Текст книги "Избранное"
Автор книги: Александр Бусыгин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)
Annotation
Роман:
Семья Бесергеневых. Часть 1.
Рассказы:
Машинист Булатов.
Домны горят.
Хозяева.
Родня.
Желание Андронова.
Александр Бусыгин
Семья Бесергеневых
Глава первая
Глава вторая
Глава третья
Глава четвертая
Глава пятая
Машинист Булатов
Домны горят
Хозяева
Родня
Желание Андронова
Г. Шолохов-Синявский
Библиографическая справка
notes
1
Александр Бусыгин
Избранное
Семья Бесергеневых
Роман
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
1
В июне 1900 года Степан Бесергенев вместе с семьей приехал в Приреченск. За плечами у него, на широком кожаном ремне, висел рундучок с инструментом, в правой руке Степан нес ленточную пилу и фуганок, а левой вел за рубаху мальчонка, то и дело забегавшего вперед.
– Коська, шут немазаный, чего путаешься под ногами? – насупился Степан. Обернувшись назад, он спросил заботливо:
– Не устали, папашка? Может, отдохнуть?
– Еще нет, – крякнул шагавший за Степаном старик, изогнутый в дугу большим узлом, лежавшим на его спине, и еще злей затопал лаптями по грязной дороге.
За стариком, отстав шагов на двести, плелась жена Степана – Елена с ребенком на руках; высовывая из пеленок ножки, он семенил ими, тыкался лицом в грудь матери.
Рядом с Еленой шагал сын Сергей, одетый, как и дед, в дубленый полушубок. Сергей нес ведра, доверху наполненные разной кухонной мелочью.
Елена, беспокойно озираясь по сторонам, часто укорачивала шаги, прикладывалась к чайничку с водой и тяжко вздыхала:
– Господи, все перегорело внутри…
Когда Бесергеневы вошли в Кудаевку, расположенную на окраине Приреченска, Степан выпустил из рук Костину рубашку, вытер пот с лица подкладкой фуражки и весело сказал отцу:
– Скоро будет квартера, папашка!
– Квартера? – встрепенулся старик и, поправив сползавший со спины узел, прибавил шагу.
Кудаевцы только что отужинали, выходили из дворов, вынося с собой скамеечки, усаживаясь на них, и грызли семечки.
Где-то за постройками ударили в колокол.
Старик Бесергенев поднял голову, увидел выкрашенные медянкой купола церкви, вызолоченный крест, – остановился, снял шапку и трижды перекрестился.
В близлежащем переулке заиграла гармошка. Чей-то тоненький голос запел протяжно и противно:
Милый мой по Волге плавал,
Волга-матушка река-а…
Утонул дырявый дьявол,
Затопляет берега-а…
Старик сплюнул на землю и сердито сказал Степану:
– Срамота какая. К вечерне звонят, а они… Господи, прости мою душу грешную…
Степан никак не отозвался на возмущение отца, чем немало удивил его.
«Может быть, Степан тоже научился песни орать и перестал ходить в церковь?» – встревожился старик и сердито, исподлобья, пристально начал разглядывать сына.
…Степан уже пять лет жил в Приреченске, работая плотником на постройках. В деревню он уезжал только на зиму, когда заканчивались сезонные работы.
В этом году, вскоре после пасхи, Степан получил из дому письмо.
«Дорогой наш сыночек Степан Михайлович. Прогневили мы нашего милостивого господа бога и не знаем, что теперь будем делать и как дойдем до могилы. Мы лишились всех земных благ.
Вся весна и лето оказались сухими. Ходили мы в поле крестным ходом с хоругвями, но ни одного хорошего дождя господь бог, наш кормилец, не послал. Прошел маленький дождичек, а потом хлеб прихватило солнцем, хлеб гниет, и сейчас на полях стоит тяжелый дух. И еще, дорогой наш сыночек Степан Михайлович, у нас такая беда: кто-то сунул огонь в солому солдатки Федорки, случился пожар, и сгорел весь наш порядок. И теперь мы с твоим семейством живем у брата моего, а у твоего дяди. А родительница твоя во время пожара спала на полатях и, когда мы опомнились на другой день и кинулись, то ничего не нашли, и попросили батюшку отслужить панихиду. Как ты звал в город, то мы уже и не знаем, что делать, и обливаемся слезами. Только здесь нечего делать. Ежли продать корову с телушкой и лошадь, то из этого ничего не выйдет, пройдет все так на так. Ежли отдать их брату во временное пользование, то он сможет поправить свое хозяйство. А я, как тебе известно, могу работать по плотницкой части…»
В это время в железнодорожных мастерских шел прием новых рабочих.
– Знать, суждено надолго остаться в городе, – решил Степан и, подав заявление о приеме его в мастерские, поехал на родину, в деревню за семьей.
Неторопливой поступью уходил из села старик Бесергенев: он часто останавливался, перематывал сползавшую оборину лаптей и подолгу крестился на церковь. В поезде слова лишнего не проронил, все время морщинил лоб, недоверчиво оглядывал незнакомых ему людей, которые, однако, были очень похожи на него, и не раз порывался заговорить с ними. Они, как и старик со своей семьей, были окружены рундучками с инструментом, узлами, лежавшими и на полках, и на полу, кое у кого на поясе погромыхивал жестяной чайничек и такая же, только сильнее покрывшаяся ржавчиной, кружка, а у некоторых к поясу были подвязаны новенькие, сплетенные из лыка, лапти.
«И куда этот народ бежит?» – вздыхал Бесергенев и еще ниже клонил голову, наливавшуюся тяжелыми, неповоротливыми думами.
И только в Приреченске, услышав звон церковных колоколов, старик повеселел немного.
Словно откалываясь, падали с колокольни удары; звон зыбко путался в тесных улицах и переулках окраины Приреченска.
– Ну, скоро, што ль, квартера? – нетерпеливо спросил он у Степана.
– Устали, папашка?
– Не… К вечерне бы надо сходить. Сегодня ведь суббота, кажись.
Из переулка вышла группа молодых парней с гармонистом во главе.
«Я думала, плывет лебедь…»
пел парень, шагавший за гармонистом, неимоверно запрокидывая голову и размахивая руками, будто бы он кого прогонял с дороги; поровнявшись с Бесергеневым, парень подмигнул старику, хлопнул себя по ногам и, вытянув шею, как гусак, запел что было силы, нарочито коверкая слова:
«Ет-та милова портки-и-и…»
Гармонист был парень лет двадцати восьми, с головой круглой, как арбуз, посаженной на широких плечах. На парне была красная рубаха, подпоясанная тесемочным ремешком.
Взглянув в сторону Бесергеневых, он закричал радостным голосом:
– Степа! Друг!.. Здорово… Расея приехала!
Растянув гармошку, он заиграл марш.
Старик в первую минуту растерялся, а затем пытливо и строго оглядел гармониста. Костя, сунув палец в рот, восторженными глазами смотрел на веселую компанию. Сергей, надвинув фуражку на глаза, выжидающе поглядывал на деда. Елена успокаивала расплакавшегося Петьку и умоляющим взглядом тянулась к Степану.
– Погоди, Митя! – сказал Степан, подойдя к гармонисту.
Гармонист круто оборвал марш и схватил Степана за руки:
– Ну, еще раз здорово! Здорово, Степа!
Заметив, что старик кряхтит под узлом, Митя, передав гармошку приятелю, мигом подскочил к Бесергеневу, перегрузил узел к себе на спину и скомандовал:
– Трогай!
Митя был сыном вдовы-слесарихи Горшковой, женщины необыкновенной доброты. Слесариха родила на своем веку восьмерых ребят, из которых в живых остался один только Митя. С ним Степан встретился в трактире, когда, приехав впервые в Приреченск, целыми днями слонялся по городу в поисках работы. Митя позвал Степана к себе. Слесариха отвела ему комнату, которую Степан и занимал до сих пор.
…– Здравствуйте, здравствуйте, мои хорошие, – встретила Бесергеневых слесариха, – заходите, заходите в комнаты. А ты что же, моя родная, запыхалась так? – обратилась она к Елене и взяла у нее Петьку. – Какой славный мальчонка! – Пощекотала Петьке живот и вслед за Еленой вошла в хату.
– Чего вы шли в полушубках? Связали бы их в узлы.
– А это все едино – что на себе, что в узле, – прохладней не станет, – отозвался старик.
В углу комнаты он увидел икону Николая чудотворца, расчесал пятерней бороду, пригладил волосы на голове, стоявшие торчком, помолился и, опустившись на табурет, расстегнул полушубок.
Митя незаметно куда-то исчез и, минут через двадцать войдя в хату, вытащил из кармана бутылку с вином. Слесариха хлопотала у стола, накрыла его скатертью, расставляла на нем тарелки с огурцами, картошкой и селедкой. Митя, поставив бутылку на стол, вышел в коридор и стал раздувать самовар.
Ели молча. Митя, заметив, что Бесергеневы, кроме Кости, уже убежавшего на улицу, пригорюнились, хлопнул ладонью по столу, от чего со звоном заплясали тарелки, взял гармонь и заиграл что-то веселое.
– А мужики на улице поют! – вбежав в хату, сказал Костя и стал надевать полушубок: – Дождь собирается, – вымочит еще. Я опять побегу на улицу!
– Никуда ты не пойдешь. Я вот те! – пугнул строгостью Степан и снял с Кости полушубок.
Старик расстилал дерюгу в углу комнаты, под иконами: укладывался спать. Рядом с ним – Сергей. Елена кормила грудью Петьку.
– Ложись и ты, сыночек, – сказала она Косте, – день будет, успеешь набегаться.
Степан с Митей вышли на улицу.
Небо потемнело, ветер раскачивал акации, где-то далеко в степи погромыхивал гром.
– Не вешай носа, Степан! – сказал Митя и положил руки на плечо Степана, казавшегося маленьким смутным пятном в быстро густевшей ночи. – Хлеба будет мало – сухари станем жевать!
– Я ничего. Только думаю маленько…
В конце улицы метнулась молния, среди притихшей ночи прогремел гром, рассыпал шум по крышам хатенок, и на дорогу легонько упали первые капли дождя, зарылись в горячую пыль.
– Значит, и нам пора спать, – сказал Митя.
– Да, пора, – поспешно согласился Степан, не без тревоги ожидавший, что Митя, вместо хаты, предложит пойти в трактир – «погладить» новую дорогу.
Постояв немного в дверях, они молча вошли в хату. Все уже улеглись спать. Старик ворочался с боку на бок. Не перестал он ворочаться и когда легли Степан с Митей и заснули.
Услышав, что и Елена не спит, вздыхает, старик заворчал шопотом:
– Ты чего не спишь? Спать надо!
– Нехорошо у меня на сердце, папашка, – плачущим голосом отозвалась Елена, на дворе гром, – молонья…
– Ладно!.. Молонья… – старик густо закашлял и громко приказал: – Спи! – а сам поднялся, пощупал оконные прогоны – не забыли ли заложить – и, затушив чуть-чуть мерцавшую лампу, снова лег.
Но заснуть он долго не мог. Проезжая по железной дороге, Бесергенев через окно вагона видел высокую колосистую пшеницу, – его радовало, что народ будет с хлебом и вместе с тем шелестящий говор колосьев больно отзывался в сердце, напоминая старику о его сгибшей полоске.
Не по душе пришелся старику и Митя.
– Гуляка… собьет сына с пути.
Старик жалел, что за ужином вместо того, чтобы сразу же взять Степана в руки, сам выпил два стаканчика вина.
– Не вытерпел, старый хрыч! – выругал себя Бесергенев и, повернувшись к стене, заснул.
2
Проснулся Бесергенев раньше всех, достал из мешка подаренные ему Степаном молескиновые штаны и долго стоял, не решаясь их надевать.
«Сапоги бы надо», – думал старик, со злостью разглядывая грязные лапти, уставившиеся на него тупыми, словно обрубленными, носами.
Одевшись, он тихонько отворил дверь и, выйдя из хаты, направился в степь.
Солнце, лениво поднявшись из-за горизонта, осветило дремавший Приреченск. Из дворов выбегали собаки и, подняв хвосты, бегали взапуски, опрокидывая друг дружку, беззлобно лаяли. На высокий забор взлетел петух, строго оглянувшись вокруг, вытянул шею и, взмахнув блеснувшими под солнцем разноцветными крыльями, закричал голосисто.
– Ишь ты, охальник, – улыбнулся Бесергенев.
У подножья Приреченска мелкой зыбью волновалась река Хнырь; оттуда дул свежий ветер, сбивал с деревьев задержавшиеся на листьях капли дождя; с одного берега реки на другой сновали лодки, пронзительно закричал пароходный свисток и, покатившись над степью, затерялся в высоких хлебах.
Бесергенев поник головой и, задумавшись, не заметил, как подошел к балке. Постояв немного, спустился вниз и пошел широкими шагами, не думая о том, куда он идет.
– Дядя, а дядя! – услышал Бесергенев позади себя голос.
Обернувшись, он увидел маленького человека с лопатой в руках. Человек этот положил лопату на плечо и, мягко приседая на правую ногу, медленно подошел к Бесергеневу.
– Прогуливаетесь? – спросил он певучим голосом: – Кто такие? Что-то я вас никогда здесь не видел.
«А ты кто такой?» – хотел спросить Бесергенев, но маленький человек так хорошо смотрел на него своими большими синими глазами, что Бесергенев сразу почувствовал к нему доверие; запустив пальцы в бороду, словно выдирая откуда слова, Бесергенев кашлянул и ответил:
– Тамбовские мы. По плотницкой части работать приехали.
– А фамилия как?
– Михаил Алексеев Бесергенев.
– Что-то не слыхал такого.
– Нельзя было слыхать, – приехали мы недавно и никуда не ходили.
– А я Федор Крот, – назвал себя маленький человек и, помолчав, добавил, грустно улыбнувшись: – Так, так, по плотницкой. Я тоже когда-то был по плотницкой части, работал на чугунке, – большие глаза маленького человека вспыхнули тихим огоньком и тотчас погасли. – Доработался, вот, – он показал на правую ногу, которая была заметно короче левой.
Завернув папиросу, маленький человек тоскующим голосом рассказал, как он проработал на железной дороге двадцать лет, а четыре года тому назад, во время дождя, поскользнулся на крыше вагона, упал и ушиб ногу.
– И вот с тех пор она все сохнет и сохнет. Говорят, жила какая-то вбок пошла и всю ногу за собой тянет…
…И была у него раньше фамилия Тепляков, а кудаевны прозвали Кротом.
– Смеются они надо мной…
– Чем же ты сейчас занимаешься? – тихо, дрогнувшим голосом спросил Бесергенев.
– Клад ищу, – виновато улыбнулся Крот. – Три года уже рою.
– Три года?
– С тех пор, как уволили с чугунки. Тяжело только одной ногой рыть. Я многих приглашаю в компанию – не хотят. Не хотят, да и все. – Крот тяжело вздохнул. – А Митя Горшков… Есть у нас гармонист…
– Знаю я его, – неожиданно сорвалось с языка Бесергенева, но он тут же спохватился и, торопясь, добавил безразличным тоном: – слыхал о нем немного. А что он за человек?
– Он парень хороший… Только смеется надо мной, говорит, что у меня все жилы вбок пойдут, а клада не найду. А я говорю – найду, найду! – убедительным тоном сказал Крот и, как будто ожидая возражения, но не желая его слушать, пошел прочь, опираясь на лопату и мягко приседая на правую ногу.
– Что ж, помогай тебе бог, коли так, – бросил ему вслед Бесергенев.
Крот остановился и обрадовался:
– Спасибо на добром слове, Михаил Алексеевич. Если когда вздумаешь, приходи сюда, посидим, покалякаем…
– Приду. И ежели что – и хлеба, и еще чего принесу…
– Хлеба у меня хватает. – Встретив вопрошающий взгляд, Крот пояснил: – Хата у меня есть, людей пустил в нее, – они меня и кормят. Ну, пока, Михаил Алексеевич, прощай. Сейчас к обедне зазвонят, а это самое хорошее время, так как колокол – металл и клад здесь, по всем приметам, металл, и он должен звук притягивать: в какой стороне больше шумит, в той я и копаю. Прощай пока.
Крот скрылся в дыре, высотою аршина три, черневшей среди матово-зеленой полыни.
3
Бесергенев направился к дому. Подняв глаза, он увидел перед собой, в прогалине между серыми буграми, железнодорожные мастерские, взметнувшие в небо черные от копоти шапки кирпичных труб, – и сердце Бесергенева тревожно екнуло.
– Ну, да бог милостив, не допустит, – поспешил он успокоить себя, испугавшись мысли: «А что, если и сын упадет с крыши, либо еще что? Ведь он тоже на чугунку работать поступил».
Дома все еще спали. Бесергенев разбудил только Сергея и вместе с ним пошел в церковь.
По окраинным улицам Приреченска плыл благовест колоколов, парила под солнцем земля, вымоченная за ночь дождем. Бесергенев приветливо щурил глаза и, прикрывая их ладонью, поглядывал на солнце.
– Эк, разгулялось! А ты, Серега, чего уткнулся носом в землю? Нехорошо так! Тебе сколько лет? Я што-то запамятовал…
– Тринадцать, – тихо ответил Сергей, не отрывая глаз от дороги.
В церкви народу было еще мало. Бесергенев занял место поближе к алтарю, у клироса, где становились певчие, и, упав на колени, шепнул Сергею:
– Молись хорошенько…
Когда зазвонили к «достойно» и по церкви пошли с тарелками и кружками, собирая пожертвования на украшение храма господня, на масло царице небесной – «всех скорбящих радости», на постройку сгоревшего храма святой троицы, на бедных и сирот, на содержание причта церковного, на новый колокол, – Бесергенев достал из кармана медяки и положил: на бедных и сирот и на новый колокол.
Почти всю обедню Бесергенев простоял на коленях. Когда старик замечал, что Сергей уставал, он делал ему знаки глазами, разрешая подняться. Раза два Бесергенев обводил глазами церковь, искал Степана с женой – не мог найти, и еще усерднее бил поклоны.
Перед концом обедни Бесергенев, толкнув вперед себя Сергея, прошел к притвору, чтобы не пропустить Степана, но так и не увидел его.
А когда пришел домой, Степан и Елена вместе с Митей и слесарихой сидели за столом и заканчивали завтрак. Тарелки наполовину были пустые.
– Что же это вы? Не дождались конца обедни! – вздрагивающим голосом заговорил старик, – я просвирку принес, думал… – И внезапно поперхнулся, увидев на столе графин с водкой, настоянной на лимонных корках.
После завтрака Степан с Митей взяли гармонь и ушли неизвестно куда. Елену слесариха повела гулять на кладбище. Костя раньше всех выскользнул из хаты, подружился с соседними ребятишками и бегал с ними по улице. Сергею старик приказал сидеть в хате, сам, полежав немного на кровати, прогулялся в степи и, придя домой, заснул как полагается, густо посвистывая носом.
К обеду все возвратились домой. Не пришли только Степан и Митя. Старик, тяжко вздыхая, сел за стол и за весь обед не проронил ни одного слова, не обратил даже внимания, что Сергей раньше времени зацепил мясо из борща, за что в другое время Бесергенев обязательно бы стукнул его ложкой по лбу, сердито заворчав при этом: «Ослеп, што ль? Не видишь, старшие без мяса едят?»
Руки Бесергенева дрожали, он два раза уронил ложку и, не став есть каши, вышел из-за стола.
И все уже кончили обедать, а Мити со Степаном – все нет.
Забеспокоилась было и Елена, но слесариха Христом богом и всеми святителями поклялась, что ее Митя не озорной и что с ним, а значит и со Степаном ничего плохого не случится.
Наступил и вечер, а Мити со Степаном все еще не было.
– Поди-ка, Елена, во двор, или тебе беды-горя мало? – заворчал Бесергенев, – может, они где поблизости. Услышишь гармошку, на нее и иди.
Круглая, багровая луна, пробираясь меж облаками, выплывала на простор. Где-то в степи играли на гитаре и пели. Слова песни, залетевшие в улицу, нарушили тишину, оседавшую в Приреченске. На минуту песня оборвалась, потом послышалась вновь уже ближе. Компания молодежи входила в улицу.
Назови мне такую обитель,
Я такого угла не видал,
Где бы сеятель твой и хранитель,
Где бы русский мужик не стонал?..
Компания прошла мимо Елены, свернула в переулок, а песня все еще стояла рядом с ней, все так же хорошо Елена слышала слова, наливавшиеся невыразимой тоской.
Стонет в собственном бедном домишке,
Свету божьего солнца не рад…
И Елену охватила тоска, – она забыла, зачем вышла на улицу, потянулась мыслями к родной деревне.
И вдруг, нивесть откуда, перед ней вырос мужичонка в белой рубахе, разорванной и по швам и по живым местам. Размахивая руками, он закричал, что есть силы:
Етат стон у нас песней зовется!..
Потеряв равновесие, мужичонка свалился на землю. С трудом поднимаясь, он кряхтел и подбадривал себя:
– Ну, ну, Андрюша, поднатужься!
Заметив Елену, застывшую от неожиданности, мужичонка выругался:
– Митька! Ты что же это, стервец? А?
Присмотревшись и поняв, что ошибся, он взмахнул головой, как лошадь, и приложил руки к груди:
– Извиняйте, тетя! Не знаю, кто вы. Но скажите Митьке, что так нехорошо, с его стороны. Третье воскресенье обещает со мной гулять, и все обманывает. Скажите ему, что приходил Андрей Титкин, и я начхал на него! Обойдусь и без его гармошки! Эх, етат стон у нас песней зовется! – снова заорал Титкин, и, спотыкаясь, побежал прочь от Елены.
– Ну что там? – спросил ее старик, когда она вошла в хату.
– На дворе хорошо, – мечтательно ответила Елена, – песни поют.
– Песни! – рассердился старик. – Ты зачем выходила? Песни, что ль, слушать? Вот дьявол-то! Выйди-ка ты, Серега, во двор… А то матери беды-горя мало. Она песни слушает.
Но и Сергей, простояв на улице с полчаса, не услышал Митиной гармошки.
И только когда все уже собирались лечь спать, Степан с Митей шумно ввалились в хату. Старик, заметив, что они навеселе, вызвал Степана в коридор и схватил его «за грудки».
– Где ты был?
– У знакомых мастеровых. Мы, папашка, маленько выпили, потом разговаривали о делах и засиделись.
– Смотри, я тебе дам эти знакомства! Не посмотрю, что у тебя усы и борода.
Старик почему-то ожидал, что сын станет перечить, чего с ним никогда не было, но Степан и на этот раз промолчал, – и старик размяк, сказал примиряющим тоном:
– Смотри, Степа-а. Знакомства всякие до хорошего не доводят. Последние штанишки спустишь. А у тебя ведь семейство.
– Понимаю, папашка, я не махонький, тридцать два года живу. Сегодня день такой. С завтрашнего дня на работу, и тогда уже – ни-ни-ни. Я все понимаю, папашка.
– Понимаешь? – старик погрозил Степану кулаком. – То-то же, смотри, понимай, чтобы твое понятие не завело тебя в другую сторону.
Глава вторая
1
В Приреченске началась летняя строительная горячка. С раннего утра до поздней ночи в гулкий шум железнодорожных мастерских вклинивался разноголосый говор – тамбовских, саратовских, воронежских, вологодских, симбирских, нижегородских сезонников – они облепили высокие стропила, усеяли «леса», стучали топорами, зудели пилами.
Степан работал в мастерских, приглашал туда и отца, но тот отказался наотрез.
– Да и тебе следовало бы уйти оттуда, – отозвался отец.
Старика все время беспокоил рассказ Крота.
– Я в городе не останусь! – решительно сказал он Степану. – Подработаю деньжонок, да и опять домой, в село.
Старик работал на постройке дома жандармского полковника Попова. Каждую субботу полковник выдавал рабочим на водку, которую они здесь же на постройке и распивали. Иногда полковник подходил к рабочим, шутил, и даже случалось, брал в руки стаканчик и пригублял:
– Дай боже силы и здоровья…
Бесергенев свою порцию брал деньгами, никогда не оставался на выпивку.
– Ты что это, старик, или не любишь выпить? – спросил его однажды полковник.
– Деньги нужны. Страсть как нужны, ваше высокое благородие! – ответил Бесергенев и рассказал ему о своем горе.
Полковник дал ему полтинник и усадил вместе со всеми пить водку.
Бесергенев был польщен и, вспомнив о Сергее, робко закинул словечко:
– У меня внук есть ваше высокое благородие, четырнадцатый годок ему. Послушный парнишка.
– Это хорошо, что послушный, – похвалил полковник.
– И старательный он у меня. Здоровый такой.
Полковник догадался, к чему клонит речь Бесергенев, и в этот же день предложил подрядчику взять на работу Сергея.
– Положите ему рубль на неделю. Убытка не будет.
И Сергей пришел работать на постройку. Подрядчик, взглянув на него, одобрительно кивнул, нашел, что Сергей – паренек подходящий, и пока что приказал носить доски для настила полов.
– Присмотришься к работе – строгать начнешь, потом на распиловку поставлю, а потом будешь полы настилать…
– А потом подрядчиком станешь, – улыбнувшись, вставил полковник и ласково потрепал Сергея по шее.
У Сергея глаза лезли на лоб, но он не обманул надежд подрядчика: старательно таскал доски, растиравшие ему плечи до крови.
– Ничего, ничего, Серега, – подбадривал его Бесергенев. – Ты только почаще пот вытирай, чтобы он не застилал глаза.
Привел Бесергенев как-то на постройку и Костю.
– Смотри на людей, да умом вникай. Не махонький, шесть лет уже.
До обеда Костя провозился в песке, лепил из него коней, после полудня, когда плотники пообедали и, сняв с себя мокрые от пота рубахи, легли отдохнуть, Костя набрал арбузных корок и стал ловко швырять их, целясь в голые животы плотников. Когда его заметили и, поймав, хотели выдрать за уши, Костя стремительно вырвался и, отбежав на почтительное расстояние, закричал:
– Кацапы-царарапы! Я вот вам задам! Всех ребят приведу с нашей улицы.
Плотники пожаловались Бесергеневу.
– Да что же я с ним поделаю, – виновато бормотал он. – Я его не раз драл за уши. И ремнем прохаживался. Непутевый он какой-то. Со дня рождения охальничает. – И Бесергенев поведал плотникам, что, когда крестили Костю, он вцепился руками в бороду священника и этот священник через неделю умер.
– Хороший был священник. Отцом Арсентием звали. Он тогда же и сказал: «Разбойником будет мальчишка». Оно вот к тому и идет, по его и выходит. А вы на меня не обижайтесь. Больше я его на постройку не приведу.
Не брал Бесергенев Костю и в церковь, ходил туда только с Сергеем. Ни одной службы в церкви не пропускал Бесергенев. Священник приметил его и доверил ходить с кружкой собирать на новый колокол. Бесергенев по такому случаю купил подержанный сюртук и ходил в нем в церковь.
– Жертвуйте, православные, на новый колокол, – тихим баском бубнил Бесергенев и наклонял голову в сторону жертвовавших, принося им благодарность.
На пасху, выходя из церкви, Бесергенев разговорился с Корольковым – табельщиком железнодорожных мастерских, всегда опускавшим монету в кружку «на новый колокол». Корольков пригласил Бесергенева к себе. Бесергенев слышал от Степана, что Корольков – человек хороший, добрый. Однажды, когда Степан опоздал на работу, Корольков не отметил в табеле опоздание.
Бесергенев давно собирался поговорить с ним и с радостью принял его предложение.
– …Живу я один, – жаловался по дороге Корольков, – жена давно умерла. Трудно с ребятами без жены.
Когда вошли в хату, сыновья Королькова – Владимир, семи лет, и Александр, ростом такой же, как Сергей, – поднялись со стульев, поклонились Бесергеневу и опять смирненько опустились.
Завтракали молча. Попробовал было Владимир заговорить, но Корольков: пригрозил пальцем, и Владимир, уткнувшись носом в блюдце, стал, торопливо обжигаясь, громко отхлебывать чай.
– Александра я в гимназию определил, – рассказывал Корольков, с любовью поглядывая на старшего сына. – Хватит того, что мой дед и отец мучились. Они ведь из простонародья, это только меня отец, дай бог ему царство небесное, на дорогу вывел. А Владимир – так этот больше любит по улице бегать. До сих пор букваря не знает.
– У меня внук Костя еще похуже, – со вздохом вставил Бесергенев.
– Владимир с ним уже подружился, они вместе ходят в город мазать грязью вывески, – продолжал Корольков. – Я своего один раз из участка домой привел. Поймали его, а он не говорит чей, ну и посадили в кордегардию. Спасибо, что у меня есть знакомый полицейский, он увидел Владимира и сообщил мне.
– Беда с ребятами! – тряхнул бородой Бесергенев. – И с малыми – беда, и вырастут – беда!
Корольков достал с полки псалтырь в толстом кожаном переплете.
– Люблю я его, – сказал он Бесергеневу. – Душа радуется, когда начну читать.
– Я дома тоже заставлял Серегу читать. Он в школу два лета бегал. Сейчас за работой, все никак не соберусь. Да и псалтыря нет.
– Ну, вот мы и почитаем, – оживился Корольков, обрадованный тем, что и Бесергенев любит псалтырь.
Он осторожно положил его на стол, раскрыл место, заложенное черной шелковой ленточкой, и начал читать тягучим голосом: «На реках вавилонских, тамо седохом и плакахом…»
– А еще я люблю читать евангелие, особенно главы от Луки, – сказал Корольков, когда окончил псалом, и достал из ореховой шкатулочки книжку в яркоголубом переплете. – Если хочешь, Михаил Алексеевич, я тебе его дам почитать.
– Премного благодарим.
Уходя, Бесергенев не взял евангелия, а попросил псалтырь:
– Я к нему приловчился.
Когда Бесергенев пришел домой, Сергей собирался на улицу, гулять.
– Нечего там делать. Собак гонять? – не пустил его Бесергенев. – Почитай-ка псалтырь. Найди «на реках вавилонских» – лентой то место отмечено.
В хату вошел Митя. Услышав, что Сергей спотыкается, с трудом читая псалтырь, а старик шевелит губами, повторяя за ним слова, Митя усмехнулся, подошел к Сергею и захлопнул псалтырь.
Старик весь побагровел, часто замигал глазами и голосом, полным горечи, обратился к Мите:
– Ты вот что, милый, если тебе жаль угла, ты так и скажи: уходи, мол. А молиться мне не мешай. Я тебе ничего не говорю, когда ты на гармошке играешь и песни срамные поешь. А если у меня хаты нет, так, значит, надо мной измываться можно? Нехорошо так, – старик укоризненно затряс головой. – Нехорошо.
Сергей смотрел на Митю исподлобья, обозленными глазами, и как будто ожидая, что дед прикажет ему броситься в драку, весь напружинился и сжал кулаки.
Митя от удивления открыл рот, несколько секунд молча смотрел на, старика, потом обхватил его за шею и часто, отрывисто заговорил:
– Отец! Папаша! Да что вы?! Да молитесь! Живите! Всем хватит места.
Бесергенев легонько отстранил его; и уже более спокойным голосом сказал:
– Вы, молодые, живите, как хотите, а нас, стариков, не трогайте.
…Бесергенев каждое воскресенье звал Степана в церковь, но тот редко ходил туда.
– Некогда мне, папашка.
Старик все деньги, что зарабатывал с Сергеем, откладывал в «дальний карман», про запас, и Бесергеневы жили только на жалованье Степана. Степан не видел ни дня, ни ночи, работая, кроме мастерских, еще и на стороне: кому сарай починит, кому стекло вставит, кому что. А тут еще Елена до сих пор не могла поправиться после неудачных последних родов. Выйдет к слесарихе, целыми днями торчавшей на дворе, с курами и цыплятами, и начнет охать.
– Не знаю, почему это случилось. Может, от пожара… Я тогда упала и больно ушиблась. Может, и другой ребенок родится мертвым. Я сейчас опять беременная.
– А ты, дорогая, не печалься, – успокаивала ее слесариха. – У меня семеро умерли… Ну, кши, кши, озорники! – прогоняла она цыплят, залетавших к ней на плечи и на голову. – Ишь, ведь птица, а понимает, что я ее кормлю, вот и ласкается. – Слесариха ловила цыпленка и поила слюной, воткнув его носик себе в рот.
Степан не раз заставал Елену в слезах, первое время отмалчивался, а потом рассердился:
– Надоело это мне! Бьюсь, как неприкаянный, день до поздней ноченьки на работе, а домой придешь – тоже мало радостей.
Степан сейчас же после ужина валился на постель, не приласкав детей, не сказав жене хорошего слова.
Как-то ночью на него нашел добрый стих, и он, почувствовав, что Елена не спит, обнял ее, прижал к груди:
– Ты, Елена, не рожала бы больше. Роди еще одного и хватит. А? – прошептал он.
– Да разве это от одной меня?..
– А ты сходи к знахарке.
– Ладно, – покорно согласилась Елена.
– Ну вот и хорошо, – обрадовался Степан. – А то скоро и Петька подрастет и начнет бегать. А уже с Костей одним и то хлопот не оберешься.
