Текст книги "Том 2. Статьи и фельетоны 1841–1846. Дневник"
Автор книги: Александр Герцен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 37 страниц)
Что такое эгоизм? Сознание моей личности, ее замкнутости, ее прав? Или что-нибудь другое? Где окончивается эгоизм и где начинается любовь? Да и действительно ли эгоизм и любовь противуположны; могут ли они быть друг без друга? Могу ли я любить кого-нибудь не для себя; могу ли я любить, если это не доставляет мне, именно мне, удовольствия? Не есть ли эгоизм одно и то же с индивидуализацией, с этим сосредоточиванием и обособлением, к которому стремится все сущее как к последней цели? Всего меньше эгоизма в камне – у зверя эгоизм сверкает в глазах; он дик и исключителен у дикого человека; не сливается ли он с высшей гуманностью у образованного?
Вы думаете, что моралисты разрешили эти вопросы? Нет, они отделываются доблестным негодованием против всего эгоистического; они знают, что эгоизм – значительный порок; им этого довольно; их беспорочная натура мещет громы на него и не унижается до понимания. Странные люди! Вместо того, чтоб именно на эгоизме, на этом в глаза бросающемся грунте всего человеческого, создать житейскую мудрость и разумные отношения людей, они стараются всеми силами уничтожить, замарать эгоизм, т. е. срыть die feste Burg[60]60
укрепленный замок (нем.). – Ред.
[Закрыть] человеческого достоинства и сделать из человека слезливого, сантиментального, пресного добряка, напрашивающегося на добровольное рабство. Слово эгоизм, как слово любовь, слишком общи: может быть гнусная любовь, может быть высокий эгоизм и обратно. Эгоизм развитого, мыслящего человека благороден, он-то и есть его любовь к науке, к искусству, к ближнему, к широкой жизни, к неприкосновенности и проч.; любовь ограниченного дикаря, даже любовь Отелло – высший эгоизм. Вырвать у человека из груди его эгоизм – значит вырвать живое начало его, закваску, соль его личности; по счастию, это невозможно и напоминает только того почтенного моралиста, который отучил свою лошадь от эгоистической привычки есть и очень сердился, что она умерла, как только стала отвыкать от пищи…
Что мы сказали об эгоизме, то же должно сказать о своеволии. Минин начал своевольно великое дело восстания против чужеземного порабощения[61]61
В тексте: «Вильберфорс начал своевольно хлопотать об освобождении негров и после долгих, многолетних трудов достиг желаемого». <Примеч. 1862 г.>.
[Закрыть]. Неужели его своеволие похоже на своеволие пьяницы, придирающегося к прохожим?[62]62
«Да и потом, что же за нравственная обязанность быть под авторитетом чужеволья?» <Примеч. 1862 г.>.
[Закрыть] Я полагаю, что разумное признание своеволия есть высшее нравственное признание человеческого достоинства[63]63
«Я полагаю, что своеволие есть высшая нравственная среда, что до нее и домогаются все». <Примеч. 1862 г.>.
[Закрыть], что до него и домогаются все. Отчего эти недоразумения, этот смутный хаос понятий? От дурной привычки брать и понятия и слова без анализа, благо мы унаследовали их от схоластики. Жизнию люди стали выше этой унижающей точки зрения, но из учтивости и по скверной привычке остаются при старом языке; и таково странное право слов: мы чувствуем, что неладно, что не так выражаемся, но не язык отбрасываем, а принимаем превратный образ. Мы перетащили из средневекового мира натянутую, романтико-мистическую обстановку всех наипростейших истин и затемнили их. Обстановка эта всему придает, как освещение бенгальским огнем, странный и изуродованный вид. Мораль наша еще в феодальной одежде, но уже в полинялой и истасканной; ее оружья заржавели и притупились, утратили свою резкость и сделались площе. Слагающаяся новая жизнь, не признанная в сфере морали, – почва совершенно неудобная для таких семян. Она и не пустила корней. Возьмите обыкновенную светскую мораль – все это до такой степени неистинно, перемешано из разных начал, так нелепо, шатко, бедно, что жаль видеть добросовестную преданность проповедующих ее. Когда для морали был один источник – религия, тогда она была последовательна: она стройно шла из одного начала. Новый человек, этот Криспин, слуга двух господ, хочет сохранить выводы прежней морали, но источником ей поставил отвлеченный долг. Можете себе представить плоды такой логики! Отшатнувшись от твердого берега, люди испугались; им, привыкнувшим к мрачным сводам, к освещению свечами, к сырому испарению каменных стен, сделалось невыносимо тяжело на чистом поле от воздуха, от солнца, от отсутствия стен, от безграничной дали и возможности идти во все стороны. Со страху они построили на скорую руку дощатый балаган нашей морали и подумали, что это новый храм, в то время как, в сущности, этот балаган – не что другое, как временный лазарет.
Желание выйти из романтизма ощутительно, но робко покидаем мы его; нас гнетет влияние пугающих мечтаний и привычных грез, и мы равно не имеем геройства ни воротиться к средневековым воззрениям, ни пожертвовать ими; мы краснеем еще при мысли, что у нас есть тело, и не верим, что мы духи; у нас в памяти глубоко вкоренились клеветы, под влиянием которых мы думаем нашу думу, и готовые образы, от которых мысль наша отстать не может. С грустью говорил уж об этом Гегель; вот слова его: «Мы всем нашим образованием погружены в фантастические представления, которые трудно переступить. Древние мыслители были совсем не в том положении; обычные к чувственному созерцанию, они не имели ничего вперед идущего, кроме небес сверху и земли внизу. Мысль вольно ширилась и сосредоточивалась в этом мире, и сосредоточивалась свободная от всякого данного содержания: это было вольное выплывание в ширь, где ничего нет ни под нами, ни над нами, где мы остаемся наедине с собою…» (Encyclop., Tom. 1).
С. Соколово. Июль 1846 года.
IV[64]64
Этого § вовсе не было напечатано. <Примеч. 1862 г.>.
[Закрыть]
Есть слова, понятия опозоренные, не смеющие явиться в порядочное общество, так, как не смеет в него явиться палач, отвергаемый людьми за то, что исполняет их волю. Что подумали бы о человеке, который поднял бы, например, речь в защиту пристрастия и сказал бы, что пристрастие настолько выше справедливости, насколько любовь выше равнодушия?
Здесь опять не может быть и речи о том, что всякое пристрастие выше всякой справедливости, – главное дело в том, во имя чего человек пристрастен.
«Нет, все равно: для чего бы человек ни был пристрастен – он поступает бесчестно, слабодушно!»
Хорошо, что такие вещи только говорят, а делают совсем иное.
Справедливость в человеке, не увлеченном страстью, ничего не значит, довольно безразличное свойство лица, подтверждающего, что днем день, а ночью ночь. В основе всех отвлеченных, безличных суждений наших (математических, химических, физических) лежит справедливость; но в основе всего личного, любви, дружбы лежит пристрастие. Брак основан на пристрастном предпочтении одной женщины всем остальным, одного мужчины – всем прочим. Предпочтение, которое мать оказывает своему ребенку, – вопиющее пристрастие; мать, которая была бы только справедлива к детям, могла бы служить образцом сухого и бездушного существа. Семейная любовь – такое же пристрастие, не выдерживающее критики, как любовь к отечеству. Строго справедлив космополит. Справедлив человек, ничего не любящий особенно; мизантроп очень недурно выразился, сказавши: «L’ami du genre humain ne peut pas être le mien»[65]65
«Друг человечества не может быть моим другом» (франц.). – Ред.
[Закрыть]. Разумеется, что здесь речь идет не о друге человечества, а о друге со всеми на свете, то есть ни с кем в особенности. Фанатический мечтатель Сен-Жюст пошел далее мизантропа (он вообще не останавливался перед последствиями, даже в тех случаях, когда приходилось кому-нибудь или ему самому потерять голову) и требовал, чтоб гражданина не имеющего друга в тридцать лет, лишать прав гражданства как человека, не имеющего способности быть пристрастным.
«Справедливость прежде всего», – говорят французы; с этим можно согласиться, лишь бы любовь была в конце всего. Pereat mundus et fiat justitia[66]66
Пусть погибнет мир, лишь бы свершилась справедливость (лат.). – Ред.
[Закрыть], говорят по-латыни немцы, и с этими нельзя согласиться, потому что антитезис дурно выбран. Немцы – странный народ; мало того, что они имеют Афины в Берлине, Афины в Мюнхене, они хотят еще на порожние пьедестали греческих богов поставить свои тощие метафизические привидения; греческие боги – чего нет другого – были разбитные люди, любили весело пировать, пили безмерно амброзию, собой были красивы, да и не то чтобы слишком целомудренны: сам старик Зевс завертывался иногда с волоокой Герой облаком (простодушный Гомер думает, что это он от людей прятался, а мне кажется – просто от Ганимеда). На их-то ваканции берлинские афиняне хотят поместить свои трансцендентальные абстракции без тела и жизни, а тоже со строгостями.
«Идея всё, человек ничего». «Всеобщему надобно жертвовать частным». Если слушать и принимать все за чистые деньги, то можно подумать, что немцы – худшие террористы в мире, готовые жертвовать лицами, поколениями. На деле немец жертвует всем миром и всеми идеями в пользу тихой, семейной жизни с подругою дней и ночей, которая останется ему верна лет сорок при жизни – да лет двадцать после его смерти; в пользу вечеров в палисадничке, куда приходит ученый друг, также занимающийся филологией, читать вместе Фукидида или что-нибудь такое современное. У них подобного рода выходки до того безвредны, что им позволено их высказывать и печатать в толстых книгах; все знают, что немец скорее переведет Ротека на санскритский язык, нежели теоретическую мысль на практику; беда в том, что вся Европа стала читать по-немецки. Вот как французы примутся писать комментарии к таким идеям, того и смотри, что попадешь на фонарь, – французы народ веселый, а шутить не любят. Немцы вовсе не веселый народ, а шутят шутки нехорошие, они и не подумали, что если mundus[67]67
мир (лат.). – Ред.
[Закрыть] погибнет, а justitia[68]68
справедливость (лат.). – Ред.
[Закрыть] останется, – где будет мюнхенская пинакотека и гиссенская лаборатория?
Люди любят декорацию, они и в истине видят одну эффектную сторону – сзади хоть трава не расти, а истинные истины только кубические, и все три измерения им необходимы.
Разумеется, есть отношения, по которым всеобщее важнее частного; личность, противодействующая всеобщему, попадает на глупое положение человека, бегущего с лестницы в то самое время, как густая колонна солдат подымается на нее; таковы личности тиранов, консерваторов, дураков и преступников. Но голову мне было бы жаль отрубить и злодею; расчет простой: если человеку отрубить голову, она никогда не вырастет; а всеобщее – как гидра лернская: тут срубили голову, а там две выросли.
Апостол Павел не говорит, что любовь справедлива, а говорит, что она милосерда, долготерпелива. Когда в тяжелую, в горькую минуту раскаяния я бегу к другу, я вовсе не справедливости хочу от него. Справедливость мне обязан дать квартальный, ежели он порядочный человек; от друга я жду не осуждения, не ругательства, не казни, а теплого участия и восстановления меня любовью, от него я жду, что он половину моей ноши возьмет на себя, что он скроет от меня свою чистоту.
Если я в человеке люблю только его идею, а не люблю человека, а люблю идею. Такую теоретическую симпатию можно иметь к книге, к художественному произведению; но с человеком я мало соединен общим признанием нескольких истин, тем более, что всякий несумасшедший должен признать истину. Если б достаточно было одного отвлеченного согласия мыслей, то все умные люди были бы друзья. Не только ума недостаточно для сближения, но даже гения: я могу благоговеть перед Гёте – но что бы мы с ним стали делать, если б жизнь свела нас? Не всякому дан свыше талант быть Эккерманом или Лас-Казом.
Справедливость – высшее достоинство судьи, но судья перестает быть человеком, пока он сидит на судейском стуле; он непогрешающий орган законодательства, он язык, но не он разум, не он воля, разум – закон. Чем более он верит, что он судья, что преступник подсудимый, что в законе решено трудное уравнение прошедших событий с грядущими истязаниями, тем незыблемее должна быть его справедливость.
Когда люди не были так разборчивы, как теперь, и были полны наивной веры, они без малейшего раздумья водили на казнь во имя всякой идеи и во имя всякого убеждения. За что погибли тысячи и тысячи еретиков? За то, что одни уверяли, что 2 х 2 три, а другие твердо знали, что 2 х 2 пять, и жарили за это целыми стадами честных испанцев, немцев, голландцев, и неумытные судьи, возвращаясь домой, говорили: «Что делать: справедливость выше всего, pereat mundus et fiat justitia», – и кротко засыпали с чистой совестью на мягких подушках, забывая запах подожженного мяса[69]69
Конца нет в тетради. <Примеч. 1862 г.>.
[Закрыть].
С. Соколово. Июль 1846.
«Москвитянин» о Копернике[70]70
«Отеч. зап.», 1843 г., № 11, отд. VIII, стр. 56. <Примеч. 1862 г.>.
[Закрыть]*
В 9 № «Москвитянина» напечатан «Голос за правду», голос благородного негодования за помещение Коперника в число Walhalla’s Genossen[71]71
товарищей по Валгалле (нем.). – Ред.
[Закрыть]. Гнев груди, из которой вырвался голос за правду, с самого начала обличает волнение, не позволяющее голосу оставаться в пределах логики, хронологии и даже приличия. Но самое это одушевление возбудило всю нашу симпатию: одни сильные чувства ничем не вяжутся. Такие голоса слушаются не умом, а сердцем: умом их не токмо не оценишь, но и не поймешь. Предупреждая злые толки, мы поднимаем наш слабый голос, чтоб объяснить некоторые резкие звуки мощного голоса за правду в 9 № «Москвитянина». Голос, мало-помалу одушевляясь, возвещает, в лирическом пафосе, как в Кракове Коперник духовно сочетался с великими мировыми именами Галилея, Кеплера, Ньютона, по следам которых шел и которых оставил далеко за собою… Холодные люди засмеются, холодные люди скажут, что это из рук вон, и присовокупят, что Коперник умер в 1543 г., Галилеи в 1642, Кеплер в 1630, а Ньютон в 1727? А у нас слезы навернулись на глазах от этих строк; как чисто сохранился «Голос за правду» (ультраславянский) от греховной науки Запада, от нечестивой истории его![72]72
«Голос» так твердо уверен, что в Европе XVII век был прежде XVI, что, не ограничиваясь вышесказанным местом, говорит: «К счастию, миновало то время, когда Галилей томился в темнице за те же самые истины, которые всенародно объявлял Коперник».
[Закрыть] Неужели Коперник не мог идти по следам и духовно сочетаться с гениями, которые жили после него, даже обогнать их, только оттого, что умер прежде их? Это материализм! Случайное время рождения и жизни будто может иметь влияние на сочетание духовное? Ведь это не телесное сочетание! Конечно, холодным разумом этого не поймешь; но будто человек понимает одним разумом? Это западный софизм. Как же бы понимали люди, лишенные разума? Наконец, не надобно забывать, что «Голос за правду» – голос, трепещущий от гнева. До хронологии ли раздраженному человеку? Он говорит, как пифия на треножнике, сам не зная что. Итак, голоса винить нечего. Можно бы, конечно, заметить, что редакторы «Москвитянина» могли бы похладнокровнее слушать «Голос» и поправить ошибки; но, впрочем, в условиях, требуемых законом, не сказано, чтоб редакторы знали, когда телесно жили великие люди: какое же право имеем мы от них требовать этого? Эти вздоры обыкновенно знают люди холодного разума, жалкие: им надобно чем-нибудь наполнить пустоту души; это знают нечестивые дети нашего века, – века, который скоро заставит траву и каменья поднять голос и заставил уже недавно вдохновенного юношу молниеносным словом брякнуть на лире:
Знание – это сладкое мясо египетское; история и хронология – это Тифоном обглоданные кости египетского мяса, а история европейской цивилизации – это просто «лишь алчная чета».
Что за дело, кто прежде кого жил? Дело в корнесловии фамилии. Тут «Голос» дома. Мы и прежде никогда не сомневались, что Коперник был поляк; но доказательства на это были бедны: родился в Польше от поляков, имевших чисто славянскую фамилию. «Голос» идет гораздо далее; он доказывает филологически не только польское происхождение Коперника, но и выводит самое объяснение его планетного движения из корнесловия его фамилии. Не смейтесь, а слушайте. Коперник, Копырник – это трава; у этой травы корни – во первых, в земле, во-вторых, в богемских словах koprnět, trpnut, strnut[74]74
цепенеть, терпеть, застыть (чешск.). – Ред.
[Закрыть] и в польских pokornieć, cierpnąć, ścierpnąć[75]75
быть смиренным, страдать, одеревенеть (польск.). – Ред.
[Закрыть]. (Ну, гг. немцы, родственны ли вам эти звуки? Нет!). Мало-помалу наша трава превращается в добродетель, и из жербжицы делается Покорник. Итак, Коперник, propie sic dictum[76]76
собственно говоря (лат.). – Ред.
[Закрыть], – Покорник. Слово, которое могло бы быть и русским, замечает «Голос», если б было принято. Это совершенно справедливо! Но «Голос» не ограничивается этим, а тотчас же усвоивает его русскому языку для того, чтоб доказать милым каламбуром, что Коперник потому и был гениальный астроном, что он был Покорник. «В Копернике, – говорит «Голос», – мы не столько удивляемся беспредельной мысли, сколько религиозной покоре, которая дала ему средства и силы постигнуть тайну мировращения». Странно, конечно, покажется многим, как Галилей, живший после Коперника, сидел (по «Голосу», прежде рождения Коперника) в тюрьме именно за ту же покору и как учение Коперника было объявлено нерелигиозным; но вы опять забываете, что все это можно узнать из костей сладкого египетского мяса. Странно и то, отчего же никто из доминиканцев, базилианцев, например хоть Заремба, который принимал Коперника в духовное звание, не дошел покорой до движения земной планеты, – все они были люди препокорные и прекопырные. Странно только с первого взгляда; со второго вы усмотрите, что Коперник был покорник в квадрате: раз по жизни да раз по фамилии, – как же ему было не добраться до объяснения солнечной системы? Это ясно, как дважды два четыре. Приобретение русскому языку слова покоры очень важно, и на нем останавливаться нечего; мы знаем многих, решившихся идти далее и подписываться «копырнейшими слугами».
Филолого-мистическое изыскание есть только пьедестал, с которого «Голос» начинает свой выговор Германии вообще, Баварии и Швабии в частности. Можно себе представить, как «Голос», после всех gtrpnut, krpnet, в справедливом гневе трактует неуместную дерзость германцев поставить памятник славянину! Он называет современное состояние Германии (а может, и всего Запада) «временем игрищ безумных». Поделом! Что, у германцев мало, что ли, великих людей? Три века тому назад завелся как-то у соседей, и то чудом, покорой, гений, опередивший самого Ньютона, умершего сто с чем-то лет тому назад, – и того давай! Это ни на что не похоже! Ведь мы не ставим памятников Гёте или Шиллеру. Коперник писал не для немцев, писал для соотечественников: это ясно из того, что он писал по-латыни и посвящал папе римскому великие творения свои. Разве не довольно Европе, что она унаследовала, поняла, развила великую мысль, более отгаданную гением, нежели изложенную наукообразно? Разве не довольно ей, что она же поставила гения в возможность сделать свое открытие предшествовавшим развитием астрономии, подав ему «Альмагесту» Птоломея и все последующие труды до XVI века? Мало ей памятники воздвигать… Нет, копырнейшие слуги, много будет! Мы можем читать и не читать Коперника; можем думать, что он дальше повел науку Ньютона, основанную на Копернике; мы можем ему ставить памятники и не ставить, – нам он свой человек; с своим человеком что за церемония? А немцы не приставай! Мы всегда с негодованием смотрели, как какие-нибудь французы ставят памятники корсиканцам, женевцам, швабам… A propos, Бавария виновата – пусть несет кару; а бедные швабы – ни телом, ни душой, даже нам стало немного жаль их. Какой-то из редакторов «Conversation’s Lexicon» написал, что Коперник происхождения швабского: конечно, ошибка непростительная, хотя и менее грубая, нежели сделал «Голос», считая Коперника последователем Ньютона. Не знать, где и от кого родился Коперник, не мешает знать его великое деяние, а думать, что Коперник открыл движение земли, имея перед собою теорию тяготения Ньютона, показывает совершенное незнание предмета. По несчастию, «Голос за правду» узнал о жалкой ошибке «Conversation’s Lexicon» в самое то время, когда гнев его достиг высшей степени. «Как, – говорит он, – поляка Коперника производить от т… швабов». «Голос», задыхаясь от гнева, заикнулся на т… Жаль, что редакторы не доглядели этого т… Мы уверены, что крепкое словцо, начинающееся с т…, вовсе не обидно; но поле толкования широко: мало ли прилагательных с т? – таврический, темный, тупой, толстый, трогательный и проч. Шваб Шиллер не был ни толст, ни туп. Фихте и Гегеля, может, и считают редакторы «Москвитянина» тупыми и толстыми, но зато, наверное, согласятся, что они не таврические…
После этой выходки «Голос» слабеет; перелом совершился, он становится нежен, добродушен, близок к милому лепету детей. Он рассказывает нам, что великий астроном Коперник знал механику. Каков был Коперник? Да не знал ли он и геометрии? «Тихо-Браге написал стихи в честь его инструменту, названному paralacticum; искусство его в живописи доказывает портрет его, снятый им самим». Каков сюрприз после точки с запятой! Наконец, «Голос», утихая, говорит, как бы выводом и последним словом своим, следующие красноречивые строки: «Заключим воспоминание о знаменитом Копернике свидетельством Мостлина, по мнению которого день кончины его был 19 января, а не 15 или 24 мая, не 19 февраля и 1 июня».
После этого трогательного места «Голос» умолкает. Последние строки убедительны: конечно, если Коперник умер 19 января, то во все прочие дни и месяцы того года он не умирал[77]77
Хотя в 10 № «Москвитянина» и сделана оговорка, что «в статье о Копернике Регенсбург переставлен с Дуная на Рейн, а Коперник послан по следам Галилея, Кеплера и Ньютона, между тем как он им предшествовал, благодаря излишнему усердию г. корректора», но такая остроумная поправка показалась так забавною моему корректору, что я никак не мог отказать ему в просьбе напечатать эту статью. – Ред. <«Отечественных записок»>.
[Закрыть].
<1843>
