Текст книги "Избранное"

Автор книги: Александр Бусыгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Тот только пожал плечами.

…Перепелицын, увидев, что Корнеев идет к его станку, надел очки и склонился над суппортом, всей своей фигурой подчеркивая сосредоточенность и занятость. Перепелицын до конца еще не решил – виноват Корнеев в том, что произошло в механическом цехе, или нет? Проще всего было бы поговорить с Корнеевым по душам и все выяснить, но Перепелицын один раз уже пытался говорить, и ничего из этого не вышло.

Перепелицын уважал Корнеева, как человека, быстро ориентирующегося во всех вопросах и стоящего значительно выше его, Перепелицына, во всех отношениях.

«Если он такой, значит, должен все знать и понимать. Так или нет?» – решал Перепелицын, не отрывая глаз от суппорта и медленно поглаживая рукой теплый вал.

Под потолком цеха стоял полумрак. Трансмиссии вертелись так быстро, что издали казалось, будто они застыли в неподвижности.

Перепелицын, на минуту оторвавшись от суппорта, посмотрел вокруг, и ему стало скучно. То, что еще час тому назад казалось привычным, сейчас выглядело как-то неприглядно. Но вот в мутные окна цеха проглянуло солнце, стекла сразу посветлели, солнечные лучи осветили цех, и в нем стало просторнее и веселей, а стружки, разбросанные вокруг станков, казалось, приподнимаются и звонко шелестят.

Повеселел на миг и Перепелицын: глаза потеплели, на лбу шевельнулись морщины.

– Здравствуйте, молодой человек! – подошел Корнеев. – Ты, говорят, ворчишь?

– Здравствуй, – хмуро, не поднимая глаз, ответил Перепелицын.

– На бюро сегодня придешь?

– Может, приду, а может, и нет…

– Что с тобой, Федор Петрович?

Перепелицын поднял голову, и Корнеев увидел в его глазах горечь и обиду.

– На бюро приходи, – еще раз пригласил Корнеев. – Сегодня вопрос о типизации. Касается особенно вашего цеха.

– Ничего меня не касается. Обошлись без нас.

– Кто?

– А я знаю кто? – рассердился Перепелицын. – Чего ты ко мне пристаешь? Ходят здесь да раздражают.

– Чудишь ты, старик. Говори толком.

– Я не любитель много разговаривать.

– Ну, ладно, – сказал Корнеев, видя, что говорить сейчас нет ни времени, ни смысла, – на бюро приходи обязательно.

«А что, если не пойти сегодня на бюро? – мелькнуло у Перепелицына. – Подумают, что блажь на старика нашла. Сказал же Корнеев: „чудишь ты“. Нет! На бюро я пойду и выскажу им все».

5

Вначале заседание бюро шло вяло. Первыми стояли вопросы мелкие…

– Следующий вопрос немного посерьезнее, – сказал Корнеев, когда повестка наполовину была исчерпана, – о типизации производства. Слово предоставим хозяйственнику. Давай, Михаил Андреевич!

– Собственно, и этот вопрос несложный, – улыбнулся мастер механического цеха, – думаю, что много времени я не займу.

– Пять минут – и хватит, – сказал кто-то насмешливо.

– Пяти минут, пожалуй, маловато, – не понял насмешки мастер.

– Сколько тебе надо? – спросил Корнеев.

– Минут десять. Самое большее – пятнадцать.

– Прошу слова к порядку заседания! – поднялся со скамейки Перепелицын. Лицо его было воспаленным, глаза темные, борода вздрагивала, и, прежде чем начать говорить, он долго откашливался. – Кукольную комедию нечего ломать! Ему «десяти минут хватит». (Перепелицын бросил колючий взгляд на мастера). Товарищи, это безобразие! Надо сегодня высказаться до конца.

Все недоуменно посмотрели на Перепелицына. В чем делю? Почему это Перепелицын хочет, чтобы мастер просил больше времени? Странно, странно.

– Меня удивляет желание товарища Перепелицына, – развел руками мастер. – Для чего я буду просить больше времени, когда я смогу уложиться в десять-пятнадцать минут? О чем я буду говорить полчаса?

– Ему не о чем говорить?! – закипел Перепелицын и опять поднялся со скамейки и сказал угрюмо и спокойно:

– Хорошо. Тогда у меня есть о чем поговорить.

Эти слова и тон, каким они были произнесены, подействовали на мастера удручающе: на него нашла робость, мастер почувствовал что-то неладное, заерзал на табуретке и уронил на пол свои тезисы. Доклад начал он путаясь и заикаясь, а когда подошел к цифровым данным, совсем запнулся и долго перелистывал блокнот, беспрестанно повторяя «сейчас я вам приведу цифровые данные», пока, наконец, не увидел, что листок с цифрами валяется на полу.

– Цифры у него взяты с полу, – пошутил Минька «Ортодокс».

За все время доклада Перепелицын ни разу не взглянул на мастера и слушал плохо. Большинство же слушало внимательно. Это Перепелицына удивляло: по его мнению, мастер говорит совсем не то, что требуется. Еще больше удивился он, когда начали обсуждать доклад. Все выступающие отмечали, что вопрос с типизацией в механическом цехе разрешен удачно.

Перепелицын наблюдал за Корнеевым, ожидая с нетерпением его выступления и надеясь, что Корнеев, в конце концов, исправит свой промах, начнет свою речь, примерно, так: «Все это хорошо. Но с типизацией в механическом цехе мы сделали одну очень большую ошибку…»

– Кто еще хочет говорить? – спросил Корнеев и посмотрел на Перепелицына. – Ты, что ль, Федор Петрович?

– Я прежде хочу дослушать, что скажешь ты, – ответил Перепелицын.

«И чего это старик кипятится?!» – недовольно поморщился Корнеев, а сказал добрым голосом: – Ну что ж, скажу я. Я согласен с большинством выступающих. Нового ничего добавить не могу. Время затягивать не буду… Ты, может быть, что новое добавишь?

– Ничего у меня нет нового…

Перепелицын никак не мог решиться на выступление. Обычно он больше слушал, чем говорил. Выступления для него были сплошной мукой. Он боялся, что и сейчас многое не сможет сказать и его не поймут.

Корнеев недовольными и усталыми глазами обвел заседание:

– Будет еще кто говорить? Видно, желающих нет. Значит, прения прекратим.

– Подождите! Подождите! – заволновался Перепелицын. – Может быть, еще кто выскажется. Чело ты так торопишься?

– Кроме тебя, желающих нет. Высказывайся.

– Выскажусь! – вздохнул Перепелицын и поднялся со скамейки, большой и мрачный. – По-моему, – начал он, ни на кого не глядя, – некоторые наши хозяйственники иногда кое-чего недопонимают.

Мастер обиделся:

– Ты, Федор Петрович, говори конкретно.

– Могу и так, товарищ Анохин. (Обычно Перепелицын называл мастера по имени). – Товарищи, я спрашиваю, – мы хозяева или работники? Мы, которые не мастера цехов, а у станков стоим?

– Этот вопрос – сугубо теоретический, предлагаю перенести его на следующее заседание, – усмехнулся «Ортодокс».

– А ты помолчи. И чему ты только учишься на рабфаке? – Перепелицын с сожалением осмотрел на «Ортодокса» и подумал: «Зачем только его, как рабфаковца, освобождают от работы на два часа?» – Так я, товарищи, спрашиваю, хозяева мы или работники?

Молчание. Никто не знал, к чему Перепелицын задает этот уже давно решенный вопрос.

– Не затягивай! – закипятился Минька, – говори конкретно.

– Это, товарищи, надо сегодня решить, – продолжал Перепелицын, не обратив даже малейшего внимания на реплику Миньки, чем очень обидел его. – То, что произошло в механическом нашем цехе, для меня малопонятно.

Корнеев насторожился. Мастер заерзал и достал из кармана папиросы. Секретарь цех ячейки, все время незаметно сидевший в углу, пригнулся, чтобы быть еще менее заметным.

– В нашем цехе прошла типизация. Хорошо. А как ее провели? Знаете ли, что говорят в нашем цехе? Ты, Михаил Андреевич, почему об этом умолчал? Времени нехватило? Не знаю, как кому, а мне обидно. Очень обидно! Я не какой-нибудь молокосос (Перепелицын покосился в сторону «Ортодокса», решившего вдруг, что виновником того, что произошло в механическом цехе, является, он). Конечно, у кого грязь на станке, того греть надо. А я такой? А секретарь нашей ячейки куда смотрел? Почему он это дело проворонил? Я ему не один раз говорил… Товарищи! – воскликнул Перепелицын. – Мне очень обидно! Я тридцать с лишним лет простоял у своего станка. Шутка это? А? Мы, Михаил Андреевич, хозяева, а не работники! Ты это должен знать.

– Ты, Федор Петрович, ближе к делу, – предложил ему Корнеев, выразив этим желание всего заседания, которое, вначале заинтересовавшись выступлением Перепелицына, слушало его теперь невнимательно.

– Позвольте мне слово, – поднял руку мастер. – У нас в цехе получилось немного нехорошо, – мастер сделал скорбное лицо, – я, действительно, кое-что упустил. Я расскажу.

– Немного?! Ты погоди. Погоди! – остановил его Перепелицын. – Я сам все расскажу. – Он достал из кармана платок и вытер лицо, затем, подвинувшись к столу, налил из графина полный стакан воды и выпил ее залпом. – Буду ближе к делу. Товарищи, у нас прошла типизация. А как прошла? Все ли рассказал Михаил Андреевич? Не все, очень даже не все. Главное он упустил. Мастер, Михаил Андреевич, как проводил типизацию?! Мы только слухами питались. Прихожу я в одно прекрасное время в цех, гляжу – нет моего станка. А станок Николая Анисимовича валяется разобранный. Правду я говорю? – повернулся Перепелицын в сторону токаря Качурина.

– Правда, – тихо отозвался тот, – мой станок валялся разобранным.

Перепелицын сразу почувствовал в лице Качурина поддержку и оживился:

– Мы, Николай Анисимович, по скольку лет с тобой простояли у своих станков?

– По тридцать с лишним.

– Слышите, товарищи? По тридцать с лишним. Я свой станок знаю лучше, чем самого себя. А его взяли у меня и не сказали толком – кому отдали? куда? зачем? Может быть, мой станок отдали такому, как Минька? А? Вместе со станком и меня надо было передать в инструментальный цех. А если это немыслимо, то я должен был рассказать о своем станке тому, кому он достался. А на производственном совещании – надо было об этом поставить вопрос? – уставился Перепелицын на мастера.

– Надо, – поспешно ответил он и виновато замигал.

– А ты что сделал? Договорился с мастером инструментального цеха об обмене станками – и все. А нам ни гу-гу… Что же мы, не хозяева, что ли?

– Товарищ Перепелицын, у нас теперь единоначалие, – подал кто-то реплику.

– Это я хорошо знаю. А вот ты, видно, не знаешь, – ответил ему Перепелицын. – А ты, Михаил Андреевич, хорошо усвоил, что значит единоначалие? Ты все читал на этот счет? Ничего не пропустил?

Мастер обиделся, ответив Перепелицыну – грубо и отрывисто:

– И читал, и усвоил.

– И читал, и усвоил!.. А как же это понимать, что когда я к тебе подошел и сказал насчет скатов, ты нос отвернул и забурчал: знаю, знаю… Я свой нос не сую куда не следует. У нас в цеху на тебя обижаются. Верно, Николай Анисимович? – снова обратился Перепелицын за поддержкой к Качурину.

– Все верно.

– А теперь у меня к тебе, Борис Сергеевич, вопрос, – повернулся Перепелицын к Корнееву: – тебе об этом было известно?

– Первый раз слышу.

– Как же так первый раз? А помнишь, я тебе говорил: Борис Сергеевич, станок у меня отняли.

Да, это было. Но тогда Корнеев не обратил на сообщение Перепелицына серьезного внимания, не уловил в его голосе вздрагивавших от обиды ноток. И тогда же Перепелицын, забыв все, что у Корнеева было хорошего, всерьез разобиделся на него.

Когда Перепелицын закончил свою речь, слова попросил Минька «Ортодокс»:

– Товарищи, мы только что прослушали довольно пространное выступление. И я скажу прямо: смысл этого выступления далеко не коммунистический, – «Ортодокс» измерил Перепелицына с ног до головы уничтожающим взглядом, – хотя выступление принадлежит коммунисту, но я со всей резкостью и прямотой должен сказать, что речь Перепелицына частнособственническая. Как же иначе объяснить такие слова: «меня не спросили», «мой станок»? А?

«А ведь он глуповат для культпропа, – подумал Корнеев о Миньке, – глуповат».

– …Что ты, собственно, такое есть? – «Ортодокс» опять уничтожающе посмотрел на Перепелицына.

– Старый производственник и коммунист, – ответил Корнеев.

– Это, конечно, верно, – смутился «Ортодокс» и моментально сбавил тон. – Федор Петрович, действительно, старый производственник, такие люди очень ценны для нашей партии. Но, товарищи, – «Ортодокс» опять поднял голос, – это, однако, не значит, что мы должны проходить мимо их колебаний. Мы должны указывать им на их ошибки…

Корнеев смотрел на «Ортодокса» и нервничал, еле сдерживал себя, чтобы не закричать: «Не учить тебе Перепелицына, а учиться у него!» «Ортодокс» вовремя заметил, что секретарь партколлектива недоволен его речью, и круто оборвал ее, однако, оговорившись:

– Я, конечно, послушаю, что будут говорить другие, быть может, еще есть какие существенные детали, которые прольют новый свет… А пока на этом закончу. Я констатировал только факты.

– Кто еще хочет говорить?

– Я, – поднялся Качурин. Был он такой же большой и мрачный, как Корнеев, и лицо его так же густо было изборождено морщинами. – Я согласен с Федором Петровичем. Больше ничего у меня нет. А Минька, по-моему, говорил непонятно.

– Кто еще? Ты, кажется, хотел сказать что-то? – спросил Корнеев у секретаря цехячейки механического цеха.

– Я? – удивился тот. – Я не просил слова.

– Мы тебе дадим и без просьбы.

– Нечего мне говорить. Ну, сделал ошибку. Каяться, что ли? Ну, запишите выговор! – вскипел вдруг секретарь цехячейки. – Я ничего не имею против этого.

– А это бюро решит, что тебе записать. Ты не спеши… Может быть, ты что-нибудь скажешь? – спросил Корнеев у мастера.

– Да что же я могу сказать? – Михаил Андреевич развел руками. – Насчет станков Перепелицын правильно сказал, ну а насчет единоначалия он зря. Если когда и скажешь грубо, так разве на это можно обижаться? Да что я в самом деле – старорежимный спец или вредитель?! – обиделся мастер, – я могу опять пойти к станку. Я не боюсь этого.

– Все?

– А что же еще?

– Так. – Корнеев прошелся вдоль стола. – Еще кто будет говорить?

– Дай мне еще, – попросил Перепелицын.

– Говори!

– Товарищи, я, может, что не так сказал. Я, конечно, на рабфаке не учился…

– А мы тебя осенью пошлем, – усмехнулись в задних рядах.

– А что же? Я пойду. Но пока я должен оказать вот что, для полной ясности картины… Станок мне, конечно, жалко. Я своим станком был доволен, и станок на меня не в обиде. Но если нужно перетащить его в другой цех – пожалуйста. Я ведь за что обижаюсь? Все это было сделано тихомолком, и получилось так, что станок у меня как будто украли. Понятно? – Перепелицын вопрошающими глазами обвел своих товарищей и обрадовался: он увидел, что им все понятно.

– Товарищи, разрешите теперь мне сказать несколько слов, – начал Корнеев и вышел из-за стола. – Оно на первый взгляд, действительно, может показаться пустяком то, что произошло в механическом цехе. И быть может, многие из вас, сидящих здесь, думают: и чего это Перепелицын поднял такой шум из-за станка? Товарищи, многие из вас по-настоящему не задумывались, что значит для нас станок и как мы его любим. Я сам простоял у станка пятнадцать лет и совершенно не подозревал, что станок свой люблю. А когда уходил на партработу, то сильно это почувствовал. Даже засосало под ложечкой… Посмотрел на станок с одной стороны, зашел с другой – и уходить из цеха не хочется. Вот ведь штука какая! – Корнеев виновато улыбнулся и на минуту опустил глаза; а когда он их поднял, Перепелицын увидел в них большую да хорошую ласковость и теплоту. – И теперь, товарищи, когда заходишь в цех… Да что там говорить! Я думаю, все понятно. – Корнеев сделался сразу серьезным и сердито взглянул на мастера. – То, что произошло в механическом цехе, – безобразие. И это безобразие еще усугубляется тем, что ни Михаил Андреевич, ни секретарь цехячейки этого безобразия до сих пор, как видно, не поняли. Они вздумали обижаться вместо того, чтобы признать свою ошибку и заявить по-большевистски, что впредь ничего похожего не случится. И наш рабфаковец, конечно, совершенно неправильную развивал теорию относительно выступления Перепелицына. Такую любовь к своему станку, какая у Перепелицына, мы должны поощрять, а не осуждать. Перепелицын – настоящий хозяин. А вот ты, Минька, далек от этого… – Корнеев укоризненно посмотрел на него. – Очень далек.

– Ну, об этом мы еще поспорим!

– Спорить ты горазд. Только сейчас не о чем спорить.

– Как знать! – не унимался «Ортодокс».

– Приложи, пожалуйста, платок к губам, – посоветовал ему повеселевший теперь токарь Качурин.

…Заседание бюро партколлектива, состоявшееся семнадцатого марта, в резолюции по докладу мастера одобрило проведенные в цехе рационализаторские мероприятия.

Добавление внес мастер.

– Поставить на вид мне и секретарю ячейки цеха, – сказал он, – за то, что мы провели работу без участия широких рабочих масс.

– А по-моему, это не верно! – никак не мог успокоиться «Ортодокс», – дайте мне слово.

– Дадим? – спросил Корнеев.

– Хватит, он уже высказался. Ставь на голосование.

Резолюция была принята единогласно. Воздержался только Минька «Ортодокс».

Перепелицын был удовлетворен. С заседания он уходил довольный и веселый. Вместе с ним шел Качурин, с гордостью глядевший на Перепелицына и думавший: «Какой Федор Петрович умный. Сказал все, что я хотел сказать».

За воротами их нагнал Корнеев.

– Ты, Борис Сергеевич, извини меня, – оказал ему Перепелицын. – Я на тебя здорово обижался. Давай руку – помиримся!

– Да мы с тобой не ругались, – улыбнулся Корнеев.

– Как же так не ругались?! – удивился Перепелицын, – я на тебя очень сердитый был. Обидно, Борис Сергеевич. Ведь мы – хозяева!

1930 г.

Родня

Рассказ

1

Заболел Сергей Петрович Дымов неожиданно и серьезно. Утром, поднявшись с кровати, он сразу почувствовал во всем теле неприятную слабость, – поясница ныла, донимала тупая боль в висках.

– Пройдет. Это бывает, – успокаивал он себя, – вот оденусь, умоюсь и на работу пойду.

…Вчера Сергей Петрович озеленял свой переулок.

Вчера вечером почти никто из жителей Кривого переулка не сидел в хате. Многие вышли, не успев даже пообедать как следует.

Сосед Дымова, котельщик Иван Лукич Скороходов, громогласно сообщил, что он только взвар поел, а по-настоящему будет обедать после работы.

В переулке допоздна дружно звенели лопаты, врезаясь в сухую землю. Котельщики, кузнецы, слесари, столяры, домашние хозяйки усердно разрыхляли землю.

До революции в течение многих десятилетии Кривой переулок щедро поливали помоями и засыпали мусором.

После революции переулок замостили, поставили электрические фонари, во всех дворах – мусорные ящики, – кто сам догадался сколотить, а кое-кого пришлось уговаривать.

– …Нажимай, рабочий народ! Нажимай! – подбадривал Иван Лукич, взяв на себя роль старшего по озеленению. – Будет у нас, как на главной улице! Назовем свой переулок Садовым.

Сергей Петрович был весь мокрый от пота, дышал прерывисто, но лопату из рук не выпускал ни на минуту, не желая отставать от товарищей.

– Ну как, старец, не устал? – спросил его Иван Лукич.

– Поглядим, кто раньше сдаст, – весело отозвался Сергей Петрович.

– Значит, есть еще порох в пороховнице?

– Есть.

Но как только кончили работу, Сергей Петрович сейчас же ушел домой. Он чувствовал большую усталость. Ему сильно захотелось пить и скорее добраться до постели и уснуть.

…Ночь была неспокойная. Раза четыре Сергей Петрович просыпался весь в поту, с пересохшим горлом и, захлебываясь, пил воду.

«Наверно, простыл… Случается… Ночь пройдет, и болезнь моя рассосется…»

Встав с постели, Сергей Петрович сунул ноги в чувяки и направился в коридор умываться. Походка была неровная, покачивающаяся. А когда Сергей Петрович открыл дверь и в нее пахнуло свежим воздухом, все его тело затряслось в мелком ознобе, ноги в коленях подломились. Испугавшись, что может упасть, Сергей Петрович ухватился за притолоку.

«Дела мои, как будто, плохие», – с горечью подумал он.

В это время в Кривой переулок, взбудоражив утреннюю тишь, врезался мощный голос заводского гудка.

«Как же это я проспал? – забеспокоился Сергей Петрович. – Это ведь на нашем заводе двадцать минут седьмого гудит».

Тридцать два года проработал он на котельном заводе и никогда утром не выходил из дому позднее шести часов.

Выйдя в коридор, Сергей Петрович зачерпнул из ведра кружку воды и начал торопливо умываться над тазом… Вдруг кружка отяжелела, вырвалась из рук и, звеня, покатилась по полу. Сергей Петрович нагнулся поднять, но его так сильно кольнуло в бок, что он не удержался и застонал.

Не умывшись как следует, он вернулся в комнату, подошел к вешалке, снял с нее фуражку и пиджак.

С пиджаком вышла большая заминка. Левую руку Сергей Петрович сунул в рукав без особых затруднений, а правая сначала попала во внутренний карман, потом уткнулась в подкладку, и, когда Сергей Петрович все же заставил ее попасть в рукав, она сразу отяжелела и не захотела подниматься. Попробовал поднять левую, но и она не послушалась.

От напряжения и волнения лицо у Сергея Петровича взмокло. Не сумев надеть пиджак, тяжело дыша, он опустился, на стул у окна. Беспомощным взглядом он окинул комнату.

Увидев пустую вешалку, забеспокоился:

«Где же моя фуражка?»

Фуражки на вешалке не было. Она была на голове у Сергея Петровича.

«Без фуражки идти мне нельзя, – я простыл. Куда же она задевалась? – сокрушался Сергей Петрович. – Надо поискать».

Он хотел подняться со стула, но не мог.

«Без фуражки я не пойду!» – рассердился он.

В переулке снова загудел заводской гудок. До начала работ оставалось двадцать минут. Голос гудка проник в комнату к Сергею Петровичу, наполнив ее укоряющим гулом.

«Без фуражки не могу… Простыл…»

Сергей Петрович отрицательно покачал головой. Затем его туловище слегка качнулось, наклонилось… Он опустил голову на подоконник, сомкнул глаза… Последнего гудка не услышал.

Котельный завод начал свой новый день без Сергея Петровича Дымова – первый раз за тридцать два года.

2

Прожил Сергей Петрович Дымов пятьдесят шесть лет, а такое недомогание случилось с ним впервые. Старым он себя не считал. Он носил голову еще прямо, спины не сгибал, плечи у него были широкие, крепкие.

«На таких плечах рессоры можно гнуть», – говорили Сергею Петровичу кузнецы, его товарищи по работе. Одевался он всегда аккуратно, под каждый выходной день брился. Уже давно будучи вдовцом, он в этом году надумал жениться и в выходные дни начал носить галстук.

Предметом его внимания была сорокалетняя Паша Щербинина – рассыльная главной конторы. Ухаживал за ней Сергей Петрович уже два года, но дело продвигалось вперед очень туго.

Паша считала себя женщиной нежной и требовала деликатного подхода и чувствительных разговоров, а Сергей Петрович и в молодости не мог похвалиться этими качествами.

Но все же в последний выходной день дело как будто бы пошло на лад. Сергей Петрович вместе с Пашей был в театре. Весь этот вечер Паша была необычайно ласкова и внимательна к нему, и Сергей Петрович сообразил, что наступило время, когда надо действовать решительно.

– Знаешь что, Паша, – начал он смело, когда они вышли из театра, – женскому полу без мужского полу жить невозможно. А мужскому – полу без женского полу – тоже жить невозможно!

«Хорошо начал», – обрадовалась Паша. Она расстегнула жакет и кокетливо расправила на груди пышный белый бант.

Сергей Петрович, будучи уверен, что сказал: все, что требуется в таких случаях, посмотрел на Пашу, ожидая ответа. Он думал, что Паша сейчас же скажет ему: «Ну, если так, я согласна», – и завтра они начнут жить под одной крышей…

Паша молчала. Молчал и Сергей Петрович. Так они шли долго, до самого дома, где жила Паша.

– Ну, вот мы и пришли, – тихо сказала Паша.

– Пришли, – неопределенно отозвался Сергей Петрович и посмотрел на Пашу ожидающими глазами.

– Спокойной ночи, что ли, – деревянным голосом сказала Паша, потеряв всякую надежду услышать сегодня продолжение нежного разговора.

– А как же насчет моих слов? – встрепенулся Сергей Петрович.

Паша почувствовала, как ее щеки налились густым, горячим румянцем, а по груди пробежал приятный, щекочущий холодок.

– Каких слов? – спросила она слегка дрогнувшим голосом.

– А что я говорил тебе о семейной жизни?

– Хорошие слова, Сережа! Правильно ты рассуждаешь.

– Значит, распишемся? – посмелел Сергей Петрович.

– Как это распишемся?

– В загсе.

– Ах, ну тебя!.. Я – малограмотная, – отшутилась Паша.

Игриво ударив Сергея Петровича ладонью по плечу, она проворно убежала в калитку, с шумом захлопнув ее за собой.

Сергей Петрович на секунду опешил и с тревогой подумал: «Ничего, значит, у меня с ней не выйдет». Но Паша, приоткрыв калитку, выглянула из нее радостная и улыбающаяся и сказала многообещающим топом:

– Послезавтра в отпуск иду – потолкуем как следует. А пока, Сережа, спокойной тебе ночи.

…Все эти дни Сергей Петрович много и с любовью думал о Паше. Вчера, когда озеленяли переулок, он около своей хаты вырыл на одну ямку больше, чем было намечено по плану, и решил, что и дворик свой он озеленит, но посеет не траву, а цветы. Он знал, что Паша любит цветы и ей нравится, когда на улице посажено много деревьев.

3

За окном – звонкий солнечный день.

Но в комнате стояла хмурая, настороженная тишина.

«Сколько же сейчас будет времени?» – захотелось узнать Сергею Петровичу. Он вяло, ухватился левой рукой за спинку стула, правой уперся в подоконник, но тотчас застонал от тупой боли, пронизавшей все тело; стал на ноги и понял, что идти надо осторожно, иначе упадешь.

Ходики висели над столом. Стрелка остановилась на семи часах. Гирька, натянув цепочку и наклонившись набок, стоила на тарелке, придавив куски нарезанной колбасы.

На столе рядом с тарелкой лежал хлеб, завернутый в газету.

Часы Сергей Петрович всегда заводил перед уходом на работу. И со стола убирал сейчас же, как только заканчивал еду.

«Часы не завел… На столе безобразие», – укоризненно подумал он.

Колбаса и хлеб напомнили ему, что ни вчера вечером, ни сегодня утром он ничего не ел. Сергей Петрович откусил кусочек колбасы – горькая, как полынь. Попробовал хлеб – тоже горький. Держась левой рукой за стол, он налил из маленького жестяного чайника в кружку воды. Выпил половину, остановился передохнуть – во рту попрежнему горечь. Выпил всю кружку, но горечь не прошла.

«Капель бы мятных!.. Дома нет, а до аптеки, пожалуй, не дойду…»

Ноги у Сергея Петровича отекли и отказывались держать его. Надо было ложиться в постель. Кровать стояла у противоположной стены, в углу. Робко передвигая ноги и расставив руки, он начал осторожно отходить от стола…

Исходил на своем веку Сергей Петрович немало. Трудные у него были переходы. До революции дорога на завод не была замощена, и ее пересекал огромный овраг; мост через него перекинули только в тысяча девятьсот двадцать первом году.

Осенью, когда от частых дождей дорога расплывалась, а по дну оврага широким мутным потоком шумела вода, Сергеи Петрович вставал на час раньше и делал, обходя овраг, лишних два километра. А если задерживался дома, то шел напрямик… Шел через грозный поток, ежесекундно пытавшийся опрокинуть его…

Сегодня путь от стола показался самым долгим и самым трудным. Добрался Сергей Петрович до кровати, все время идя вдоль стены, упираясь в нее ладонями и ежеминутно отдыхая. Обессиленный, присел он на кровать, посмотрел перед собой: стол, ходики, сундук – качаются и плывут к нему. Сергей Петрович положил голову на подушку, фуражка скатилась на пол. Напрягая последние усилия, он поднял на кровать ноги и с облегчением вытянулся.

«Как же это меня сразу скрутило? – подумал Сергей Петрович. – Вчера работал, а сегодня лежу, как чурбак».

Он забыл, что и вчера, и позавчера, и три дня назад его беспокоил кашель, во время работы он часто и сильно потел, а вечерами, ложась в постель, чувствовал, как все его тело охватывало ознобом. Он старательно, с головой, укрывался одеялом. Но если бы он сейчас и вспомнил об этом, все равно не поверил бы, что болезнь у него началась не сегодня.

«А вдруг умру? – внезапно пришла ему в голову тревожная мысль. – Умру, как пес в конуре?»

Сергей Петрович вспомнил старика-плотника Андрея Семеновича Филимонова, что жил на краю Кривого переулка и умер незадолго до империалистической войны.

Он так же вот, как и Сергей Петрович, заболел неожиданно и серьезно. Родных плотник Филимонов, исколесивший в поисках счастья губернии и уезды царской России, всех порастерял и доживал век бобылем. Если бы Филимонов не ухитрился перед болезнью взять у хозяина часть денег вперед, он так бы и сгнил на кровати. Хозяин, решив, что плотник обманул его, пожаловался в полицию. К Филимонову пришел городовой и, увидев его лежащим на кровати, закричал:

– Эй ты, пьяница! Живо поднимайся!

Филимонов не пошевелился. Он был мертв, и от него уже шел нехороший запах…

«… Вот и я один лежу. Кто придет ко мне? – Сергей Петрович застонал и повернулся на бок. – Нет у меня родных».

Была у Сергея Петровича красивая и здоровая жена. Бабка-знахарка Шелопутиха сделала ей аборт. Десять лет после этого мучилась жена: всех знахарок обошла, два раза в больнице лежала – не вылечилась, умерла.

Были у Сергея Петровича три сына. Двое старших, Николай и Степан, ушли с Красной гвардией и не вернулись. Степана в Тихорецкой захватили белые в плен и повесили, а Николай погиб в астраханских песках.

Младший сын Алеша жил вместе с отцом, а потом женился и уехал с женой в Москву и присылает по одному письмишку в год.

«… Напрасно жена ни одной девочки не родила, – пожалел Сергей Петрович. – Дочки нежнее сыновей. Дочка бы меня не бросила… Если с Пашей распишемся в загсе, скажу ей, чтобы она обязательно девочку родила…» – Сергей Петрович снова повернулся на спину, и сразу все его тело приобрело какую-то необычайную легкость и – словно куда-то провалилось вместе с кроватью.

…На Кривой переулок надвигались сумерки. Кто-то мимо самого окна гнал коз и громко ругался:

– Повадились отставать от стада… Ходи по улицам, разыскивай вас, чертей!..

Потом закричали мальчишки, звонким «ура» приветствуя вспыхнувшие в переулке электрические фонари. Сергей Петрович все это слышал, но открыть глаз не мог. Он лежал на спине и тяжело стонал, изредка облизывая горячие губы.

Пришло утро. Как и вчера, в переулок врезался торжественный гудок и загудел властно и требовательно. Но Сергей Петрович подняться не мог. Сколько он ни напрягал усилий, отяжелевшие ноги не хотели отрываться от постели.

«Отработался», – подумал Сергей Петрович. Слезы скатились на его впалые щеки, обросшие жесткой рыжей щетиной. Ему стало жаль себя, и случилось то, чего с ним никогда не бывало: Сергей Петрович Дымов заплакал…

Плакал он долго и беззвучно, а хотелось закричать сквозь слезы во весь голос, чтобы в Кривом переулке узнали, что Сергей Петрович жив и умирать не хочет.

«Нет у меня родных… и Паша не идет…»

Немного успокоившись, Сергей Петрович задремал.

А когда на заводе прогудело три часа, он с трудом поднялся, уселся на кровать, свесив ноги и уронив голову на грудь.

Сергею Петровичу сильно хотелось пить. Однако идти к столу, где стоял чайник, он не решался.