Текст книги "Западня"

Автор книги: Александр Воинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

Глава третья

С Федором Михайловичем она договорилась в одну минуту. Он согласился пока что укрыть Егорова в своем доме на Пересыпи.

Конечно, Тоня могла бы добраться до Соборной площади и минуя комендатуру, но она так спешила встретиться с Егоровым, так боялась, что, не дождавшись ее, он уйдет и тогда все опять усложнится и запутается, что решила пойти ближайшим путем.

Еще издали увидела она ненавистный подъезд, около которого прохаживался часовой. Невольно замедлила шаг, захотелось повернуть обратно. Впрочем, чего бояться? Раза три за эти десять дней она благополучно проходила мимо этого мрачного дома и никого не встретила. Пройдет и сейчас,

– Наконец-то, фрейлейн Тоня! Вы, конечно, спешите ко мне?

Офицер, тот самый, с которым она однажды беседовала, приветливо улыбался ей. Суховатые, в синих прожилках щеки его раскраснелись, он тяжело дышал. Очевидно, догонял ее, а это было ему уже не по силам.

– Зайдемте, зайдемте, фрейлейн Тоня. Нам есть о чем поговорить. – И, взяв под локоток, Штуммер настойчиво повел Тоню к парадному входу.

«Теперь конец», – подумала Тоня, поднимаясь по лестнице вслед за офицером, который шел впереди, позвякивая ключами, собранными на колечко.

Все эти дни она только и думала о том, что Штуммер и Фолькенец сами оставят ее в покое. Но нет, как видно, ее все время держат на прицеле; не случайно же так обеспокоен Леон – он, вероятно, все знает, но не может ей этого сказать.

Опять знакомая комната со стульями, напомнившими учительскую.

– Садитесь, фрейлейн! Снимайте пальто. Нам надо поговорить не спеша.

Тоня продолжала стоять у двери. Совсем близко, в двух кварталах отсюда, по скверу мечется Егоров, и каждая минута ожидания кажется ему вечностью, и скоро он поймет, что с ней стряслась беда.

– Раздевайтесь, фрейлейн! – повторил офицер с вежливой настойчивостью.

Тоня медленно сняла пальто, повесила его рядом с шинелью на круглую деревянную вешалку и, пригладив волосы, осторожно присела на край стула.

– Я вижу, фрейлейн, вам нелегко живется, – проговорил офицер, сочувственно оглядывая ее с ног до головы. – Петреску должен был бы о вас позаботиться – ведь вы спасли ему жизнь! Но… к сожалению, румыны не всегда бывают джентльменами. Ничего, – уже весело сказал он, – мы это исправим! А теперь давайте познакомимся. Меня зовут Генрих Штуммер… – Он снял трубку зазвонившего телефона и коротко сказал: – Штейнбах?.. Уже здесь? Пусть зайдет!

Несколько мгновений Штуммер молчал, сосредоточенно глядя в глаза Тони. Она старалась выдержать этот взгляд, но вдруг поняла, что, собственно, Штуммер вовсе не на нее смотрит, а как бы сквозь нее – на дверь.

В тревожном ожидании она невольно оглянулась. Кто же это должен зайти?

Никогда еще время не тянулось так долго. Сколько раз она слышала о том, что главное для разведчика – выдержка, умение ждать, ждать и ждать. Но как мучительна неизвестность! Сейчас распахнется дверь, и это может означать конец ее жизни.

– Фрейлейн Тоня, – услышала она вновь голос Штуммера, – попрошу вас быть переводчиком. – И он поднялся навстречу человеку, который, осторожно приоткрыв дверь, вошел в комнату.

Господи, да это же Камышинский! Тоня узнала его мгновенно. То же серое заношенное пальто, седые волосы торопливо примяты, свисают на лоб, во взгляде блеклых глаз – невероятная усталость, а на морщинистом лице – тюремная желтизна. И, кажется, если бы Тоня не знала, что именно из-за этого человека погиб Андрей, она прониклась бы к нему сочувствием.

Камышинский остановился около стола и коротко кивнул Тоне.

– Зетцен зи зих! – Штуммер показал рукой на свободный стул у стола, и Камышинский присел, крепко сцепив на коленях пальцы.

Штуммер молча и неторопливо перебирал на столе бумаги, а Тоня тем временем рассматривала Камышинского. Нет, он как-то не производит впечатления человека, который доволен тем, что предательством купил себе жизнь. Он явно испуган и насторожен. Его короткие пальцы с неровными ногтями непрерывно в движении – то сжимаются в кулаки, то расслабляются, то вдруг, крепко сжав ладони, Камышинский начинает щелкать подагрическими суставами. И лишь изредка, когда его взгляд устремляется за окно, где ослепительно сияет солнце, в глубине погасших глаз вспыхивают и тут же гаснут искорки.

– Познакомьтесь, фрейлейн, с господином Петровым, – сказал Штуммер со сдержанностью хозяина дома, представляющего друг другу своих гостей. – Господин Петров будет весьма полезен в том деле, которое мы намерены вам поручить. Но себя вы можете ему не называть.

Ах, Петров! Значит, Штуммер не хочет, чтобы она знала подлинное имя Камышинского! Значит, игра началась?

Только что Тоне казалось, что силы ее на пределе, а оказывается, это лишь начало испытаний.

Совладав с собой, она повернулась к Камышинскому и по-русски сказала:

– Нас с вами знакомят, господин Петров.

Камышинский хмуро кивнул. Штуммер поднялся, обошел вокруг стола, придвинул еще один стул и сел между Камышинским и Тоней, показывая этим, что разговор должен быть доверительным и дружеским.

– Фрейлейн Тоня, – начал он, положив руку на спинку ее стула, – господин Петров знает многих из тех, кто тайно нам вредил. Мы ему многим обязаны, и только ради сохранения его жизни, ради того, чтобы оградить его от возможной мести, временно изолировали от внешнего мира. Сейчас нам стало известно, что в Люстдорфе – не правда ли, я тоже стал одесситом? – так вот, в Люстдорфе появилась группа, которой руководит Илья Коротков. Мы знаем о нем немногое. Сейчас он пытается связаться с партизанами. Что это такое, надеюсь, вы понимаете. Господин Петров до войны знал Короткова и может рассказать о нем подробнее.

– Но чем же я могу быть вам полезна? – спросила Тоня, стараясь не глядеть на Камышинского, продолжавшего сидеть с таким отрешенно-равнодушным выражением лица, что, казалось, он не слышит Штуммера. Впрочем, да – он ведь не понимает по-немецки.

– Надо сделать так, чтобы Коротков вам поверил, – сказал Штуммер и дотронулся до ее плеча. – О, это не будет трудно! Мы задержали одну связную, девушку вашего возраста, и получили от нее пароль и явку. Коротков ее никогда не видел, но она знает его по фотографии. К сожалению, у меня этой фотографии нет, и потому… – Штуммер улыбнулся и с шутливой сокрушенностью пожал плечами, – потому нам приходится вновь просить господина Петрова об услуге: он нарисует вам то, что называется словесным портретом. Попросите его об этом, фрейлейн.

– Господин Петров, – начала Тоня, – вас просят описать, как выглядит Коротков.

Камышинский внезапно резко вскинул голову.

– А ты спроси его!.. – произнес он с такой нескрываемой яростью, что Тоня испугалась. – Господи, когда же все это кончится? Скажи ему, что мне надоели и его сигареты, и вонючий шнапс, и заботы о моей жизни. Все мне надоело!..

– Господин Петров, успокойтесь! – прошептала она, быстро сообразив, что все обстоит не столь просто, как это могло показаться.

А Камышинский вдруг спрятал лицо в ладонях и глухо зарыдал.

– Черт побери! – рассвирепел Штуммер. – Каждый раз истерики!.. – И, налив из графина воду, он протянул стакан Камышинскому: – Тринкен зи!

Крупная рука Камышинского дрожала, и стакан позвякивал, ударяясь о зубы. Какие горькие слезы! Неужели после всего этого человек может жить? Ведь вскочить на подоконник, разбить стекла и выброситься на мостовую – дело нескольких секунд.

Тоне показалось, что именно это сейчас и произойдет. Плечи старика продолжали конвульсивно вздрагивать, а воспаленные глаза, в которых возникло дикое, полное отчаянной ненависти выражение, действительно все чаще скашивались в сторону окна.

Но Штуммер оставался совершенно спокойным.

– Потерпите, фрейлейн Тоня, – сказал он, снова наливая из графина воду. – Его норма – три стакана. Потом он успокаивается и становится человеком. В общем-то, он неплохой старик, но несколько истеричен.

Через несколько минут Камышинский перестал метаться. Он сидел, прикрыв рукой набрякшие веки, и покусывал губы.

– Скажи ему, – обратился он к Тоне, – что о Короткове я почти ничего не знаю. И пусть меня отправят в камеру.

Тоня перевела эти слова. Штуммер был непреклонен:

– Пусть скажет хоть то, что знает.

– Скажите то, что знаете, – попросила Тоня, вновь вспомнив о Егорове. «Где он? Что с ним? Скорее бы все это кончилось!» – Быстрее говорите, – прибавила она от себя, уже строго. – Не тяните.

Камышинский шумно перевел дыхание.

– Коротков росту под сто девяносто. Лысоватый… Носит очки… Три передних зуба металлические… До войны жил на пятой станции. Оставался ли в подполье, не знаю… Вот и все… И скажи ему, что я устал. Я хочу в камеру!.. Сейчас же! – крикнул он, теряя самообладание. – И еще скажи, что больше он не вытянет из меня ни слова!

Штуммер небрежно махнул рукой, показывая, что Камышинский может убираться вон.

Старик тяжело встал, закашлялся и, резко повернувшись, быстро направился к двери.

Встала и Тоня.

– Теперь и мне можно идти? – спросила она, чувствуя, что больше не в силах здесь оставаться.

Штуммер слишком напоминал ей Фолькенеца – та же обманчивая изысканность манер, прикрывающая жестокое лицемерие. А что, если бросить ему в лицо, что ей известно подлинное имя доносчика? Пусть не думает, что перед ним наивная девчонка!.. Шальная мысль!.. Тоня тут же справилась с собой. Нет, нет, ни одного лишнего слова.

От Штуммера не ускользнула перемена в ее настроении, но он был далек от подозрения, что эта худенькая девушка знает больше, чем он этого хочет.

– Да, фрейлейн, – проговорил он, – я понимаю ваше состояние. Жить нелегко. Очень нелегко! Особенно вам, совсем еще юной. Но я сделаю все, чтобы оградить вас от опасностей. Поверьте, поручение, которое мы вам даем, связано с совсем небольшим риском. Вы очень недолго будете связной между Коротковым и теми, с кем он действует. А потом мы поможем вам уехать из Одессы. В мире есть уголки и получше. Австрийские Альпы, например! Я родился у их подножия… Вы когда-нибудь держали в руках букет эдельвейсов? Нет? Они растут в горах… Я и сам устал от этой войны, – вдруг сказал он, но тут же словно спохватился и вернулся к делу. – Запомните, пожалуйста: завтра утром вы отправитесь в Люстдорф, разыщете дом Мирона Стороженко… Этот дом всем известен. Отсчитаете от него в сторону моря еще четыре дома и войдете в пятый. У того, кто вам откроет, спросите: «Можно ли купить ставриду?» Вам должны ответить: «Ставриды нет, но есть бычки». После этого вы скажете, что пришли от Лугового, район, где можно перебраться к партизанам, выбран. Нужны два надежных человека, по возможности минеры. Вы должны задержаться в этом домике хоть несколько часов, послушать разговоры и, вернувшись, все мне рассказать… Дело, как видите, довольно несложное. А для того чтобы свести риск к минимуму, я установлю за домом наблюдение. Если ваша жизнь подвергнется хоть малейшей опасности, мои люди моментально придут на помощь.

– Но почему же нельзя просто арестовать Короткова? – искренне удивилась Тоня.

– О! Это была бы грубая ошибка! Нам нужно схватить их всех вместе. Не скрою, фрейлейн, мы не знаем, кто такой этот Луговой. Арестованная, оказывается, тоже его не знает. Приказ она получила через так называемый «почтовый ящик». У них неплохая конспирация!

– Значит, вы не знаете, что они замышляют?

– В том-то и дело! Мы не знаем ни места, ни времени. Нам неизвестен человек, скрывающийся под фамилией Луговой. По наведенным справкам, среди служащих железной дороги человека с такой фамилией не было и нет. Поэтому мы не торопимся с арестом Короткова – хотим выявить всю его группу. Вам все понятно, фрейлейн?

– Да, все…

– С вами легко работать. Теперь я понимаю, почему вам удалось спасти Петреску.

Штуммер подошел к несгораемому шкафу и, щелкнув ключиком, раскрыл массивную дверцу. Тоня подумала, что сейчас он предложит ей деньги, но он достал небольшой бланк, долго заполнял многочисленные его графы, а затем протянул бумагу через стол Тоне:

– Поставьте внизу свою подпись, фрейлейн. Никто, кроме меня и еще одного-двух человек, не будет посвящен в вашу тайну.

Бланк лежал перед ней на столе, а Штуммер, раскрыв папку с бумагами, занялся своими делами.

Тишина! Если смотреть в небо, то кажется, что весь мир щедро залит солнцем и в нем нет ни смерти, ни горя, ни предательства. Мерно шумят морские волны, а в сквере ждет ее…

Она внезапно вспомнила памятник Дюку… Окровавленную голову Андрея… Но что же это они сделали с Камышинским? Ведь подпольщики доверяли ему. Он был честным. Почему же его оставило мужество, когда он оказался в этой комнате? Нет, все же быстро соглашаться не следует. Пусть он видит, что она не так уж покладиста.

Какая мертвая тишина! Даже не слышно шагов за дверью.

– Фрейлейн Тоня, – тихо спросил Штуммер, – вы все еще колеблетесь?

– Видите ли, – тихо заговорила Тоня, – когда я помогала Петреску, я поступала так, как подсказывало сердце… Но пожалуйста, прошу вас, не заставляйте меня подписывать эту бумагу…

– Вы не хотите с нами сотрудничать?

– Нет, я буду делать все, что вы скажете, но…

– А что же вам мешает оформить наш «брак»? – Штуммер улыбнулся и, подписав какую-то бумагу, захлопнул папку.

– Вы же говорили, что я должна выполнить всего несколько заданий. И я выполню их, я выполню все обязательства, о которых говорится в этом бланке, и все буду держать в строжайшем секрете. Мне некуда деваться! У меня есть только один друг…

– Петреску не должен знать о нашей встрече, – прервал Штуммер, уверенный в том, что именно его она имеет в виду. – Если только вы ему проговоритесь, я не ручаюсь за вашу жизнь. Ну ладно, – вздохнул он, – я еще подожду. Давайте бланк. Мы вернемся к этому делу в следующий раз, а сейчас расстанемся… Значит, завтра вы в Люстдорфе, а послезавтра я ожидаю вашего подробного письменного доклада. – Он поднял палец и повторил: – Письменного! Но сюда больше не приходите. Вас могут заметить. У меня есть квартира для встреч. Знаете улицу Петра Великого?

– Знаю.

– Дом тридцать семь. Первый этаж. Как войдете в подъезд, сразу направо. Позвоните шесть раз. Запомните: ни на пять, ни на семь вам не откроют. Жду ровно в четыре часа дня. Будьте точны.

Она быстро направилась к Соборной площади, чтобы хоть издали взглянуть, не ждет ли ее в сквере Егоров. Конечно, она к нему не подойдет: Штуммер мог послать ей вслед своего человека.

Часы на углу показывали без четверти пять. Пустынный сквер проглядывался насквозь. По дорожке бежал мальчишка. На скамейке у входа сидели две пожилые женщины. И всё. С ощущением гложущей тоски и полного одиночества Тоня медленно прошла мимо ограды.

Глава четвертая

Она думала, что не будет спать всю ночь.

За окном изредка раздавались шаги. Тоня вскакивала и, откинув занавеску, прижималась лицом к стеклу, вглядывалась в сумеречную пустоту ночной улицы.

Потом она все же заснула, да так, что, если бы даже Егоров и постучал в ее окно, вряд ли она услышала бы.

В половине седьмого Тоня тщательно умылась, оделась, позавтракала, и все это с обстоятельностью спортсмена, собирающегося на соревнования.

Все, о чем говорил Штуммер, представлялось сейчас в ином свете. Возможно, он ее испытывает и никакого Короткова на самом деле нет, как нет и Лугового. Так или иначе, но нужно следить за каждым своим словом, за каждым поступком. Ведь возможно, что все это просто-напросто проверка.

Она вышла из дома. Ее встретило светлое, спокойное утро. Мелкие облачка, казавшиеся расплывшимися дымками от разрыва зенитных снарядов, медленно ползли со стороны моря, пронизанные несмелым весенним солнцем.

Тоня решила идти пешком. Люстдорф довольно далеко, но к десяти она наверняка доберется…

К тому времени, когда началась война, она знала, что фашизм величайшее зло. В школу, где она училась, приезжал немецкий политэмигрант Гуго Штейнгарт и рассказывал о том, как Геринг со своими штурмовиками поджег рейхстаг; она любила слушать песни Эрнста Буша – в них звучала убежденность в победе над нацизмом.

А вот теперь она сама втянута в борьбу, и, если останется жива, будет чудо. Как ожесточен Камышинский! Конечно, он не фашист и ненавидит Штуммера, но сломлен…

Звонко цокают каблучки. Тоненькая девушка спешит. На ее щеках румянец от быстрой ходьбы. Пальто расстегнуто. Кто бы мог подумать, что она, молодая девушка, такая с виду беззаботная и «домашняя», в действительности олицетворяет собою великую силу народного мщения, непреклонную, страшную силу!

Тоня ловила взгляд каждого встречного. «Наблюдаешь? Ну-ну!» – с нарастающим ожесточением думала она.

Еще не поздно было свернуть в один из переулков и, попетляв, убежать от преследователей, если они за нею наблюдают, добраться до Федора Михайловича и с его помощью исчезнуть в катакомбах.

Исчезнуть!..

Она представила себе темные своды, тускло освещенные керосиновыми лампами и свечами. Постоянное напряженное ожидание часа ночной вылазки, когда после спертого, пропахшего дымом и испарениями воздуха подземелий никак не можешь надышаться. За эти недели она уже много слышала о катакомбах – о том, что там скрывается взбунтовавшийся отряд словаков. Этот отряд не дошел до фронта. Вскоре по прибытии в Одессу словаки связались с подпольщиками и перебили немало немецких офицеров. Теперь, совместно с другими группами, они громят немецкие эшелоны и склады.

«Иди!.. Иди!.. Иди!.. – твердила она себе. – Вдруг можно будет найти возможность осторожно предупредить Короткова о нависшей над группой опасности, ведь тогда многие будут спасены».

На пустынном шоссе ее остановил патруль. Молодой солдат в неопрятной, видавшей виды шинели бегло взглянул на ее паспорт и, уверенный в том, что русская девушка не понимает по-немецки, весело сказал своему напарнику:

– А у девчонки неплохие глазки!..

Потом она долго шла темными, изрытыми полями. Заброшенные окопы уже осыпались. Линия обороны! Так писалось в газетах. Последняя линия. Теперь ее и не разглядеть. Вдалеке, среди поля, валяется остов военной повозки, перевернутой взрывом. На колесе сидит ворон. Удивительно, как много здесь этих птиц! Она невзлюбила их еще в детстве, когда увидела в учебнике репродукцию с картины Верещагина: унылое поле, усеянное телами убитых солдат, и над павшими – стая черных воронов.

Вот и Люстдорф. Небольшой, прижатый к морю поселок. Почти все дома сохранились – крепкие, обжитые, построенные еще в прошлом столетии немецкими колонистами.

Мирон Стороженко… От дома, в котором он живет, надо отсчитать четыре и войти в пятый. А вдруг Коротков все же знаком с той девушкой, которая арестована, что тогда?..

От волнения кружилась голова, но она понимала, что теперь уже за каждым ее движением наверняка следят. Может, даже сам Штуммер наблюдает из какого-нибудь окна.

Кого спросить? Из-за поворота выбежал мальчишка лет десяти, озорно подпрыгнул, что-то крикнул девчонке в сером пальтишке, понуро стоявшей у крыльца дома с небольшим узелком в руке, и устремился навстречу Тоне. Она уже хотела его остановить, но, не добежав нескольких шагов до нее, он круто свернул направо, перемахнул через канаву и исчез за калиткой.

Тоня подошла к девочке и дружелюбно обратилась к ней:

– Здравствуй!

Девочка взглянула на незнакомку серьезно и даже настороженно и инстинктивно покрепче прижала к себе узелок.

– Где тут живет Стороженко? Мирон Стороженко. Не знаешь?

– Зачем он вам? – с откровенной неприязнью спросила девочка и не по-детски испытующе взглянула в глаза Тоне.

Тоня растерялась.

– Что это ты такая сердитая? Не хочешь – не говори.

– Нету больше моего дедушки Мирона! – горестно вздохнула девочка. – В этом вот доме он жил…

– А теперь?

– В тюрьму его увезли… Вот передачу ему несу.

Так вот почему Штуммер дал ей именно этот ориентир! Ведь весь поселок знает об аресте Стороженко, и, конечно, незнакомый человек, интересующийся им, невольно привлечет к себе внимание, а Коротков заведомо отнесется к такому человеку с доверием.

Тоня медленно шла вдоль улицы. Первый… второй… третий… четвертый…

Вот и пятый дом. Ничем не приметный, обычный, поблекший от времени и невзгод. Щербатое крыльцо в три ступеньки, дверь в дом приоткрыта, во дворе позванивает цепью рыжеватый пес, обросший свалявшейся клочковатой шерстью.

Заметив Тоню, пес беззлобно тявкнул и тут же нырнул в свою конуру.

Улица пустынна, но Тоня чувствует, как со всех сторон ее пронзают затаенные взгляды. Ей показалось, что к окну рядом с крыльцом прижалось бледное лицо. Но, может быть, только показалось. Ее внутреннее напряжение достигло предела.

Спросить о ставриде? Какая глупость! Почему о ставриде? Никаких признаков того, что в доме живет рыбак.

Калитка тихонько скрипнула. Тоня медленно прошла по дорожке, поднялась на крыльцо. Из-за приоткрытой двери тянуло кислым запахом грязи и запустения.

Тоня не успела постучать, как дверь широко распахнулась, и она увидела очень высокого человека в шапке, в сером свитере и синих лыжных брюках. Поджарый, длинноногий, он показался ей даже красивым, несмотря на сероватую бледность лица.

– Заходи! Заходи! – сказал он с неожиданным радушием и улыбнулся.

Так встречают хорошо знакомого человека. Вот сейчас она произнесет парольную фразу, и он все поймет. Что же будет тогда?

– Ну, заходи же… Смелее! – В его голосе слышалась подкупающая приветливость.

Тоня переступила через порог и остановилась у двери, не в силах сделать дальше и шага.

Ее взгляд остановился на продолжавшем улыбаться лице хозяина, на тускло поблескивающей стали его передних зубов. Боковым же зрением она прощупала комнату, в которой как будто никого, кроме них, не было.

Хозяин небрежным, торопливым движением смахнул с головы шапку и бросил ее на стол, где стоял закопченный котелок, а на расстеленной газете лежала неровно обломанная краюха черного хлеба.

Удивительно, но, увидев этот голый, сужающийся к темени череп, Тоня чуть ли не огорчилась. Хозяин постарел сразу лет на пятнадцать.

Несомненно это был Коротков. Из светлых глаз его исчезла улыбка, на узкое лицо, отяжеленное крупным подбородком, легла тень настороженного недоверия.

– Нет ли у вас продажной ставриды? – спросила Тоня сдавленным голосом, и у нее перехватило дыхание.

– Еще чего захотела!.. – почти весело воскликнул хозяин дома и снова сверкнул металлическими зубами. – А бычков не хочешь?.. Ну, не жмись к двери! Садись…

Она присела на старый венский стул с расшатанными ножками, придвинутый к столу, и только теперь внимательно оглядела комнату.

В углу стояла железная кровать, покрытая серым солдатским одеялом, на подушках – ситцевые наволочки в желтых цветочках. У двери – платяной фанерный шкаф «под дуб» с поцарапанной дверцей. И с этой случайной, бедной обстановкой совершенно не вязался портрет в черной полированной раме в простенке между окнами. На нем был изображен старичок, одетый по моде времен «Броненосца Потемкина», в белом пикейном жилете, с благообразной, тщательно расчесанной седоватой бородой, а из кармана свисал черный шнурок пенсне.

Коротков перехватил ее взгляд.

– Бедно живу! Но по нынешним временам – вполне даже прилично. Работаю счетоводом у районного налогового инспектора… – Он сумрачно усмехнулся. – В такую богадельню никто лишний раз носа не сунет… Ну, рассказывай, с чем пришла? – прервал он самого себя и требовательно глянул на Тоню.

– Луговой просил передать, что надо подобрать двух надежных людей… Лучше минеров. Район, где можно перейти к партизанам, уже определен.

В светлых глазах Короткова возникло напряженное, жестокое выражение. Он прошелся по комнате, постоял у окна, глядя вдаль, потом повернулся к Тоне и спросил с неожиданным раздражением:

– У него что, своих людей нет? У меня провал за провалом… Третьего дня Стороженко забрали. Ко мне подбираются… Скажи, что нет у меня сейчас такой возможности и не предвидится…

– Хорошо, – проговорила Тоня, – передам…

– Слушай! – вдруг словно спохватился он и подсел к столу. В голосе его возникли властные нотки. – А как ты, собственно, меня нашла? Ведь Луговой знает старую явку, а с нее я ушел. Как же ты меня нашла?

Он не сводил с нее острого, недоброго взгляда, и Тоня боялась даже моргнуть, чтобы не выдать себя. Ей хотелось сразу во всем ему признаться и кончить эту мучительную игру. Ведь она должна, она обязана предупредить Короткова об опасности. Ведь она же не Зина Тюллер! Надо сказать Короткову правду, и вдвоем они сумеют придумать, как ей быть со Штуммером, как обмануть его.

– Сначала я пришла к дому Стороженко, – начала Тоня, чувствуя, как его взгляд становится все более и более подозрительным, и уже не имея сил продолжать ту низкую игру, которую ей навязали.

– Ты заходила в его дом? – перебил Коротков.

– Нет.

– Но как ты узнала, что я здесь?

– Мне сказала девочка.

– Какая девочка?

– Внучка Стороженко.

– Что сказала?

– Дедушка, говорит, арестован. Иду, говорит, в тюрьму, отнесу ему передачу.

– Но почему ты именно сюда пришла? Это девочка тебя послала?

– Нет.

– Слушай, девушка, как тебя зовут?

– Тоня.

– Так вот, Тоня, ври, да знай меру! – Он тяжело поднялся, подошел к двери и запер ее на крюк.

Тоня подавленно молчала. Слова признания сами рвались с ее губ, все предметы вокруг расплылись, она видела лишь бледное, отчужденное лицо Короткова, его глаза, ненавидящие и страшные.

– Признавайся, кто тебя послал, – сказал он требовательно.

– Луговой…

Он усмехнулся:

– Долго будешь лгать?

– Луговой сказал, чтобы я отсчитала от Стороженко четыре дома и вошла в пятый…

– Так прямо и сказал?

– Да. Так и сказал.

Он снова подошел к окну, тревожно оглядел улицу и все подступы к дому, словно боялся, что Тоня привела с собою гестаповцев.

– Какая же это сволочь предала меня?! – воскликнул Коротков, обращаясь не к Тоне, а словно к самому себе.

Тоне стало еще тяжелее оттого, что он ее ни в чем не подозревал. Глядя на его желтоватый череп, на серое, землистое лицо, она думала о том, что этот человек, вероятно, долго сидел в тюрьме. Вот такой же цвет и у Камышинского. И так же сутулится спина, словно от привычки держать руки связанными на пояснице. Каждое слово Короткова обжигало Тоню. Как же, как предупредить его о том, что опасность рядом? Что он уже на самом краю гибели…

– Может, лучше вам уйти отсюда? – робко начала она. – Раз уж арестован Стороженко, то и на вас показать могут…

Он быстро оглянулся и с угрюмой настороженностью прошелся по комнате.

– А куда? Куда уйти? Все не просто. Нужно конспирироваться так, чтобы к тебе не могли найти путь враги, но нашли единомышленники… Ну уйду – и весь труд пойдет прахом… Прервутся связи… Нет, ты так и скажи Луговому, что я остаюсь на месте… И буду здесь до конца…

«Хорошо, если бы сюда больше никто не пришел! – с тоской думала Тоня. – Мне ничего не нужно знать, ничего». Хотелось побыстрее уйти. В конце концов, скажет Штуммеру, что этого потребовал Коротков. Но она не теряла надежды найти способ, чтобы сказать ему об опасности, в то же время не раскрывая себя до конца. Урок Камышинского многому ее научил. Не у всех, оказывается, хватает мужества бороться в одиночку. За ней стоят и Егоров, и Дьяченко, и группа Федора Михайловича, и она не может, не имеет права ими рисковать. А где-то в самых глубинах сердца, не признаваясь в этом самой себе, она тоже боялась одиночества, и тюрьмы, и жестоких допросов.

Коротков молчал, сосредоточенно глядя поверх ее головы. Казалось, он погрузился в мир своих нелегких мыслей, куда не было доступа никому, кроме него самого.

– Вот что, Тоня, – наконец тихо заговорил он и погладил край стола своими длинными пальцами, словно успокаивая самого себя, – передай Луговому, что я согласен. Группу выделю. Пять человек. Двое из них – опытные подрывники. Пусть сообщит через тебя время и место… И еще скажи, что у меня, мол, все в порядке. Действую по плану… А теперь, как мне ни приятно твое общество, ступай. Да вот возьми на дорогу что бог послал – хлебца… Больше нечем мне тебя угостить.

Он встал, достал из шкафа большой хлебный нож, а Тоня заметила там, в глубине, на полке, яркие этикетки французских консервов. Она уже видела такие консервы в магазинах на Дерибасовской, но купить их было просто немыслимо!

Коротков отрезал от своей початой буханки щедрый ломоть, тщательно завернул в газету и протянул Тоне:

– Ну, прощай. Ты славная девушка, Тоня!

Она взяла хлеб, попрощалась и ушла с тяжелым и беспокойным чувством, в котором сама не могла разобраться. Что это? Привычка притворяться бедным и несчастным? Или скупость? Или, может, это НЗ [3]3
  Н З – неприкосновенный запас.


[Закрыть]для подпольщиков, отправляющихся на операции? Но неужели он хранит в своем шкафу продукты для целой группы? Нет, это маловероятно.

Хлеб она съела до последней крошки, едва только вышла от Короткова.

По дороге Тоню никто не остановил. Она вернулась домой к вечеру, такая усталая, что не было даже сил согреть чай.

А ночью внезапно проснулась. Почудилось, что в окно постукивает ногтями Егоров. Но нет, за стеклом никого ни было. На крышах истошно рыдали кошки. Они праздновали наступление весны.