Текст книги "Избранное"

Автор книги: Александр Бусыгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

2

…Подошла осень. Дороги распустились. Улицы покрылись жидкой грязью.

«Сергею сапоги, отцу сапоги, Костя в хате не сидит, того и гляди простудится, и ему какие ни есть, хотя ботинки, тоже надо; самому сапоги – обязательно. Господи, да что же это такое?» – вздыхал Степан, ворочаясь на кровати в долгие осенние ночи, и слушая шум бесконечно-нудного дождя.

Степан еще больше, чем летом, метался по Приреченску, искал работу. Уходил на нее прямо из мастерских, часто не ночевал дома.

По вечерам у Мити собирались какие-то люди, которых летом никто из Бесергеневых не видел. Во время непогоды они все сидели в хате. Старик Бесергенев прилипал ухом к дверям Митиной комнаты, слушал, о чем беседуют Митины товарищи, но ничего не мог понять.

Когда стояли погожие вечера, Митя с гармошкой выходил на крыльцо, садился и играл песни, а остальные беседовали в хате.

Однажды старик осмелился приоткрыть дверь пошире и остановился взглядом на одном парне. Был этот парень таких же лет, как и Митя, и такой же рослый. Сидел он лицом к дверям. Бесергенев заметил, что этот парень как-то упорно смотрит правым глазом, за все время не моргнув им ни разу, – боязливо стало Бесергеневу, и он тихонько затворил дверь.

«Кто такие?» – несколько дней думал Бесергенев и, выбрав сухой вечер, пошел к Королькову.

Корольков его давно не видал у себя, обрадовался, полез за евангелием, но Бесергенев остановил его:

– Погоди маленько, Пал Иваныч. Я хочу у тебя спросить: люди какие-то у Мити собираются.

– Я и забыл сказать! – воскликнул Корольков, – у него это не первый год. С осени начинают и до зеленой травы… Вы еще погодите, к вам и полиция в гости заявится.

– Это еще что за шутовщина такая? – упавшим голосом спросил Бесергенев, услышав, что полиция может пожаловать.

– Об этом долго объяснять.

– А там еще один какой-то есть, правый глаз у него, как у совы: сколько я за ним ни смотрел, он ни разу не моргнул.

– Да это же Николай Филимонов, – догадался Корольков, – главный их воротила. А глаз у него вставной. Николай – друг Митин. Отцы у них дружили, вместе на каторгу ушли, и сыновья тоже прижались друг к другу. Николай этот где только ни бывал, и нигде не уживается: то его прогоняют, то он сам уходит.

– Чего же это он так?

– Подбивает везде мастеровых против начальства.

…Ушел Бесергенев от Королькова сильно встревоженный.

Входил в свою комнату боязно, ожидал чего-то недоброго.

Ha-днях заканчивались работы в доме полковника Попова. Бесергенев, получив письмо от брата, собирался ехать в село и отказался от предложения Попова – наняться к нему в дворники.

«Как же теперь ехать? Разве можно сына оставлять в этой хате?» – думал Бесергенев, укладываясь спать. Он долго кряхтел и решил отложить поездку в село до весны. Утром, проснувшись по обыкновению раньше всех, Бесергенев разбудил Степана и вышел с ним во двор.

– Ты у меня смотри! Смотри в оба! Долго ли до беды? А то силы у меня еще есть, возьму в руки, завизжишь, как кутенок.

– Что такое, папашка?

– Что? Я тебе почтокаю! – рассердился старик. – Это тебе не в трактирах чтокать или у знакомых. – «У знакомых» он выговорил в нос и пренебрежительно. – Ты эти знакомства брось. А то дознакомишься до тюрьмы… Я поступлю в дворники к полковнику. Жить буду там. А ты здесь не вздумай с товарищами Митрия сдружиться. Подальше от них сторонись. Крючок сделай на свою дверь, чтобы к тебе не заходил никто. Слышишь, что я тебе говорю, али нет?! – рассердился старик. – Чего молчишь?!

– Слышу, папашка. Да я ведь никогда с ними не разговаривал. Мне не до этого, мне надо…

– Ну, помолчи, помолчи! – перебил его старик. – Слушай, что я тебе говорю. – Он постукал Степана по лбу и, снизив голос, закончил поучение: – Смотри, не упусти ума из головы.

…У Елены приближалось время родов. Степан еще чаще не ночевал дома, брал работу где только можно. Два раза по полдня, пропустил в мастерских – оштрафовали.

Через несколько дней после штрафа, проработав всю ночь на стороне, Степан пришел в мастерские, еле передвигая ноги. Глаза ежеминутно слипались. Стал фуговать ореховый брусок, взял лишнее, перекосил, – и был оштрафован.

Пришел Степан домой, еле сдержался, чтобы не зареветь белугой.

На дворе разыгралась вьюга, ветер стонал под окнами, бросался на ставни, осыпая их снегом, и выл разноголосо.

Свернувшись на полу калачиком, спал Костя, широко раскрыв рот. На дверке короба дымились подгоревшие портянки Степана. На плите выкипела чугунная кастрюля с борщом и с треском лопнула.

Елена, простонав весь день, спала, что-то бормотала во сне. Сергей ушел ночевать к деду.

Безудержным плачем заливался Петька, раскачивая подвешенную к потолку люльку.

Степан ничего не слышал; не услышал и того, как вошел к нему в комнату Митя, затушил взявшиеся огнем портянки и закачал Петьку.

Перед утром Степан собрался было задремать – загудел гудок на работу. Степан быстро вскочил с кровати, сунул кусок хлеба в карман и побежал в мастерские.

До обеда кое-как держался, потом, почувствовав сильную слабость, решил сходить в контору – отпроситься домой. Проходя мимо котельного цеха, где производился ремонт, Степан не заметил, как сорвался со стены кирпич, не услышал, когда закричали: «Эй эй, берегись!» – кирпич задел голову Степана, рассек на ней кожу до крови.

В приемном покое Степану перевязали голову бинтом. В конторе мастер, пожурив его за оплошность, отпустил домой, но строго-настрого приказал завтра же непременно явиться на работу.

Пока Степан шел домой, бинт пропитался кровью.

Елена, увидев его перевязанным, побелела и ухватилась за притолоку двери, а когда Степан снял фуражку и Елена увидела кровь, – закричала чужим голосом, рухнула на пол и долго билась в припадке и кричала:

– Господи, помилуй!.. Господи, помилуй!..

– Ну, ну, чего ты! Бог с тобой, – успокаивал Степан, – завтра опять на работу пойду.

Костя вместе с отцом склонился над Еленой, ронял незаметные слезинки и просил всхлипывающим голосом:

– Мама, не надо. Мама, не плачь!

Елена пролежала без памяти два дня.

Степан весь Приреченск обегал, искал дешевого доктора, не нашел; пришлось обратиться к дорогому доктору и вытрусить из дальнего кармана все сбережения…

Но и дорогой доктор не сумел помочь.

Не доносив до времени, Елена родила девочку.

– Эх ты, головушка моя бедная, – вздохнул Степан, придя с работы и убедившись, что жена действительно родила девочку, чему он не хотел верить, когда Костя вызвал его на проходную и сообщил:

– Мамка сестру родила.

Еще ниже поник головой Степан, увидев на руках у девочки вместо пальцев – култышки.

– Везет: девка, да еще урод!

Вечером пришел старик Бесергенев. Посмотрев на внучку, сказал недовольным тоном:

– Еще, значит, не умерла.

– А зачем же ей умирать? – спросила слесариха.

– А зачем жить? Такие все одно долго жить не умеют.

– А у меня мальчонка с такими ручонками до семи лет прожил. А эта, может, проживет и больше. До самой старости доживет.

– Быть этого не может! А если и будет жить – мука одна, а не житье. – Не желая больше слушать возражений, Бесергенев обратился к Сергею: – Ты чего нахохлился? Поди-ка сюда. Эх ты, медведь, медведь. – Он ласково погладил Сергея, подошедшего к нему бочком. – Я тебе уже местечко приискал. Гляди веселей! Поживем еще здесь годик и махнем на родину.

В воскресенье старик пошел с Сергеем в собор. Простояли они в нем две обедни: раннюю и позднюю. Подали просфору на проскомидию, поставили две свечки – одну Георгию Победоносцу, другую – Серафиму Саровскому, чудотворцу.

После завтрака, прошедшего в торжественном молчании, старик объявил, что Сергей идет служить, в трактир.

– Народу там много бывает. И народ разный. Но ты ко всем относись с уважением и почтением, не забывай, что ласковый теленок двух маток сосет… – наставлял старик. Он задумался, соображая, что еще сказать умное, помолчал, обвел всех глазами, цыкнул на Костю, стукнувшего табуреткой, и продолжал: – Дружбу, смотри, ни с кем не води (старик строго взглянул на Степана). Дружба до хорошего не доводит. Знай гостей, да и только. А пуще всего старайся угождать хозяину. Понял?

– Понял, – буркнул Сергей, потупив глаза.

– Ну вот и хорошо. Дай бог всякого благополучия.

Все на минуту присели, потом поднялись, набожно помолились, и старик повел Сергея в трактир.

Через два месяца после этого Бесергенев получил от брата письмо, опять он звал его в село.

Бесергенев четыре раза приходил к Сергею, в трактир, заставлял по несколько раз перечитывать письмо.

– Нет, Степана нельзя одного оставлять в городе. Да еще в одной хате с Митей! – решил старик. Придя к Сергею в пятый раз, он приказал сердитым голосом:

– Садись, пиши! Начинай так: «Дорогой мой, единоутробный братец. Ты больше не присылай писем, не смущай ты меня, не тревожь моего сердца. Не могу я приехать, потому что Степану никак невозможно уезжать из города, а оставить его одного у чужих людей тоже нельзя».

Глава третья

1

Бесергенев служил дворником у Попова. С утра до вечера деловито и сосредоточенно мел двор, выходил на улицу, поливал водой таявший под солнцем асфальтовый тротуар и снова, войдя во двор, принимался за метлу.

Попов, видя его усердие, каждый праздник давал ему двадцать копеек «на чай» и отпускал к сыну.

– Скучаешь? – спрашивал он иногда у Бесергенева.

– Да скучать-то отчего, ваше высокое благородие? Дело у меня есть. Главное – за сыном смотреть надо. Живет он на краю города, а народ там всякий.

– Это ты хорошо делаешь, что смотришь за сыном, – хвалил его Попов.

В иное воскресенье, когда Бесергенев, замешкавшись с новыми метлами, срезанными за рекой, приводил их в порядок и долго не уходил, Попов спрашивал:

– Ты что же, старик, не идешь к сыну?

Приходя к Степану, Бесергенев долгим, пристальным взглядом смотрел ему в лицо, стараясь разгадать, – «прежний, тихий Степан или уже подружился с Митиными друзьями?» Во время разговора, притворяясь совершенно равнодушным, спрашивал:

– Ну, как живут твои соседи, о чем толкуют?

– Я, папашка, ничего не знаю. У меня работы много. Я с ними почти и не разговариваю.

– Ну, а как насчет хаты? – старик уговорил Степана построить себе хату и каждое воскресение справлялся о ней. – Продвигается вперед?

– Туго, папашка. Елена вот все лечится, покупает всякие травы.

– Ничего, не сразу! – подбадривал старик. – А Елена и без трав может обойтиться.

Но потом, видя, что лес для хаты не прибавляется – как купили два подтоварника, так они и лежат, и уже кто-то нехорошо обтесал их с одного края, видимо, добывал щепки на растопку, – стал крепко ругать Степана, чтобы он зря деньгами не сорил, а Елене приказал строго-настрого ни одной копейки не расходовать на травы.

– Не умрешь и так. Не барыня какая. Деньги надо копить. Не век будете жить в чужой хате. Да и на черный день деньги потребуются. А то умрете, кто похоронит?

Старик никогда долго не засиживался у Степана. Не любил он слушать вздохи Елены. Он больше все ходил по улицам Приреченска, приглядываясь к хатам, выбирал какую покрасивей и оглядывал ее со всех сторон.

– Вот такую бы хату и Степану построить.

Видел другую, красивую, – казалась лучше первой.

– Нет, вот такую надо построить.

– Что ты, Михаил Алексеевич, к хатам приглядываешься? – как-то встретив его, спросил Титкин. – Не собираешься ли обворовать кого?

– Ежели бы обворовать, то я бы пьянствовал и ходил по закоулкам, как ты! – сердито отрезал старик.

– Не обижайся, я шучу. Крот просил передать, что хочет видеть тебя.

– Спасибо, что сообщил, – буркнул Бесергенев, и не желая больше разговаривать с Титкиным, пошел в степь, к балке, где Крот копал свой клад.

Бесергенев страсть как не любил Тишина: богохульник он, и как напьется, – пристает ко всем, вызывает на спор.

– Я говорю, что бога нет!

– Из каких же это ты источников узнал? Ты знаешь, куда за такие речи можно упечь? – связался однажды с ним Бесергенев.

– Ничего я не боюсь. Я не из источников, а из самой реки добыл сведения. Я на Ефрате был. Нету бога. Я сам раньше веровал. По писаниям, рай – на реке Ефрат, а там никакого рая нету. Посмотрел я на этот Ефрат, да и вернулся в Приреченск. Нету, я говорю, бога. Если бы был, то он должен быть на Ефрате, потому что там, по писаниям, рай…

– Богохульник ты! – плевался Бесергенев. – За это тебя можно упечь, на каторгу.

– А мне все равно, – размахивал руками Титкин. – Бога нет! Рая нет! – и запел беспечным голосом:

Эх, соловьем залетным юность пролетела…

Волной в непогоду радость прошумела…

Федор Крот – это другое дело, его Бесергенев уважал.

– Все копаешь? – приветливо спросил он, подойдя к его «кладу». – Помогай бог.

– Спасибо, Михаил Алексеевич, – обрадовался Крот. – Чего так долго не заглядывал ко мне?

– Дел у меня много: дворником я служу у полковника Попова, – не без гордости сказал Бесергенев и похвалил своего хозяина – добрейший человек. Каждый праздник по двадцать копеек дает. Бывает, что и чарочку подносит. А ты, значит, копаешь… Ну, как – ничего не видать?

– Да с месяц назад наткнулся на какую-то серую землю. – Должно, что-нибудь было, да сгнило.

– Металл разве может гнить?

– А может, здесь не металл был, а сукна какие старинные. Земля все время такая идет, может, до чего-нибудь и докопаюсь.

– Ну, копай, копай! Авось, тебе бог поможет докопаться до счастья, – покровительственным тоном пожелал Кроту Бесергенев.

Старик прошел с балки к Степану:

– Ты вот что: покопал бы маленько с Кротом. Он уже до какой-то земли докопался, может, скоро и до денег дойдет.

– У меня, папашка, сейчас работа есть, в срок ее надо выполнить.

– А ты ее ускорь. А то ты своей срочной работой занят, а материала на хату не прибавляется. Если клад найдете, сразу хату отстроишь.

– Не могу, папашка, хозяева обидятся.

– Гляди сам, не неволю.

Петька, всегда ласкавшийся к старику, взобрался к нему на колени и попросил:

– Дедушка, я с тобой хочу.

– Я те дам со мной, – деланно прикрикнул на него старик и подумал: «Ишь ты, дело какое, никто не ласкает мальца».

Вспомнив, что полковница однажды просила его показать своих внуков, старик приказал Елене:

– Умой-ка Петьку и волосы причеши гребешком, я возьму его с собой. А ты вечером за ним приходи.

Нес старик Петьку по главной улице и думал: «Может, полковница так, ради слова, сказала. Еще обидится. И меня вместе с Петькой прогонит».

Петька хлопал в ладоши, вытягивал руки, чмокал на лошадей, прижимался к деду, когда по улице пробегала конка, запряженная четверкой.

– Сиди смирно, – говорил дед, – может, еще придется через тебя иметь неприятность. Ишь, как разыгрался!

И уже надумал было вернуться назад, но вдруг услышал, что его зовут.

Полковник Попов с женой, сидя в экипаже, поставленном на высоких колесах с дутыми шинами, возвращались с прогулки.

– Это твой внук? – спросила полковница. – Какой хороший мальчик! Прямо-таки удивительно! Кудрявый… На щечках ямочки. Спиридон, да ты посмотри! – обратилась она к полковнику.

Но полковник, увидев на тротуаре среди гуляющих молоденькую гимназистку, что жила против его дома, провожал ее глазами и на Петьку не взглянул даже.

Полковница была сухонькая, как тарань, и такая же тощая; на вид ей казалось лет сорок. Она уже давно была замужем, имела три тысячи десятин земли, а детей у нее никогда не было («и не будет» – сказали ей врачи).

– Да нет, это же просто картинка! – восторгалась она Петькой. – Порфирий, посмотри! – сказала она, ткнув рукой в спину кучера.

У Порфирия у самого было пять таких картинок, он удивился: «Почему это барыня хвалит мальца? Дитё – оно дитё и есть». Но сообразив, что полковница может обидеться его равнодушием, осклабился, провел ладонью по усам и, посмотрев через плечо на Петьку, сказал, причмокнув губами:

– Ни-че-го… Хорошее дитё!

– Погоняй! Остановились посреди улицы! – рассердился полковник, потеряв из виду гимназистку.

– Ты, Михаил, иди, а ребенок с нами поедет, – сказала полковница Бесергеневу, обрадовавшемуся благополучному исходу.

Петька сначала было надулся, очутившись в чужих руках, но пока ехали, вполне освоился, а когда полковница внесла его в комнату, требовательно заявил:

– Есть хочу… Дай хлеба!

– Хлеба? Спиридон, он просит хлеба! – умилилась полковница. – Какой милый мальчик.

Попов не разделял восторгов жены, шагал в соседней комнате и мурлыкал «Ермака».

Петька уселся за стол, не обращая внимания на подмигивающего деда, стоявшего в дверях и делавшего знаки – сидеть смирно и много не есть, – болтал ногами и напихивал рот печеньем.

Бесергеневу полковница налила стакан вина и дала серебряный целковый.

Вечером, когда за Петькой пришла Елена, полковница без дальних слов предложила:

– Оставляй своего ребенка у меня. Я тебя отблагодарю.

Елена было замялась, но старик дернул ее за рукав кофточки и шепнул строго:

– Кланяйся!

– Премного благодарны, барыня! – сказала Елена, изогнувшись в поклоне.

– Я его буду одевать, кормить. Воспитаю порядочным человеком. У тебя ведь еще есть дети?

– Больше, барыня, не будет. Порченая я. Надо посоветоваться с мужем.

– Ну, оставь сынишку на сегодня. Если муж не согласится, верну сынишку.

На другой день старик отпросился у полковницы и пошел уламывать Степана.

Елена долго советовалась со Степаном, больше все упирала на то, что как решит он, так и будет:

– Как ты… Я что же… Но как-то несуразно отдавать в чужие руки родное дитё.

– Это правда, Елена, – несуразно. Пока мы не нищие.

– Понимаю – жаль дитё родное. Но не в худые руки отдаете, – уговаривал старик, в глубине души соглашавшийся с доводами Елены и Степана. – А то будет такой босяк, как Костя.

– Нет, папашка, не отдадим. Будем воспитывать сами.

– Как бы не обиделись господа.

– А может, они Зинку возьмут?

– На что она им, косорукая?

Перед полковницей старик долго стоял без фуражки, длинно объясняя, что в крестьянском хозяйстве сильно нужны сыновья.

– Степан мой в городе навсегда не останется, обязательно уедет в село. Вы, барыня, извините меня за сына.

Полковница немного посердилась, назвала Елену и Степана темными и неблагодарными людьми и попросила старика:

– Ты почаще приноси ко мне мальчика…

Кучер Порфирий, узнав от Бесергенева, что барыня брала у его сына ребенка, но тот отказался, два дня плохо чистил лошадей – все думал, а на третий осторожно спросил полковницу:

– Барыня-благодетельница, вы… того… – не возьмете у меня ребенка?

– Разве у тебя есть дети? – удивилась полковница.

– Есть. Целых пять.

– Почему же я их не видела?

– Они у меня дома сидят; потому как они смирные, – соврал Порфирий. (Его ребята сидели дома потому, что у них на всех были одни штаны).

– Приведи, посмотрю.

Порфирий привел самого старшего (жаль было, скоро работником станет – помощь будет) – барыне не понравился.

Привел другого, немного поменьше. Тоже не понравился.

– Приведи всех сразу! – приказала полковница.

– Так что не могу, барыня, – смутился Порфирий.

– Почему?

– У них, барыня, на всех одни портки.

Все ребятишки Порфирия были грязные, с длинными растрепанными волосами, у одного глаз подбит, у другого золотуха, у третьего колтун, и все яростно чесались.

– Фи, какие грязные, – брезгливо морщась, сказала полковница.

– Так что, барыня, жена умерла с год, некому смотреть за ними, – оправдывался Порфирий.

На одном ребенке полковница остановилась на минуту – глаза понравились, но одних глаз было мало.

– Не нравятся мне твои дети.

Порфирий стоял, как пень, и виновато моргал глазами.

– Простите, барыня.

Полковнице стало жаль Порфирия, она посоветовала ему остричь ребятишек и выкупать и дала три рубля.

– Купишь ребятишкам брюки, – сказала полковница и, коротко вздохнув, отпустила Порфирия.

– … Вот оно, братец, дело какое, – рассказывал Порфирий Бесергеневу – ты одного привел – понравился сразу, а я пятерых приводил – ни один не понравился.

– Гм… пятерых. Дитё, оно, брат… – захлебнулся радостью Бесергенев, услышав, что дети Порфирия не понравились, значит, он попрежнему будет носить Петьку к барыне и получать за это на чаёк. – Дитё, оно, брат, дитю рознь. Дитё, оно должно быть, как дитё!

– А ты, Михаил Алексеевич, не слыхал – может, где еще есть такие барыни, что берут детей!

– На что они им? Это только наша барыня такая сердечная.

– Что ж теперь делать? – сокрушался Порфирий. – А я думал, барыня сразу двух возьмет, да еще и укажет, кому остальных раздать. Оставил бы я себе самого старшего – Ваську, значит, тогда бы жизнь круглей пошла.

– Чудное ты плетешь, – насупился Бесергенев. – Человек ты уже пожилой, а соображения у тебя нет. Ты народил, а барыня, значит, расти. Здорово! В городе ты, Порфирий, живешь давно, а такой непутевый.

– Да ведь я потому так прикидывал, что барыня твоего внука брала.

Бесергенев обиделся.

– Я тебе, кажись, по-русскому сказал: дитё дитю рознь. Мой кудрявый, а потом барыня у него на щеках чтой-то нашла. Понятие надо иметь. – Бесергенев указательным пальцем постучал по своему лбу. – Понятие надо иметь вот в этом месте.

2

С неделю Порфирий был пасмурным, ни с кем не разговаривал и по вечерам стал выпивать. Из кучерской выходил редко, только когда надо было к лошадям или по другому делу. С Бесергеневым встречаться избегал, затаив к нему неприязнь за внука.

В большой обиде он был и на своих детей. В надежде, что они станут лучше, чуть ли не каждый вечер, глотнув водки, хлестал их вожжами и допытывался: не знают ли они, почему их барыня не взяла.

Затем вспомнил о совете полковницы – остриг всех ребят, добавил к трем подаренным рублям из своих сбережений, купил каждому штаны. Потом полдня кипятил воду и купал ребят.

После этого, как только полковница выходила из комнаты, Порфирий, запыхавшись, вбегал в кучерскую и командовал:

– Живо из хаты! И чтоб все были веселые. Больше смейтесь!

Если кто из ребятишек задерживался хотя на секунду, Порфирий выталкивал его, не забывая при этом строго-настрого приказать:

– Смотри, не вздумай плакать!

Полковница долгое время не обращала на ребятишек никакого внимания. Потом, неожиданно для Порфирия, рассердилась.

Дети его, не смея ослушаться приказа отца и желая ему угодить во что бы то ни стало, с каждым новым появлением полковницы во дворе веселились изо всех сил: навязчиво заглядывали ей в глаза и смеялись звонко, раскатисто и неестественно.

– Это еще что за дикий концерт?! – прикрикнула на них полковница и приказала: – Чтоб я вас не видела на дворе!

У Порфирия рухнули все надежды. Он пожалел, что зря затратил столько трудов на стрижку ребят, на стирку их рубашек, да вдобавок еще и деньги израсходовал на штаны.

– Не возьмет барыня моих ребят, – окончательно решил Порфирий и стал еще более мрачным.

На Бесергенева он перестал обижаться, искал встречи с ним, чтобы посоветоваться, как же ему, Порфирию, все-таки жить дальше. Была жена, ходила по людям стирать, – какой ни на есть, а все-таки кусок хлеба в семью приносила. А теперь где его брать? Одному трудно содержать все семейство.

Кроме как с Бесергеневым, Порфирию больше не с кем было отвести душу. Целыми днями он должен был торчать в кучерской или на конюшне. Гостей приглашать было запрещено. Да и прежние знакомые редко встречались и раззнакомились с ним за время его десятилетней службы у полковника. Первое время, видя его иногда на улице величественно восседавшим на козлах полковничьего фаэтона, одетым в нарядный кафтан и фуражку с лаковым козырьком, они открыто завидовали ему и долго ожидали, когда Порфирий позовет их в гости, и наконец, решили: «Не желает знаться с нами Порфирий Петрович».

Порфирий продолжал пить помаленьку каждый вечер, вытряхивая последние сбережения. А когда хозяева уехали на дачу и велели приезжать за ними через две недели, Порфирий напился до того, что потерял всякую способность соображать и чуть не задушил старшего сына.

– Когда станешь добытчиком, а? – хрипел он, тряся Василия и сдавив ему горло.

Младшие ребятишки сбились на нарах в дрожащий комок, и хотя им нестерпимо было жаль старшего брата и хотелось плакать навзрыд, но они только кусали мокрые от слез кулаки и всхлипывали изредка и тихо, боясь, как бы отец не перенес свой гнев и на них.

Лицо Василия багровело, глаза блестели и, округляясь, лезли из орбит. А отец все не разжимал своих оцепеневших на горле сына пальцев. И только тогда, когда у Василия вместе с приглушенным хрипом изо рта вырвалась густая пенистая слюна, Порфирий опомнился и разжал пальцы.

Василий нелепо растопырил руки, закачался и грузно упал навзничь.

Порфирий прислонился к стене, стоял, как распятый, дышал загнанно. Его борода, всегда, согласно приказанию полковницы, расчесанная и пушистая, сейчас свалялась, как овчина, и перекосилась на левую сторону, что, вместе с безумно выпученными глазами, придавало лицу Порфирия зловещий вид.

Когда сын, отлежавшись на полу, пополз к братьям на нары, Порфирий, уже раскаявшийся в своем злом поступке, хотел помочь ему подняться на ноги, но дети вытянули свои костлявые руки и завыли в один голос:

– Тя-а-а-тька! Не на-а-а-до! – Они решили, что отец снова будет душить старшего брата.

– Дети, дети! – оторопело всхлипнул Порфирий. – Что вы, мои дети! – Он опустился на табуретку, яростно вцепился в волосы, взлохматил их и, уронив голову на грудь, заплакал безудержно и тоненько, словно малый ребенок.

На стене, над маленьким столиком, по которому суетливо бегал испуганный таракан, горела трехлинейная керосиновая лампа, скупо освещая длинную и узкую, как гроб, кучерскую…

Наплакавшись вволю, Порфирий поднял голову. В углу, перед иконой Серафима Саровского, по случаю субботы жарко пылала лампадка. Под иконой висел портрет царя во весь рост – подарок полковницы. У царя была гладкая прическа, розовеющие щеки, маленькая, аккуратненькая бородка, а глаза были устремлены через Порфирия на дверь, около которой на гвоздях, вбитых в стену, висели вожжи, два седла, хомуты – все в серебряных насечках.

Серафим Саровский смотрел на Порфирия в упор, глаза у него были теплые и ласковые. Вокруг него мирно сидели самые злые и жадные звери. Морды их были по-человечески осмысленными и блаженными. Глаза Серафима Саровского сладостной надеждой наполняли сердце Порфирия, обещали ему что-то хорошее.

– Господи! – надсадно вздохнул Порфирий и упал перед иконой и портретом царя на колени.

– …Матушка, царица небесная. Заступница ты наша. Молельщица за всех грешников… – беззвучно шевелил губами Порфирий. – Отец Серафим Саровский, чудотворец. Государь император, помазанник божий, помогите мне! – просил Порфирий, и в его глазах не было и тени упрека своим заступникам и радетелям за его непосильную жизнь. – Ваське, значит, девять годочков, – рассказывал им Порфирий, – его куда-нибудь скоро определю, а остальные – мал-мала-меньше. Куда их девать? – Не утерпел Порфирий, взял да и пожаловался на полковницу: – Барыня ни одного ребенка не схотела взять, – но сейчас же спохватился и яростно стал отбивать поклоны: – Прости меня, господи, за хулу, что вознес по своей темноте на мою благодетельницу!

Дальше Порфирий молиться не мог.

– Головушка моя несмышленная, – сокрушенно вздохнул он, решив, что испортил все молитвы необдуманной жалобой на полковницу. – К господу богу нашему милостивцу и то по-настоящему подойтить не умею.

Вспомнив, как сельский священник учил его – «несите крест господень так, как его нес наш спаситель Иисус Христос», Порфирий окончательно растревожился.

– «Несите и не ропщите» – так говорил батюшка. А я докучаю своими грешными просьбами, жалуюсь на мою благодетельницу. Эх ты, – укоризненно тряхнул он головой и поднял глаза на икону и портрет царя.

Глаза были виноватые и покорные.

В лампе выгорел весь керосин. Фитиль стал чадить и через минуту потух. Кучерская погрузилась в полумрак, только один ее угол был освещен огнем лампадки. Порфирий поднялся с пола.

Младшие ребятишки, тесно прижавшись друг к дружке, спали на нарах. Василий лежал отдельно; он уткнулся лицом в шершавые доски, вытянул ноги и тихо стонал, изредка обрывая стон тяжелыми всхлипываниями.

– Ну, будет, – полупросящим, полуприказывающим тоном сказал Порфирий, подойдя к сыну.

Он снял с вешалки старый кафтан, накрыл им Василия с головой и, будучи твердо уверен, что сегодня сын не прочитает на сон грядущий молитву, вслух сам прочитал за него:

– Ангел в головах, ангел в ногах, ангел над тобой, ангел под тобой. Спи хорошень, Вася.

Самому Порфирию спать не хотелось, хотя голова была налита тупой болью и в висках постреливало. Он достал из шкафчика, прибитого к стене, нарядную трубку с янтарным мундтшуком. Курить Порфирий не любил. Когда-то он крепко держался старой веры и до сих пор считал табак дьявольским делом. Но эту трубку с месяц назад дал ему полковник и приказал:

– Кури каждый день. И как можно чаще. Потом я скажу, когда ее мне возвратить.

Кучер соседнего барина объяснил Порфирию:

– Новые трубки господа считают невкусными, а потому, прежде чем самим начать их курить, дают обкуривать нашему брату. Так и мой барин делает. Я часто живу на дармовом табачку. Да еще иной раз и деньгами награждение получаю. А ты можешь объяснить их высокому благородию, что ты – некурящий.

Но Порфирий не посмел объяснить это полковнику и курил трубку каждый день, до одурения, порой захлебываясь удушливым кашлем и все время страдая от сознания, что он грешит перед богом. Единственным утешением иногда было обещание, которое он давал в своих молитвах:

– Даст барин за курение целковый – на весь свечек куплю!

Набив трубку, Порфирий обшарил все углы и нигде не мог найти спичек. Зажигать от лампадки считалось грешно. А закурить было надо. Все эти дни он, будучи целиком поглощен мыслями об отказе полковницы взять у него ребенка, редко вынимал трубку из шкафчика, а сегодня даже и одного раза не закурил.

«А вдруг барин узнает, – подумал Порфирий, и его взяла оторопь. – За ослушание с должности прогонит». – И он осмелился – закурил от лампадки. Зажигал Порфирий лучинку крадучись, руки дрожали, а глаза были скорбные, пытались не смотреть на Серафима Саровского.

Раскурив, трубку, Порфирий надел картуз и вышел во двор. После душной и тесной кучерской, где всегда плавали густые, раздражающие запахи кожи и конского пота, во дворе дышалось легко, и, если бы не постылая трубка, торчащая во рту, он чувствовал бы себя совсем хорошо.

Свежий, тихий ветер, словно руками, бережно и ласково обнимал Порфирия, шевелил его бороду, забирался под рубаху, приятным холодком овевал спину.

Было уже за полночь. Окна дома, выходящие во двор, были темными и на белом фоне стены казались мрачно зияющими провалами. Только под лестницей, в дворницкой, где жил Бесергенев, сквозь щель ставня пробивалась полоска света.