович некоторое время молча ходил по избе, ероша свои черные непокорные волосы. Вероятно, он собирался с мыслями, что сказать, как выразить то, что наболело у него на душе.

После почти двух дней, проведенных около него, он приоткрылся передо мной необыкновенный, самобытностью своей натуры, удивительным увлечением своим трудом и фанатической верой в его успех, хотя в столкновениях и борьбе с трудностями его дела он был из-за своей малограмотности, казалось, безоружным. И вот теперь мне хотелось услышать от него во всех подробностях повесть о его судьбе, как он поднялся до почетного поста вожака колхозной деревни, понять «секрет» его успехов в подъеме отсталых хозяйств и установить, где же лежит тот критический рубеж, за которым Ефим Осипович, при всей его неуемной энергии, становится беспомощным, а колхозники лишают его своего доверия.

– Вчера я опрашивал тебя, как ты ко мне прорвался, – заговорил он сурово, присев на лавку к столу. – Может, тебе это удивительно, зато я начал понимать, почему наш редактор уж который год об Евсюгове ничего, кроме фамилии, в газетку не стал допускать. Видят они, что наболело у меня тут, так, дескать, прорвется еще перед кем. А это им, я знаю, не по нутру.

– Так в чем же дело, Ефим Осипыч?

– А вот в чем. Мне еще сорок два года, а меня, как видишь, скоро можно со стариками в ряд садить. Дня без горькой заботы не прожил. Как-то у меня с детства все не по порядку пошло. А сейчас и вовсе вверх тормашками все полетело!

– Может, Ефим Осипович, вы и расскажете, как у вас с детства сложилась вся ваша жизнь? И мне бы понятнее стало, что и как у вас произошло за последние годы.

Евсюгов откинулся на простенок и стихшим голосом проговорил:

– Можно и так. А не по порядку у меня жизнь пошла потому, как еще малолетком остался я в сиротстве. С парнишек батрачить довелось «по срокам». А работа эта известная – кулак тебе книжку в руки не даст. Так вот к грамоте и не пристал: понабрался ее кое-как уж потом на председательской работе.

С тринадцати лет по лесам пошел: рубил дрова, шпалы на железную дорогу резал, с одним мужиком ходил по деревням лес пилить маховой пилой...

Годы безрадостной и трудной юности выпали Ефиму Осиповичу Евсюгову. Мужал и закалялся он в непрестанном тяжелом труде по уральским лесам, и, может, там, в лесной глуши, сложился его простодушный, прямой и открытый характер, неумение кривить душой и упорно добиваться в суровой борьбе лучшей доли. И когда в родной деревеньке – Чижах – организовался колхоз «Дружный труд», девятнадцатилетний Ефим Евсюгов всей душой поверил, что именно в нем он и найдет свой счастливый путь к жизни.

Молодому, крепкому парню колхоз доверил рабочую бригаду, двадцать семь лошадей и послал на лесозаготовки. Давно знакомое, привычное дело! Каждую зиму рубил он с колхозной бригадой уральские леса, неизменно возвращаясь к весне в колхоз с бодрыми людьми, со здоровыми упитанными конями и с богатыми премиями за отличную ударную работу. Люди и кони его лесной артели с ходу становились в борозду и снова до зимы дружно трудились на полях молодого колхоза.

Колхозники хорошо пригляделись к упрямому и честному хозяйственному парню, и, когда в 1933 году артель переживала лихую пору неурожая, все сошлись на том, чтобы поставить Ефима Евсюгова председателем колхоза.

– Испужался я тогда, – задумчиво улыбнулся Ефим Осипович... – На складе двенадцать килограммов муки, кони лежат, падеж, осталось три коровы. Дело было в мае. Где, что, как сеять? Ничего этого у рук самостоятельно не бывало. Пошел к старичкам выспрашивать, советоваться. Посеяли с горем пополам, а урожай-то по восемнадцать центнеров собрали! Ожили! А в следующем году и в тридцать седьмом по шесть килограммов на трудодень пришлось. Завалились все хлебом. Тогда напер я на животноводство. Давай, где можно, покупать телушек, бычков. В сороковом году ферма была у меня уж в сто сорок голов, двести свиней, коней выправили, сбрую, транспорт обновили.

Вспоминал эти годы Ефим Осипович с удовольствием. Оживившись, ходил по комнате, притоптывал, похохатывал, ударял в ладоши. И совсем неожиданно хмуро свел свои густые брови и глубоко вздохнул:

– И вот тогда стали со мной в исполкоме поговаривать, что-де не одному нашему колхозу надо хорошо жить. Помогать, дескать, надо и другим. Одним словом, уговорили меня принять в деревне Заболотной колхоз «Боевые ребята».

Снова по рассказу Ефима Осиповича проходит передо мной картина кем-то разваленного донельзя артельного хозяйства, горя его тружеников, успешных усилий нового председателя в подъеме колхозного производства. Здесь Евсюгов развертывает широкое строительство скотных дворов, приобретая и накапливая опыт и в этой области.

– Никогда я не обегал у кого-нибудь поучиться. А что тут худого? Повыспросишь, приглядишься и сам раскинешь. Вот в той же Заболотной был один колхозник, табак у себя на огороде добрый выращивал. Я, конечно, пригляделся да двадцать пять соток и посадил этого табаку. Так, знаешь, какие большие деньги колхоз от того табаку нажил! Раз с грамотой у меня не вышло, так запоминаю, что на глаза мне попадается.

Но колхоз «Боевые ребята» Евсюгову не удалось вполне поправить. Разразилась война, и в сорок втором году он ушел на фронт защищать Родину на трудном и опасном посту полкового разведчика. Вступил на фронте в Коммунистическую партию, а, вернувшись домой с победой и наградами, вскоре снова оказался председателем артели «Красные орлы», хозяйство которой было сильно подорвано войной.

Поднимать выбившиеся из колеи колхозы стало для Евсюгова привычным делом. После артели «Красные орлы» райком поручил ему вызволить из упадка колхоз имени Ворошилова. Затем богатый опыт Ефима Осиповича потребовался в пошатнувшейся снова его родной артели «Дружный труд». После укрупнения колхозов Евсюгов работает в артели имени Чапаева. Затем райком отзывает его и рекомендует председателем в колхоз «Заря революции». Но не задержался он долго и в этом колхозе – принял по решению райкома партии укрупненный колхоз «Родное поле», откуда, во избежание провала на выборах, его и отозвали на руководство федьковской артелью «Красногвардеец».

В девятом колхозе с 1933 года работает Евсюгов! Значит, если выкинуть четыре года его пребывания на фронте, он оказывался на каждый третий год в новой артели.

Припомнив в беседе со мной свой трудовой путь из артели в артель, Ефим Осипович, кажется, и сам поразился поспешному своему шествию через колхозные земли. И, словно оглянувшись на пройденный путь, он, грустно покачал головой.

– Устал! Чую – не стало у меня тут, – прижал он ладонь к груди, – прежнего напряженья. Думать вот стал. Чуть не ежедневно. Спохвачусь иной раз – о чём же я думаю? Небольшой бы мне колхозик! А их теперь нет. Кругом по артелям поставили грамотеев. А я? Стыд сказать – решения партии сам прочитать толком не могу! Объяснил бы вот колхозникам, какие решения Пленум вынес, так самому люди читали, жена. Если бы не радио, – кивнул он на репродуктор, – так я не знал бы, о чем с народом и говорить.

– Почему же вы не идете учиться, Ефим Осипович? При вашей настойчивости вы могли бы быстро...

Евсюгов не дал мне договорить. С потемневшим взглядом он вскочил с лавки и почти выкрикнул, ударив кулаком в грудь.

– Вот ты сам затронул, что у меня наболело! Сколько раз просился в райкоме, так один ответ: «Этакого опытника не отпустим. Прикрепим к тебе учителку – учись». Ну, и прикрепляли, а когда у меня голова забита таким вот разваленным хозяйством, – выбросил он руку к окну, – не могу я, ну, не могу часа оторвать от дела. Сидишь с ней, а у самого гребтит: там надо доглядеть, в другом месте распорядиться, лезет тебе в голову какое-нибудь соображение – где что добыть для хозяйства; а то за тобой прибегут – чего-то там стряслось...

Можно было поверить Ефиму Осиповичу, что совместить учебу с такой беспокойной работой, как у него, действительно трудно. Такие натуры, как Евсюгов: однолинейные, почти по-детски конкретно мыслящие, ограниченные узким интересом к своей работе, с неразвитым кругозором – сосредоточиваются на предметах отвлеченных с большим трудом. Это, несомненно, происходило и с Ефимом Осиповичем, когда «учителка» отрывала его от конкретной жизни в мир отвлеченных закономерностей языка и счета.

Евсюгов, между тем, продолжал, волнуясь, изливать всю горечь своей наболевшей обиды.

– Да разве в том, что нет у меня доброй грамоты – моя беда? Вот ты сам ездишь, видишь, какая перетрубация идет нынче на нашей колхозной земле, как укрупняет партия артельное дело. Нынче наши матаес будто кто за грудки встряхнул – забегали, засуетились около нас. То предлагают, это советуют, за то берутся, за это ухватываются. Техники к ним понаслали всякой, агрономов, зоотехников подбрасывают. Все вокруг тебя научно шумят, с планами, рацивонами, дивограммами снуют, на подпись тебе все это подсовывают. Ну, а мне все это надо умом-то обнять, каким-то манером обмозговать. Я ведь все-таки председатель, голова всему, за все я в ответе! А чего-нибудь в эту голову научного кто вложил?

Так разгоряченно, как передо мной, высказывал, вероятно, Евсюгов свое горе и в райкоме. Но там не хотели понять неутоленной жажды коммуниста к грамоте, которая бы с безграничной широтой и далью открыла перед ним окружающий мир, раскрыла бы страницы героической истории его родной партии и кладезь тех научных знаний, по которым он так трепетно тосковал.

Не знаю, говорил ли в райкоме Евсюгов то, что услышал я от него после минуты тягостного молчания.

– Посоветовался я с женой, с дочерью – уйти с колхозной работы. И как раз понадобился им председатель вот на эту артель, а в «Родном поле» у меня по работе и с народом нелады пошли. Дал я согласие, а сам думаю – пусть там снимут, а сюда не пойду, упрусь, а не пойду. На все решался! И слышу, Седачев вдруг объясняет колхозникам, что посылает меня райком на учебу. Я даже ушам не поверил. Ну, думаю, чего хотел – добился. Освободили меня в «Родном поле». Живу дома в Чижах с семьей, никуда не отлучаюсь, жду: вот-вот вызовут. Гадаю – куда пошлют на учебу. На третий день, я еще в постели был, заезжает тот же Седачев: «Вставай, поехали!» – Спрашиваю: «Куда?» – «В Федьковку!» – «До каких же пор, Пантелей Павлыч, будете вы Евсюговым прорехи затыкать? – говорю я ему с сердцем. – Сами же объясняли на выборах, что отправляете меня подучиться, а выходит, опять вокруг пальца обвели». Ну а Седачев свое: «Одевайся! Даем тебе крепкого заместителя – Петляева. Два часа в день на учебу выкроишь». Ну, а что мне этот Петляев? Знаю я хорошо Ксенофонта Акимыча. У чапаевцев я его сменил: увлекся он пьяночкой, из Коптяевой сняли за то же. Вот и здесь, – откинул оконную штору Евсюгов, – тем же пахнет. «Недоволен я таким решением, – отвечаю Седачеву. – Что хотите, делайте». Секретарь тоже разошелся, твердит: «Бюро решило и перерешать не будем. К вечеру приезжай без никаких разговоров!»

Рассказывая всю эту грустную историю, Ефим Осипович нервно мял в руках кусок хлебного мякиша. Кинув его, сокрушенно вздохнул:

– Совесть такая – поехал.

И раздумчиво продолжал:

– Ну, бросить, само собой, можно. Не поехал бы – и все. А что скажут? Испужался! А когда я чего ни на есть пужался? Бросить и только учиться, а с худа разве они пошлют? А так бросить – что я могу делать? Бригадиром – надо писать, на ферме – писать, кладовщиком – писать. Остается – пастухом или в сторожа.

Горькая досада сделала лицо Евсюгова страдальческим.

– Что же вы так, Ефим Осипыч, отчаиваетесь? – попытался я отвлечь его от горестного раздумья, хотя невеселым раздумьем о его судьбе был полон и сам. – У вас же накоплен большой опыт. Как-то вам все-таки удавалось, я слышал, поправлять дела в очень отсталых колхозах.

– Вот тот-то и есть, что удавалось, – не разводя бровей, ответил он. – Другое время было. Артелки небольшие, вся-то, бывало, она у тебя на ладони. До уздечки, до стожка сена где-нибудь на болоте в памяти держишь. А нынче иди-ка охвати такую громадину. И хозяйствовал без никаких нынешних научных хитростей, с крестьянского опыта. А в крестьянстве что? Известно: молоко у коровы на языке, пашню надо навозить, угадаешь в срок посеять – с хлебом. Из книжек чего я мог взять? Разве что по радио успеешь уловить или на семинаре кое-что запомнишь, так рискнешь испытать. А так, конечно, больше доходил своим умом. Участковый-то агроном когда-когда к тебе заглянет. Ну, помогало раньше и то, что раз садят тебя на худой колхоз, неотступно требуешь в районе: дай то, отпусти этого, вырвешь там, схватишь здесь, получишь ссуду покрупнее: смотришь – и оперился, начинаешь летать повыше.

– А как вы, Ефим Осипович, с народом ладите?

Евсюгов пристально взглянул на меня. В этом взгляде, как обычно, прямом и открытом, можно было без труда прочесть: «Тоже слышал?» И уголок рта его мимолетно приподнялся в горькой усмешке.

– Поди, наш редактор информировал? Он как-то на пленуме райкома меня ругал: отрывается-де Евсюгов от массы! А от какой массы, спрашивается, я отрываюсь? Которые в пьянку ударяются – тоже масса! От такой массы, как вон Василиса, я действительно отрываюсь. И лежебоков терпеть не могу. Они ведь почем зря сами шумят и добрых работников с толку сбивают. С лодырями легко ладить, когда ты им даешь, а работы не спрашиваешь. Ну, а такую артель, как вот эта, ладишь спервоначала сгрудить, чтобы вытянуть из прорвы артельное хозяйство, поставить его на обе ноги, а уж потом на трудодень пироги-то начислять. И потом – колхозы-то у нас существуют не сами по себе, а в общенародную семью входят. Она о твоей артели заботится, всяко поддерживает твой интерес, так и ты не забывай свой долг перед государством. Я открыто, как член партии, говорю и требую – не распускать на брюхе кушаки, пока не разбогатеем. Говорю, может, плохо. Может, не доходит. Зато делаю правильно.

Сознание своей правоты вновь просветлило лицо Евсюгова, и снова чисто и ярко залучился его открытый взгляд.

– Эх, если бы отпустили поучиться! Я бы за один год, знаешь, сколько классов одолел! А потом бы на курсы. Вон Журавлев, сосед мой со смежного района, грамотой был чуть-чуть повыше меня. Поехал в трехгодичную школу председателей и смело вернулся на большой укрупненный колхоз. Да я бы после такой зарядки!.. – и Евсюгов, широко растопырив ладонь, стремительно опустил ее и, как бы могуче зачерпнув что-то из глубин земли, вознес добытый груз высоко над головой.

Весь он был одухотворенно приподнят своей страстной мечтой. Казалось, все его крепко сбитое тело вновь налилось той неукротимой энергией, которой он был так щедро наделен от природы. И без всяких оговорок горячо верилось, что если бы дать Ефиму Осиповичу даже не очень высокую общую грамотность и элементарные знания в области агрономии и зоотехники, вооружить его богатейшим опытом передовых тружеников социалистического сельского хозяйства, этот «колхозный подыматель», как иронически отозвался о нем агроном Тепляшин, на наших глазах преобразился бы в талантливого руководителя современного сложного колхозного производства и, очень может быть, встал бы в ряд знатных людей нашей Родины.

А пока он стоял посреди избы, снова погрузившись в какие-то свои раздумья. Беседа наша как будто подходила к концу. Спрашивать Ефима Осиповича еще о чем-либо было излишним. И то, что я услышал от него, переполняло меня самым дружеским сочувствием к его горю, к его трепетной мечте. Мелькнула мысль – вернуться в райком и там высказать свое возмущение бездушным отношением к Евсюгову. Но я не располагал временем и в конце концов имел более верные и сильные средства и пути повлиять на перемену в судьбе Ефима Осиповича.

– И знаешь, о чем я тебя попрошу? – прервал он наше обоюдное раздумье. – Напиши ты обо мне в вашу газету такую заметку, чтобы... – и, помолчав, договорил рассерженно, – ну, чтобы сняли меня!