Текст книги "Том 2. Статьи и фельетоны 1841–1846. Дневник"

Рассказы о временах меровингских^*

Статья первая

Известность Огюстина Тьерри, столь справедливо заслуженная новым его взглядом на события французской истории и увлекательным рассказом самих событий, давно дошла до нас; но на этом поверхностном знакомстве мы и остановились; ни одно сочинение Огюстина Тьерри не переведено еще на русский язык. Положим, что его «Письма об истории Франции», его «Десятилетние исторические труды» для нашей публики слишком специальны и отчасти лишены интереса, потому что обсуживают и разрешают вопросы, не возникавшие в ней и к которым она равнодушна; но его «Завоевание Англии норманнами» и «Рассказы о временах меровингских», изданные в прошлом году, – великие, обширные эпопеи, в которых события и индивидуальности воссоздаются с какой-то художественной рельефностью, в которых давнопрошедшие века выходят из могилы, стряхают с себя пыль и прах, обрастают плотию и снова живут перед вашими глазами; эти эпопеи имеют интерес всеобщий, как художественные реставрации Вальтера Скотта, как мрачные портреты Тацита. Желая передать в «Отечественных записках» несколько рассказов о Меровингах, мы обращаем внимание читателей на чисто повествовательный характер исторических сочинений Огюстина Тьерри – в этом тайнаего чрезвычайного успеха, в этом свидетельство его ясного сознания французского духа и его симпатия с ним; он остался верен ему, несмотря на общее увлечение молодой школы к теоретическим мудрованиям в истории, он писал рассказы, а не философствования по поводу истории (как, например, Мишле). Истинная, единая философия, философия-наука не дается еще французам, и эклектизм Кузеня – так же мало философия, как пространное опровержение его, написанное, может быть, сильнейшей спекулятивной головой, какая теперь есть налицо во Франции, Пьером Леру[1]1
  Réfutation de l’éclectisme, où se trouve exposée la vraie définition de la philosophie etc. par P. Leroux. 1839. Paris.


[Закрыть]. Где нет философии как науки, там не может быть и твердой, последовательной философии истории, как бы ярки и блестящи ни были отдельные мнения, высказанные тем или другим[2]2
  Например, множество чрезвычайно верных и глубоких мыслей у Бюше; в статьях «Новой энциклопедии», издаваемой Леру, в прежнем «Revue Encyclopédique» и в многих других сочинениях.


[Закрыть]. Тьерри, повторяем, остался верен французскому духу: он рассказывает былое прошедших веков, внося в рассказ свой всю живость и увлекательность француза, и, несмотря на то, что каждая строка его повествований твердо опирается на множестве цитат и ссылок, рассказы его существуют самобытно и независимо от них; все материалы сплавились в нечто органически живое, в свободное художественное произведение в мощном горниле таланта, и нигде не осталось «запаха лампы», несмотря на то, что много масла было сожжено им в продолжение двадцатилетних глубочайших изысканий и трудов. Для того, чтоб оценить всю прелесть его рассказа, поставьте рядом с ним какого-нибудь Капфига: он, в сравнении с Тьерри, вам покажется несчастной кариатидой, раздавленной множеством материалов, актов; жалким тружеником, выписывающим там и сям по странице; и как бы выписки его ни были занимательны сами в себе, весь труд мертв, все вместе – сухая компиляция. Не говоря уже о том, что одно глубочайшее изучение своего предмета, жизнь в нем могла сообщить рассказу Тьерри его одушевление и верность, надобно припомнить, что для него изучение истории имело современный, живой, общественный интерес: он принялся за древнюю Францию, чтоб уяснить себе тяжкие вопросы о новой Франции, в которой он жил и для которой жил[3]3
  См. в «Dix ans d’études historiques», par A. Thierry, предисловие и в особенности статьи, писанные от 1819 до 1821 года.


[Закрыть]. Такое направление сообщило еще более энергии его труду, и в самом направлении этом он опять находится в той области, где француз дома и полон поэзии. Но не думайте, чтоб он внес какую-нибудь arrière pensée[4]4
  затаенную мысль (франц.). – Ред.


[Закрыть], какую-нибудь свою задушевную теорийку в свои исследования (как некогда Буленвилье, Мабли и проч.), – для этого он слишком учен, слишком талантлив, слишком добросовестен.

Самая личность Тьерри занимательна. Страдалец науки, он потерял зрение в 1826 году от беспрерывных занятий; рушились все его предприятия, все замыслы; горесть начинала овладевать им, как вдруг явился юный, тогда еще безвестный помощник, заменивший ему с теплою симпатией глаза и руку; посредством его слепец помирился с мраком[5]5
  «J’avais fait amitié avec les ténèbres» <«Я подружился с мраком» – франц.>, говорит Тьерри. Какое умилительное, кроткое выражение! («Dix ans». Préface).


[Закрыть]; имя этого юноши впоследствии сделалось довольно громко, и бедному Тьерри пришлось плакать на его могиле: то был известный Арман Каррель. Когда историк возобновил свои занятия, болезненный организм его еще раз объявил войну духу: совершенно больной и изнеможенный, он должен был оставить Париж; но болезни не победили его. Вот что писал он в местечке Везуль 10 ноября 1834: «Если интересы науки считать наряду с великими национальными интересами, то я дал родине все, что может дать ей солдат, изувеченный на поле битвы. Какова бы ни была участь моих трудов, пример этот не должен погибнуть; пусть он будет уликой против нравственного изнеможения – этой язвы нового поколения; пусть укажет он на прямую дорогу жизни кому-нибудь из этих расслабленных, жалующихся на недостаток верований, не знающих, куда деться, где найти любовь и убеждения… Разве в науке нет убежища, пристани, надежды? С нею не так тягостно идут дурные дни, с нею жизнь употреблена благородно… Слепой и страждущий безнадежно, я могу свидетельствовать, и моему свидетельству должно дать веру: есть в мире нечто драгоценнее материальных наслаждений, богатства, самого здоровья – любовь к науке». И эта благородная любовь настолько восторжествовала над мраком и недугами, что в 1840 году вышли две изящные книжки «Рассказов о временах меровингских», которые Тьерри твердо намерен продолжать. Единодушные рукоплескания целой Франции встретили новый труд историка; Франция щедро наградила страждущего инвалида науки – об этом писали во всех газетах. Отрывки из «Рассказов» были напечатаны в его «Dix ans» и в «Revue de Deux Mondes»[6]6
  № du 15 Décembre de 1833 et du 15 Juillet 1834 <№ от 15 декабря 1833 и от 15 июля 1834 – франц. >.


[Закрыть]. На этот раз мы предлагаем «первый рассказ» по исправленному и дополненному тексту вновь вышедшей книги. Сверх того, нам казалось необходимым присоединить к рассказу письмо Тьерри к издателю «Revue de Deux Mondes», чтоб разом поставить читателя на ту точку зрения относительно времен меровингских, с которой всего правильнее должен осветиться ряд следующих картин. Вот это письмо[7]7
  № du 15 Août 1833 <№ от 15 августа 1833 – франц. >. Оно не перепечатано в его «Récits», и не было в том нужды после его пространной и прекрасной диссертации «Considérations sur l’histoire de France», служащей как бы введением к ним.


[Закрыть]:

«М. г. С давнего времени утвердилось и распространилось до пошлости мнение, что нет периода в нашей истории бесплоднее и запутаннее периода меровингского. О нем говорят наскоро, сокращают его, скользят по нем без малейшего зазрения совести. Мне кажется, в этом пренебрежении больше лени, нежели истины, и если отчасти справедливо, что история Меровингов запутана, то уж вовсе несправедливо, что она бесплодна. Напротив, это время исполнено происшествий резких, личностей выразительных, случаев драматических, так что затруднение собственно сводится на приведение в порядок огромного количества материалов. Вторая половина шестого столетия в особенности богата интересами для современных историков и читателей – потому ли, что то было время начального смешения между туземцами и победителями, запечатлевшего ее поэтическим характером, или она так оживлена для нас простосердечным летописцем своим, Георгием-Флоренцием – Григорием, известным под именем Григория Турского. В самом деле, надобно спуститься до времен Фруасара, чтоб найти повествователя, который мог бы равняться ему в искусстве драматически выводить людей на сцену. В его рассказах, иногда забавных, иногда печальных, но всегда истинных и оживленных, выставляются перепутанными и смешанными все борьбы, все противоположности племен, сословий, состояний, вызванных в Галлию франкским завоеванием. Это галерея картин и изваяний, в беспорядке расположенных; это древние народные песнопения, случайно собранные вместе и следующие друг за другом без всякого порядка; но из них рука искусная может образовать великую поэму. Григорий Турский и его современники, одним словом, прекрасный предмет для художественного и исторического произведения.

Если я не осмеливаюсь предпринять этого труда во всей его обширности, если вся поэма выше сил моих, я могу по крайней мере обещать вам несколько эпизодов, несколько отрывков, которые дадут истинное понятие о странном смешении людей и фактов, наполняющем период меровингский. Мое дело будет – собрать рассеянные, не связанные между собою случаи и подробности и составить из них массы повествований. Быт королевский, внутренняя жизнь их дворцов, буйство вельмож и насилия, междоусобные войны и войны частные, коварная мятежность галло-римлян и дикая необузданность варваров, дух возмущения и самоуправства, распространенный даже за стены женских монастырей, – вот картины, которые я хочу набросать по современным памятникам и которых совокупность должна восстановить Галлию шестого века. Я изучу до малейших подробностей судьбу исторических лиц, буду следовать за ними через все фазы их существования и постараюсь дать реальность и жизнь тем, которые были наиболее оставлены в тени новейшею историей. Наконец, над всеми ими будут господствовать три индивидуальности, типически выражающие свой век: Фредегонда, Еоний Муммол и сам Григорий Турский; Фредегонда – идеал первоначального варварства без всякого сознания добра и зла; Муммол – образованный человек, который по доброй воле развращается в варварство для того, чтоб быть своевременным; Григорий Турский – человек прошедшего, но прошедшего лучшего, нежели тягостное настоящее, верное эхо скорбных звуков, исторгавшихся у благородных сердец при виде гибнущей цивилизации!»

Рассказ первый[8]8
  Мы сочли вовсе излишним переводить и перепечатывать здесь множество выносок, указаний на источники: все это было бы необходимо в полном издании на русском «Рассказов» Тьерри. Ссылки и указания Тьерри поверены учеными, к которым ближе предмет этой книги. Нам уж нечего поверять их.


[Закрыть]

Сыновья Хлотера; их характер. – Браки. – Галесвинта. (561–568)

В нескольких милях от Суассона, на берегу маленькой речки, находится деревня Брен. Она была в VI веке одною из тех обширных ферм, в которых короли франкские держали свой двор, предпочитая их лучшим городам Галлии. Королевское жилище того времени вовсе не имело воинственного вида замков средних веков; оно состояло обыкновенно из большого здания, окруженного портиками римской архитектуры, которые иногда строились из тщательно выглаженного дерева и украшались изваяниями, не вовсе лишенными красоты. Возле главного корпуса располагались в порядке жилища придворных римского и варварского происхождения – начальников дружин, которые, по германскому обычаю, отдались с своими войсками в truste короля, т. е. обреклись ему в особенное вассальство и верность. Другие домы, гораздо меньшие, были заняты многочисленными семействами ремесленников и ремесленниц, от золотых дел мастера и оружейника до ткача и веревочника, от золотошвейки до пряхи.

По большей части семейства эти были галльского происхождения: они или родились на земле, взятой королем для себя при разделе завоевания, или насильно привезены из какого-нибудь соседственного города для населения королевского владения; судя по физиономии собственных имен, были также между ими германцы и другие варвары, дети работников и прислужников, пришедших за дружинами победителей. Все эти семьи, какого бы ни были происхождения и чем бы ни занимались, состояли в одном разряде и означались одним именем liti на тевтонском языке и fiscalini (т. е. принадлежащие фиску) на латинском. Сверх того, в королевской ферме были разные хозяйственные заведения, конские заводы, скотные дворы, овчарни, амбары, домы земледельцев и хижины рабов; такая ферма была довольно похожа на древнегерманскую деревню в большом размере. В самом выборе местоположения было что-то напоминающее зарейнские виды. По большей части фермы находились на опушке, а иногда в самой глуши дремучих лесов, остаткам которых мы еще доселе удивляемся.

Брен было любимое местопребывание Хлотера, последнего из сыновей Хлодовига, даже после смерти его трех братьев, доставившей ему королевскую власть над всей Галлией. Тут он берег и охранял в потаенной комнате свои сундуки с тремя запорами, где лежали его богатства, золотые монеты, сосуды и драгоценные вещи; тут совершал он главнейшие действия королевской власти; сюда собирался синод епископов из галльских городов; здесь принимал он послов чужестранных и здесь председательствовал большим собранием народа франкского, сопровождаемым празднествами, сохранившимися в народной памяти тевтонского племени, – празднествами, на которых подавались целиком зажаренные вепри и лани и где открытые бочки с вином занимали четыре угла залы. Пока Хлотера не вызывала вдаль война с саксонами, бретонами или с септиманийскими готами, он переезжал из одной фермы в другую, из Брона в Аттиньи, из Аттиньи в Компьен, из Компьена в Вербери, потребляя поочередно разные приготовленные в них запасы и занимаясь охотой, рыбной ловлей, плаваньем с своими лейдами. При этих объездах он набирал себе множество любовниц из дочерей фискалинов, и часто без малейшего затруднения любовницы делались его супругами и королевами.

Таким образом Хлотер, которого браки нелегко пересчитать по порядку, женился, между прочим, на девушке самого низкого происхождения, Ингонде, не отказываясь однако от развращенных привычек своих, которые Ингонда сносила с покорностию жены и рабыни. Он очень любил ее и жил с нею в совершенном ладу; однажды она сказала ему: «Король и господин мой взыскалменя своей милостью, призвав на разделение ложа; он довершил бы эту милость, исполнив смиренную просьбу рабы своей: у меня есть сестра Арегонда в числе королевской прислуги; выдай ее замуж за храброго и богатого человека, чтоб мне не приходилось больше краснеть за нее». Просьба эта подстрекнула любопытство короля; он в тот же день отправился в то поместье, где жила Арегонда, занимаясь каким-нибудь женским ремеслом того времени – тканьем пли крашеньем материй. Хлотер, находя ее по крайней мере не хуже сестры, взял ее с собою, водворил в королевских покоях и назвал супругой. Через несколько дней он возвратился к Ингонде и сказал ей, с видом лукавого добродушия, равно свойственного его характеру и народному характеру германцев: «Милость, которую ты испрашивала, исполнена. Я искал для твоей сестры человека богатого и мудрого, но не нашел никого лучше себя. Узнай же, что я сделал ее своей супругою, и, вероятно, это не будет тебе противно». – «Пусть воля супруга моего совершается беспрекословно, – отвечала Ингонда, не обнаруживая волнения и не теряя обычного своего терпения и самоотвержения, – лишь бы он меня, рабу свою, не лишил своих милостей».

В 561 году, после похода против одного из своих сыновей, которого восстание Хлотер наказал, приказав его сжечь с женою и детьми, он с спокойной совестью и беззаботно возвратился в свой бренский дом. Тут он занялся приготовлением большой осенней охоты, которая была некоторого рода торжеством у франков, и, наконец, отправился, окруженный толпою людей, лошадей и собак, в кюизский лес, которого бедные, жалкие остатки представляют ныне леса компьенские. Среди усиленных трудов и усталости от занятий, не свойственных его летам, он занемог лихорадкой, велел себя свезти в ближнее поместье и умер там после пятидесятилетнего царствования. Его сыновья, Гариберт, Гонтрамн, Гильперик и Сигеберт, провожали тело отца до Суассона, воспевая псалмы и неся восковые факелы.

Едва окончились похороны, как Гильперик (третий из четырех братьев) поскакал в Брен, отнял у приставов ключи от сокровищ и овладел ими. Сделавшись хозяином всех богатств, собранных отцом, он начал с того, что разделил часть их начальникам дружин и воинам, жившим в Брене и окрестностях. Воины тотчас присягнули ему, клавши руки свои в его руки, и провозгласили его конингом (королем), обещаясь следовать за ним повсюду. Он повел их прямо в Париж, прежнее местопребывание Хлодовига I и впоследствии столицу королевства старшего сына его, Гильдеберта.

Может быть, Гильперик сопрягал мысль какого-нибудь первенства с обладанием города, в котором некогда жил победитель Галлии, а может быть, у него было только в предмете завладеть императорским дворцом, занимавшим большое пространство земли своими зданиями и садами на левом берегу Сены. Это предположение очень вероятно, потому что замыслы франкских королей никак не шли далее личной и непосредственной добычи. К тому же Гильперик, хотя и сохранил в характере своем резкие черты германского варварства, страсти необузданные, душу безжалостную, однакож имел и некоторые римские наклонности: он любил строить, любил ходить на игрища, даваемые в деревянных цирках, и, сверх всего этого, имел претензию быть грамматиком, теологом и поэтом. Его латинские стихи, в которых редко соблюдались правила просодии и метра, находили горячих поклонников между галльскими дворянами, которые, трепеща от страха, рукоплескали им, восклицая, что знаменитый сын Сикамбров победил в изяществе языка детей Ромула и что поток Вагальский превзошел славою Тибр.

Гильперик вошел в Париж без всякого сопротивления и занял своими воинами башни, которыми защищались мосты через Сену, тогда окружавшую город. Но когда весть о происшедшем дошла до его братьев, они соединились, чтоб воспротивиться слишком самовластным распоряжениям Гильперика, и быстро пошли к Парижу с силами, далеко превышавшими его силы. Гильперик не осмелился противостать им и решился подчиниться полюбовному разделу. Галлия и большая часть Германии были разделены жребием, подобно тому как было за полвека при разделении Хлодовигова наследия между его детьми. Составились четыре доли, соответствующие, с некоторыми изменениями, четырем странам, называвшимся: королевство Парижское, королевство Орлеанское, Неустрия и Аустразия.

Гариберт получил по жребию долю своего дяди Гильдеберта – королевство Парижское, простиравшееся от севера на юг и заключавшее в себе Санлис, Мелюн, Шартр, Тур, Пуатье, Сент, Бордо и города пиренейские. Гонтрамн получил с уделом дяди Хлодомира, Орлеанским королевством, Бургундию от Саоны и Вожжь до Альпов и Провансальского моря. Удел Гильперика состоял из владений его отца – королевства Суассонского, которое франки называли Неостер-рик (Западное королевство) и которое имело пределами на север Эско (Шельду), на юг Лоару. Наконец, Восточное королевство, Остер-рик, пало на долю Сигеберта; оно заключало в себе Оверн, весь северо-восток Галлии и Германии до земель саксонских и славянских. Кажется, за основание дележа было принято число городов, потому что, независимо от странности такого территориального раздела, оно усложнено множеством чересполосных владений, в которых никак себе нельзя дать отчета. Руан и Нант принадлежали к королевству Гильперика; а Авранш и Марсель находились во владении Гариберта; Гонтрамн владел Авиньоном; наконец, Суассон, столица Неустрии, была как взаперти между городами Сенлис и Мо, Лаон и Реймсом, принадлежавшим к королевствам Парижскому и Аустразийскому.

Когда жребий назначил удел каждому, братья присягнули на святых мощах довольствоваться своими участками и не домогаться ни силой, ни хитростью захватывать чужое. Клятва эта весьма скоро была нарушена. Гильперик, пользуясь отсутствием брата Сигеберта, воевавшего в Германии, напал невзначай на Реймс, овладел им и еще некоторыми городами. Но недолго пользовался он своей победой. Сигеберт, возвратившись из-за Рейна победителем, отобрал у брата городза городом и, преследуя его до стен суассонских, разбил там и силою вошел в столицу Неустрии. Тут они примирились и снова поклялись ничего не предпринимать друг против друга; это совершенно в духе варварства: пыл бешеный, неистовый и тотчас проходящий. Эти два брата были буйны, мстительны и воинственны, в то время как старшие их братья, Гариберт и Гонтрамн, более смирные, любили покой. Вместо грубой и воинственной наружности своих подданных король Гариберт принимал спокойный и несколько тяжелый вид судей, творивших расправу по римским законам в галльских городах. У него были даже притязания на сведения в законах, и никакая лесть не нравилась ему более похвалы его искусству разбирать запутанные судебные дела, равно как и искусству говорить свободно по-латине, несмотря на германское происхождение. В характере короля Гонтрамна, по странной противоположности, соединялись манеры кроткие и почти священнические с припадками внезапного бешенства, вполне достойного лесов Германии. Однажды, отыскивая потерянный на охоте рог, он заставил пытать множество свободных людей; другой раз он велел казнить благородного франка, подозревая, что он убил буйвола на королевской земле. В минуты хладнокровия, напротив, в нем было какое-то чувство порядка, проявлявшееся всего более в его религиозном усердии и в повиновении епископам – этим живым законам того времени.

Совсем иначе поступал король Гильперик. Полудикий вольнодумец своего рода, он повиновался только своей воле, даже в тех случаях, когда дело шло о догматах католической церкви. Власть духовенства ему казалась невыносимой, и он всегда с особенным удовольствием уничтожал завещания, сделанные в пользу монастырей или церквей. Поведение епископов было вечным предметом его насмешек. Ненависть его еще более усиливалась от беспрерывного возрастания церковных богатств и влияния епископов по городам, где к ним перешла, со владычества варваров, бóльшая часть прав прежних муниципальных властей; и тем сильнее была зависть его, что он не находил средств оттягивать себе эти права. Жалобы, вырывавшиеся иногда у него в негодовании, не без смысла. «Наш фиск беднеет, – говаривал он, – наше достояние переходит к церквам! В городах царствуют одни епископы».

Все сыновья Хлотера I, исключая меньшего, Сигеберта, были чрезвычайно невоздержны; они почти никогда не довольствовались одной супругой, покидали без малейшего угрызения совести жену, с которой только что вступили в брак, потом, по первому капризу, снова возвращали ее. Набожный Гонтрамн не реже своих братьев менял жен и имел любовниц, в числе которых была Венеранда, дочь галла, приписанного к фиску. Король Гариберт взял себе в любовницы разом двух сестер чудной красоты, находившихся в услужении его жены Ингоберги. Одна называлась Марковефа и была монахиней, другая Мерофледа – обе дочери ремесленника, занимавшегося выделкою шерсти, варвара происхождением и лита королевского владения. Ингоберга, ревнуя своего мужа, делала все возможное, чтоб отвлечь его от любовниц, – но не успела. Не смея ни притеснять, ни удалить соперниц, она выдумала хитрость для того, чтоб отвратить короля от недостойной его связи, призвала отца молодых девушек и заставила его середь двора чесать шерсть: в то время, как он, в простоте душевной, ревностно занимался своей работой, чтоб показать свое усердие, королева, стоявшая у окна, позвала мужа. «Поди сюда, – говорила она, – посмотри, какую новость я тебе покажу». Король подошел и, не видя ничего, кроме работника, чесавшего шерсть, рассердился, находя шутку глупою. Вышло жестокое объяснение между супругами, окончившееся совсем против ожидания королевы: король прогнал ее и женился на Мерофледе. Но вскоре, находя, что ему мало одной жены, он дал торжественно титул королевы и супруги какой-то Теодегильде, дочери пастуха. Через несколько лет Мерофледа умерла, и король поспешил жениться на сестре ее Марковефе, нарушая таким образом вдвойне церковные постановления, как двоеженец и как вступивший в брак с женщиною, принявшею монашеское покрывало. Святой Жермен, епископ парижский, требовал расторжения брака, но король решительно отказался от повиновения и был отлучен. Но тогда еще не наступило время, когда дикая гордость потомства завоевателей должна была склоняться пред строгой властью церкви. Гариберт, не обращая никакого внимания на отлучение, спокойно остался с двумя женами своими.

Гильперику, преимущественно перед всеми сыновьями Хлотера, приписывается современными рассказами наибольшее число королев, т. е. жен, с которыми он сочетался по французскому закону кольцом и выкупом. Одна из этих королев, Аудовера, имела в своем услужении молодую девушку Фредегонду, франкского происхождения и красоты столь поразительной, что король влюбился в нее при первой встрече. Любовь короля, весьма лестная для служанки, не была однакоже для нее безопасной, потому что Фредегонда находилась в полной зависимости своей госпожи, которая легко могла на ней вымещать ревность и злобу. Но Фредегонда не испугалась этого: хитрая и самолюбивая, она начала изыскивать средства законно развести короля с Аудоверой, оставаясь по видимому в стороне. Если верить преданью, существовавшему почти век после этого времени; ей удалось исполнить свой замысл довольно странным образом – благодаря стачке с епископом и простоте королевы. Гильперик, соединившись с Сигебертом, чтоб предпринять поход за Рейн против народов саксонского союза, оставил Аудоверу беременною. До возвращения его королева родила дочь, и, не зная, крестить ее или дожидаться мужа, она советовалась с Фредегондой, которая так ловко умела скрываться, что королева нисколько не подозревала ее. «Государыня, – отвечала служанка, – когда король, наш господин, возвратится победителем, может ли он радостно увидеть дочь, не приявшую святого крещения?» Королева послушалась совета, и Фредегонда тайно начала приготовлять сети, в которые хотела поймать ее. Когда пришел назначенный день и час крестин, баптистерий был украшен тканями и гирляндами; епископ дожидался в полном облачении; но не являлась восприемница, благородная женщина франкского племени. Королева, смущенная этой помехой, не знала, что делать; тогда Фредегонда, стоявшая возле нее, сказала: «Стоит ли хлопотать о восприемнице? Разве есть кто-нибудь из благородных женщин достойнее вас держать у купели королевского младенца? Если угодно вам послушать моего совета, будьте сами восприемницею». Епископ, вероятно, прежде склоненный, совершил таинство, и королева спокойно удалилась, не понимая, какие важные последствия для нее проистекутизэтого участия ее в священном обряде.

Когда король Гильперик возвратился, молодые девушки, жившие в королевской усадьбе, вышли навстречу, неся цветы и воспевая стихи, в честь ему написанные. Фредегонда, приблизившись к нему, сказала: «Хвала богу, что наш государь победил врагов; хвала богу, что он дал дочь государю! Но с кем же разделит наш господин нынче свое ложе? Ведь королева, госпожа наша, теперь кума его и крестная мать своей Дочери Гильдесвинды?»

– Если она не может разделить ложа со мною, – ответил шутя король, – так я разделю его с тобою. Под портиком дворца Гильперик встретил Аудоверу; она держала на руках младенца и с гордой радостью поднесла его отцу; но король, приняв вид горестный, сказал ей:

– Женщина, в простоте сердца ты совершила действие преступное, ты не можешь быть более моей супругой.

Как строгий исполнитель церковных уставов, король наказал ссылкой епископа, совершавшего крещение, и уговорил Аудоверу тотчас развестись с ним и принять, как бы в качестве вдовы, монашеское покрывало. Чтоб утешить ее, он подарил ей многие земли близ Манса, принадлежавшие фиску. Гильперик женился на Фредегонде, и при шумных ликованиях свадебных празднеств отправилась бедная, оставленная королева в свое уединение; там через пятнадцать лет она была умерщвлена по приказанию прежней служанки своей.

Между тем как трое старших сыновей Хлотера жили таким образом в разврате и вступали в брак с служанками, Сигеберт, меньшой сын, нисколько не следуя их примеру, смотрел на них с отвращением. Он решился иметь одну жену, и притом королевской крови. У Атанагильда, короля готского, основавшегося в Испании, были две взрослые дочери; из них меньшая, Брунегильда, слыла удивительной красавицей – на ней остановился выбор Сигеберта. Многочисленное посольство отправилось с богатыми дарами из Меца в Толеду просить у готского короля руку его дочери. Главою посольства был Гог, или, правильнее, Годегизель, дворцовый мэр аустразийский, человек искусный в переговорах всякого рода; он успешно окончил свое поручение и привез из Испании невесту королю Сигеберту. Везде, где проезжала Брунегильда, в своем продолжительном путешествии на север, привлекала к себе общее внимание, как говорят современники, прелестью обращения, благоразумными речами и приятным разговором. Сигеберт любил ее и всю жизнь сохранил к ней страстную привязанность.

В 566 году совершилось с большою пышностью их бракосочетание в королевском городе Меце. Все владельцы Аустразийского королевства были приглашены королем принять участие в празднестве этого дня. В Мец съезжались со всех сторон, окруженные своими людьми и лошадьми: графы городов, начальники северных областей Галлии, патриархальные старейшины древних франкских племен, оставшихся за Рейном, герпоги аллеманов, байваров, торингов (турингцев). В этом странном собрании образованность и варварство встречались и сталкивались во всех степенях. Тут были благородные галлы, учтивые и вкрадчивые; благородные франки, надменные и грубые; были и настоящие дикари, с ног до головы в меху, равно суровые по виду и по обычаям. Свадебный пир был пышен и оживлен радостью; столы ломились под золотыми и серебряными блюдами, узорчато отделанными (плодами побед и грабежей); вино и пиво лилось беспрерывно в кубки, украшенные драгоценными каменьями, и в рога буйволов, из которых обыкновенно пили германцы. Огромные залы оглашались радостными криками, тостами, ликованьями, хохотом и всей шумливою веселостью тевтонской. За удовольствиями свадебного стола следовало увеселение более утонченное, доступное только малому числу гостей.

При дворе аустразийском находился тогда итальянец Венанций-Гонорий-Клементиан-Фортунат; он путешествовал поГаллии и был везде принимаем с чрезвычайным уважением; человек поверхностный, но любезный, он сохранил остатки римской ловкости и прелести обращения, которые почти истреблялись тогда за Альпами. Покровительствуемый у короля Сигеберта теми из епископов, которые еще любили и оплакивали прошедшие образованные нравы, Фортунат был принят с щедрым гостеприимством при полуварварском дворе в Меце. Управляющие королевским фиском имели приказание отводить ему квартиру, отпускать съестные припасы и снабжать лошадьми. Чтоб показать свою признательность, он сделался придворным поэтом и посвящал королю и вельможам свои латинские стихотворения, которые, если не всегда были понимаемы, зато принимались прекрасно и всегда приносили богатое вознаграждение сочинителю. Свадебные празднестванемогли остаться без эпиталамы: Венанций-Фортунат написал стихотворение в классическом вкусе и важно произнес его перед странным собранием, столпившимся около него, как будто он читал всенародно в Риме на Траяновой площади.