Текст книги "Избранное"

Автор книги: Александр Бусыгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

«Не спит еще Михаил Алексеич. Над чем-нибудь трудится. Умный мужик! – почтительно подумал Порфирий о Бесергеневе, шагая по двору. – Он и с барином может говорить, и барин его выслушивает будто равного. Откуда талант у человека?»

Почувствовав усталость и присев на скамейке под акацией, опушенной белым инеем буйного цветения и струящей приторный аромат, Порфирий вынул изо рта потухшую трубку и бережно спрятал ее в карман.

«Почему это так: одному человеку счастье, а другому нет?» – продолжал он размышлять. Порфирий толком еще не знал, как живет Бесергенев, но с него было достаточно и того, что полковница обласкала его внука, а полковник с ним разговаривает, – и Порфирий считал Бесергенева за самого удачливого человека.

– Да! – крякнул Порфирий, застряв в неповоротливых мыслях, и захватил бороду в горсть. – Верно говорится: борода выросла, а ума не вынесла.

Он еще долго пыхтел, придумывая, как бы ему облегчить свою жизнь, и, наконец, надумал: «Надо Ваську заставить трубку курить. Он еще махонькой, – за ним господь грехов не считает».

3

Трубка на следующий же день была вручена старшему сыну.

Первое время, как она появилась в кучерской, Василий оглядывал ее с боязливым любопытством. Порой ему хотелось подержать трубку в своих руках, а когда отец надолго отлучался из кучерской, у Василия были такие минуты, когда он вынимал трубку из шкафчика и еле пересиливал себя, чтобы не закурить. Но затем, видя, как отец с каждым новым днем все больше страдает во время курения, он возненавидел трубку.

– Кури каждый день и как можно чаще, – словами полковника строго приказал Порфирий.

Василий взял трубку с большой неохотой и плохо скрываемой брезгливостью и пригорюнился.

«Ну, ничего, – скоро успокоил он себя, – заставлю братьев мне помогать. Впятерых-то мы трубку сдюжаем…»

У Порфирия успокоения не наступало. Он и прежде не отличался аккуратностью в работе, а теперь стал совсем рассеянным. Лошадей чистил долго и плохо. Однажды он до тех пор елозил скребницей по крупу лошади, пока лошадь, обычно покорная, не вышла из терпения и не лягнула его в бок. На конюшне на каждом шагу замечался большой непорядок. Коренной «Силач» сбросил с себя недоуздок, затоптал его под кормушку. Порфирий, вместо того, чтобы сию же минуту приняться за розыски, надел на него другой, а куда девался старый – об этом даже и не подумал. Лампа в фонаре чадила. Порфирий каждый вечер зажигая ее, видел, что фитиль слишком выпущен, но не прикручивал его, и стекла фонаря покрывались густым слоем сажи. Задавая корм лошадям, Порфирий просыпал овес мимо кормушки, а сено раструшивал по всей конюшне. Овес он не собирал, сено не сгребал, а все это вычищал из конюшни вместе с навозом. В довершение ко всему, неизвестно чья курица, воспользовавшись рассеянностью Порфирия, устроила себе в конюшне гнездо и спокойненько несла яйца. Правда, в этом был виноват и Бесергенев, который позволил чужой курице зайти во двор. Но главная вина все же лежала на Порфирии. Ведь это он терпел курицу, безнаказанно позволял ей забираться в кормушки и клевать овес, предназначенный для лошадей господина полковника.

Курица часто взлетала под потолок и дерзко, вызывающе кудахтала, сидя на балках и загаживая их пометом.

Бесергенев скоро заметил беспорядок на конюшне и не раз порывался сказать об этом Порфирию, но его всегда сдерживало твердо укоренившееся мнение о Порфирии, как о человеке непутевом. «Все равно ничего не поймет, сколько ты ему ни долби».

Заметил также Бесергенев, что Порфирий осунулся и посерел, глаза запали, скулы стали острыми.

«Чего это он? – испытующе оглядывая Порфирия, подумал Бесергенев. – Хворь какая напала, что ли?»

Однако, встречаясь с Порфирием во дворе, он сдержанно отвечал на его приветствия и не обнаруживал ни малейшего желания разговаривать.

А Порфирий виновато опускал глаза, чувствуя, что Бесергенев им недоволен за что-то, и хотя считал его мужиком умным и ему всегда было приятно слушать его разговоры, а сейчас это было еще и крайне необходимо, – не знал, как начать, чтобы еще больше не разобидеть Бесергенева.

Один раз выпал подходящий случай, но Порфирий не сумел им воспользоваться. Убирая конюшню, он нечаянно поддел доску лопатой и сломал держак. Надо было идти к Бесергеневу. Только он один, будучи плотником, мог пособить его горю.

Порфирий ожидал, что Бесергенев осыпет его градом тяжелых упреков, распечет на все корки и выгонит из дворницкой, не пожелает услышать в оправдание даже одного слова.

– Что скажешь, молодец? – встретив его на пороге сказал Бесергенев. – Заходи.

Голос Бесергенева показался Порфирию приветливым. И это было действительно так.

– Садись на табуретку, – ласково пригласил Бесергенев, Увидев в руках Порфирия сломанный держак и лопату, он сразу догадался, зачем к нему пожаловал гость.

– Уходокал, значит? – спросил он, подняв на Порфирия сочувствующие глаза. – Положи. К обеду будет готово.

Порфирий растерялся от такой приветливой встречи и никак не мог поверить, что за этим не кроется какого-либо подвоха.

«Михаил Алексеевич, он мужик умный, – нерешительно топчась, думал Порфирий, – раскрой рот, а он возьмет и отчебучит какую-нибудь штуку».

– Ну чего ты жмешься… Все равно, как бирюк? – продолжал Бесергенев, строго посмотрев на Порфирия. – Сказал, садись.

– Я, Михаил Алексеевич, хочу тебя покорнейше попросить об одном деле, – пролепетал Порфирий.

– Это еще о чем?

– Держак я поломал.

– Фу ты, господи, – недовольно поморщился Бесергенев, – сказал тебе – к обеду будет готово. Чего еще надо? А раньше никак не могу.

– Ну вот и спасибо, – облегченно вздохнул Порфирий и собрался уходить.

– Погостить у меня, значит, не желаешь? – с еле заметной обидой в голосе остановил его Бесергенев, хмуро сдвинув брови. – Я не неволю, конешно.

– Как так я могу не желать! – удивился Порфирий. – Я думал, ты делом занят серьезным. Я чтоб не мешать…

– Садись. Я дело закончил.

«Делом» оказался огромный сундук. Он высился посередине дворницкой и утопал в кучерявых ворохах пенистых стружек. В дворницкой стоял густой смолистый запах сосны.

Сундук и был причиной необычных для Бесергенева ласковости и словоохотливости.

Три месяца он трудился над ним. Да и перед тем, как приступить к работе, немало намытарился. Прежде всего надо было добиться у полковника разрешения выбрать из обрезков, оставшихся после постройки дома, подходящий материал, а потом перебросить множество обрезков, подвергая опасности свои сапоги, которые каждую минуту могли быть исцарапаны гвоздями, подстерегавшими на каждом шагу.

Затем потребовался клей. Пойти в лавку за ним Бесергенев и думать не хотел, – начал уговаривать Степана принести клей из мастерских. Степан долго упирался, ссылаясь на то, что за воровство могут прогнать.

– А ты фунтами не тащи. Ты – по махонькому кусочку, – урезонивал его Бесергенев, – за кусочек тебя никто не осмелится прозвать вором и никто не прогонит.

…Сапоги остались целыми. Клею Степан наносил. Сундук готов.

Сегодня Бесергенев вбил последние гвозди – приладил крышку, ручки, и долго ходил вокруг сундука, причмокивая и приседая со всех сторон, и находил, что сундук получился очень богатый. По крайней мере, у себя в деревне он ни у кого такого не видел.

Бесергенев с нетерпением ожидал, когда к нему кто-либо зайдет, чтобы он мог похвалиться и чтобы его похвалили. И вот, наконец, заявился Порфирий.

– Настоящая сосна, – хлопал Бесергенев ладонью, широкой, как лопата, по крышке сундука и восхищенными глазами смотрел на Порфирия. – Это надо понимать. Не что-нибудь, а сосна. Настоящая.

Порфирий знал, что лес есть и лучше сосны: дуб, например…

Лучше его об этом знал Бесергенев, но сейчас все деревья, за исключением сосны, казались ему никуда негодными гнилушками.

– Сухая, во-первых. И во всем сундуке ни одного сучка, – расхваливал Бесергенев сосну.

Слушая его, Порфирий усомнился в своих познаниях о качестве леса.

– Ну что ж ты молчишь? – шатнул к нему Бесергенев: он уже начал нудиться от долгого ожидания похвалы. – Хорош сундук?

– Очень хорош. – Порфирий робко подошел к сундуку, легонько постучал указательным пальцем по крышке, сделал удивленное лицо, сказал понимающе и восторженно: – Действительно сосна. Настоящая.

Бесергенев был удовлетворен и от избытка радости чуть прикрыл потеплевшие глаза и сразу перешел на степенный, рассудительный тон.

– Без сундука разве можно? Сундук в хозяйстве первое дело. Во время пожара который сгорел, тоже был очень складный. А сын мой Степка упирался: на что да для чего. Вот ведь какой шутоломный. А вещи куда складывать? – Бесергенев насупленно и пристально посмотрел на Порфирия, словно и он был заодно с его сыном.

– Конешно, вещи надо беречь, – согласился Порфирий. – Сундук – это очень надо.

Только ему было немного непонятно, где же эти вещи, которые будут лежать в сундуке. Те, которые были у Бесергенева, помещались на одном гвозде; у Степана, судя по его рассказам, тоже нечего в сундук складывать, наоборот, даже то, что снаружи висит, потихоньку уплывает на базар. «Может, за последнее время что приобрел». Порфирий выискивающими глазами огляделся по сторонам, и Бесергенев понял его.

– Вещи – не главное. Был бы сундук. А вещи должны быть. И будут. Обязательно, – с непреклонной уверенностью подчеркнул Бесергенев.

Здесь бы и надо было Порфирию начать разговор о себе: «а я, мол, вот, Михаил Алексеевич, и не знаю, как мне быть и что делать», но Порфирий потупил глаза, долго молчал, опутывая себя завистью к удачливой доле Бесергенева. Пока он собрался с духом, Бесергенев уже остыл и был занят какими-то новыми мыслями. Его уже не интересовали ни сундук, ни Порфирий, он сидел на табурете, устремив глаза за окно, закидывая бороду кверху и ловчась изловить губами ее конец.

Порфирий догадался, что рассказывать ему сейчас о себе – время совсем неподходящее.

– Я пойду, Михаил Алексеевич, прощай пока, – еле внятно сказал он.

– Прощай, – безразлично буркнул Бесергенев, не отрывая глаз от окна.

4

Приближался день возвращения с дачи хозяев, а Порфирий все никак не мог взять себя в руки.

Он дошел в своей рассеянности до того, что два дня подряд не чистил конюшню и один день оставил лошадей без овса. За что Порфирий ни брался, ничто у него не клеилось. Иногда он суетился не меньше, чем прежде, но все это было попусту. Лазал, например, на крышу конюшни посмотреть, не прохудилась ли крыша, в то время как конюшню отстроили всего лишь полгода назад и крыша ее была покрыта первосортным железом.

По нескольку раз в день разглядывал упряжь и, не находя изъяна, досадовал, сердито бросал ее в дальний угол кучерской, где она и валялась.

В общем, все клонилось к тому, что Порфирию по возвращении полковника с дачи немедленно пришлось бы расстаться с должностью кучера и оставить себя и ребят без куска хлеба.

У полковника была привычка каждый день заходить в конюшню. Он не мог бы не заметить закопченных стекол фонаря, и этого было бы достаточно, чтобы полковник побагровел до самых ушей; выбросил руку по направлению к воротам и гаркнул грубым фельдфебельским голосом: «Вон!»

Так он поступил с дворником, который служил у него перед Бесергеневым, за то, что тот подмел двор, а метелку забыл поставить на место, оставил ее у акации.

Так же поступил полковник и с горничной, которая, поскользнувшись на паркетных навощенных полах, упала и разбила супник.

Так бы обязательно было и с Порфирием, если бы совершенно неожиданно ему не помог Бесергенев взять себя в руки.

Дня за четыре до возвращения с дачи хозяев, Бесергенев рано утром, когда еще Порфирий крепко спал, зашел в кучерскую и бесцеремонно растолкал его.

– Я к тебе по серьезному делу, – сразу начал Бесергенев, без приглашения усаживаясь поудобней на скамейку. – Пока хозяева наши отдыхают, и мы с тобой тоже обленились. Взять хотя бы, к примеру, конюшню. Сколько там скопилось навозу! Да и лошади не в полном порядке. За это, молодец, тебе не миновать выкиданта. А куда пойдешь, коли на каждом углу народ без работы слоняется!

– Идти, конешно, некуда, – перепугался Порфирий, и весь сон у него в один миг пропал. – Ты это очень верно сказал, Михаил Алексеич.

– Я зря никогда не говорю. Вот и хочу помочь тебе во всем произвести порядок. Тогда и выкиданта не будет.

– Помоги, пожалуйста, – взмолился Порфирий. – Очень прошу, Михаил Алексеич. Если желаешь и не погнушаешься выпить со мной половинку, – выставлю за мой счет.

– Можно, конешно, и половинку, можно и целую. Но сейчас надо живо за дело приматься…

Когда они уже выходили из кучерской, выяснилось самое главное, из-за чего Бесергенев так рано заявился к Порфирию.

– Ты мне тоже поможешь маленько. Мне надо дрова попилить и сложить как полагается. Вдвоем-то оно будет куда как сподручнее. Пила поперечная есть у меня.

Дровами были те самые обрезки, из которых Бесергенев выбрал себе досок для сундука. Перед отъездом на дачу полковник, зайдя в сарай, немного удивился недогадливости своего весьма исправного дворника. Уезжая, он приказал лес попилить и аккуратно сложить в сарае.

Но после отъезда полковника Бесергенев сразу же увлекся своим сундуком и все никак не мог приняться за эту работу. Первые дни он помнил о ней, а потом забыл. Если бы ему не потребовалась планка для потайного «кармана», который Бесергенев надумал сделать в сундуке, он бы не зашел в сарай и, пожалуй, так и не вспомнил бы об этой работе, и его, несмотря ни на что, постигла бы такая же участь, как и его предшественника…

– Спервоначалу, значит, за дрова примемся, – тоном, не допускающим возражений, сказал Бесергенев, направляясь к сараю.

Работали они целый день до позднего вечера и все же не управились. Тормозил сам же Бесергенев. Он почти каждую дощечку, прежде чем положить ее под пилу, долго разглядывал, прикидывал в уме – нельзя ли использовать на что-нибудь дельное. Может, например, скамеечек наделать… Да и лишняя табуретка в хате не помешает, – ее везде можно поставить в сторонке, а то Степану отдать: у него своей нет ни одной… А можно еще и сундук сделать, но уж не большой, а чуть поменьше…

Подходящих для этих целей досок оказалось очень много, почти половина того, что лежало в сарае. Когда порезали никуда негодные, Бесергеневу страсть как не хотелось приниматься за то, что он отбрасывал в сторону, и работа пошла еще медленнее.

Резать на дрова доски, которые, по его глубокому убеждению, могли пойти в дело, было досадно и жалко. Бесергенев вздыхал над каждым обрезком, отбрасывал самые лучшие в сторону. Когда в сарае стало совсем темно, Бесергенев повесил пилу на гвоздик, вытер пот подолом рубахи и сказал Порфирию:

– На сегодня довольно. С остальными завтра разделаемся: с утра оно будет видней, что порезать, а что надо оставить.

На следующий день они работали совсем плохо, пока Бесергенев не махнул рукой, отложил с полсотни досок, а остальные без всякой жалости начал класть под пилу, понукая Порфирия двигаться живей…

Закончили они пилку дров к обеду. Отдохнули с полчаса и принялись за конюшню. Вычищая грязь из-под Кормушки, Бесергенев увидел затоптанный в грязи недоуздок.

– Что такое? – упершись глазами в Порфирия, спросил он.

– Недоуздок.

– Не вожжа. Это я вижу. А как он попал сюда?

– «Силач», видно, сбросил и затоптал.

– А ты почему не поднял? Тоже – крестьянин называется. Эх ты, тюха! Если бы такое случилось с моим Степкой, я бы его этим самым недоуздком отхлестал. Поди, вымой под краном. – Бесергенев сердито сунул Порфирию недоуздок. – Живо! А потом подсуши на солнце.

Незадолго до вечера Бесергенев с Порфирием управились с конюшней. Убрали весь навоз, вымыли с мылом лошадей, привели в порядок фонарь, и даже балки, загаженные куриным пометом, Бесергенев заставил Порфирия вытереть мокрой тряпкой. Дошла очередь до курицы. Порфирия прежде всего беспокоили яйца, которые она нанесла. Взять их себе он не посмел. Единственно, кто, по его мнению, мог скушать эти яйца, так это полковник, так как курица неслась в его конюшне.

– Михаил Алексеич, яйца, видно, на господскую кухню надо отнесть?

– Это еще зачем? Еще, пожалуй, начнутся опросы да расспросы: почему яйца, да где взял? Сколько она нанесла?

– Семь штук.

– Ну вот и хорошо. Разделим их промежду собой. Три – мне, три – тебе, а одно я для Петьки возьму. Надо мальца яичком побаловать. Барыня-то уехала, и он, как и прежде, ржаной хлеб ест… Так, што ль, поделим? – предложил Бесергенев, вскинув на Порфирия приказывающие глаза.

– Поделим, – согласился Порфирий. – А курицу, Михаил Алексеич, куда будем девать?

– Выгоним ее к шуту.

– Выгонял. И у соседей допытывался, чья она может быть…

– Ну и что же?

– Никто не признает. Может, Михаил Алексеич, еще поспрашивать?

– Да, дело серьезное, – на секунду задумался Бесергенев и сразу нашел выход: – Спрашивать больше не надо. А то народ ведь какой есть – видит, что никто за свою не признает, возьмет да и выищется какой-нибудь бессовестный и скажет: моя курица. Лучше всего будет, если я ее своему сыну перешлю. Пускай у него понесется. Так, што ль? – Бесергенев опять вскинул на Порфирия глаза. Теперь в них была просьба.

– Очень хорошо, – обрадовался Порфирий. Он не знал, как благополучно выпутаться из этого кляузного дела, и, наверняка бы, без помощи Бесергенева накликал беду на свою голову. – Теперь, Михаил Алексеич, можно и за половинкой сбегать, – засуетился Порфирий, угодливо заглядывая Бесергеневу в глаза.

– Зачем же за половинкой? Покупай целую. По случаю окончания таких серьезных работ можно разрешить на двоих и бутылку. Я добавлю деньжат, – расщедрился Бесергенев.

– Нет, нет, – замахал руками Порфирий. – Ты держак мне сделал, конюшню помог убрать… У меня наберется на целую.

– Ну ладно, – не настаивал Бесергенев, – а я тебе когда-нибудь еще что-либо исправлю. А сегодня будет закуска моя.

Пить они начали поздним вечером. Расположились в конюшне на сеновале. Этого пожелал Бесергенев.

– Я дюже запах сена люблю, – объяснил он Порфирию. – В городе уже сколько живу и больше пыль нюхаю. А я сено люблю… Здесь хорошо. Света нам много не требуется, – фонарь горит и ладно – мимо рта не пронесем. Только вот плохо – стаканчик один. Это не совсем правильно. Нельзя нам с тобой чокнуться.

– Я сбегаю к себе, принесу кружку, – услужливо поднялся Порфирий.

– Сиди, – остановил его Бесергенев, – не стоит бегать туда да сюда. Еще на кого наткнешься. Обойдемся одним. – Осторожно, боясь расплескать, Бесергенев налил полстакана водки и поднес его к глазам: – Точь-в-точь половина. Ну, дай боже здоровья и счастья. – Он взял стакан в левую руку, набожно перекрестился и затем выпил единым духом и ничуть не поморщился. – Хо-ро-ша! – удовлетворенно крякнул Бесергенев, вытер усы и, начал закусывать.

Порфирий не решался прикоснуться к бутылке и нетерпеливо ожидал, когда ему нальет сам Бесергенев. Но тот сосредоточился на закуске, которая состояла из соленой капусты и куска старого сала, и не обращал на своего собутыльника никакого внимания.

Наконец, Порфирий осмелел и напоминающе кашлянул.

– Налить, што ль, тебе? – догадался Бесергенев.

– Пожалуй, не мешает, – осклабился Порфирий, придвигаясь к Бесергеневу поближе.

– Тебе, может, сразу полный стакан? – деловито спросил у него Бесергенев.

– Нет, я уж, Михаил Алексеич, буду, как ты, – не по цельному…

Дальше они пили молча и торопливо, наливая всяк себе. Не более как через полчаса водки в бутылке осталось только на донышке.

Бесергенев лежал на сене, задрав бороду кверху, и блаженствовал, ковыряя соломинкой в зубах.

Порфирий сидел прямо, вытянув ноги, и бодрился. После двух дней напряженной работы он ослаб от первой порции водки, но чувствовал, что сегодня ему удастся по-настоящему и обо всем, что его мучает, поговорить с Бесергеневым, и не последовал его примеру, хотя Бесергенев и его приглашал полежать маленько. Порфирий был уверен, стоит ему только прилечь – сейчас же его всего развезет и, пожалуй, чего доброго, он заснет и упустит такой подходящий момент для разговора.

– Есть там еще в бутылке? – приподнял голову Бесергенев.

– С полстакана, пожалуй, можно нацедить.

– Допивай, – покровительственным тоном разрешил Бесергенев.

– Я не хочу.

– Я тоже не хочу. – Бесергенев опустил голову, потянулся и со смаком зевнул. – Доливай, Порфишка, а бутылку дашь мне. У меня время сейчас свободное есть, я ее завтра в монопольку снесу. За нее четыре копейки заплатят. Четыре копейки на дороге не валяются. А ты допивай.

Дальше отказываться Порфирию было неловко. Он выцедил водку в стакан, но все же не выпил ее, а украдкой выплеснул на сено.

– Сейчас бы песню хорошую заиграть, – неожиданно заявил Бесергенев, приподнимаясь на локтях и по-молодому сверкнув глазами.

– А ты, Михаил Алексеич, и песни можешь играть?

– Ежели потребуется, и танцевать сумею.

– Да ну! – воскликнул пораженный Порфирий.

– Станцевать мне, ежели для дела, конешно, пара пустяков, – Бесергенев ухарски встряхнул плечами, будто бы собирался здесь же, прямо на сене, пуститься в присядку. – Все надо уметь, – сказал он убежденно. – Жил в лесу, молился пням. Знаешь эту пословицу?

– Нет.

– То-то оно и есть. Эх ты, голова – руки – ноги! – с сожалением и сочувствием посмотрел Бесергенев на Порфирия. – А я много знаю пословиц. Эта, что сейчас сказал, к тому, чтобы куда ты ни попал, а должен соображать. Жить, Порфишка, надо умеючи. Ты желаешь толковать о смысле жизни?

– Очень желаю.

– Ну вот и ладно. Главное, конешно, бог. Но опять же есть пословица: богу молись, а к берегу гребись. А это опять, значит, кругом соображай и вникай. Можно иной раз жисть и хитростью подпереть. Надо быть умным, Порфишка! Понял?

– Понемногу, Михаил Алексеич, вникаю.

Порфирий не соврал, он действительно чувствовал себя сегодня особенно, не как всегда, обычно плохо разбирающимся во многом. Он кое-что начинал смутно понимать из того, о чем говорил ему Бесергенев.

На конюшне, освещенной одним только керосиновым фонарем, был тихий и теплый полумрак. Лошади хрустко жевали душистое сено, изредка поворачивая головы на сеновал, будто бы им было очень интересно слушать, о чем бубнят старики.

Только «Силач» не хотел ни сена жевать, ни Бесергенева слушать, а был налит горячим желанием действовать. Он ухитрился отвязаться, разгуливал по конюшне, оглядывал лошадей, навастривая строгие уши и сердито шевеля ими. Подойдя к «Милочке», «Силач», на секунду задумался, вскинул голову и заржал призывно и громко.

– Что такое? – всполошился Порфирий и, живо спрыгнув с сена, побежал к лошадям.

«Силач» его всегда слушался и сейчас не стал упираться, когда Порфирий погнал его от «Милочки» на свое место, и дал себя привязать, однако, косясь то в сторону «Милочки», то на Порфирия, будто раздумывал, стоит ли и сегодня слушать кучера, не лучше ли будет лягнуть его и опять убежать к «Милочке».

– Ну, что там? – спросил Бесергенев, когда Порфирий, привязав «Силача», вновь залез на сено.

– «Силач» отвязался.

– Так, – Бесергенев презрительно ухмыльнулся, – говоришь, начинаешь вникать, а «Силач» отвязался. Дождешься, что он тебе ухо откусит. По-настоящему надо вникать. Кони, братец, принадлежность серьезная. – Бесергенев вздохнул задумчиво. – За конем надо ухаживать больше, чем за отцом родным. Потому – нет коня, значит, и отца на старости лет нечем утешить. Конь, все крестьянство кормит. Я в деревне брату своему лошадь оставил – тоже ха-а-а-ро-ший конек, – похвалился Бесергенев.

На самом деле у него лошадь была очень неказистая. Морда тупая, ничего не выражающая, бока худые, с вечно выпирающими ребрами. В работе она была нетороплива и шевелилась только тогда, когда ее понукали. А стоило Бесергеневу сомкнуть рот, она сию же минуту останавливалась и закрывала глаза – безнадежные и слезливые.

Но у других, у брата его, например, совсем никакой лошади не, было, и потому-то Бесергенев, даже втайне, редко ругал свою худобу, внешне всегда относился к ней ласково, а на людях громко гордился ею и похвалялся.

Как бы то ни было, а лошадка все-таки не давала умирать с голоду, обрабатывала скупую бесергеневскую полоску. Правда, она часто выбивалась из сил, тогда вместе с нею впрягался в соху и сам Бесергенев, и они вдвоем тянули ее веселей.

– … А ежели бы моей лошадке да дать корма подходящие, стала бы совсем отличным конем. – Бесергенев вдруг беспокойно заерзал на сене и ожесточенной пятерней вцепился в затылок.

– Ты что, Михаил Алексеич? – обеспокоенно спросил Порфирий.

– Вспомнил.

– Что?

– Многое.

– Это ж о чем? – не догадывался Порфирий.

– Обо всем, – сердито отрезал Бесергенев.

Наступило гнетущее Порфирия молчание. Он бессмысленно уставился скорбными глазами на пустую бутылку, решив, что Бесергенев больше ни о чем не станет рассказывать. А ему и подавно не придется рассказать о себе. Порфирий готов был по-настоящему разрыдаться от горькой обиды на свою незадачливую долю. Бесергенев лежал оцепенело, охваченный воспоминаниями о родной деревне.

С необычайной яркостью и больно ударяющей по сердцу четкостью всплывали перед ним последние дни перед отъездом в город. Он будто бы и сейчас видел перед собой размашистое и неумолимое в своей жадности языкастое пламя, которое безо всякой жалости стремительно съедало его скудное добро, накопленное в непомерном труде десятилетиями…

Он и тогда так же оцепенело сидел перед хатой, со всех сторон охваченной ярким огнем, и беззвучно плакал, оросил слезами лицо и бороду, совершенно забыл, что на полатях спит его больная старуха, не догадался вынести из хаты икону «Афонской богоматери», которая «и в огне не горит, и в воде не тонет», и она «утешительница в горестях и печалях», сгорела вместе с женой.

«… Как там сейчас живут мужики?» – задумался Бесергенев, сбрасывая с себя оцепенение и отгоняя прочь воспоминания о самых тяжелых днях жизни, врезавшихся в память прочно, навсегда, как глубокие морщины на его лице.

Бесергенев широко раскрыл рот и жадно вобрал в себя воздух. К душистому свежему запаху сена примешивались едва уловимые запахи полевых цветов, которые Бесергенев, закрыв рот и густо дыша через нос, начал угадывать.

«Пахнет чебром…»

Достал из-под головы клок сена, поднес его к носу и опять угадал: «А здесь мята!.. – хотел бросить, но задержался, почувствовав присутствие еще какого-то другого запаха.

– Есть и гречиха. Как она попала сюда? – и, не задумываясь, решил: – Наверное, какой-нибудь разиня нес на кашу, да и просыпал…»

Перед глазами Бесергенева в сладостном тумане поплыли буйно зеленеющие заливные цветущие луга, которые находились вблизи его деревни и принадлежали помещику…

Как-то, вскоре после объявления воли, помещик сдал эти луга на год в аренду крестьянам на таких условиях, что эту аренду отец Бесергенева выплачивал до самой смерти, а затем расплачивался за него сын, Михаил Алексеевич. Даже сюда, в город, Бесергеневу присылали повестки, требовали исправно платить недоимки.

Но это, однако, даже в малой степени не охладило извечного желания мужиков, и Бесергенева в том числе, как-нибудь ухитриться и еще попользоваться помещичьими лугами…

– Эх, Порфишка, в деревню б улететь! – встряхнулся Бесергенев, охваченный могучим желанием увидеть родные места.

– Куда, куда? – оживился Порфирий, которого измаяло долгое молчание, и он думал, что Бесергенев уснул, и сам непрочь был поспать.

– В деревню, говорю! К мужикам! – голос Бесергенева зазвучал бодро, старик быстро поднялся и сел рядом с Порфирием. – Осенью, Порфишка, я, пожалуй, уеду в деревню. Право слово, уеду. Обзаведусь женой молодой… – Бесергенев игриво толкнул Порфирия локтем. – Как ты думаешь?

– Что ж, это дело хорошее.

– Вот и ты правду сказал, – впервые похвалил его Бесергенев. – А ты, Порфишка, не думаешь уехать в деревню?

– Давно уж не думал…

Когда-то Порфирий, так же как и Бесергенев, разоренный в деревне дотла, мыкался по городам, старательно отыскивая «длинные рубли», которыми он смог бы поставить на ноги свое крестьянское хозяйство, так же горевал и много мечтал о счастливом денечке, когда он сумеет купить билет до родных мест и покатить счастливо, все время чувствуя спрятанный на груди кошелек с золотом и кредитными билетами.

Но прошло пятнадцать лет, и он, изломанный бездорожьем, остыл.

Живя у полковника, Порфирий мечтал только о новом годе, пасхе и рождестве. В эти праздники он поздравлял полковника и за это получал по серебряному целковому.

…– Почему же ты о деревне не думаешь? – укоризненно посмотрел на него Бесергенев. – Деревня в крестьянской жизни первая вещь.

– Да я ведь, Михаил Алексеич, из деревни давно уж… Пообвык в городе.

– Значит, ты городской, вроде Степана моего? Вот еще глупый человек, прости господи. – Бесергенев сердито тряхнул бородой. – Уперся – и никаких, знай, одно твердит: не поеду в деревню и кончено… Разве это мыслимо?

– Да оно, Михаил Алексеич, и в деревне тесно, – робко возразил Порфирий, не сберегший в памяти ничего светлого о своей родине.

– Тесно, говоришь? – Бесергенев посмотрел на него так, как будто бы узнал в нем кого-то, давно ему знакомого. – Это, пожалуй, ты правильно сказал, – согласился с ним Бесергенев. – Но опять же вопрос: почему тесно? Ты об этом знаешь, Порфишка?

– Нет.

– А это самое главное. Об этом знать надо.

– Скажи, Михаил Алексеич, если ты знаешь.

– Я все знаю. Тесно потому, что народ бунтуется. В нашей деревне один раз до чего ведь дошло… – Бесергенев приглушил голос: – Самовольно бариновы луга начали косить. Объездчик стал прогонять, так его чуть не до смерти избили.

– У нас в городе тоже народ бунтуется, – вставил Порфирий. – Один раз повез я барина в эти самые мастерские, а народ собрался у ворот и не хочет, значит, работать. А на их высокое благородие мастеровые только смотрят и зубы показывают. А шапки почти что никто не снимает… Одним словом, бунтуются.

– Значит, и в городе тесно, – угрюмо подытожил Бесергенев. – Лучше скорей укатить на родимую сторону. Нет, осенью я обязательно уеду. И Степку с собой заберу.

– И почему народ бунтуется, Михаил Алексеич? Об этом я толком никогда не слыхал.

– Тесно, вот и бунтуются. Что тесно – это правильно. А кто виноват?

– Кто, Михаил Алексеич?

Бесергенев ответил не сразу. Он долго ворочался, усаживаясь поудобней, и изучающе смотрел на Порфирия.

– Толкуют по-разному, – начал он тихо и издалека. – Был у нас, например, в деревне такой случай. Приехали как-то двое молодцов и объявились кузнецами. И все за дешево делают. Одним словом, почти что даром. А к тому еще, хоти они работали очень исправно, а обличием ни с какой стороны не подходили к мужикам. И вдобавок – ко всем были очень приветливыми. Многих из нас взяла подозрительность… И что же ты думаешь! Собрали они зимой у себя на квартере мужиков и давай с ними лясы тачать. То да се, да вы, значит, плохо живете. Мужики слушали-слушали, а потом поднялся один, Петро Григорьевич Ваничкин, мужик умный был, тоже, как мы с тобой, у господ служил, да и говорит: «То, о чем вы толкуете, все это нам давно известно. А вот кто виноват?» А один из кузнецов возьми да ответь. – Бесергенев боязливо осмотрелся по сторонам и выдавил из себя тихо, почти шопотом – «Царь».