Текст книги "Избранное"
Автор книги: Александр Бусыгин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)
«Упаду… лучше перетерпеть…»
Терпеть было трудно: во рту пересохло, в горле застрял комок и затруднял дыхание.
В коридоре послышались чьи-то торопливые гулкие шаги, затем загремела щеколда, и через секунду над самым ухом Сергея Петровича раздался густой бодрый голос:
– Здравствуй, юноша! Заболел, что ли?
Сергей Петрович вскинул голову и, безразлично посмотрев на человека, ничего не ответил.
– Ты, видно, здорово заболел?
– Воды, – хрипло отозвался Сергей Петрович.
– Это можно. Где она у тебя? – заторопился гость.
Сергей Петрович показал глазами на стол.
Когда гость поднес к его губам кружку, он отхлебнул пару глотков, внимательно и пристально посмотрел на него и подумал: «Как будто, Егор Иванович».
Он не ошибся. Это действительно был Егор Иванович Скуйбеда – парторг кузнечного цеха.
– Ну, пей, пей, – улыбнулся Скуйбеда. – Не узнал, что ль, меня?
– Узнал, – слабо ответил Сергей Петрович.
– Что же это ты так распаялся? – Скуйбеда присел на край кровати и обнял Сергея Петровича легонько и ласково. – А наш цехком надумал сегодня записать тебя в прогульщики. Пришел согласовать ко мне. Я прекратил это. Думаю, не может быть, чтобы наш кадровик Сергей Петрович Дымов стал прогульщиком. Сейчас вот прямо с работы и к тебе. Доктор был?
– Нет.
– В больницу тебя надо отвезти.
– Не хочу в больницу.
– Как же так не хочешь? Ты – вон какой рыхлый.
– Какой есть, – обиделся Сергей Петрович.
– Ну ладно, лежи дома. А доктора я к тебе пришлю.
– Доктора можно, – согласился Сергей Петрович.
– А есть кто-нибудь, чтобы присматривал за тобой?
– Родных у меня нет, а знакомые… – Сергей Петрович запнулся и испытующе посмотрел на парторга. Лицо парторга улыбалось приветливо и располагающе. – …есть у меня знакомые… Паша Щербинина.
– Где она живет?
– На нашем переулке. Тридцать седьмой номер.
– Ну, вот что, – Скуйбеда поднялся с кровати, – поговорить с тобой мы еще успеем. Сейчас я за доктором схожу и Паше сообщу. А ты лежи смирно.
Скуйбеда помог Сергею Петровичу поудобнее лечь, укрыл его одеялом, придвинул к кровати стул и поставил на стул чайник и кружку.
Разговор сильно утомил Сергея Петровича. Он сейчас же, как только ушел Скуйбеда, заснул. Сквозь сон он услышал, как в комнату вошли люди и зашептались. Потом кто-то снял со стула чайник и кружку и сказал приятным, рокочущим баском:
– Спит. Но мы все-таки посмотрим его, – и осторожно приоткрыл одеяло.
«Доктор», – догадался Сергей Петрович.
Больше он ничего не слышал, но почувствовал, что подмышкой у него защекотали чем-то холодным и приятным.
Позднее Сергей Петрович, как сквозь сон, улавливал отдельные слова. Открывая на секунду глаза, он всегда видел кого-нибудь в своей комнате. Кто это был – он разобрать на мог. Слышал, как над ним кто-то склонялся, поворачивал его с боку на бок, что-то горячее и покалывающее прикладывали к его лопаткам… А однажды, когда его перевернули на спину и поправили подушку, он почти над самым ухом услышал тихий голос парторга:
– Будто полегчало?.. А вчерашнюю ночь я здорово напугался.
Сергей Петрович открыл воспаленные глаза. В комнате были, кроме парторга, Скороходов, Паша и еще кто-то незнакомый. Они стояли у стола и заговорщически шептались.
– Сегодня седьмой день, – говорил незнакомый рокочущим баском. – Бояться, конечно, нечего… Крепкий он старик.
– Да он не такой уже и старик, – громко и, как показалось Сергею Петровичу, с обидой в голосе сказала Паша.
«Молодец», – подумал он о ней.
– После озеленения я приглашал его составить компанию, – услышал Сергей Петрович голос Скороходова. – Если бы тогда зашел ко мне, глядишь, ничего бы и не случилось.
– Водка не помогает, а вредит, – отозвался рокочущий басок.
– Нет, доктор, этого не говорите: водка при такой неустойке – первое дело.
– Чепуху ты мелешь, – вмешался в разговор Скуйбеда.
– Может, и чепуху, – нисколько не обиделся Скороходов, – да вот помогало…
– Тише… Чего вы шумите?! – сердито зашептал доктор.
4
На пятнадцатый день болезни Сергей Петрович сам, без посторонней помощи поднялся с постели и попросил, чтобы его посадили на стул у окна.
В комнате были Скуйбеда, Скороходов и Паша.
За окном стоял яркий солнечный день.
Кривой переулок показался Сергею Петровичу таким просторным и широким, будто бы дома за время его болезни далеко отодвинулись. На земле, взрыхленной пятнадцать дней назад, зеленела молодая, веселая трава.
Сергею Петровичу захотелось есть.
Скуйбеда и Скороходов помогли ему сесть за стол. Паша придвинула тарелку с манной кашей. Сергей Петрович посмотрел на кашу брезгливо и спросил:
– А борща нету?
– Может быть, тебе дать и рюмочку, и малосольный огурец? – засмеялся Скороходов. – День выходной – не грешно и выпить.
– Рюмочки не надо, – улыбнулся Сергей Петрович, – а борща я поел бы.
– Доктор тебе ничего такого не велел.
Паша вложила ему в руку ложку и ласково попросила:
– Ешь, Сережа.
На Паше была темноголубая блузка с пышным белым бантом, та самая, в которой она ходила с Сергеем Петровичем в театр. Лицо у Паши было усталое, но счастливое. Весь отпуск она просидела в комнате Сергея Петровича, уходя домой только поздно ночью, когда ее сменяли Скороходов или Скуйбеда. В больницу Сергея Петровича не отвезли: Паша упросила доктора оставить больного дома. Сергей Петрович поел каши, и Паша подала ему полотенце, помогла вытереть губы.
– Как там у нас в кузнице? – спросил он у парторга, сидевшего с газетой в руках.
– В кузнице? – оторвался он от газеты. – В кузнице Сергей Петрович, хорошо. Только вот за тобой она соскучилась…
Парторг стал припоминать самое интересное, что можно было бы сообщить Дымову о кузнице, но пришел доктор и помешал.
– Браво! – обрадованно сказал он, увидев Сергея Петровича сидящим за столом. – Как говорится, воскрес из мертвых! Благодарите своих товарищей за заботы!
Он подошел к Сергею Петровичу, взял его за руку, попробовал пульс и удовлетворенно кивнул:
– Молодец!
Подошли к столу – Паша, Скороходов, парторг. Парторг легонько тронул Сергея Петровича за плечо и тоже, как доктор, сказал весело:
– Молодец!
Сергей Петрович увидел, что у всех товарищей на лицах написано желание сделать ему что-нибудь особенно приятное, глаза их смотрят на него нежно. И эти товарищи такие родные, что о чем ни попроси их Сергей Петрович, они все для него сделают.
– Крепок!.. Очень крепок!.. – расхваливал доктор Сергея Петровича, подняв ему рубаху и выстукивая грудь. – Такую болезнь перенести – это не шутка.
– А может, Сергей Петрович, на пенсию хочешь? – спросил парторг и опять легонько тронул его за плечо.
– Разве я уже не нужен заводу? – обиделся Сергей Петрович, хотя и понял, что обидеть его парторг не хотел.
– Нужен, Сергей Петрович. Очень нужен! Но я вот на десять лет моложе тебя, и то иной раз устаю. Я думаю, может, ты уже стал сдавать маленько?
Сергей Петрович Дымов выпрямился на стуле, обвел глазами, влажными от счастливых слез, доктора, Пашу, Скороходова, парторга и голосом еще слабым, но, возвещающим, что сила и здоровье к нему вернутся, сказал:
– Если мне руки посмолить, так я самого чорта удержать смогу!
1935 г.
Желание Андронова
Рассказ
1
Городок наш, по совести оказать, небольшой, а желания у жителей очень большие и порой неожиданные и на редкость смелые.
Еще в тысяча девятьсот двадцать четвертом году в центре нашего городка, на главной площади, был открыт театр, а при паровозоремонтном депо – клуб.
Во время перевыборов Совета на собраниях составлялись огромные наказы, в которых избиратели требовали – мостовые, общегородскую столовую, баню, прачечную, автобусы, постройки специально для рожениц нового корпуса при больнице…
Особенно жарко говорили на собраниях о следующем пункте:
– Провести электричество на окраину.
Этот пункт ни в одном кусте не забыли записать в наказ.
Но когда прежний председатель Горсовета Аким Спиридонович Иноземцев приступил к исполнению своих обязанностей, он сказал об этом пункте:
– Что значит провести электричество на окраину? У нас весь город состоит из окраин. Неконкретный пункт!
Впоследствии для председателя оказались многие пункты неконкретными. Ох, и досталось же Иноземцеву, когда подошли перевыборы!
Докладывал он о проделанной работе у железнодорожников. Сначала Иноземцев долго разворачивал предпосылки, говорил о международном положении, потом перешел к нашему прошлому. Только Иноземцев сказал – «сделали мы, конечно, мало, еще много – недостает нашему городу, но я вам напомню кое-что из прошлого»… и тут случилось то, чего он не ожидал.
Токарь Андронов, сидевший в первом ряду, поднялся со стула и сказал сердито и громко:
– Мы знаем не хуже тебя наше прошлое! Рассказывай, что ты сделал?..
Вслед за Андроновым зашумели и в других рядах:
– Расскажи, что сделал?
– Почему не провели электричества на окраину?
– Негде помыться как следует…
Весь доклад Иноземцева прерывался насмешливыми репликами.
Железнодорожники работу Горсовета признали плохой, а Иноземцева – не способным быть на посту председателя. Возмущенный Иноземцев сейчас же после собрания побежал жаловаться секретарю горкома. Секретарь выслушал возбужденный рассказ Иноземцева очень холодно.
– Так говоришь, у железнодорожников кто-то против тебя организовал склоку?
– Определенно, – вздохнул Иноземцев.
– Никакой склоки нет! – сурово посмотрел на него секретарь. – Давно надо было тебя снять…
Сейчас у нас председателем Горсовета Степан Афанасьевич Климов, бывший заведующий райздравом. Очень толковый и энергичный – почти все пожелания избирателей претворяет в жизнь. Но перед желанием токаря Андронова и энергичный Степан Афанасьевич стал в тупик.
2
После октябрьских праздников токарь Андронов, как и обычно, пришел на работу за двадцать минут до последнего гудка. Молча, с низко опущенной головой, он прошел к своему станку, ни с кем не поздоровавшись, и как-то рассеянно ответил на приветствие соседа.
Андронов пользовался в цехе всеобщим уважением. Он был одним из лучших ударников, высококвалифицированным токарем, членом Горсовета.
Не было такого дня, чтобы Андронов, придя в цех, в ожидании гудка не затеял с товарищами разговора и не рассказал, где он вчера вечером был и что видел. А в обед почти всегда собирал вокруг себя кружок и читал газету.
Если в обычные дни у Андронова всегда было много тем для беседы, то после праздников токари ожидали особенно интересных разговоров. Но Андронов всем своим задумчивым видом выражал полнейшее нежелание беседовать с кем бы то ни было.
Подойдя к своему станку, он тщательно осмотрел его, достал из ящика тряпку и старательно вытер пыль со станины.
Пятого ноября Андронова на торжественном заседании премировали патефоном. Получить в премию патефон было заветной мечтой Андронова. Он очень любил пение и музыку.
Токари были уверены, что после праздников первое слово Андронова будет о патефоне. Но Андронов молчал. А когда заметил, что к нему хотят подойти, вышел из цеха.
– Что это с Кузьмичом случилось? – недоумевая пожал плечами его сосед по станку.
– Наверно, пластинок не достал, – ответили ему.
– Навряд ли, – усомнился сосед Андронова. – Скорее всего пружина лопнула…
Последнее предположение показалось очень подходящим. Токари завели спор о качестве старых пружин и новых и про Андронова забыли. Только когда к ним подошел мастер, они вспомнили об Андронове и сообщили о его странном поведении.
– И о патефоне ничего не рассказывал? – удивился мастер. – Может, нездоров парень?..
Рабочий день Андронов начал исправно: не опоздал включить на самоход свой станок ни на одну минуту.
Но мастер, проходя по цеху, заметил, как Андронов долго растирал ладонью грудь и лицо его было задумчивым и грустным. Обойдя цех, мастер остановился за спиной Андронова, раздумывая, спросить ли о здоровье сейчас или в обед. Он знал, что Андронов крепко обижается, если его во время работы отрывают от станка пустяковыми вопросами. И вдруг Андронов запел. Мастер удивился, крадучись подошел почти вплотную к Андронову и притаился за его спиной.
Всегда сосредоточенный и строгий на работе, токарь Андронов пел песню. Пел он тихо и грустно и гладил рукой отполированную старательным резцом шейку колесного ската.
«Куда, куда, куда вы удалились,
Весны моей златые дни?..
Что день грядущий мне готовит?
Его мой взор напрасно ловит…»
Такой песни мастер как будто никогда не слышал. Он знал «Варшавянку», «Замучен тяжелой неволей»… Замечательные песни! Знал еще много других – и хороших и плохих…
Андронов, совершенно не подозревая, что его слушают, запел громче:
«…В глубокой мгле таится он…
Нет нужды, прав судьбы закон…
Паду ли я стрелой пронзенный,
Иль мимо пролетит она…»
Теперь и слова и мотив показались мастеру знакомыми.
«Где-то такую песню я слыхал», – попытался он вспомнить и медленно пошел по цеху, так и не спросив у Андронова о его здоровье.
Подходя к своей конторке, мастер подозрительно оглянулся вокруг и, сильно фальшивя, но не замечая этого, тихо пропел:
«Куда, куда, куда вы удалились,
Весны моей златые дни?..»
А когда вошел в конторку и ему дали подписать сводку с выполнении производственной программы за октябрь, выражение болезненной напряженности моментально сбежало с его лица. Программа за октябрь была выполнена цехом на сто четыре процента.
«Вот куда удалились мои дни!» – повеселел мастер.
Перед обедом он опять вспомнил слова песни, которую пел Андронов. В конторе, кроме мастера, никого не было, и он затянул смело:
«Куда, куда, куда вы удалились,
Весны моей златые дни?..»
3
В обеденный перерыв улыбающийся Андронов зашел в красный уголок.
«Ну, сейчас начнет рассказывать», – обрадовались токари.
Но Андронов попрежнему молчал. А когда его спросили, – «играет твой патефон?» – он ответил:
– После расскажу. У меня в голове серьезная мысль… Но рассказывать сейчас мне некогда.
После работы Андронов побежал в завком справиться, принимает ли сегодня вечером председатель Горсовета посетителей.
Из депо он вышел вместе с мастером цеха.
На улице крупными хлопьями бесшумно падал первый ноябрьский снег. Дорога была мягкая и белая, будто бы ее вширь и вдоль покрыли большой свежей скатертью.
– Замечательная погодка! – воскликнул мастер и поднял воротник пальто. Глаза у него искрились хорошей детской радостью. – Люблю я в такую погоду побродить по улице.
– Да, погодка замечательная, – отозвался Андронов и вздохнул отрывисто и шумно.
– Ты что, Кузьмич? – мастер укоротил шаг и пристально посмотрел на Андронова.
– Вопрос один разрешаю…
– А чего ты сегодня утром такой был?.. как будто тебе нездоровилось?
– Здоровье мое, Иван Матвеевич, как всегда – отличное. Только вот думы меня серьезные донимают. Вспомнил я, понимаешь, Москву и…
– Молодость вспомнил и на старость обиделся? – перебил его мастер. – Это бывает, Кузьмич, и со мной. Иной раз, как подумаешь, что за пятьдесят перевалило, – сердце и защемит… Эх, если бы сбросить годиков двадцать! Тебе сколько, Кузьмич?
Андронов был обижен, что мастер перебил его и не дал рассказать, какие думы донимают его.
– Сорок семь, – ответил он недовольным тоном.
– Ну, это еще не много. Мне вот уже пятьдесят первый идет. Годиков двадцать очень не мешало бы сбросить! Работаем мы, как будто бы, неплохо: в прорыве уже который год не бываем… Трудиться я начал с одиннадцати лет, а все кажется, что сделал мало. Хочется больше сделать! Я иной раз выйду из дома за час до гудка и бегу в депо, как оглашенный. А ведь ходу-то всего десять минут. Дом-то наш почти рядом… Молодец Степан Афанасьевич, – выполнил главный пункт наказа железнодорожников.
– Это правда, что молодец, – согласился Андронов. – Он и к нам на окраину электричество провел. Я сегодня к нему собираюсь пойти.
– Постой-ка! – всполошился мастер. – Мне ведь тоже надо через полчаса на совещание к начальнику…
Мастер был уже у своего дома. Он торопливо пожал руку Андронову и заспешил в парадное. И опять Андронов обиделся на него:
«Не захотел выслушать… Убежал!»
Придя домой, Андронов обрадовал жену своим веселым видом. Вчера он после обеда почти все время был грустный и задумчивый. Когда жена стала допытываться, что такое с ним стряслось, он, хотя и мягко, но недовольно прервал ее:
– Не мешай, Катюша. Я должен серьезно подумать.
Вечером жена напомнила ему, что у них есть билеты в театр. Но и в театре он не повеселел и не проронил ни одного слова…
– Надумал? – спросила жена, когда он вошел в дом.
– Надумал, Катюша. Собери, пожалуйста, поскорей поесть и достань темносиний костюм.
– Зачем он тебе?
– Завтра к председателю Горсовета пойду.
– А рубаху какую?
– Зефировую, с розовыми полосками… И галстук голубой.
4
Когда Андронов вошел в приемную председателя Горсовета, там сидел только один посетитель. Это был котельщик Дунаев. Он сидел на стуле у самых дверей кабинета… Одетый в бобриковое полупальто, подпоясанное красным кушаком, он обеими руками держал перед собой серую смушковую шапку.
Увидев, что сапоги у Дунаева в снегу и вокруг них – лужа грязной воды, Андронов подошел к нему и сказал:
– Надо бы раздеться и сапоги у входа в парадное очистить от снега.
Дунаев, как почти все старые котельщики, был глухой.
– Жаловаться пришел! – ответил он, не расслышав, что ему сказал Андронов. – Все лето ко мне милиция ходила: требовала, чтобы я у себя во дворе мусорный ящик поставил, и штрафом угрожала. А вчера получил повестку – уплати, говорят, двадцать пять рублей. И опять требуют, чтобы ящик мусорный был. А зачем он сейчас? Все равно под снегом ничего не видать. Пришел просить председателя, чтобы штраф с меня скинули.
– Председатель наш любит чистоту и порядок. Сбросить штраф – это не пройдет, – отрицательно покачал головой Андронов.
– Не придет? – опять не расслышал Дунаев. – Что ж это такое? – рассердился он. – Вчера приходил, сказали – день неприемный, на сегодня назначили… Сегодня – опять не будет. Измываются над рабочим человеком. Никогда больше не пойду в Горсовет…
Дунаев поднялся и, нахлобучив шапку на глаза, ругая порядки и председателя, направился к выходу.
– Погоди, Дунаев! – закричал Андронов. – Ты не понял меня.
Дунаев досадливо махнул рукой и вышел из приемной, не закрыв за собой дверь.
– Ну и ладно! – не стал тужить Андронов. Он снял шапку и пальто и повесил их на вешалку.
Когда подошло время приема, желающих поговорить с председателем Горсовета набралось человек пятнадцать.
Андронов первым зашел в кабинет.
Степан Афанасьевич Климов, одетый в суконную гимнастерку, сидел за широким письменным столом. На столе аккуратной стопкой лежали бумаги, стоял телефон и большой письменный прибор – подарок рабочих депо, изображавший собой поворотный круг с паровозом на нем. Позади председателя, на стене, висела картина «Ленин и Сталин в Горках», копия, написанная самоучкой-художником, маляром депо Сердюковым. У окна, на высоких тумбочках, стояли два пышно разросшихся цветка – панданус и пальма.
– Здравствуй, Кузьмич, – приветливо встретил председатель Андронова. – Садись, рассказывай, зачем пожаловал.
– Пришел я к тебе, Степан Афанасьевич, по серьезному вопросу. – Андронов крепко пожал протянутую ему через стол руку председателя. Придвинув свой стул вплотную к столу, он уселся поудобнее и положил ногу на ногу. – Желание у меня появилось, Степан Афанасьевич. Желание это большое, и хотя понимаю, что трудное, но отказаться от него не могу.
– Давай его сюда, обсудим! – Председатель положил обе руки на стол, будто бы собирался взять ими желание Андронова и рассмотреть его хорошенько. – Что это за трудное такое желание? Разве ты забыл, Кузьмич, что трудностей не страшатся?
– Не забыл. Потому и пришел к тебе, чтобы обсудить. Желание мое, Степан Афанасьевич, вот какое… Пятого числа меня премировали патефоном…
– Погоди! Погоди! – радостно закричал председатель и поднялся со стула. – Я угадал твое желание. Тебя премировали патефоном, а пластинок к нему не дали. Обещаю тебе, Кузьмич, завтра же позвонить в – магазин и сказать, чтобы, как только получат пластинки, обязательно оставили бы десяток для премированного токаря Алексея Кузьмича Андронова.
– За это спасибо, – не особенно обрадовался Андронов. – Пришел я к тебе, Степан Афанасьевич, совершенно по другому вопросу.
– Не угадал, значит? – Председатель почесал затылок и огорченно опустился на стул. – Ну, тогда рассказывай. Буду сидеть смирно и слушать.
– Пластинку я и сам в магазине купил одну замечательную. Я, когда ездил в Москву, в ЦК союза, ходил в Большой театр, слушал оперу «Евгений Онегин». И там эту арию, что у меня сейчас на пластинке, пел живой человек, артист. Называется эта ария «Куда, куда вы удалились».
Председатель оживился:
– Замечательная вещь! Это ария Ленского… А еще он поет:
«В вашем доме, как сны золотые,
Мои детские годы текли,
В вашем доме вкусил я впервые
Радость чистой и светлой любви!!»
Сидишь, бывало, и не дышишь…
– Я, Степан Афанасьевич, очень люблю пение! Не хвалясь скажу тебе, что и сам я неплохо пою. Правда, сейчас стал немного сдавать. А когда был помоложе, бывало, летом, вечерком, выйдем во двор со старшим сынком Петром Алексеевичем, что сейчас инженером работает в НКПС, сядем на завалинке да как запоем «Сижу за решеткой в темнице сырой», то даже наш сосед драгиль – пьяница был и ругатель – подойдет к забору и слушает… И драгиля того тогда не узнаешь, как будто не пьян вовсе… В нашем городе, Степан Афанасьевич, крепко любят песни!
– И я люблю песни, – тихо отозвался председатель. Он сидел, тесно прижавшись к спинке стула и, слегка запрокинув голову, мечтал, полузакрыв глаза… Мечтал о тех незабываемых годах, когда он учился в Москве и смог прослушать в Большом театре все оперы.
– Я, Степан Афанасьевич, оперу всего один раз слыхал.
Андронов поднялся со стула и прошелся вдоль стола.
– А вот услышал эту арию, что у меня сейчас на пластинке, и оперу еще больше полюбил. Вчера, когда поставил пластинку «Куда, куда вы удалились», вспомнил Москву, Большой театр, и у меня появилось такое желание, что я к вчерашний день и сегодняшний все думал и думал, как бы это нам устроить оперу.
– Где оперу устроить? – председатель широко раскрыл, глаза.
– В нашем городе.
– Да ты что?! Алексей Кузьмич! Ты же был в Большом театре, видел, что значит опера. Это, друг, дело большое.
– А мы не такую большую, а поменьше, – не смутился Андронов. – Клуба у нас не было, а теперь есть. Театра в городе не было – тоже есть. Почему же, Степан Афанасьевич, не можем устроить оперу? Певцов и певиц в нашем городе – сколько угодно.
– Это правда. И есть голоса хорошие. Приходилось мне в клубе слышать не раз…
Лицо у председателя стало сосредоточенным: он о чем-то крепко задумался.
Андронов приуныл и стоял, опустив голову: «Не выполнит председатель моего желания».
В приемной нетерпеливо толпились посетители, удивляясь, что председатель так долго разговаривает с посетителем. Был в приемной и котельщик Дунаев. Он вернулся в Горсовет, не дойдя одного квартала до своей хаты. Всю дорогу злобясь на председателя и порядки, из-за которых он должен ставить мусорный ящик, вдруг решил, что Андронов его обманул, и побежал назад.
– Чего он там возится? – возмущался Дунаев.
Но его никто не поддерживал. Все знали, что председатель Горсовета Степан Афанасьевич Климов по пустякам не стал бы долго разговаривать.
– …Значит, певцов и певиц у нас много? – неожиданно прервал председатель тягостное молчание Андронова.
– Много.
– Желание твое, Алексей Кузьмич, хорошее! – Председатель подошел к Андронову и положил руку на его плечо. – Вот что я надумал, Кузьмич!.. Поставим-ка на президиуме вопрос об открытии в нашем городе музыкальной школы и направим свое решение в край, с просьбой помочь нам. Вот тогда мы оперу, как ты говоришь, не такую большую, как в Москве, а поменьше, – сможем устроить. Нашим певцам и певицам надо учиться! А летом, Кузьмич, мы пригласим к себе оперу из Тифлиса. У меня с этой оперой большая дружба, и она не откажется, приедет к нам… Договорились?
Председатель встряхнул Андронова за плечи и протянул ему руку.
Ушел Андронов от председателя веселый и возбужденный. Он был твердо уверен, что желание его будет проведено в жизнь.
1935 г.
Г. Шолохов-Синявский
Александр Бусыгин
Александр Иванович Бусыгин – один из первых зачинателей советской литературы на Дону. В двадцатые годы, вскоре после перехода нашей страны к мирному созиданию, в Ростове-на-Дону, как первая весенняя поросль, стал подниматься еще немногочисленный в те времена, но очень жизнеспособный отряд молодых литераторов.
В него входили: молодой прозаик Александр Фадеев, писавший свой первый роман «Разгром»; талантливый журналист-очеркист Владимир Ставский; корреспондент краевой газеты, а потом известный драматург Николай Погодин; начинавший тогда свою работу прозаик Сергей Жданов и рабочий Владикавказских железнодорожных мастерских рабкор Александр Бусыгин. Не одно место в ряду выдающихся советских писателей заняли члены этой боеспособной группы. Молодые литературные силы объединялись тогда вокруг редакций газет и литературно-художественного журнала «Лава», редактором которого был А. Фадеев.
Первые шаги в творческой биографии А. Бусыгина типичны для того времени. Свою литературную деятельность он начал с небольших заметок и очерков, печатавшихся в газете «Советский Юг». В них он рассказывал о жизни рабочих, об их делах, думах и чаяниях – рассказывал о том, что было особенно близко и знакомо ему с детства.
А. Бусыгин принадлежал к числу тех талантливых, вышедших из гущи народа самородков, для которых главным университетом, по определению А. М. Горького, была сама жизнь. Бусыгин неустанно черпал из ее источника; за материалом для своих очерков и рассказов ему не надо было далеко ходить, – материал лежал под его руками.
А. Бусыгин родился в 1900 году в рабочем пригороде Темерник (теперь Ленгородок). С детских лет он узнал, что такое труд рабочего при капитализме, что такое нужда, жестокая эксплоатация бесправных людей. Он помнил, как дед, отец, старшие братья его и сестры несли это тяжелое бремя.
Детство А. Бусыгина протекло среди рабочих, недавних выходцев из обнищавшей, обдираемой растущим кулачеством деревни. Тысячи голодных крестьян шли в города на заработки, и особенно большим притоком работного люда славился тогда Ростов. Темерник в ту пору представлял собой мрачное зрелище. Немощеные, грязные, не всюду освещаемые подслеповатыми керосиновыми фонарями улицы, покосившиеся хибарки, вонючие «обжорки», трактиры…
Царское правительство ничуть не заботилось о разумном быте рабочей окраины. Всеми мерами, но тщетно пыталось оно подавить пробуждающееся классовое самосознание рабочих. Рос и ширился могучий протест против бесправия и гнета, все громче раздавались голоса, звавшие людей на открытую дорогу борьбы с самодержавием.
В годы гражданской войны А. Бусыгин сразу же оказался в рядах Краевой Армии, среди бойцов бронепоезда, героически защищавших молодую советскую республику от натиска белогвардейских банд и интервентов. Демобилизовавшись в 1922 г., он вернулся в железнодорожные мастерские, в них уже бурлила другая жизнь, работали другие люди, утверждались новые порядки свободного труда.
В первых очерках и рассказах А. Бусыгина, еще далеких от художественного совершенства, мы видим бойцов, командиров и комиссаров Красной Армии, их боевые будни, непримиримость в борьбе с врагом, стойкую моральную силу советского человека и могучую роль коммунистической партии, организующей и ведущей людей к победе.
Люди в этих ранних произведениях Бусыгина как будто срисованы с натуры, без отбора основных типичных черт; события изображены отрывочно, вне исторической связи с общим ходом борьбы; язык произведений угловат и колюч, очень часто, даже в авторских ремарках, встречаются диалектизмы. Молодой писатель словно торопился рассказать обо всем, чему сам был свидетелем, не заботясь об отделке литературной формы, о совершенствовании композиции и языка, избегая психологического анализа и широких обобщений.
И тем не менее, и в первых рассказах и повестях Бусыгина – «Двое», «На рельсах», «В теплушке», «Машинист Булатов», «Закалялась сталь», «Поселок Кремневка» – бьется живое горячее сердце честного художника-большевика, зорко подмечавшего благородные чувства и мысли, мужественные порывы своих простых героев. Все эти произведения глубоко правдивы, проникнуты страстной верой в торжество великого дела, за которое боролись и умирали лучшие сыны трудового народа. В ранних рассказах Бусыгина много ярко нарисованных живых сцен, метких и точных характеристик, наблюдений.
Наиболее интересным и художественно зрелым произведением А. Бусыгина является роман «Семья Бесергеневых», к сожалению, оставшийся незаконченным. Этот роман в значительной своей части автобиографичен. В нем А. Бусыгин скупыми эпическими красками нарисовал картину пролетаризации крестьянской семьи – одной из многочисленных семей, из среды которых пополнялся рабочий класс и передовые отряды будущих борцов с самодержавием.
Автору удалось убедительно и ярко нарисовать ряд полнокровных, подлинно художественных образов. Таков образ старика Бесергенева, недавнего крестьянина, сурового, честного, бережливого до скупости, питающего «мужичью» неприязнь к городу; таковы образы его сына Степана, забитого и робкого, не смеющего ослушаться отца, жены Степана – Елены, больной, замученной жизнью, суеверной женщины, думающей только о куске хлеба для своих полуголодных детей; образ кучера Порфирия, тянувшего лямку подневольного труда у жандармского полковника.
Все эти люди уже тяготятся однообразной и душной жизнью; они полны пока еще не ясных, но растущих с каждым днем стремлений вырваться из ее тисков к какой-то другой, более светлой и разумной жизни.
Старик Бесергенев видит ее в возможности «поправить» свою нужду за счет заработка сына, скопить денег и уехать обратно в деревню, к родной кормилице-земле.
Степана влечет среда товарища по работе слесаря Мити, уже связанного с какими-то, пока не известными Степану людьми, которые проводят свободные часы по воскресеньям не в церкви, не в трактирах, а где-то за городом, на реке Хнырь.
Степан чутьем угадывает, что Митя и его товарищи заняты собиранием тех сил, которые рассеют мрак в Приреченске, сбросят с трудовых людей гнетущее их ярмо. Но Степан колеблется и долго не решается пойти за Митей и его товарищами. Он боится ослушаться отца. Старик Бесергенев ревниво следит за сохранением деревенского патриархального уклада семьи, держит старшего сына, главного добытчика, в строгом повиновении. Он понимает, – если Степан пойдет за Митей, всем надеждам на возвращение в деревню наступит конец, Степана затянет «враждебная» сила города, оторвет его от земли. Так думает Бесергенев, и в этом кроются его крестьянская ограниченность и консерватизм.
