Текст книги "Западня"

Автор книги: Александр Воинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

Глава десятая

Первым, кого она увидела, когда вошла в подсобку, был полицай, который, сидя на ящике, ел сочную грушу. Тоня отпрянула, но тут же засмеялась.

Дьяченко! Форма на нем уже потеряла свой недавний лоск, но все же он выглядел молодцевато, в блестящих глазах появилась наглинка, которая придавала его облику известную профессиональную завершенность.

– Ох, ты! – воскликнул Дьяченко, оборачиваясь. – Сцена пятая, явление десятое! Все в сборе. Привет!

Тоня рухнула на ближайший мешок с картошкой и блаженно откинулась к стене. Через секунду она уже крепко спала, и Дьяченко, которого распирало желание поскорее узнать, сумела она добраться до Хаджибеевского лимана или нет, не решился ее потревожить.

Рано утром он наконец возвратился в Одессу из тех самых мест, где вчера должна была побывать Тоня. Его неожиданно отправили в командировку с группой полицейских, и только в пути, когда машины уже выехали за пределы города, он узнал, что назначен в охрану пленных на строительстве аэродрома близ Хаджибеевского лимана.

Федор Михайлович ушел на явку к одному из участников группы. Дьяченко застал в лавке лишь Егорова и в глубине души досадовал, что не установил личной связи с владельцем лавки. Все предвидеть невозможно, но всегда необходимо иметь про запас лишний ход, тогда даже в, казалось бы, безвыходном положении можно выиграть у противника. Проезжая в машине по утренней Одессе, он увидел Егорова, который снимал засов с двери в лавку, и сразу понял, что, придя сюда, не ошибется адресом.

Сведения, которые он привез, оказались любопытными. Аэродром у лимана несомненно будет ложным, хотя при взгляде на него сверху должен произвести внушительное впечатление.

Взлетно-посадочные полосы лишь прорисовывались, а вокруг аэродромного поля, замаскированные сетями и ветками, стояли отлично выполненные фанерные макеты самолетов. Но зато подлинные зенитные орудия должны были убедить противника, что аэродром тщательно охраняется.

Оставалось загадкой лишь одно: почему эта игра начата именно сейчас? И почему немцы хотят привлечь внимание именно к Хаджибеевскому лиману? Не исключено, что где-то в другом месте происходят события, о которых не узнать ни одному полицаю.

– А я за это время стал минером! – вдруг сказал Дьяченко, наблюдая, как бережно Егоров прикрывает шинелью Тоню. – Нас две недели натаскивали. Теперь любую мину за полчаса сооружу. А если где «мина-ловушка», то это тоже по моей части. Ну и дрейфил я сначала! – Он усмехнулся, почесал румяную щеку. – А потом, смотрю, дело наладилось…

– Чего это вдруг вас стали учить? – удивился Егоров. – А куда делись военные минеры?

– На фронте. В тылу теперь стараются обходиться своими силами.

– А где будут ставить мины? Не выяснил?

– Выяснить не выяснил, а мин привезли с гору! И все противопехотные.

– Темна вода! – вздохнул Егоров. – Зачем, спрашивается, на ложном аэродроме минные поля?..

– Я сам удивляюсь, – признался Дьяченко. – Нюхал, нюхал, – ничего не понял. И обстановка не такая, чтобы в кошки-мышки играть… По всему видно, настроение у них аховое… Недавно один немецкий полковник наведывался. Между прочим, вместе с нашим румынским майором. С Петреску этим. Хоть мы и незнакомы, но я на всякий случай в кусты…

– Петреску, говоришь?

Егоров взглянул на Дьяченко черными округлившимися глазами и вдруг нагнулся над Тоней и стал ее с силой трясти:

– Тоня! Вставай! Проснись!.. Сейчас же проснись, я тебе говорю!

– Оставь ее, пусть спит.

– Не твое дело! Тоня, проснись!

Тоня застонала, с трудом приоткрыла слепленные сном веки.

– Ну, чего тебе?

– Вставай, послушай, что рассказывает Дьяченко! Петреску тебя и всех нас дурит! – крикнул Егоров. – Потом выспишься… Нужно поговорить!

– Ты изверг, Егоров! – сказала Тоня, выползая из-под шинели. – Плесни-ка мне воды на голову… Ах, мама!.. Ты, Егоров, плохой человек. Дай же чем вытереться.

Дьяченко засунул руку в карман шинели и вытащил бутылку водки, аккуратно налил полстакана и протянул ей:

– Тяпни для бодрости. А вот и огурчик.

Тоня взяла стакан, заглянула в него и нерешительно поднесла ко рту.

– Подожди! – вскинул руку Дьяченко. – Выпьем все вместе, ребята. Все может случиться: раскидает нас жизнь. Давайте договоримся, если потеряем друг друга, – встретиться через двадцать лет.

– Где встретиться? – спросила Тоня. – И почему через двадцать лет?

– Здесь, в Одессе. Интересно, что с нами будет?..

– Согласен, – сказал Егоров. – Я доживу!

– И я доживу! – сказал Дьяченко. – Только сразу давайте установим место.

– У памятника Дюку, – сказала Тоня.

– Отлично! – согласился Дьяченко. – В какой день? Какое сегодня число?

– Нет, лучше под Новый год. Ровно в двенадцать ночи! – сказал Егоров.

– Ребята! А если мы будем жить не в Одессе, а в других городах, – спросила Тоня, – как тогда?..

– Все съедемся, – твердо сказал Дьяченко. – Сколько мне будет лет? Сорок пять? Я же буду еще совсем молодым мужиком. Ну, за встречу!..

Он выпил свои сто граммов единым духом, ревниво проследил, чтобы до конца выпила и Тоня, и вкусно хрустнул огурцом. Она подробно рассказала обо всем, что пережила за эти несколько дней. Слушая ее, Егоров все больше мрачнел. Да уж, она попала в переделку. Можно сказать, чудом осталась жива. Этот бандюга в блиндаже запросто мог ее пристрелить, но зато теперь установлено, что Коротков – агент гестапо и с ним надо кончать игру. Но умно, чтобы не вызвать подозрений и не спугнуть.

К Штуммеру придется идти и доложить все, что приказал полковник. Конечно, люди Короткова добрались благополучно, входят в доверие и ждут дальнейших указаний. Время, когда будет наиболее удобно начать новую карательную операцию, они сообщат.

– Ну вот, а теперь перейдем к другому делу, – сказал Егоров. – Дьяченко, повтори, где ты видел Петреску.

Дьяченко долго рассказывал о своей встрече с румыном. По всем признакам, тем немецким полковником, с которым приезжал Петреску, был Фолькенец. Наслушавшись и наглядевшись всего понемногу, Дьяченко пришел к выводу, что ожидают десантников у Хаджибеевского лимана. На это же намекал Тоне и Петреску. Он сказал тогда, что Фолькенец, возможно, вскоре уедет из Одессы.

– Копаемся! – проворчал Егоров. – Теряем попусту время. А знаешь, что я решил? – повернулся он к Тоне. – Я решил, что правильнее всего действовать через старика Тюллера. Как-никак он Зинаиде отец, и ему проще подступиться к ней, чем любому из нас.

– Это еще как сказать, – возразил Дьяченко. – Они не виделись, кажется, чуть ли не со дня оккупации. К тому же ведь мы пока еще сами не знаем, о чем именно его просить.

– Одну минуту, ребята! – Егоров замер, о чем-то напряженно думая. – Тюллер мне сказал, будто у него в Люстдорфе есть дача, правда, старая, но это уже кое-что…

– Ты хочешь сказать, что Зина и Фолькенец могут оказаться на этой даче? – спросила Тоня.

– Вот именно! Могут!

– Нет! – решительно возразил Дьяченко. – Зина откажется. Она наверняка скрывает от Фолькенеца, что у нее есть папаша. Иначе старик давно бы кончил все свои «художества».

– Ладно, обо всем этом я еще подумаю, – подытожил Егоров. – Возможно, придется напрямки поговорить с Тюллером, тогда все станет ясно.

Дьяченко вытащил из кармана не первой свежести платок, тщательно вытер вспотевшее лицо и шею, сказал:

– А знаете, почему я приехал? – Он с обидой посмотрел сначала на Тоню, потом на Егорова. – Эх вы, даже не спросите! А у меня просто голова лопается от мыслей! Третьего дня нам приказали отобрать сто пленных из тех, кто послабее, и вернуть в Одессу. Спрашивается, зачем? Расстрелять? Так для этого незачем с места на место возить. И куда, вы думаете, привезли? Прямо в городскую комендатуру. Там их пока заперли по камерам. Говорят, какая-то операция задумана, а какая, не пойму…

– А ты расспроси у дежурных, – сказал Егоров.

– Так они в самый последний момент узнают либо вообще ничего не узнают.

– Я пойду, – сказала Тоня. – Прощайте и не поминайте лихом. Меня ждет Штуммер.

Глава одиннадцатая

Штуммера в комендатуре не оказалось. Дежурный, очевидно уже предупрежденный, едва взглянув на Тонин паспорт, открыл большую, бухгалтерского вида книгу и пересказал немногословное распоряжение Штуммера: немедленно отправиться в Люстдорф. Это означало – к Короткову!

Ох, как ей этого не хотелось! Пока она еще верила в то, что над ним нависла угроза смертельной опасности, и искала способа, как выручить его из беды, встречи с ним казались необходимыми. Но теперь она знала, что перед ней изощренный враг, который ведет свою сложную игру: завоевывает доверие тех, кто хочет бороться с гитлеровцами и потом предает их.

На вопрос, когда же вернется Штуммер, дежурный весьма уклончиво ответил, что майор, мол, в командировке и будет не ранее конца недели.

Что ж, надо идти. Приказ есть приказ.

И снова – дорога. И одиночество, и ожидание встречи, которая неизвестно как начнется и неизвестно чем кончится…

В комнате у Короткова как будто ничего не изменилось. Даже краюха хлеба, похоже, та же самая и так же лежит в смятой газете, окруженная крошками… Но вот в самом хозяине дома что-то вроде изменилось. Он заметно обеспокоен чем-то, лицо его стало желтым, мертвенно поблескивают железные зубы.

Он выслушал, не перебивая, подробный рассказ Тони о встрече с Григорием Ивановичем и Виктором, о том, как они грелись у костра и как они ее радушно приняли, накормили, а потом втроем они пошли к дальнему лесу. Ее они на всякий случай оставили в кустах, в стороне от блиндажа, чтобы не подвергать опасности, если вдруг наткнутся на засаду, и чтобы она смогла вернуться и обо всем доложить. Но все счастливо обошлось. Партизаны выслали своих людей и указали дорогу в лагерь. Командир отряда, узнав, что они пришли для связи, подробно расспросил о делах группы и пока оставил их у себя. А ее послал сообщить, что все обошлось благополучно…

Рассказывая, она думала о том, что, собственно, игра уже окончена: он не может не знать, что ее послал Штуммер, и потому ждала, что Коротков оборвет ее на полуслове. Но он слушал внимательно, одобрительно покачивал головой, а на лице его застыло какое-то болезненное выражение, какая-то невысказанная тоска, что ли…

– Ты Луговому обо всем доложила? – спросил он, когда она закончила, подавив облегченный вздох, потому что история, которую сочинил для нее Богачук, кажется, прозвучала для Короткова вполне убедительно.

– Нет. Он болен, и я его не нашла.

– Та-а-ак, – нараспев проговорил Коротков. – Ну, а тех, кто ожидал в блиндаже, ты видела?

– Нет, они так и не вышли.

Коротков кашлянул, задумчиво провел пальцем с прокуренным ногтем по верхней губе и откинулся на спинку стула.

– Ну что ж, спасибо. Жаль, конечно, что мы с Луговым теперь долго не увидимся, но надеюсь, у нас еще будут общие дела.

Тоня видела, что его что-то еще беспокоило.

– Ну, как там, большой отряд? – спросил он.

– По-моему, очень большой.

– Примерно сколько человек?

Тоня пожала плечами:

– Не знаю… Все же в лесу… Не видно…

– Ну все-таки? – настаивал Коротков. – Триста, четыреста?..

– Гораздо больше.

– Вооружены?

– У всех винтовки и автоматы.

– Так-с… А со жратвой у них как?..

– С этим трудновато. На щи нажимают, – улыбнулась Тоня.

– Богачук – он какой хоть из себя?

– Невысокий, кучерявый… Лет сорока, не больше… Его уважают, – добавила Тоня, понимая, что он хочет узнать. – Дисциплину держать умеет…

– Вижу, у тебя к нему симпатия, – улыбнулся Коротков.

– Особой нет. Просто говорю, что видела.

– А как Григорий Иванович и Виктор?.. Как они себя вели?..

– Когда шли, волновались.

– Ну, понятно! Не на пироги я их послал, – проговорил Коротков. – А в отряде как было?

– Часовые, конечно, встретили недоверчиво. Завязали нам всем глаза. Но когда нас проверили, отношение, конечно, изменилось…

– При тебе с ними разговаривали?

– Их отдельно повели, а меня в санитарную часть сразу отправили – ноги я себе стерла… Со мной потом отдельно беседовали. Всякие вопросы задавали, но я, конечно, не сбилась…

Она нарочно говорила нечетко, вызывая Короткова на откровенный разговор, но он этого словно не понимал.

– Трудно работать! – говорил он, шагая и шагая по комнате. – Правда, ядро я уже собрал крепкое, но нужны связи. А знаешь, как это трудно! Тот же Луговой… Тебя вот посылает, а сам на явку не приходит. А нам сейчас нужно объединять силы. Ты ему об этом при случае скажи.

– Ладно…

«Он чем-то обеспокоен, но о судьбе Григория Ивановича и Виктора еще ничего не знает», – думала Тоня, чувствуя, как постепенно ослабевает стесненность в груди и возвращается спокойствие. Конечно, исчезнувших полицаев будут искать, и, может быть, Штуммер уже выехал в Доронино. Однако что бы ни произошло, она будет настаивать на том, что в блиндаж не заходила и никого не видела.

– Ничего! – Коротков устало махнул рукой. – Вот проведем совместную операцию, тогда, уверен, все изменится. Когда будут общие дела, тогда возникнут и более крепкие связи. Верно? А операция намечается интересная!.. Можно отбить у немцев сотню пленных. Сто спасенных! И это уже немало… Их каждый день гоняют на товарную станцию, там неподалеку вход в катакомбы… Людей у меня мало. – Он болезненно улыбнулся и придвинул к Тоне хлеб: – Ешь! А чайку сейчас согрею.

Внезапно на крыльце застучали чьи-то шаги, послышались голоса нескольких мужчин. Коротков быстро распахнул входную дверь.

Тоня взглянула и содрогнулась. Через порог перешагнул Камышинский! Он тоже сразу ее узнал, испуганно попятился назад, но чьи-то руки подтолкнули его, и он невольно оказался на середине комнаты.

Камышинский был одет так же, как и при встрече в комендатуре. Тюремная желтизна словно задубила морщины на его лице, и они казались твердыми. В глазах с кровяными прожилками – острая настороженность.

– Что вам от меня надо? Зачем вы меня сюда притащили? – крикнул Камышинский, оборачиваясь к мужчинам, один из которых, лет сорока, в черном пальто, держал в руке котелок, какие носили муниципальные чиновники. На его тщательно выбритом интеллигентном лице с подбритыми усиками застыла испуганная, вымученная улыбка. И странно было видеть, что другой рукой он сжимает пистолет, – правда, держит его неумело, очевидно впервые в жизни направляет оружие на человека.

Второй мужчина, грузный, в меховой куртке, которую давно пора бы заменить чем-нибудь более легким, загораживал дверь, и Тоня, взглянув на его могучие кулаки, подумала, что они могут оказаться пострашнее пистолета.

Коротков молча разглядывал Камышинского, нервно покусывая губы. Он стоял по другую сторону стола, словно отгородившись незримой стеной не только от Камышинского, но и от всех, кто находился в комнате.

Человек в черном пальто подошел к столу, положил на край свой котелок, а на котелок – пистолет, и неожиданно простецким движением отломил от краюхи хлеба горбушку.

– Проголодался, черт побери! – проговорил он, запихивая хлеб в рот. – Три часа сюда добирались…

– Что вам от меня надо? – снова спросил Камышинский, пристально поглядев на Тоню, словно стараясь понять, поможет ли она ему. Не новое ли это испытание, устроенное Штуммером?

– Вы Камышинский? – басовито спросил Коротков.

Тот сипло перевел дыхание и зашелся долгим кашлем.

Коротков терпеливо ждал, безучастно поглядывая в окно.

Тоня почувствовала, что перестает понимать все, что происходит кругом, – просто сходит с ума! Неужели Штуммер освободил Камышинского? Как? Зачем? Почему?

Наконец Камышинский справился с кашлем.

– Я устал. Не могу больше стоять, – сказал он, ища взглядом стул.

– Постоишь! – впервые подал голос толстяк от дверей.

– Вы Камышинский? – снова повторил Коротков. – Отвечайте! Вас спрашивают.

Камышинский вновь испытующе поглядел на Тоню. «Почему ты здесь?» – спрашивал его взгляд. Он молчал, переминаясь с ноги на ногу.

– Я в последний раз спрашиваю: вы Камышинский?

Тоня прикрыла глаза и вдруг услышала негромкий, с астматическим придыханием голос Камышинского:

– Ты вот меня не узнаешь, а я тебя давно знаю! Ты Коротков! Я к тебе в Жовтневый райсовет приходил, ты инспектором по жилищному делу подвизался. Конечно, ты меня не запомнил. Где тебе всех помнить! А я перед тобой, сволочью, унижался, чтобы ты помог мою старуху мать из подвала переселить… А теперь ты опять надо мной изгиляешься… Что тебе надо? Что?

– Предатель! Подлец! – Глаза Короткова побелели. – Душегуб проклятый! Говори, скольких людей предал?

– Вы ведете себя, как бандиты! – выкрикнул Камышинский. – Кто дал вам право…

Голос Короткова еще более окреп:

– Камышинский! Судом подпольного трибунала вы, как подлый предатель Родины, именем народа приговорены к смертной казни! Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Исполнение немедленное.

– Не смейте меня убивать! Не смейте! – закричал Камышинский и с неожиданной легкостью бросился к двери, но тут же отлетел в угол, отброшенный толстяком.

– Где будем его решать? – деловито спросил толстяк. – В сарае опасно: могут услышать выстрел. Предлагаю повесить…

– Подожди, Коротков! Подожди! Я могу тоже спасти тебе жизнь! – с торопливой горячностью заговорил Камышинский, подбегая к столу. Перегнувшись, он схватил Короткова за руку. – Подожди, Коротков!.. Я могу многое сказать…

– Замолчи, вражина! – Коротков брезгливо вырвал руку из его цепких пальцев. – Уведите его!

– Нет! Нет! – Камышинский бессвязно бормотал. Нижняя челюсть его отвисла, он озирался, стараясь найти выход и отдалить свой смертный час. – Зачем же так! Когда меня выпустили из тюрьмы, я ведь не скрылся… Я многое там узнал!.. Штуммер… – Он вдруг осекся, повернулся к Тоне и истерически крикнул: – Уберите ее!.. При ней я не могу говорить!..

– Увести! – приказал Коротков, и толстяк, ухватив Камышинского за плечи, приподнял его, вытолкнул за дверь и скрылся за нею сам.

Из сеней донесся вопль, Тоня услышала, как упало тело.

Человек в черном пальто побледнел, но не сдвинулся с места.

– Да помоги ты ему! – вдруг яростно набросился на него Коротков. – Все вы белоручки!..

Человек торопливо выбежал.

Тоня молча сидела у окна, стараясь не смотреть на Короткова. «Предатель убил предателя! Зачем Коротков это сделал? – думала она. – И почему при ней? Неужели он считает, что она до сих пор не поняла, кто он? Штуммер совершил грубую ошибку, в результате чего Коротков нарушил законы подполья и тем разоблачил себя».

– Товарищ Коротков, – тихо начала она, – мне вам надо кое-что сказать…

– Говори. – Коротков приблизился к ней, в его желтоватых глазах появилось выражение настороженного любопытства. – Ты хочешь мне помочь?

– Да, хочу…

На его лбу выступила капелька пота.

– А что ты можешь сделать?

– Еще не знаю! Кое-кто у меня есть на примете.

– Когда сумеешь сказать точнее?

– Дня через два.

– Буду ждать. Спасибо… Ты хорошая девушка. – Сцепив пальцы, он щелкнул суставами. – Только запомни мой новый адрес: Картомышевская улица, угловой дом с продовольственным магазином. Второй этаж, во дворе…

Она вернулась домой перед самым комендантским часом и бросилась на диван. У нее хватило сил только скинуть туфли, и она заснула раньше, чем голова коснулась шершавой плюшевой подушки.

Глава двенадцатая

– А вы убеждены, что она живет именно в этом доме?

– Да, Карл Иванович. Парадный подъезд, второй этаж, квартира восемь. Она уже около года здесь…

В голубых глазах Тюллера – беспокойство. После тщательного обсуждения с Егоровым и Федором Михайловичем, в каком виде ему лучше всего явиться пред ясны очи дочери, он надел один из своих лучших костюмов, темно-серый в золотистую крапинку. Пусть Зинаида сразу поймет, что он вполне благополучен и не пришел к ней просить о помощи.

Полноватый, с коротко подстриженными седеющими волосами, он держался уверенно, с той независимостью, какую ему обеспечивало положение «фольксдойче». В театре говорили, будто в Берлине у Тюллера есть влиятельные друзья. И он сам заботился, чтобы эти слухи разрастались: в столь сложном положении никогда не мешает, чтобы к уважению примешивался страх.

Он был одним из наиболее хорошо законспирированных участников группы. В своей «специальности» – печати и штампы на документах – старик достиг поразительного мастерства. Еще ни разу паспорт, побывавший в его руках, не вызвал подозрения при прописке в полиции.

– Собственно, зачем вам нужно, чтобы я пригласил Зину и Фолькенеца на свою дачу? – требовательно спросил Карл Иванович у Федора Михайловича, который, как и следовало ожидать, взял эти трудные переговоры на себя. – Кто вставит стекла, починит крышу?

– Видите ли, Карл Иванович, ваша дача нужна для того, чтобы на ней была совершена помолвка.

– Помолвка? Чья помолвка?

– Вашей дочери Зинаиды с, очевидно, вам известным полковником Фолькенецем.

Пораженный, Тюллер умолк.

Федор Михайлович долго прикуривал сигарету.

Наконец старик нашел в себе силы заговорить:

– Вы знакомы с Зинаидой? Неужели она действительно выходит замуж за этого… Он, по-моему, работает в гестапо?

– Нет, в абвере. Впрочем, это мало меняет суть дела. К сожалению, Карл Иванович, с Зинаидой я не знаком.

– Так! – Тюллер все еще не мог оправиться от удара. – Но чем, собственно, я могу вам помочь? У нас ведь с дочерью, в общем, полный разрыв. Уже много лет мы с ней не встречаемся…

– Знаю. И мне известны причины.

– Тогда тем более вы должны понимать…

– Дорогой Карл Иванович! Поверьте, что, если бы у нас были другие пути, мы бы вас не беспокоили.

– Что вам еще известно?

– Зинаида больше года связана с Фолькенецем. Как развивались их отношения, мы, естественно, не знаем, но можно с уверенностью сказать, что за это время она никого не выдала. Ни единого человека.

– А как она могла выдать? Разве она что-нибудь знала о подполье?..

– Да! Она осталась в Одессе как хозяйка явочной квартиры. Дала обязательство сотрудничать с тем, кто к ней придет и назовет пароль.

– И к ней приходили?

– Да, но она решительно отказалась помогать.

– Значит, предала?

– Нет! – решительно возразил Федор Михайлович. – Ее нельзя называть предательницей. Она ведь могла повести себя совсем иначе!

– Боже мой, как все сложно! – проговорил Тюллер. – Если бы вы только знали, как мне не хочется к ней идти, да еще с таким делом!

– Понимаю, Карл Иванович.

Они разговаривали в одной из маленьких комнаток за кулисами театра. Среди макетов старинных замков и венецианских дворцов – готовился новый водевиль – едва уместились две табуретки с пестрыми разводами краски.

– Федор Михайлович, коль скоро помолвка должна состояться на моей даче, мне важно знать основное: Фолькенец будет убит или нет?

– Нет, он не будет убит, Карл Иванович.

Тюллер помолчал.

– Вы должны обещать, что Зинаиде не будет причинен вред.

– Как понимать «вред»? – осторожно переспросил Федор Михайлович.

– Ну, она не будет ранена, например…

– Многое зависит от ситуации. Война ведь…

– А я? Что я должен буду делать?

– Когда развернутся события, вы сразу должны стать на сторону Фолькенеца и его друзей. Шумите как можно громче. Это отведет от вас подозрения.

– А разве шум вам не помешает?

Федор Михайлович потрепал Тюллера по плечу:

– Дорогой мой человек! Когда начнется шум, все уже будет кончено.

За дверью послышались шаги. Они замолчали. Тюллер на всякий случай придвинул ведерко с краской и обмакнул кисть.

– Вам нравится этот замок?

– О! Конечно.

Шаги удалились.

– Дьявольски хочется курить, – вздохнул Федор Михайлович.

– Но когда же, когда именно состоится этот пир во время чумы? – спросил Тюллер.

– Нам стало известно, что в связи с предполагаемым отъездом в Берлин Фолькенец решил совершить помолвку буквально на днях.

– Но ведь Фолькенец, как говорят у нас в Одессе, большая шишка! Вы уверены, что сумеете с ним справиться? Он весьма осторожен.

Тюллер помолчал, потом круто повернулся к Федору Михайловичу и сказал:

– Дело ваше, но я могу дать согласие только в том случае, если вы гарантируете безопасность Зинаиды.

– Гарантирую! – поднял руку Федор Михайлович.

– Ну, а что, если я все же не сумею уговорить ее?

– Тогда, возможно, операция сорвется.

– Вы возлагаете на меня всю полноту ответственности? Это жестоко, Федор Михайлович.

– Нет, Карл Иванович, просто на вас вся надежда.

Тюллер зябко повел плечами.

– Не знаю!.. Не знаю, как к ней прийти. Полтора года не виделись, и вдруг этакая вспышка отцовской нежности! Дорогая доченька, я счастлив, что ты наконец полюбила достойного человека, и все такое прочее… И твою помолвку мы устроим на даче, где я и дам тебе свое отцовское благословение… О-о-о! Дешевый фарс. Не такой дурак, наверное, этот Фолькенец, чтобы не заподозрить здесь ловушки.

– И все-таки давайте попробуем. Для того хотя бы, чтоб потом сказать: мы сделали все возможное!

– Ну-ну, – сказал Тюллер. – Дайте мне день для подготовки и установите наблюдение за ее домом. Я должен быть уверен, что не встречусь с Фолькенецем.

– Будет сделано!

– Я жду вас, – сказал Егоров, останавливаясь в воротах. – Фолькенец уехал минут десять назад и теперь уже раньше вечера не вернется. Будьте спокойны…

Тюллер скупо улыбнулся плотно сомкнутыми губами, на мгновение остановился, словно для того, чтобы обозначить старт, с которого начинается его путь в неведомое, круто повернулся и двинулся к подъезду.

Несколько минут он собирал душевные силы, чтобы нажать на кнопку звонка.

– Ты?! – Она испуганно вцепилась пальцами в отвороты зеленого шелкового халата и отступила в глубину прихожей. – Заходи.

Он отметил: в ее голосе нет прежней жесткости. Перешагнул порог, следом за ней прошел в комнату.

Со стены на него недоверчиво и пристально глядел Фолькенец. Большая фотография под стеклом в полированной раме.

«Как начать? – мучительно думал Тюллер. – Что я могу ей сказать?!»

На широком подоконнике – большой букет красных гвоздик, как объяснение в любви!

– Какие прелестные гвоздики!

– Подарок Эрнста! А ему их привез один летчик, прилетевший из Голландии.

– Эрнст… Это он? – Тюллер кивнул в сторону фотографии. – Симпатичный… Очень энергичное, волевое лицо.

Зина ходила по комнате, бессмысленно переставляла с места на место какие-то безделушки. Тюллер исподволь рассматривал ее лицо – красивое, нервное, с усталыми морщинками в уголках рта, прическа на румынский манер – с длинными локонами, на пальцах золотые кольца.

Она налила в стакан немного вина и молча протянула отцу.

– Я знала, что ты в Одессе. Изредка встречала, признаюсь, радовалась, что ты меня не замечал. Как ты меня нашел?

Он взял стакан, отметив взглядом, что на бутылке французская этикетка, и пригубил.

– Прекрасное вино! Видишь ли, однажды я увидел, как ты входишь в этот дом, – сказал он с мягкой, виноватой улыбкой, – и вот…

– А почему ты остался в Одессе?

– Так случилось. Когда началась эвакуация, я схватил воспаление легких.

– Однако ты, кажется, процветаешь?

Он смущенно развел руками:

– Я просто-напросто работаю. Какое уж тут процветание! Я теперь театральный художник. Единственный в городе специалист по макетам.

Она насмешливо присвистнула.

– Не очень-то хлебное дело. Впрочем, тебе никогда не везло.

Она явно задирала его. Но он не поддавался.

– А ты прекрасно выглядишь. – Он оглядел комнату.

Она перехватила его взгляд.

– Скоро у меня будет своя вилла! Всю эту обстановку ты сможешь забрать себе. Кроме зеркала. Его я возьму с собой. Его любила мама…

Разговор опять зашел в тупик. Что сказать?.. Как удачно, что у него в руке этот стаканчик, – можно отпить еще глоток.

– Зачем ты пришел?

Вопрос был задан в упор, на него следовало отвечать точно и быстро, как на дуэли, когда противники обмениваются выстрелами.

– Пришел потому, что хочу знать, как ты живешь.

Она насмешливо улыбнулась:

– Понимаю! Отец интересуется судьбой женщины, которая в ее далеком детстве называлась дочерью.

– Я всегда считал себя твоим отцом.

Зинаида весело рассмеялась.

– Милый старый Тюллер! Ты шутник! У меня нет отца. У меня от него всего лишь фамилия – Тюллер!.. Но, к счастью, скоро и ее не останется.

– Ты выходишь замуж?

– Да! Вот за него! – Она встала под портретом. – Меня будут называть фрау Фолькенец.

– Зина! Я давно хотел с тобой поговорить, – сказал Тюллер.

Он вдруг забыл обо всем, что должен был здесь сделать. Он хотел поговорить с ней. Ведь, может быть, они никогда уже больше не встретятся.

– Ты пришел исповедаться? Получить индульгенцию?

– Нет, Зина, нет! Мы должны поговорить, как взрослые люди. Да, как взрослые, – повторил он. – И ты должна меня выслушать.

– Ну хорошо, говори!

Тюллер пристально посмотрел ей в лицо и тихо сказал:

– Не надо так улыбаться! Не казни меня, не выслушав… Когда это случилось, ты была еще совсем маленькой и не могла понять…

– Не смей дурно говорить о маме!.. – крикнула она. – Уходи! Немедленно уходи!

Он сидел, опустив плечи, недвижно, словно не услышав ее крика.

– Знай, что я всегда любил только одну женщину – твою мать.

– Лжешь! Ты низко лжешь! Как ты пал!

– Ты когда-нибудь слышала об Игоре Андреевиче Столярове?..

– Да, он к нам приходил. Ну и что?

– Часто?

– Когда ты нас бросил, он заботился о матери и обо мне, я очень его любила. Он был веселым. Часто водил меня в цирк. Я подружилась с его дочкой. Ее звали Симкой. Очень смешная девчонка. Когда мамы не стало, он часто навещал меня. А потом я выросла и потеряла его из виду… Мне говорили, что он эвакуировался.

– Хорошо… Но теперь, когда прошло столько лет, пожалуйста, прочти это письмо. – Он вынул из кармана старый, смятый конверт и протянул Зине. – Прочти! Помнишь, вы с мамой уехали в Херсон?

– Да. Мы уехали навестить тетю Аню.

– Взгляни на штемпель. Письмо прислано из Херсона.

Она взяла письмо с опаской, словно боялась прикоснуться к тому, к чему прикасаться не должна.

Старик отошел к окну и повернулся к ней спиной.

– Почему ты не сказал мне этого раньше? – услышал он и обернулся. И встретился с ее отчужденным, враждебным взглядом.

– Я не мог, – прошептал он. – Ты бы меня не поняла. Ты была еще совсем маленькой.

– А потом, когда я выросла и осталась одна?

– Тогда ты меня уже ненавидела.

– Ненавидела? Тебе было удобно, чтобы я тебя ненавидела. Убедительное объяснение для новой жены.

– Не говори так, Зина! Я ведь много раз приглашал тебя. Я хотел, чтобы ты жила в моей семье.

– Может быть, ты и прав, – сказала Зина. – Скорее всего, я не стала бы тебя и слушать. Ну что ж! А теперь возьми это письмо. Жаль, очень жаль, но теперь мы уже навсегда останемся чужими. Я скоро уеду из Одессы, исчезну с твоих глаз…

Тюллер молчал и думал. Фолькенец незримо присутствовал при их разговоре, он разделял их, и Зина целиком была в его мире.

– Ты его любишь?

– Он сильный! С ним я не погибну.

– Ну, а если Германия все же проиграет войну?

– Эрнст так и считает. Он уже все продумал…