Текст книги "Избранное"

Автор книги: Александр Бусыгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Порфирию стало страшно, он на минуту окаменел, а потом его всего затрясло.

– Такое тут поднялось, – продолжал Бесергенев немного громче, – один, который сказал это слово, ухитрился выбить окно и утек, а другого едва живого в волостное правление унесли. Мужики у нас злые. А за такую напраслину и смирный не смог бы стерпеть. Потому – не смей хулить отца всей Расеи…

Бесергенев умолк, показывая всем своим сумрачным видом, что больше разговаривать он не желает.

– Ну, а кто же виноват, Михаил Алексеич? – тихо спросил Порфирий, немного оттаяв от страха.

– Это, то есть, как кто виноват? – насторожился Бесергенев. – Ты как вопрос подаешь? Выходит, вроде, и ты думаешь так, как кузнец сказал?

– Что ты, Михаил Алексеич! – взмолился Порфирий. – Да у меня и в мыслях такого никогда не было. А спросил я, может, и не так, так ты меня извини. Только мне очень желательно узнать: кто же виноват?

– Опять – кто виноват! – рассердился Бесергенев. – Ты чего орешь? Об этом разве можно громко расспрашивать? Эх, ты… непутевый!

– Извини, Михаил Алексеич, – вздрагивающим шопотом взмолился Порфирий. – Я ведь без всякого злого умысла. А так, по своей глупости. Извини, Михаил Алексеич.

– Ну, ладно, хватит пищать, – прервал его Бесергенев. – А кто виноват – об этом ты сам соображай. – Рывком поднялся, больше ни слова не сказал Порфирию и ушел из конюшни.

Проходя через двор, Бесергенев взглянул на небо и залюбовался звездами.

Звезд было много, и все они блестели, как пуговицы на парадном мундире полковника, и даже еще ярче, и глядели на Бесергенева тепло и сочувствующе. Особенно хорошо светила ему одна звезда, которая все время, сколько он на нее ни смотрел, бежала, не отставая, за молодцеватым месяцем. Месяц, озорно расталкивая редкие и маленькие дымчатые тающие облачка, уплывал в сторону родной деревни Бесергенева. «Уеду, обязательно уеду домой, – взволнованно вздыхая, зашептал Бесергенев. – И Степку с собой заберу. Незачем ему на чужой стороне околачиваться». Он широкими шагами, быстро, будто бы кто его толкал в спину, прошел на середину двора и хотел уже направиться к себе в дворницкую, но вдруг остановился и раздумчиво почесал бороду. Бесергенев был уверен, что сегодня, как обычно, он ничего лишнего не сказал, однако, на всякий случай решил предупредить Порфирия, чтобы он обо всем, что было, никому не рассказывал. Пройдя к сеновалу, он тихо окликнул Порфирия:

– Ты не спишь?

– Нет, – откуда-то издалека глухо отозвался Порфирий.

– Я вот что хочу тебе объяснить. Ты, об том, что с тобой рассуждали, – молчок. Одним словом, языком не болтай. Спьяну человек всегда может лишнее намолоть. А народ сдуру и бог знает что может подумать. Так ты, значит, молчок. Понял?

– Понял, – не сразу и еще глуше отозвался Порфирий.

Больше Бесергеневу нечего было делать в конюшне, и он пошел спать к себе в дворницкую.

Глава четвертая

1

На троицын день, когда Бесергеневы вместе с Горшковыми усаживались завтракать, одной табуретки нехватило – в гости к Степану пришел отец.

Был он одет в длиннополый сюртук, темнозеленые молескиновые брюки, на ногах – белого товара сапоги, голенища которых стояли бутылками, на голове молодцевато, немного набок, сидел черный суконный картуз с блестящим лакированным козырьком.

Пришел он к Степану прямо из Серафимовской церкви где по случаю большого праздника простоял раннюю и позднюю обедни и израсходовал пятак.

Шел Бесергенев по улицам Приреченска неторопливым, степенным стариковским шагом, заложив руки за спину и выставив могучую грудь вперед.

Сердце его щемила сладостная дрожь. Ему очень хотелось встретить кого-либо из знакомых, хотя бы и «Порфишку непутевого», и говорить, говорить без конца.

Почти всюду на воротах были прибиты зеленые ветки, а из раскрытых окон приреченских домов выплывал волнующий запах чебреца и полыни.

«Блюдут люди и в городе православный обычай», – радовался Бесергенев, оглядывая улицу горячими от умиления глазами.

В новом соборе, где служба начиналась позднее и куда он из за тесноты не мог протолпиться, зазвонили к «достойно».

Бесергенев остановился, бережно, обеими руками, снял с головы картуз, положил его дном на левую ладонь и, сделав серьезное лицо, трижды перекрестился. На минуту он запечалился, пожалев, что не смог попасть в новый собор, где по случаю троицы обедню служил архиерей.

«Ну, ничего, бог везде одинаков», – успокоил он себя.

Улицы Приреченска были почти безлюдны. Только на главной улице изредка и не спеша проходила конка. Вагоны были почти пустые.

И в городском саду во всех аллеях стояла плотная, никем не нарушаемая тишина. Только в самом глухом конце сада, у «кегельбана», окруженного со всех сторон деревьями, гомонили злые голоса.

Там собиралась обычная для праздничных дней сходка приреченских воров. Было их человек двести (всего в городе, по заявлению фельетониста «Приреченского края», на 110 тысяч населения насчитывалось 3 тысячи воров. Жители утверждали, что их значительно больше…).

На Братском переулке, откуда начинался крутой спуск к вокзалу, Бесергенев остановился. Ему захотелось пить. А на углу, на асфальте, под тенистым деревом стояла огромная, в рост человека, зеленая бочка, охваченная черными железными обручами и с крупными белыми буквами посередине:

ХЛЕБНЫЙ КВАС ЧУРИЛИНА И К°

кружка три копейки

две кружки пять копеек

У бочки, на высокой табуретке, сидел, важно закинув ногу за ногу, здоровый рыжий детина с красным, как медь, лицом. На детине была вышитая рубаха и белый фартук.

– Прикажете налить? – ловко изогнулся он, не вставая с табуретки и подставляя кружку под кран.

– Полней наливай… Человек я рослый, – добродушно улыбнулся Бесергенев.

Выпил он квас залпом и внимательно посмотрел на кружку, затем достал из кармана красный клетчатый платок, вытер усы и густо крякнул:

– Квасок замечательный. Сам варишь?

– Квас Чурилина и компании. Фирмы известной по всей Расее, – почтительно и не без гордости ответил детина. – Прикажете еще налить? Чтоб без сдачи.

– Не желаю, – вежливо отказался Бесергенев. – У меня с собой только пятак, – две копейки внукам на гостинцы пойдет.

Он не прочь был поговорить с детиной подольше. Рассказать ему о себе и его расспросить, из каких он краев, давно ли в этом городе, сколько в день зарабатывает и не думает ли он сам открыть торговлишку квасом, чтобы не служить у Чурилина. Но из переулка вынырнула шумливая гурьба молодых парней и, подойдя к бочке с квасом, бесцеремонно оттеснила Бесергенева.

В другой раз он обязательно бы цыкнул на них за непочтительность к его возрасту, но сейчас даже и не подумал обидеться и готов был с ними завести разговор.

Бесергенев был настроен празднично, и все люди казались ему добрыми и хорошими, без единого пятнышка.

Миролюбивое настроение не покидало его до самой квартиры Степана.

Войдя в хату, Бесергенев сразу насупился и с серьезной важностью произнес, ни на кого не глядя:

– С праздником вас!

Прежде всего его сильно обидело, что полы хаты не были устланы зеленой травой, чебрецом и полынью, и в углу перед иконой «Николая чудотворца» не горела лампадка.

«Как басурманы живут…»

Не понравилось ему и то, что на столе стоял пузатый графин с красным вином, да и закусок было чересчур много: огурцы, помидоры, жареная картошка, селедка и большая продолговатая тарелка с колбасой.

«Ишь куда деньги гонят», – украдкой вздохнул Бесергенев.

Но когда его усадили за стол, он не отказался от предложения Мити выпить стаканчик вина, отведал все кушанья и остановился на колбасе (колбаса была «светлячок», с крепким запахом чеснока). Однако за весь завтрак Бесергенев не проронил ни единого слова и ни на кого как следует не посмотрел, хотя Митя несколько раз с ним заговаривал и, в надежде расшевелить его, соврал, что он специально для него выучился играть на гармошке «достойно» и «отче наш, иже еси на небеси».

После завтрака, когда все вышли из-за стола, Бесергенев, заметив, что Степан нерешительно мнется и все время смотрит то на Митю, то на часы, строго спросил его:

– Уходить собрался?

Степан растерялся.

Через час он должен был идти с Митей на реку, где у Кошкиной пристани собиралась целая компания мастеровых. Был уговор плыть на лодках вверх по Хнырю до Зеленого острова и там устроить ночевку.

Митя обещал Степану свежую уху, песни, гармонь и еще что-то очень интересное, о чем можно узнать только на месте.

– Ну, чего ж ты молчишь? – Бесергенев сдвинул суровые брови. – Или после завтрака язык не ворочается? Тебе нужно уйти?

– Да нет… никуда я не ухожу… – соврал Степан, подчиняясь Мите, который стоял за спиной отца и настойчивыми глазами приказывал не говорить ему правду.

– Ну тогда пройдемся со мной.

– Куда? – упавшим голосом спросил Степан, поняв, что лишится прогулки на лодке, а самое главное – не узнает, что такое интересное будет на Зеленом острове. – Папашка, может, мы завтра пойдем? – Степан поднял на отца робкие, умоляющие глаза и опять соврал: – Я, папашка, всю ночь работал, соснуть хочу часа два.

– Это еще что за мода такая – днем спать! – рассердился отец. – Ты, кажись, не старик. Ночь придет – отоспишься. Идем! – Бесергенев решительно направился к двери.

Вслед за ним, виновато вздернув плечами в ответ на укоряющий взгляд Мити, вышел и Степан, понуро опустив голову.

– Ты что ж при людях вздумал перечить отцу? – сразу набросился на него Бесергенев. – Где это ты научился? Или забыл, как я тебя учил? Можно напомнить. Сил у меня, чтобы с тобой совладать, хватит.

– Да я ведь, папашка, только спросил вас, – плаксиво пролепетал Степан.

– Не обо всем можно спрашивать! Что отец приказывает, то и делай. Я тебя на свет народил. Нет, не в меня ты пошел, – сокрушенно тряхнул бородой Бесергенев. – Да и во всем нашем роду еще такого, как ты, я не знаю. Вино с утра пьет. Колбасу покупает. Что ты за барин такой?

– Колбасу, папашка, Митя за свои деньги купил.

– Молчи, когда отец говорит! – вскипел Бесергенев. – Что ты в грех меня вводишь в такой большой праздник?.. Послал господь деточек, живи да радуйся на старости лет.

Он тяжко вздохнул и, снова вскипая, накинулся на Степана:

– А почему в хате травой не посыпано? Или ты забыл, что сегодня троицын день?

Степан подавленно молчал, виновато моргал глазами.

– Забыл, что ль? – наступал на него Бесергенев, с трудом сдерживая себя, чтобы не закричать во весь голос и не ударить сына среди бела дня при народе. – Я тебя спрашиваю. Или не желаешь отцу родному ответа давать?

– Трава, – папашка… она… трава… посыпана, – заикаясь, выдавил из себя Степан, с опаской поглядывая на отца. – А в той, значит, комнате, где завтракали, слесариха собиралась после посыпать. Потому, как все время толкались. Я, папашка…

– Ну, ладно. Хватит, – остановил его Бесергенев, немного поубавив свой гнев. – Главное дело – нашел оправдание: все время толкались. А ты вот что скажи: в церковь сегодня ходил?

– Ходил.

– Не обманываешь?

– Я, папашка, вас никогда не обманывал.

– Знаю, что раньше никогда. А теперь, может, и эту науку постиг?

– Нет, – отрицательно покачал головой Степан, забыв, что несколько минут назад соврал отцу.

– Значит, в церковь ходил, – голос Бесергенева подобрел.

– Ходил, папашка. Ей-богу, ходил.

– Ну и хорошо. А божиться без дела не следует. Я и так тебе верю. – Бесергенев стал совсем добрым и спокойным тоном подвел черту под этим неприятным ему в праздничный день разговором. – Я тебя, Степа, не раз предупреждал: смотри, не упусти из головы ума. И опять предупреждаю. У тебя ведь семейство. А выведешь из терпенья, не посмотрю ни на что. Зажму промеж ног, да пряжкой.

Дорога вывела их в степь.

2

Степь начиналась сейчас же за Кудаевкой и приглушенно шумела тяжелыми колосьями, налитыми созревающей пшеницей. Хлеба принадлежали деревне Гнилорыбовке, расположенной за Змиевой балкой, отделявшей деревню от города…

Бесергенев замолчал и ускорил шаги, словно заметил что-то весьма важное и боялся упустить его из виду. Подойдя к хлебам, он перекрестился, вырвал колосок и, вышелушив на ладонь сочное полное зерно, долго любовался им.

– Пожалуй, с десятины… люди… пудов восемьдесят соберут, – выдавил он глухим голосом и, крепко зажав зерно в руке, поник головой. Потом торопливо двинулся дальше.

– Куда мы идем, папашка? – осмелился Степан.

– Вон на тот бугорок, – Бесергенев указал рукой на курганчик, возвышавшийся недалеко от дороги.

Когда взобрались на вершину курганчика, Бесергенев выбрал место, где трава росла гуще, присел и долго молчал, тяжело дыша через нос, а потом снял сюртук и сапоги и требовательно предложил Степану:

– Давай полежим маленько. – Он лег на спину, вытянувшись во весь рост, и прикрыл лицо от знойного солнца картузом.

Минут через тридцать Бесергенев захрапел.

Степан лежал на боку, немного поодаль от отца, упрятав локоть в траву и подперев ладонью лицо.

С курганчика был виден весь Приреченск, растянувшийся на бугре. Особенно стройно, радостно и четко выделялась единственная в городе больница, выстроенная совсем недавно. Корпуса ее были белыми и похожими на заморские корабли, которые Степан видел на картинке, и ему казалось, что корпуса, тихо покачиваясь, плывут к нему.

Над центром города висело поднятое ветром мутное облако пыли. А высокие каменные дома нахмурились, сдвинулись сурово, будто собирались двинуться решительным походом на Кудаевку, подмять под себя ее низенькие, хилые хатенки.

У подножия города, огибая его полукругом, зеркально сверкая, текла река Хнырь. Посередине реки плыл буксирный пароходик, хлопотливо попыхивая сизым дымком из черной трубы, запрокинутой к корме, и тянул за собой огромную баржу. Вокруг пароходика сновали юркие лодчонки, будто играли «в ловитки», а одну из лодок гребцы привязали к барже и плыли без весел.

«Наверное, и наша мастеровщина двинулась в путь, – опечалился Степан, взглянув на солнце и определив по нему, что прошло не меньше двух часов, как он с отцом вышел из хаты. – А я на кургане сижу. И чего я сижу? Люди будут песни играть. Гармошку слушать. Уха будет». – Дальше что будет, Степан не хотел думать, хотя все, что он перечислил, его мало интересовало, и согласился плыть на Зеленый остров, главным образом, из-за того, о чем Митя не хотел сказать раньше времени.

Он смутно догадывался о главном, что будет на Зеленом острове, и боялся его. Но оно заслонило и песни, и гармошку, и уху – приказывало думать только о нем.

А думать об этом Степану было трудно. Из разговора с Митей он понял только одно, что на Зеленом острове будет Николай Филимонов, который недавно вернулся из Питера и о котором в мастерских говорили с уважением и втихомолку и только тогда, когда говорившие о Филимонове были твердо уверены, что поблизости нет ни стражника, ни жандарма и нигде не торчат длинные уши любимчиков мастера цеха.

Но Степан никогда толком не слышал, что говорили о Филимонове. Он держался всегда в сторонке, ни с кем в мастерских не вступал в разговоры, твердо запомнив тридцать третий параграф расчетной книжки:

«Собираться в мастерских в группы и разговаривать воспрещается. Рабочие, замеченные в нарушении этого параграфа, будут подвергаться штрафу в размере полудневного оклада жалованья, а при повторном нарушении – увольняться из мастерских».

И дома Митя ему никогда как следует не рассказывал о Филимонове. То Мити нет, то Степан на стороне работает по вечерам, иногда прихватывая и ночь, а по праздникам всегда приходит отец и до поздней ночи донимает его разговорами, никуда or себя не пускает.

«Сегодня я бы узнал, что за человек Николай Филимонов и почему его уважают, – подумал Степан и вдруг, чего с ним никогда не бывало, рассердился на отца: – И зачем он меня сюда приволок! Что я – махонький мальчик? Мне, слава богу, тридцать шестой год пошел. У меня у самого семейство. Старшему сыну семнадцатый год. Что это, в самом деле, такое? – незаметно для себя распалялся Степан. – Что он мной помыкает? Надоело! И зачем я его в город привез!.. Постой! Постой! Что это такое?! – внезапно оборвал Степан свои жалобы и поднялся на ноги. – Что это я вздумал отца поносить! Разве это позволено? Откуда это у меня? – перепугался Степан и затоптался на одном месте, как слепая лошадь, которая почувствовала ногами, что она потеряла дорогу. – Что-то несуразное вышло. На отца родного озлился. Да откуда ж это у меня?»

Степан долго ломал голову, и его то озноб брал, то в жар бросало, и он все же не смог вспомнить, что обо всем, на что он сегодня самому себе жаловался, ему значительно подробней не один раз говорил Митя Горшков.

– Ты чего это танцуешь? – окликнул Степана отец. Он уже минут десять как проснулся, успел надеть сапоги и сюртук и недоуменно смотрел на сына. – Садись рядом со мной.

Степан, весь потный, виновато мигая глазами, подошел к отцу и сел за его спиной.

– Чего прячешься? – добродушно позевывая, спросил Бесергенев. – Рядом садись.

Степан сел, уронив голову на грудь.

– Значит, в церковь сегодня ходил? – спросил Бесергенев таким тоном, будто бы он ни минуты не спал и не прерывал разговор со Степаном.

– Ходил, папашка, – стараясь попасть ему в тон, тихо ответил Степан.

– Ну и хорошо. А еще я с тобой вот о чем потолковать, хочу. Пора нам до дому собираться.

– Как вы желаете, папашка. Там, наверно, уже чай поставили, – не понял отца Степан, занятый совершенно другими мыслями (он опять думал о Зеленом острове).

– Не об этом доме хочу толковать.

– А о каком же, папашка?

– О настоящем. Здесь ты в гостях. Надо в деревню собираться. Всем семейством. Ты как думаешь?

– Да я что же, папашка… По-моему, – Степан замялся, – оно, конешно, деревня – стоящее дело, – соврал он, думая на самом деле о деревне, как о большом несчастье, где он будет всегда на виду у отца и ежеминутно слушать его попреки.

Степан яростно заскреб в затылке и, весь напрягаясь, старался как можно быстрей придумать причины, которые позволили бы ему отказаться от предложения отца, и отец согласился бы с ним.

– Значит, поедем? – в упор спросил Бесергенев.

Степан растерялся и задвигался, как будто бы сидел на горячих углях.

– Поедем? – наступал Бесергенев.

– Да по мне, папашка, можно и ехать, – Степан не отнимал руку от затылка и скреб его еще яростней. – Но вот, папашка, как же с ребятами быть? – наконец, нашел он причину.

– А чего с ребятами?

– Да Костя с осени второй год уже начнет бегать в школу. И Петька подрастет. Он уже букварь по картинкам читает.

– Читает, говоришь? – посветлел Бесергенев. – Он будет умный. Его можно отдать полковнице. Она на днях опять меня спрашивала, не надумал ли ты.

– Ну, Петьку полковнице, – не стал спорить Степан. – А с Серегой как?

– С Серегой? – Бесергенев, как и Степан, запустил пальцы в затылок. – Сколько он тебе в этом году денег принес?

– Пятьдесят целковых.

– Сергея, пожалуй, можно на время оставить. Он у хорошего дела стоит. А потом и его заберем.

– Ну, а с Костей как быть? Малец учится.

– Учится! – вспылил Бесергенев. – Плохо учится. Украдкой язык мне показывает. Я все вижу. Его обязательно надо в деревню. К дяде родному. Пускай он его поучит кнутом. А то у тебя кнута нет, а ремень тебе, видно, лень с себя снять.

– Ну, а с Зинкой как быть? – не сдавался Степан.

– А что с Зинкой? – Бесергенев вскинул удивленные брови.

– Она ведь, папашка, калека. С ее руками в деревне не жить. Замуж ее там никто не возьмет…

Бесергенев насмешливо сощурился:

– А здесь за ней женихи табуном будут бегать?

– Я не к тому, папашка, что здесь женихи. А к тому, что в деревне она всю жизнь будет есть чужой хлеб.

– А здесь кто ей даст?

– А здесь – люди добрые мне так говорили – она поучится, и ей будет легче, чем в деревне, свой хлеб добывать.

– Да-а! – Бесергенев всей пятерней залез в бороду. – С Зинкой, выходит, дело серьезное… А она не умрет?

– Нет, папашка, она девчонка здоровая.

– Гм… Выходит – надо подумать, маленько…

Думал Бесергенев долго, и он, наконец, понял, что Степану неохота уезжать в деревню не только из-за детей. А его и самого крепко присосал город, и тащить отсюда надо Степана на аркане, а он будет упираться на каждом шагу. В деревне же, несмотря на уверенность, Бесергенева ожидало неизвестное, над этим он не раз размышлял, и оно его немного тревожило. Сейчас Бесергеневу стало ясно, что силком тянуть Степана в деревню, где все надо начинать сызнова: на голой земле, – дело мало полезное.

Вспомнил Бесергенев и о пожаре.

«А вдруг опять такое несчастье, тогда снова всем семейством в город подаваться. В деревне где денег возьмешь?»

Ему брат сообщал в письме, что в уезде открылся банк, который в случае нужды дает крестьянам деньги взаймы. Но Бесергенев к этому сообщению отнесся подозрительно, ни за что не хотел верить, чтобы чужие люди почти безо всякой корысти дали бы ему взаймы деньги.

«Тут что-то не так…»

Не хотелось и Сергея срывать с хорошего места. Ему Сергей в этом году, как и отцу, тоже дал пятьдесят рублей.

«Ежели так дело и дальше пойдет, то Серега скоро из половых в трактирщики выйдет, – ласково, с любовью подумал он о внуке. – Тогда мы свое хозяйство враз сумеем поднять. Вся деревня будет меня уважать. Шутка ли: за полгода Серега сберег чистыми сто рублей. И одежи две пары справил… рубах сатиновых нашил… сапоги лаковые заказал».

Бесергенев весь засиял от охватившего его радостного волнения и долго разглаживал вздрагивающими руками похорошевшую бороду.

«Степана с семейством пока не нужно тревожить, – наконец, решил он. – Поеду сначала один. Осмотрюсь хорошенько, а там видно будет – кого здесь оставить, а кого в деревню забрать. Но надо, чтобы Степан собственную хату приобрел. Потом ее можно продать».

Бесергенев никак не мог примириться с тем, что Степан живет в одной хате с Митей Горшковым. Он не раз подыскивал для Степана новую квартиру и нигде подходящей хаты не находил. Одни были дорогие, другие дешевые, но в них люди казались еще более подозрительными, чем Митя Горшков, в третьих с ним почти не разговаривали, отмахивались досадно: «Какие еще тебе квартиры, не видишь, один на другом сидим!»

Внешне при Бесергеневе Митя ничем плохим не проявлял себя, наоборот, всегда разговаривал с ним почтительно, больше слушал его и почти во всем соглашался. Но, заставая Степана не раз вместе с Митей и видя, что Степан заметно меняется, Бесергенев понимал, что все это идет от Мити, и открыто, ничуть не скрывая, относился к нему враждебно…

Сейчас Бесергенев надумал обо всем этом поговорить со Степаном самым решительным образом.

– Ну вот. Ты в деревню, значит, ехать не хочешь, – начал он издалека.

– Да сам я, папашка, не прочь. – Степан, измученный долгим молчанием отца, прижал левую руку к груди, а Прагой смахнул пот с взмокревшего лба. – Главное – дети. Потому, как они…

– Перестань врать! – сурово оборвал его Бесергенев. – Слушай, что я буду тебе говорить. И слушай внимательно, ничего не упускай. Ты вот религию стал забывать. Что ты делаешь угодное богу? В церковь редко заглядываешь.

– Я, папашка, с кружкой начал ходить, – отозвался Степан, приподняв голову, которая все время у него была опущена вниз и была тяжелая и горячая.

– С какой кружкой? – удивился Бесергенев.

– На богово масло собираю… У нас в каждом цехе перед иконой лампадка. Ну вот я после каждой получки и хожу с кружкой. Деньги, значит, у мастеровых собираю. Это Митя меня научил.

Бесергенев смутился. То, что его сын стал ходить с кружкой, ему было приятно, но почему этому его научил Митя – было непонятно. Он до сих пор не забыл, как Митя в первый год приезда Бесергенева в Приреченск непочтительно отнесся к псалтырю, захлопнул его в то время, как Сергей читал «На реках вавилонских». Да и после этого Бесергенев не раз замечал, что Митя – не религиозный человек.

«Зачем же он научил Степана собирать деньги на богово масло?» – недоумевал Бесергенев.

Не мог понять сразу Митю и сам Степан, когда тот предложил ему ходить с кружкой, испугался и долго отказывался, Степан знал, что мастерового, который собирал деньги на богово масло, арестовали жандармы.

– Еще и меня угонят в тюрьму! – упирался он.

– Да за что тебя будут угонять? Ты ведь не пьяница. А тот деньги пропил. Тебе бояться нечего, – уговаривал его Митя. – А отцу ты приятное сделаешь.

Последний довод показался Степану убедительным, он успокоился и согласился.

«Что за шутовщина такая? – растревожился Бесергенев. – То псалтырь захлопывает, то учит Степана богоугодному делу. Не пойму… А Митя сам, случаем, в эту кружку руку не запускает?» – пришла ему в голову мысль, и он спросил об этом Степана.

– Нет! Что вы, папашка, – испуганно замахал руками Степан. – Да разве он это позволит?! Он и сам в получку опустил в кружку гривенник серебром.

– Что ты за него заступаешься? – подозрительно насторожился Бесергенев.

– Я, папашка, не заступаюсь, а говорю, как оно есть.

– Не все ты понимаешь, что есть, – сказал Бесергенев таким тоном, будто бы он отлично знал какие-то нехорошие причины, которые побудили Митю научить Степана ходить с кружкой.

– Я, конечно, папашка, не все знаю, – согласился Степан, – но что касается Мити, будто он свою руку запускает в кружку, то этого нет. Могу побожиться.

– Да ты что взялся его расхваливать?

– Я, папашка, не расхваливаю, я только правду говорю.

– Ну, будет. «Правду говорю», – по-ребячьи выпятив губы, передразнил Бесергенев Степана. – А моя правда будет такая. Хотя Митя, по-твоему, и хороший человек, но ты должен подальше от него держаться. И еще вот что скажу: хочешь оставаться в городе, так приобретай себе хату. А не приобретешь – следующей весной обязательно заберу в деревню. Вот и весь разговор.

Бесергенев решительно поднялся, отряхнул сюртук и фуражку и заторопился домой.

Степан, не скрывая радости, торжествовал: «Отец оставляет меня в городе…»

– Ты сколько денег накопил? – спросил его Бесергенев, когда они вышли на дорогу.

– Сотни полторы есть.

– Этого мало.

– Да где же, папашка, взять их больше?

– Жить надо поскромней, – посоветовал Бесергенев, вспомнив о колбасе и забыв, что ее покупал Митя за свои деньги.

– Да мы, папашка, и так не жирно живем: ни в себе, ни на себе почти ничего и нету.

– Все это так. Но за полторы сотни хату хорошую не построишь. Надо сильней стараться.

– Я, папашка, стараюсь. Ни дня, ни ночи не вижу.

– Я у вас как-то в сарае в красном ведерочке краску видал. Чья она?

– Это мне один хозяин дал. Красил фасад его дома.

– Сколько ее там? – деловито спросил Бесергенев.

– Фунтов пять будет.

– Ну вот, а говоришь, что стараешься… А краска без дела стоит.

– Не было случая, папашка, чтобы употребить в дело.

– Не было случая! Соображать ты не можешь, Степан. Я тебя научу. Завтра духов день… У вас не работают?

– Нет.

– Вот ты возьми краску и иди на кладбище. Народу там в праздники много бывает. Увидишь, где стоят родные усопших, на могилках которых, на кресте или на решетке краска облупилась, возьми да и спроси: не угодно ли сделать приятное покойнику, то есть привести в порядок их последнее имущество?.. Оно, конечно, в праздник работать грешно, но ежели для хорошего дела, то можно.

– А ведь вы, папашка, истинную правду сказали! – обрадовался Степан. – Я завтра с утра побегу на кладбище.

– С утра не следует, – посоветовал Бесергенев. – Народ на кладбище часам к двенадцати собирается. Ну, пока прощай.

– А к нам не зайдете, папашка? – ласково попросил Степан. – Чайку бы испили.

– Некогда. Там, небось, Порфишка измаялся. Ему тоже пойти куда-либо хочется. А вдвоем нам уходить не велят.

3

Степан все же не послушал совета отца. На следующий день ранним утром, когда еще никто не проснулся, он сунул в карман ломоть житного хлеба и свежий огурец, взял ведро с краской и веселый быстро зашагал к кладбищу.

Отец оказался прав. На кладбище никого не было. И даже ворота еще не открыли. Присев, у ограды и соображая, сколько надо будет просить за окраску креста, сколько за окраску решетки, Степан надумал, что лучше всего ему стоять у ворот кладбища и здесь, встречая родственников усопших, предлагать им свои услуги…

Духов день принес Степану много удач. Степан окрасил два креста, одну решетку с гробницей, на двух могилках его накормили рисовой кашей, а когда собирался уходить, подозвали к себе двое пожилых мастеровых, сидевших у могилы, огороженной новеньким деревянным частокольчиком. Перед ними, прямо на могилке, заросшей высокими кочетками и пахучей гвоздикой, стояла бутылка водки и рядом с ней, на разостланном платочке, лежала закуска.

Мастеровые были под хмельком, видимо, наговорились друг с другом досыта и искали нового человека, который смог бы освежить их посоловевшую компанию.

– Выпей рюмочку за здоровье усопшего раба мастерских молотобойца Сени Денисова, – предложили они Степану, когда он робко подошел к ним.

Степан выпил. Налили другую. Спросили, кто он такой, – налили третью и потом долго расхваливали Денисова.

– …Парень был – золотые руки. А какой здоровый! Бывало, умается молотом стукать, выпьет сразу полведра воды и опять начинает… И вот совсем недавно опоил себя да и помер.

– А ведь говорили ему не раз: не пей, Сеня, помногу, – грустным голосом сказал мастеровой, который был помоложе и попьяней и был одет в белую чесучевую рубаху, и ребром ладони вытер застарело воспаленные глаза, на которых показались скупые слезы.

– Мало еще ты в жизни смыслишь, – укоризненно посмотрел на него мастеровой, который был постарше первого и трезвей. – Как же это так – поменьше пей! Десять часов в день законных да не меньше пяти сверхурочных в горячей кузнице работать – не шутка. У тебя рубаха успеет вымокнуть и высохнуть и опять вымокнуть. При таком деле мало воды пить нельзя. Соображай, что говоришь. Отчего у тебя глаза всегда красные? От огня. Если бы ты сказал, что кузню надо попросторней да повыше, да посветлей, тогда бы ты был прав…

Степан расстался с ними, когда выпита была вся бутылка и мастеровые прилегли на траву, здесь же у могилки, и захрапели.

Шел Степан домой сытый, торжествующий. В кармане у него лежали завернутые в платочек три бумажных рубля и два с полтиной серебром, заработанные им за сегодняшний день.

– Вот это так удача! – чуть не подпрыгивал от радости Степан. – Отцу спасибо. Это он меня надоумил. Всегда надо слушать отца… Он ничего дурного не посоветует.

На радостях Степан решил по дороге зайти в одну из пивных, которые, были на каждом углу и назойливо зазывали заливающимися без удержу гармошками и широко распахнутыми дверьми.

Просидел Степан в пивной до самого вечера. Пива потребовал всего лишь бутылку, да и ту на паях с неизвестным ему человеком, который сам подошел к Степану, пожаловался на безденежье и на большое желание выпить и предложил купить пива вскладчину…