Текст книги "Избранное"
Автор книги: Александр Бусыгин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)
– Наверно, и мы так же умрем?
– Умрем-то и мы обязательно, – сердито ответил Гардалов и гордо выпрямился, всем своим протестующим видом показывая, что он свою жизнь легко не отдаст. – Но умирать мы будем не так и не здесь. Нас с тобой из мастерских скоро прогонят.
– Как так прогонят?! – Степан укоротил шаги и непонимающе уставился на Гардалова.
– А так, – Гардалов беспечно засмеялся: – возьмут за шею рукой, встряхнут, пинком поддадут – ты и вылетишь.
– Да за что же? – оробел Степан.
– А за то, что мы с тобой плохо работаем. А работа ведь спешная. Понимаешь? Ты разве не видишь, что мастер на нас все время поглядывает? Но ты, братец, не робей. Работу найдем. А пока что – зайдем-ка в пивную. У меня в кармане мелочишка завалялась – на полдюжинку хватит. (Сегодня Гардалов сумел вынести «блатнякам» три связи и два медных краника).
– Нет, я не пойду, – отказался встревоженный Степан и заспешил домой.
…Ночь прошла у Степана без сна. Он ежечасно вскакивал с постели, прислушивался – не зовет ли гудок. Ложился снова, беспокойно ворочался, вскакивал опять и, не веря своим ушам, выходил на улицу.
Гудка все еще не было…
Из дому Степан ушел часа на два раньше, забыв наносить в кадушку воды. Придя к проходной, он упросил сторожа пустить его в мастерские за час до первого гудка и немедленно принялся за работу.
Когда в цех вошел Гардалов, Степан был весь потный, радостный и заканчивал новый козел.
– Ты что это – сбесился? – опешил Гардалов. – Что ты делаешь?
– Новый козел, – засиял Степан.
Гардалов рассвирепел:
– Вижу, что козел, а не бык. А зачем ты раньше времени на работу пришел? Или – в законное время из тебя мало пота выходит? Эх ты, деревенщина!
Степан был ошарашен. Он ожидал, что Гардалов похвалит его за то, что он сам сделал новый козел и этим намного отвел угрозу увольнения из мастерских.
«Я всю ночь не спал, все думал, как бы сделать, чтобы нас не уволили», – обидчиво моргал глазами Степан, отвернулся в сторону и плотно сжал губы.
– Кацап ты! Деревенщина необтесанная! – осыпал его бранью Гардалов. – Ты понимаешь, что теперь все мои планы нарушены. Опять ты меня привязал к мастерским. – Гардалов понял, что Степан будет работать все время, как ломовик, и козлы обязательно будут к сроку готовы. – Я сейчас прямо и не знаю, за что еще меня могут прогнать. А самому уйти – натура не позволяет…
– Чудной человек, – пожимал плечами Степан. – Хочет, чтобы его выгнали. А куда он пойдет…
– Уткнулся в мастерские, как свинья в корыто, и все время дрожит. Эх ты, деревенщина, деревенщина! С тобой, видно, каши не сваришь. – Гардалов досадно махнул рукой, услыхав последний гудок, и с невиданным жаром принялся за работу.
Дело пошло у них быстро. Работали они с раннего утра до поздней ночи дружно и споро, но ни о чем постороннем не разговаривали – ни во время обеда, ни после шабаша. Упорствовал Гардалов. Он даже на деловые вопросы Степана отвечал неохотно, и то, если Степан их повторял, а на первый раз отмалчивался. Домой Гардалов старался уйти первым, а если ему не удавалось – уходил позднее, но только чтобы не идти вместе со Степаном, хотя жили они на одной улице и недалеко друг от друга.
Все это Степана сильно угнетало.
«Не пойму, за что человек на меня обижается».
Он не раз порывался спросить об этом Гардалова, но встречаясь с его недружелюбным, отталкивающим взглядом, молчал.
Совершенно неожиданно для Степана первым заговорил сам Гардалов.
3
Незадолго до получки, за час перед обедом, над Приреченском прошел сильный дождь. Во дворе мастерских всюду блестели лужицы, словно большие, холодные и задумчивые глаза, от которых плыла ободряющая свежесть…
В цехе попрежнему было душно. Не помогали и ворота, раскрытые настежь. Смрадная духота котельного цеха беспощадно съедала свежесть, не пуская ее дальше ворот.
В обед котельщики с гиком и свистом, озорно толкая друг друга, высыпали во двор. Выбирая в куче железного лома местечко поудобней, они поспешно усаживались и принимались за еду.
И Степан вышел обедать во двор.
– Иди к нам, – пригласила его группа котельщиков, в которой все были пожилые.
Степан уселся на вагонном скате, умостил на коленях узелок с едой и начал закусывать. На обед у него было – ломоть ржаного хлеба, густо присоленного, и блюдце кислой капусты. Не жирней был обед и у других.
– А ведь, пожалуй, в этом году будет голод, – раньше всех прикончив свой обед, сказал самый старый котельщик Сидоров, с рыжей, насквозь прокуренной бородой.
Никто не отозвался.
– Ты как думаешь? – громко обратился он к Степану. – Ты деревенский, и знать об этом должен лучше меня.
– Не знаю, – тихо ответил Степан.
– Што?! – закричал Сидоров.
– Не знаю, говорю, – немного громче ответил Степан.
– Што-о?! – совсем громко и зло закричал Сидоров.
Все вокруг засмеялись.
Сидоров работал котельщиком уже тридцать лет. От постоянного трескучего стука тяжелыми молотами по гулкому котельному железу Сидоров оглох. Год-два назад в правом ухе у него лопнула перепонка, и из него постоянно текла неприятная желтоватая жидкость, просачиваясь сквозь вату, которой всегда были заложены уши Сидорова.
Котельщики знали о его глухоте и всегда разговаривали с ним криком. Степан об этом не знал.
– Он глухой, ты ему громче кричи, – посоветовал Степану Галочкин, сидевший к нему ближе всех.
– Я говорю – не зна-а-а-а-ю! – изо всех сил закричал Степан.
Сидоров выругался.
Степан смущенно уткнулся в узелок с едой.
– Что ты лаешься, пристал к человеку? – вступился за него Галочкин.
– Што-о?! – закричал угрожающе Сидоров, сверкнув светлоголубыми глазами из-под нависших над ними лохматых рыжих ресниц, которые, как и борода, были прокурены смрадным чадом горна.
Галочкин сидел на скамеечке, которую он захватил с собой из цеха. А сделал эту скамейку ему, по его усиленной просьбе, в одни из обеденных перерывов Степан.
Перед Галочкиным на буфере, торчавшем из земли кверху тарелкой, лежал сытный и вкусный обед: пучок лука зеленого, редиска, вареная картошка, кусок толстого с красной прорезью сала и бутылка хлебного кваса.
Помимо этого, Галочкин отличался от остальных котельщиков бодрым видом, одеждой. Рубаха на нем была из плотной материи и без единой заплаты, сапоги почти новые, густо смазанные дегтем, и в них были заправлены слегка подержанные темносиние диагоналевые штаны. И лицо у Галочкина было аккуратное, сытое, с маленькой, клинушком, черной бородкой.
Галочкин был любимчиком мастера цеха и готовился стать бригадиром. Остановка была только за вакансией. Кто-нибудь из бригадиров должен был либо умереть, либо проштрафиться, и тогда бы Галочкин обязательно занял его место.
Пока что, стараясь постоянно угождать мастеру, выдававшему себя за примерного благочестивого христианина, Галочкин, помимо наушничанья ему, добровольно вызвался блюсти порядок у цеховой иконы, перед которой день и ночь неугасимо горела лампадка. Галочкин заправлял ее два раза в день: утром и после окончания работы.
О темно-синих диагоналевых штанах в цехе ходил упорный слух, что их подарил ему самый главный жандарм мастерских – Нестеренко, хотя сам Галочкин упорно отказывался, говорил, что купил штаны на толчке.
Сидоров ненавидел Галочкина и всегда искал удобного случая, чтобы придраться к нему и выругать, а иной раз не прочь был тряхнуть стариной и выйти с ним на кулачки.
Но Галочкин всегда держался в стороне от Сидорова, никогда не вступая с ним ни в какие разговоры. Сейчас же он затронул Сидорова только потому, что Сидоров обругал Степана, который сделал скамеечку Галочкину, и не заступиться Галочкину было неловко. Но, затронув Сидорова, он сейчас же раскаялся.
– Что-о? Что ты говоришь? Расклепанная твоя голова! – кричал Сидоров, вызывая его на скандал и теша себя надеждой, что сейчас он доберется до Галочкина и не слезет с него, пока он сам не попросит.
Галочкин молчал. И так и не ввязался в скандал, хотя Сидоров, когда загудел гудок, оборвавший обед, проходя мимо Галочкина, ловко поддел ногой его скамеечку и, ко всеобщей радости, озорно швырнул ее в кучу острых железных стружек.
Но и на этот раз Галочкин ничего не ответил и, рискуя порезать сапоги, под громкий, дружный смех котельщиков полез за скамеечкой, забурчав что-то под нос.
– Не горюй! – насмешливо подбодрил его Сидоров: – если сапоги порежешь, жандарм новые даст.
«Что за человек Сидоров? – удивлялся Степан. – Меня выругал, Галочкина разругал и озорует, как мальчишка. А человек он пожилой. Галочкин много моложе, а такой приятный в обхождении. За меня вступился. Что за человек Галочкин?» Хотел было расспросить о нем у Гардалова, но, видя, что тот попрежнему смотрит бирюком, не решился.
Часа через два после обеда Степан, проходя по двору мастерских, на минуту задержался у паровоза, стоявшего у ворот сборного цеха.
Степан и утром видел этот паровоз. Тогда он был весь черный и стройный, с гордо поднятой трубой, попыхивающей еле заметным серым дымком, и от всего паровоза веяло могучей, непоколебимой силой. А сейчас паровоз был без трубы, будка машиниста валялась на земле, котел был без обшивки и весь паровоз походил на жалкий хрупкий скелет, который толкни ногою – и он рассыплется впрах.
Таким неприглядным Степан видел паровоз впервые.
– Что это с ним? – спросил он у мастерового, слезавшего с тендера.
– Чего? – не понял тот Степана.
– Да паровоз, говорю, весь голый.
– Цех наш низкий. Целиком в него подать паровоз для ремонта нельзя, в потолок упирается. Вот мы его и разбираем на дворе.
Степан не раз мечтал попасть на работу в паровозосборный, где не было такого гула, как в котельном, и думал, что в нем просторно. Не имея возможности попасть туда, он часто сокрушался об этом. Сейчас, услыхав, что и в паровозосборном не лучше, он будто свалил с себя многопудовую тяжесть и переспросил обрадованным голосом:
– Значит, и ваш цех низкий?
– Очень низкий, – хмуро подтвердил мастеровой и, посмотрев на Степана изучающе, добавил еще более хмуро: – Все цехи в мастерских низкие. А ты чему обрадовался?
Степан хотел объяснить причину, но вдруг услышал, что его зовут.
– Бесергенев! – хрипло кричал Куницын – бригадир ремонтной бригады. Он случайно забрел в цех и, увидев Степана без дела у паровоза, разозлился: – Ты что же это лясы тачаешь? – набросился Куницын на Степана, когда тот подбежал к нему.
– Да я одну минутку постоял, – осмелился было защищаться Степан, но Куницын весь побагровел и, задыхаясь от злости, закричал угрожающе:
– Я покажу тебе, как огрызаться! Пошел на место! Ты на полдня оштрафован…
Гардалов слышал, как бригадир отчитывал Степана, и, когда Степан пришел на свое место, он посмотрел на него еще более неприязненно чем обычно. Степан это заметил, но нисколько не обиделся.
«Так мне и надо, – казнил он себя, с ожесточением всаживая гвозди в козлы. – Что я на самом деле рот раскрыл!.. А с Гардаловым надо обязательно поговорить, чтобы он на меня не обижался… И больше промахов делать не буду».
4
Дав себе обещание не делать промахов, Степан нарушил его через четыре дня. Вскоре после начала работы он услышал, как в соседнем паровозосборном цехе запели «дубинушку», и через ворота, смежные с котельным, увидел на тележке огромный котел и человек десять мастеровых, облепивших его со всех сторон. Нагнув головы и неимоверно напрягаясь, они толкали его в котельный цех и пели российскую «Дубинушку».
Впереди котла шел мастеровой, впряженный в толстую, крепкую бечеву. Весь его корпус устремился вперед с такой силой, что если бы бечева оборвалась, он обязательно бы разбился. Врезаясь в плечо, бечева натирала его до волдырей, заставляя вздрагивать от боли все мускулы на перекошенном лице. А глаза мастерового, округляясь, выкатывались из орбит и, казалось, неизбежно должны были лопнуть.
– Па-а-дер-нем! Па-а-дер-нем! – хрипел мастеровой и еще сильней упирался ногами в землю и устремлялся всем корпусом вперед.
Степан все время порывался помочь мастеровому, но его удерживали злые, предупреждающие глаза Гардалова.
Котел двигался вперед тяжело и медленно.
Когда его, наконец, вкатили в ворота котельного цеха, Степан не утерпел и бросился помогать. Он уже взялся за бечеву, раскрыл рот и затянул вместе с артелью – «Эй, дубинушка, ухнем!» – но в эту минуту чья-то сильная, бесцеремонная рука схватила его за шиворот.
Степан повернул голову и увидел Куницына.
– Ты что же это? – затопал Куницын ногами. – Я тебя совсем недавно оштрафовал на полдня, а ты опять за свое! – Куницын изо всей силы рванул Степана за ворот, разорвал рубаху и замахнулся, намереваясь дать затрещину.
Мастеровые оторвались от котла, угрожающе смотрели на Куницына и сжимали кулаки.
Куницын опустил руку и, не понижая тона, закричал:
– Пошел прочь! Еще на день оштрафован. За следующий проступок выгоню из мастерских.
Степан вернулся на свое место бледным, как полотно.
На этот раз Гардалов встретил Степана теплым, сочувствующим взглядом, беззлобно и тихо буркнув себе под нос – «Вот простофиля», но больше до самого вечера не произнес ни одного слова, хотя по всему было видно, что говорить ему хочется и он с трудом удерживает себя.
После шабаша Гардалов вышел из мастерских вместе со Степаном. Полквартала прошли они молча. У Степана голова была низко опущена, и он все время тяжело вздыхал.
– Опять расстрадался? – насмешливо сказал Гардалов.
Степан не отозвался.
– А ты знаешь, за что я тебя простофилей обозвал?
– Не знаю.
– А понял, что я именно тебя назвал простофилей?
– Нет.
– А кого же ты думал?
– Бригадира.
– За что же его называть простофилей?
– Я хотел людям помочь, а он рубаху на мне изорвал. Да еще и оштрафовал на день…
– Он, Степан, кровосос. А простофиля – ты!
– Почему же я простофиля?
– А вот почему. Ты должен был размахнуться да как двинуть бригадира по сусалам!.. – Гардалов крепко выругался и весь задрожал от злобы.
Степан испуганно поднял голову и недоверчиво посмотрел на Гардалова.
– Разве можно бить бригадиров?
– Таких – можно, – убежденно оказал Гардалов.
– Не могу я этому поверить, – Степан отрицательно подкачал головой.
Гардалов дернулся вперед, весь вспыхнул… Степан приготовился проглотить еще какое-нибудь бранное слово, но вспышка Гардалова уже погасла. Он взял Степана об руку и заговорил сердечным, братским голосом:
– И я, дорогой Бесергенев, не верил. И Егор Каланча тоже не верил. А теперь, когда в него вцепилась чахотка, – он поверил. А бить уже и не может. Нет у него, Степан, силы. Всю силу высосали мастерские. – Гардалов опять вспыхнул. – Кровососов надо бить, Степа. И нет им, кровопийцам, пощады. И ты, Степа, поработаешь еще несколько годочков, вспухнет у тебя шея от затрещин, изорвут на тебе бригадиры не одну рубаху, высосут мастерские все соки, – и тогда ты скажешь: «А ведь Гардалов был прав!» И захочется тебе крушить всю погань. А силенки у тебя уже и не будет. Не будет! Пожалеешь, Степа. Попомни моя слова. Ну, если бы он тронул меня! – Гардалов закипел, напружинив все тело, поднял кулак – продолговатый и тяжелый, как кувалда, и, погрозив в темноту вечера, броско опустил его: – Был бы гроб бригадиру Куницыну!..
Степан молчал.
– Нет, дорогой мой, – продолжал Гардалов, – молчать нельзя. Надо зубы показывать. Я, Степа, побродил по белому свету, насмотрелся на разных людей… Много на шее у рабочих сидит кровососов. И надо их бить. Понял?
– Не соображаю что-то, – отозвался Степан.
– Ничего: придет время – сообразишь. А сейчас я тебя приглашаю в пивную.
– Я не пойду, – торопливо отказался Степан.
– Твое дело. Как говорится – была бы честь предложена. А мне, Степа, без пивной жить очень трудно. Почти невозможно. Ну, я пошел. – Гардалов свернул с дороги и скрылся в пивной.
Двери пивной были распахнуты широко и гостеприимно. На пороге стоял приветливый хозяин, с потолка на толстой проволоке свесилась тридцатилинейная керосиновая лампа и горела зазывающихм огнем.
«Что он такое наговорил? – попытался Степан разобраться во всем, что услышал от Гардалова. – Да за это в тюрьме сгноят… На каторгу угонят… И что за человек Гардалов? Знакомство с ним до хорошего не доведет. Правду отец говорил: „дознакомишься до тюрьмы“… И, вдобавок, он пьет. Хлеба вволю не ест, а пьет… Ну, а как же мне быть?.. За неделю на полтора дня оштрафован… Ничего не пойму. Верно творят мастеровые: „деревенщина необтесанная“. Надо Митю обо всем расспросить…»
…Митя, на счастье Степана, был дома, но куда-то собирался уходить. Он торопил мать с ужином, а сам, сняв крышку гармошки, торопливо сунул вовнутрь какую-то книжку и тщательно начал заворачивать гармошку в серый полушалок. Взглянув на Степана, вошедшего в комнату, Митя, недоумевая, широко раскрыл глаза и спросил:
– Ты чего такой бледный?
– Еще не умывался, – не понял его Степан.
– Я говорю – не грязный, а бледный.
– У меня, Митя, сегодня несчастье. – Степан, как тяжелый куль, грузно опустился на табуретку, и Митя, увидел, что на глаза Степана навертываются слезы.
– Что случилось с тобой?
– Оштрафовали меня на день… – И Степан рассказал обо всем подробно.
Митя выслушал его внимательно, и Степан увидел, что лицо его стало таким же злым, как и у Гардалова, когда он говорил: «надо бить всех подряд».
– Гардалов – парень хороший, – вздрагивающим голосом заговорил Митя. – Только горячий чересчур. Надо хорошо знать, кого бить. Всех подряд не годится. А то и самого себя по физиономии заденешь. Да и бить надо умеючи. Ну, а насчет штрафа… Тебе здорово хочется знать? – Митя положил руку на плечо Степана, приветливо, ободряюще посмотрел в лицо товарища.
– Очень хочется, – оживился Степан. – Так хочется, прямо и сказать не могу. Объясни мне, Митя, пожалуйста.
– Хорошо. Объясню все подробно. Ужинай скорей да пойдем вместе со мной.
– Куда? – Степан насторожился.
– Недалеко. К одному нашему мастеровому. Он здесь же, на Кудаевке, живет. Двумя улицами ниже.
– А что будем там делать?
– Посидим, на гармошке поиграем. Потолкуем кой о чем. Ну, иди ужинай. Да поживей, – Митя опять заторопился, – а то там, наверно, народ собрался, а гармониста нет. Эх, Степа, и сыграю же я сегодня! И еще будет один гармонист, – лучше меня. Ну, иди, иди. Что ты присох к табуретке!
– Я, Митя, не пойду.
– Почему? – Митина рука нетерпеливо вздрогнула и сползла с плеча Степана.
– Я же тебе сказал, оштрафовали меня сегодня на день. Да раньше на полдня. А до конца месяца, может, еще оштрафуют. Значит, и получать нечего будет.
– Ну и что же дальше? – не понимал его Митя.
– А дальше то, что мне некогда по мастеровым разгуливать. Пойду в город, к знакомым заказчикам, – может, заработаю какой рубль. У меня, Митя, семейство. – Степан рывком поднялся с табуретки и, больше ничего не сказав, пошел в свою комнату.
Минут через десять он вышел из хаты и пошел в Приреченск.
5
…В день получки, часа за два до шабаша, мастер котельного цеха вызвал Степана в контору. Степан расстроился, не зная, зачем он потребовался мастеру, и попросил Гардалова:
– Может, ты, Николай, сходишь?
– Зачем же я пойду, – насмешливо передернул плечами Гардалов. – Мастер зовет не меня, а тебя. Со мной ему разговаривать скучно. Он меня знает. Иди, не бойся…
Мастер встретил Степана приветливо.
– Вот что, голубчик, – заговорил он ласково и мягко. – Вы с напарником работали хорошо. До срока козлы поделали. Я хочу поблагодарить тебя. – Мастер достал из кармана серебряный рубль и сунул его в руку обомлевшего Степана. – Получай и никогда не говори, что мастера – изверги.
– Я не говорю.
– Ты не говоришь – это верно. Но другие говорят, это тоже верно. А ты их не слушай. Ну, иди. Нет, постой на минутку. Своему напарнику не говори, что я дал тебе рубль, – приказал мастер. – А с тобой я еще кой о чем потолкую… в следующий раз. А сейчас иди и работай получше.
Гардалов встретил сияющего Степана подозрительно.
– Чем тебя мастер обрадовал?
– Сказал, что мы работали хорошо.
– Только и всего? – не поверил Гардалов. – И больше ничего не сказал?..
– Да будто ничего. – Степан смутился. Он чувствовал себя неловко. Ведь рубль, который он все время жгуче ощущал в кармане, они заработали вдвоем. Значит – надо Гардалову отдать полтинник.
«…Гардалов холостяк, а у меня семейство. А главное дело – мастер приказал не говорить о рубле. Как же быть?» – Степан молчал, не зная, как выйти из неприятного положения.
От Гардалова не ускользнула перемена на лице Степана, и он спросил настойчиво:
– Ты скажи, за что он тебя распекал?
– Он не распекал.
– Отчего же ты потускнел?
– О другом подумал, – твердо ответил Степан, окончательно решив не говорить Гардалову о подарке мастера.
После шабаша они вместе направились в свой цех за получкой. Очередь к кассиру была большая.
– Становиться нам, пожалуй, не стоит, – предложил Гардалов, – все равно после нас никто не придет.
– Это верно, – согласился Степан. И они уселись в сторонке, на струганых досках.
В очереди было тихо. Будто мастеровые стояли не за получкой, а пришли отдать последний долг дорогому покойнику.
Через окна конторы был виден чистенький кассир, с гладко прилизанной прической и маленькими усиками, закрученными тоненько и на концах острыми, как иголки. Рядом с ним сидел тучный, мрачный стражник. На столе ровными пачечками лежали кредитки и горка серебра. Стражник все время тянулся к деньгам жадными глазами, и казалось – зазевайся кассир, – он их сграбастает и убежит.
По цеху взад и вперед прогуливался жандарм, держась в стороне от очереди. Был он высокий и стройный, с плотным, начисто выбритым лицом и строгими, вразбег, усами. Одет он был в суконный темноголубой мундир и синие диагоналевые брюки, вправленные в сапоги, начищенные до солнечного блеска, на сапогах строго позвякивали шпоры. От шеи, через всю широкую грудь жандарма, к правому боку, где на кожаном ремне была пристегнута кобура с револьвером, протянулся толстый оранжевый шнур.
В очереди, у самого окошечка кассира, кто-то зашумел.
Жандарм насторожился и убыстрил шаги.
– Что это в самом деле?! – кричал кровельщик Кузькин. – Половину получки украли!
Жандарм вежливо взял его за руку, отвел от окошечка, посмотрел на Кузькина в упор и, разглаживая свои усы, спросил спокойным голосом:
– Получку получил?
– Получил, – сразу присмирел Кузькин.
– А кто тебя обокрал?
– Штрафы.
Жандарм улыбнулся.
– Ну, так это ты, братец, сам себя обокрал. Иди-ка смирненько домой. А завтра утречком приходи и начинай работать лучше. – Жандарм проводил Кузькина до ворот и предупредительно открыл калитку. – Иди с богом.
– Видал? – тихо спросил Гардалов Степана, легонько толкнув его локтем.
– Видал, – еще тише ответил Степан.
– Теперь Кузькин с горя всю получку пропьет. – Гардалов зло сплюнул сквозь зубы и вызывающе посмотрел на жандарма.
Жандарм, выпроводив Кузькина, опять спокойно прогуливался по цеху, заложив руки за спину, и Гардалова не замечал.
К Степану подошел плотник Федотов и попросил фуражку.
– Зачем она тебе?
– Мне до завтра. А я тебе свою дам.
– Да зачем же?
– Я, понимаешь, в трактир хочу забежать. А у проходной будки жена сторожит. Она меня по фуражке из тыщи народа узнает. Дай, Бесергенев!
Фуражка Степана была много хуже, чем у Федотова, и он больше не стал упираться: «Если напьется и потеряет, я в убытке не буду»…
Последними подошли к кассиру Гардалов и Степан. Гардалов получил все сполна.
– А все-таки маловато я заработал, – грустно сказал он Степану, и Степан впервые заметил, что и Гардалов может тяжко вздыхать.
У Степана оказались штрафные вычеты за пять дней.
– Я ведь только на полтора дня был оштрафован, – умоляюще объяснял он кассиру и не хотел уходить от окошка. – За полтора дня и берите. А за три с половиной отдайте.
– В книжке ясно написано, сколько штрафа, – сухо сказал кассир и захлопнул окошечко.
– Нет, это не порядок. Я на полтора дня был оштрафован. Что это в самом деле?
К Степану подошел жандарм.
– Ты чего шумишь? Говоришь о порядке, а сам беспорядок устраиваешь. Получку получил – и иди домой. Там, небось, тебя жена ожидает, детишки…
Гардалов улыбнулся.
– Ты чего зубы скалишь? – косо посмотрел на него жандарм.
– А разве нельзя? – прикинулся дурачком Гардалов. – А я, ваше благородие, все правила прочел, и там нигде не сказано, что смеяться в мастерских строго воспрещается. Нет такого закона.
– Ну, идите, идите, – не терял спокойного вида жандарм. – Как твоя фамилия? – спросил он Гардалова.
– Ей-богу не знаю, ваше благородие.
– Ты у меня дурака не валяй, – слегка рассердился жандарм. – Идите по-хорошему домой. А то я начну про законы рассказывать, так у тебя уши заболят.
– Вы бы, ваше благородие, так бы сразу и сказали. Идем? – предложил Гардалов Степану, все время порывавшемуся постучать в окошко и объяснить кассиру, что вычет у него сделан неправильно.
– Ну что ж, идем… – неохотно согласился он, с опаской, взглянув на строгого жандарма.
Когда они вышли из проходной будки на Степана набросилась незнакомая ему женщина:
– Ах ты, пьянчужка! Да я тебе все глаза выцарапаю. Нос разобью. Без зубов оставлю! – Она совала в лицо Степана бледные и сухонькие кулачки и порывалась ударить. За подол женщины ухватились двое малых ребят. – Я глаза проглядела. А они, видишь, какую штуку удумали: фуражками поменялись. Бесстыжие твои глаза!
– Ты на него, Федотиха, не кричи, – вступился Гардалов за Степана, ничего не понимавшего и готового перенести побои от кого угодно. – Твой мужик у него тайком фуражку утащил.
– Знаю я вас, пьянчужек. Вы все делаете тайком. А чем я теперь буду ребятишек кормить? Я до вас доберусь! – не унималась Федотиха.
– Чего ты стоишь? – шепнул Гардалов Степану. – Она и в самом деле ударит. Идем! – и потащил упирающегося Степана в трактир.
Когда они уселись за столик, половой принес полдюжины пива и спросил у Гардалова, какая им требуется закуска.
– Один огурец малосольный, – распорядился Гардалов. – Ну, начнем, что ли? – деловито обратился он к Степану.
– Я не буду пить. У меня нет лишних денег.
– Чудак человек, – отозвался Гардалов, и его губы нервно дрогнули. – Разве я с тебя деньги требую? За свои угощаю. Пей.
– Все равно не буду, – заупрямился Степан.
– Это же почему?. – обиделся Гардалов.
– На сердце у меня, Николай, такое, что не до пива.
– С тобой не договоришься. Горячо на сердце, значит, и залей его пивом.
– У меня не горячо, а холодно.
– А ну тебя! Кацап ты – кацап и есть. – Гардалов рассердился, налил себе пива полный стакан, через край, и выпил залпом…
Степан не торопился уходить из трактира. Идти домой – еще светло. По дороге – лавчонки, в которые он задолжался, хозяева увидят – потребуют долг. Им отдать – самому ничего не останется.
«… Придется, видно, дотемна в трактире досидеть».
Трактир был не из важных. Хозяин имел право из спиртного продавать только пиво, но тайком торговал и водкой. Подавали её в низеньких пузатых чайниках с сахаром на блюдце, будто и в самом деле заправский чай. Городовой, в квартале которого находился трактир, знал об этом, но он каждый вечер аккуратно получал четвертак, а в дни получки – пятерку, и молчал. Но хозяин остерегался начальства повыше, которого за пятерку нельзя было купить.
– Чаю подай! – крикнул Гардалов.
– Пару, – подбежал расторопный половой и догадливо улыбнулся.
– Пока в заварной налей.
Из дальнего и темного угла трактира поднялся Федотов и, радостно улыбаясь, направился к Гардалову. Подойдя к столику, он всплеснул руками, будто бы встретил старого друга, которого давно не видал:
– Коля, здорово! Я, понимаешь, услышал твой голос. А когда ты зашел – не видел. И Степан с тобой. Вот хорошо! Можно к вам присесть?
– Садись, – равнодушно разрешил Гардалов. И предупредил Федотова: – Жена у проходной будки стоит. Гляди, чтобы сюда не зашла.
– Она уже здесь была, – ухмыльнулся Федотов, – и не увидела. Я все время в темном углу просидел. Да и фуражка Бесергенева помогла. Там и Кузькин сидит. Позвать?
– Не надо, – насупился Гардалов. – Ты, Федотов, почему в трактир зашел? И тебя штрафы раздразнили?
– Нет, в эту получку у меня благополучно сошло. А вот в прошлую – за семь дней вывернули… Остальное я с горя пропил. А сегодня – опять выпить потянуло.
– Привыкать, значит, начинаешь? – криво улыбнулся Гардалов. Он подвинул к Федотову свой стакан и, взглянув на Степана, застывшего в безмолвии, грустно покачал головой.
В трактире было тихо. Никто еще не успел напиться.
Пошумливал только Кузькин. Он все время требовал «чаю» и пива, хотя на столе у него было не меньше дюжины бутылок и два чайника заварных. На него никто не обращал внимания. Не подходили и половые. Это Кузькина злило. И он вдруг, заскрипев зубами, стукнул кулаком по столику, выругался и, глотая слезы, запел мягким, чистым тенорком:
Измученный, истерзанный
Наш брат мастеровой
С утра до поздней ноченьки
Стоит за верстаком.
Он бьет тяжелым молотом,
Копит купцу казну —
А сам страдает с голоду,
Всегда несет нужду…
– Не ори! – подбежал к нему половой.
– Уйди от меня! – Кузькин замахнулся бутылкой.
– Дайте спеть человеку, – попросил Гардалов.
И Кузькин спел песню до конца:
Прийдет домой истерзанный,
Жена лежит больна,
А дети плачут с голода —
Нужда, нужда, нужда…
У Степана запершило в горле, глаза заволоклись горячей влагой и помутнели, а на сердце он почувствовал едкую горечь.
– Дай мне стаканчик, – попросил он Гардалова.
Гардалов сделал ему «ерша».
Когда Степан залпом опорожнил стакан и начал закусывать малосольным огурцом, чья-то тяжелая ладонь легла ему на плечо. Он обернулся, увидел Митю, поперхнулся закуской и виновато потупил глаза.
– Ты зачем забрался сюда? – Митя смотрел на Степана укоряюще. – А жена тебя ожидает и охает, беспокоится – куда ты пропал. Упросила меня идти разыскивать. Идем-ка домой…
Степан покорно повиновался.
Гардалов и Федотов молчали. Степан заметил, что они застыдились и опустили головы.
– Что с тобой случилось? – спросил Митя когда они вышли из трактира.
– Оштрафовали меня на пять дней, – со слезой в голосе ответил Степан.
– А в трактир зачем пошел?
– Я не хотел.
– Не хотел, а зашел. Ах, Степа, Степа! Да разве можно в нашем положении унывать?
В уши Степана неотступно лезли слова песни Кузькина, густой горечью оседали на сердце:
Прийдет домой истерзанный,
Жена лежит больна,
А дети плачут с голода —
Нужда, нужда, нужда…
– Не надо, Степа, унывать! А то к одному горю другое прибавится. И в трактир больше не ходи. Я тебя в одно место сведу… Побываешь там, послушаешь – и поймешь, как нам дальше жить и что делать…
Степан плохо слышал Митю. Все его слова заслоняла песня Кузькина:
А дети плачут с голода —
Нужда, нужда, нужда…
(Конец первой части).
1932 г.
Машинист Булатов
Рассказ
Поселок Зыков уже два месяца – передовая позиция Красной Армии. Поселок засыпает под выстрелы и от них же просыпается.
