Текст книги "Западня"

Автор книги: Александр Воинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

Глава пятая

– Я была в Люстдорфе, – сказала Тоня, едва войдя к Федору Михайловичу.

– Где? – насторожился он.

– В Люстдорфе. У Короткова.

– Кто такой Коротков?

– Руководитель группы.

– Какой группы? Нет в Люстдорфе никакого Короткова.

– Есть. Я сама с ним разговаривала.

Она подробно рассказала и о своем разговоре со Штуммером, и о встрече с Камышинским, которого Штуммер назвал Петровым, и о своем походе в Люстдорф от имени некоего неизвестного ей Лугового. Обстоятельно, стараясь не упустить ни одной детали. Описала поведение Короткова, не забыла сказать и о Мироне Стороженко, в аресте которого сама убедилась.

– Удивительно! – проговорил Федор Михайлович. – Какой-то человек действует от имени подпольщиков и, насколько я тебя понял, ищет связи с ребятами, которых мы спасли. А я между тем после недавних арестов не могу восстановить связи с целым рядом товарищей.

– Конспирация! – хмыкнул Егоров.

А Федор Михайлович спросил:

– Так кто же такой этот самый Луговой? Сумела ты понять, что он из себя представляет?

– Нет. Но Коротков его, по-моему, знает.

Федор Михайлович с ожесточением вцепился пятерной в свою бороду; казалось, он начисто оторвет ее.

– Значит, так, – вслух размышлял он. – Получается, что Луговой действует на железной дороге. Но если он просит помощи, стало быть, дела его не слишком хороши. С другой же стороны, судя по твоему рассказу, у Короткова довольно крепкая группа. Все это весьма загадочно!

– Но что мне сказать Штуммеру? – спросила Тоня, которая не переставала мучительно размышлять о предстоящем свидании.

– Подписку о сотрудничестве с тебя взяли, так? – спросил Федор Михайлович.

– Нет. Мне пока удалось отбиться, – возразила Тоня.

Егоров со злостью вставил:

– Ничего, пусть этот Штуммер подождет. Успеет!

– Нет, Егоров, здесь очень опасно играть в независимость, – серьезно заметил Федор Михайлович. – У Тони положение сложное!..

– Так давайте решать… Но чуть позднее, – все так же нервно сказал Егоров. – Мне пора уходить, радиограмму подготовить.

– Передавай, – согласился Федор Михайлович, – Тоня покажет тебе, где радистка.

– Федор Михайлович!

– Что? – обернулся он к Тоне.

– Как же все-таки предупредить Короткова? Я ему, конечно, намекнула, но прямо сказать не решилась…

– И правильно сделала. Я его еще прощупаю…

– Может быть, он мог бы успеть уйти в катакомбы? И других с собой увести? Ведь если он действительно знает, где подпольный обком, он нам так нужен!

– Вот в том-то и дело, что лучше бы он не знал. Достаточно нам Камышинского. Думаешь, Камышинский такой уж слабенький человечек? Он, если хочешь знать, своими руками двух полицаев задушил! А допросов вот не выдержал. В общем, так, ребятки! – Он хлопнул ладонью по прилавку, на котором горкой высились гниловатые яблоки и груши. – Будем поступать так, как прикажет начальство. А пока, Егоров, двигай к художнику Тюллеру, знаешь, где оперный театр? Придешь – спроси художника Карла Ивановича. Скажи, что тебя послал старый огородник, и он тебе любой штампик смастерит. Ночевать сегодня будешь в моем доме на Пересыпи.

«Тюллер! Это что же, Зинин отец?» – подумала Тоня, не став ни о чем спрашивать.

Федор Михайлович вышел из подсобки навстречу покупателю.

Они остались одни.

– Что же мне делать? – тихо спросила Тоня. – Коротков и его группа погибнут. Минеры будут схвачены.

Егоров обхватил голову руками. Положение казалось ему безвыходным.

– Пойми ты наконец, – проговорил он, – ничего исправить уже невозможно.

– Но я могу сообщить Штуммеру, что Коротков отказался послать минеров!

– Потом Короткова схватят, и на очной ставке с тобой он скажет, что тебе была известна истина.

– А если не скажет?

– Вот что, – Егоров понял, что спорить с ней бесполезно, нужно предложить какой-то разумный выход, – судя по всему, Штуммер ведет с Коротковым большую игру. Торопиться с его арестом не будет. Успеешь сказать при следующей встрече.

Ему показалось, что он ее убедил.

– Так, значит, писать донесение Штуммеру? – спросила она в последней надежде, что Егоров найдет какой-то другой выход.

– Писать!

Тоня зажмурила глаза, словно от охватившей ее боли.

– Ну ладно, пойду писать… Как же мы встретимся? У театра?

Она решила, что на этот раз ее разговор со Штуммером не затянется, и все же – кто может разглядеть во тьме рифы! – на тот случай, если она не придет вовремя, подробно рассказала Егорову путь, который приведет его к дому Федора Михайловича на Пересыпи. К радистке они смогут попасть только на следующее утро.

Она вышла на улицу, но ни солнечное марево, ни мягкий весенний ветер – ничто не радовало ее. Мысли были тяжелыми. Сколько лет она уже прожила на свете? Сто? Двести?

Глава шестая

Штуммер сам открыл дверь. Он стоял перед Тоней в черном костюме и накрахмаленной белой рубашке, чуть торжественный, словно приготовившийся к вечернему рауту.

– Входите, фрейлейн! Вы точны. А говорят, что точность – это вежливость королей.

Он провел ее по длинному коридору в глубь квартиры. Тоня заметила, что двери всех комнат, мимо которых они проходили, были наглухо закрыты. Дом казался необитаемым.

В комнате, куда они вошли, все осталось, по-видимому, так, как было при прежних хозяевах. Небольшой старинный ломберный стол был придвинут к окну. На стенах висели чучела: пыльный орел, вцепившись острыми когтями в отполированный дубовый сук, гордо поднял свой хищный клюв, а в углу, на черной тумбочке, поджав одну ногу, стояла цапля. В ее черных пуговичных глазах застыло выражение страха.

«Кого же она боится? – подумала Тоня. – Орла или Штуммера и тех тайн, в которые он посвятил ее во время свиданий с приходящими сюда людьми?» Около стены стоял книжный шкаф с помутневшими стеклами, за которыми не было книг. И то, что книг не было, усиливало ощущение исчезнувшей чьей-то в прошлом налаженной, устоявшейся жизни.

Штуммер пододвинул поближе к окну тяжелое кресло с изогнутой спинкой и предложил Тоне сесть.

– Ну, фрейлейн, – начал он, приветливо улыбаясь, – кое-что мне уже известно. Вы не совсем точно выполнили задание, хотя несомненно и старались…

– Я не могла задержаться у Короткова дольше, – сказала Тоня. – Видимо, он ждал кого-то, потому что попросил меня уйти. Я не успела поговорить с ним обо всем…

– Да! Да! Конечно! Просто невежливо оставаться в доме, если тебя просят уйти. А жаль! К нему действительно вскоре после вас зашел один человек… Кстати, тот, которым мы интересуемся. Ну хорошо!.. – Он присел на край ломберного столика, и тот под тяжестью его тела скрипнул. – Так о чем же все-таки вы успели договориться?

Повторяя все во второй раз, Тоня говорила довольно уверенно, и Штуммер, внимательно слушая ее, одобрительно кивал головой. Он явно отдавал должное ее памяти.

– Так, значит, фрейлейн, Коротков с Луговым знакомы? – спросил он, когда Тоня закончила свой рассказ.

– По-моему, они уже встречались. Так, по крайней мере, я думаю.

– А когда они готовят операцию?

– Коротков об этом не говорил. По-моему, он сам еще точно не знает.

Штуммер досадливо прищелкнул пальцами.

– Признаться, я надеялся, что хоть это вы сумеете узнать.

– Но ведь речь шла только о минерах! Вы сами говорили…

Штуммер приблизился к цапле, щелкнул ногтем по ее приоткрытому клюву и засмеялся:

– Представляете себе, фрейлейн, скольких червяков проглотила эта цапля за свою жизнь! А сейчас она набита ватой!.. – Он повернулся к Тоне, довольный своей шуткой. – Мы ведь с вами, в сущности, тоже ловим червяков, и надо помнить, что очень многие охотники сделали бы и из нас чучела… – Он вдруг оборвал сам себя. – А теперь садитесь и пишите донесение.

Тоня надеялась, что он забыл про письменное донесение, которое, впрочем, она на всякий случай продумала заранее. Взяв лист бумаги и ручку, подсунутые ей Штуммером, она стала писать печатными буквами. Написав и помахав листком, чтобы высохли чернила, она протянула его Штуммеру.

Едва пробежав глазами написанное, Штуммер изобразил на лице разочарование.

– Ну, фрейлейн, – с легким укором сказал он, – за что же вы лишили меня удовольствия увидеть ваш собственный почерк?

Он положил листок на стол и вынул вечное перо.

– Будьте любезны, фрейлейн, поставьте вот тут, внизу, свою подпись… Спасибо! И теперь вам уже не придется подписывать никакие другие документы. Все формальности соблюдены… Вы чем-то расстроены, фрейлейн? – спросил он, пряча донесение во внутренний карман пиджака.

– Нет, нет! Что вы! – сказала Тоня, заставляя себя внутренне собраться; внезапно она вспомнила, как Коротков доставал из шкафа нож, чтобы нарезать хлеб; этот маленький штрих исчез из ее памяти, когда она рассказывала в подсобке Егорову и Федору Михайловичу, но сейчас Штуммер сам навел ее на мысль… – Мне кажется, что Коротков скупой…

– Как это вы говорите? Скупой?! Он вас не накормил?

– Нет, почему же. Дал на дорогу щедрый ломоть черного хлеба. Но почему-то очень не хотел, чтобы я увидела мясные консервы, спрятанные в шкафу.

– Но, может быть, их совсем мало!

– Что считать малым? Банок десять!

Штуммер всплеснул руками:

– А еще говорят о широте русских и скупости немцев! Истинный немец наделен величайшим чувством товарищества. Мы расчетливы, это верно. Подлинный хозяин прежде всего уважает труд! Но немцы щедры!.. – Он словно устал от своей беспокойной жизни и обрадовался возможности переключиться, забыть, что перед ним один из его агентов-осведомителей, да и девушка, примостившаяся в кресле, казалась простой доброй знакомой. – Вы когда-нибудь задавали себе вопрос, фрейлейн Тоня, почему мы за несколько лет прошли по всей Европе?.. И почему народы приняли наш новый порядок?

Тоня не шелохнулась. Она вдруг вспомнила политзанятия и ершистого Корнева. За ответ на этот вопрос она могла бы получить пятерку. Но Штуммер наверняка бы применил к ней свою шкалу оценок.

– Так вот, – продолжал Штуммер, – немцы сильны прежде всего своей сплоченностью и верностью идее. Фюрер понял это лучше, чем другие, и в этом его гений. Представляете – ночь, на стадионе в Нюренберге тысячи горящих факелов. У трибуны – знаменосцы. В строю «гитлерюгенд», юноши и девушки. Фанфары! Остановилось биение тысячи сердец! В лучах прожекторов фюрер поднимается на трибуну. Вот он перед нами! «Я доверяю вам безгранично и слепо!..» В этих словах тысячи тонн динамита! Что творилось!.. Мы кричали, плакали, клялись фюреру в верности. «Веди нас!..» И вот мы здесь. Мы во Франции, в Чехословакии, в Бельгии, в Дании… – Он замолчал, вынул из кармана платок, медленно развернул, провел им по лбу и щекам… – Конечно, я понимаю, что вам неприятно слушать, фрейлейн. Хотя вы и с нами, но остались русской. И я догадываюсь, о чем вы сейчас думаете. Вы хотите спросить меня, почему мы не взяли Москву, отступили от Сталинграда и Киева. Я вам на это отвечу. Война – это большой ткацкий челнок. Наступление – отступление, отступление – наступление… И так до конца! Выигрывает тот, у кого больше запасов пряжи и крепче нити. Вы же понимаете, что Россия обречена!.. И эти сумасшедшие, которые сидят в катакомбах, никогда из них не выйдут. Мы уничтожим их газом, как крыс.

Вот она, первая маленькая победа! Он и сам не понимает, почему прояснилось лицо сидящей перед ним девушки, почему впервые дрогнули в слабой улыбке бледные губы. Одним этим своим признанием он оправдал тот смертельный риск, на который она пошла.

Но он по-своему истолковал оживление, которое она не сумела скрыть.

– Да, в ту ночь, фрейлейн Тоня, я стал тем, что есть сейчас. Я верю в нашу победу! Я солдат фюрера! И пойду с ним до конца… Хайль! – коротко закончил он.

– Вы были очень красивы, когда говорили обо всем этом, – сказала Тоня, поднимаясь с кресла. – У вас так задорно блестели глаза!..

Штуммер закурил сигарету и, следя взглядом за легкими кольцами дыма, с улыбкой осведомился:

– Как намерена фрейлейн провести вечер?

– Не знаю… Я устала, – сказала Тоня и взглянула на часы. Опять она не успеет увидеть Егорова. – Пойду домой. У меня ведь нет вечернего пропуска.

– К сожалению, и я не могу дать вам пропуск. Это привлекло бы к вам внимание. Кстати, фрейлейн Тоня, почему вы еще не работаете?..

– Но прошло так мало времени! Я просто не успела…

– Ну, а что вы умеете делать? – перебил он ее.

– Шить… Правда, я училась шитью только в школе, но все же кое-что умею, простые вещицы, конечно.

Он смерил ее оценивающим взглядом с ног до головы и сказал серьезно:

– Я подумаю. Возможно, найду что-нибудь подходящее… А пока у меня к вам маленькая просьба: постарайтесь почаще видеться с Леоном Петреску. Мне думается, он очень одинок и тоскует.

Тоня взглянула в лицо Штуммеру, но не смогла прочитать на нем ничего, кроме спокойного дружелюбия.

– Хорошо, – согласилась она, – я постараюсь по мере возможности развлечь его. Это что, мое новое задание? – спросила она, сама удивляясь своей дерзости.

– Не совсем, – загадочно улыбнулся Штуммер. – Разве вам так неприятно встречаться с ним? И, кстати уж, спросите, что ему известно об исчезновении парашютов со станционного склада.

Она только неопределенно пожала плечами.

Он протянул руку:

– Ну, до свиданья, фрейлейн Тоня. Я подумаю о вашем несостоявшемся романе с Коротковым. Возможно, вам еще придется повидаться с ним, если, конечно, он не встретится с Луговым. Если встретится, то тогда уже я сам поговорю с ними обоими. Да, кстати, вам нужны деньги? – Он полез во внутренний карман пиджака.

– Нет, спасибо, – решительно отказалась Тоня. – У меня еще есть. Я продала кое-какие вещи.

Он не настаивал и проводил ее до двери.

Идти к театру прямо от Штуммера Тоня не рискнула. Она решила вернуться ненадолго домой, чтобы отвязаться от возможного «хвоста», а потом кружным путем добраться до Пересыпи. Геннадий, наверное, уже ждет ее с нетерпением.

С тех пор как Тоня оказалась в Одессе, она все больше убеждалась, что наиболее быстрый путь – не всегда самый короткий.

Поев, она вышла на улицу, захватив сумку для продуктов.

Теперь она могла торопиться. Мало ли какие заботы.

Купила всякие мелочи и наконец, убедившись в том, что слежки нет, безлюдными переулками направилась на Пересыпь.

Конечно, она нарушала требование Федора Михайловича приходить реже, но ведь она узнала, какая страшная участь готовится партизанам, укрывшимся в катакомбах. Еще есть время подготовиться.

Когда она вошла, Егоров и Федор Михайлович сидели за столом, на котором стояла наполовину опустевшая бутылка вина.

– Вот обмываем штампик в паспорте новоявленного одессита, – благодушно сказал Федор Михайлович.

Егоров выхватил из кармана паспорт и помахал им в воздухе:

– Вас приветствует инвалид труда, страдающий неоперабельной грыжей!

– Что-то очень уж развеселились, – заметила Тоня, снимая пальто.

Федор Михайлович поставил перед ней рюмку, налил до краев:

– Выпей!

– За штампик?

– Нет! За Савицкого! – провозгласил Федор Михайлович. – Он разрешил тебе «сотрудничать» с гестаповцами, но только под нашу с ним ответственность, – кивнул он в сторону Егорова, который, улыбаясь, тянулся к Тоне, чтобы чокнуться с ней.

Тихо звякнули рюмки из толстого тусклого стекла. Тоня отпила глоток сладковатого портвейна, который терпеть не могла, и впервые за долгое время почувствовала себя как-то более уверенно. И почему-то захотелось разбить эту благостную атмосферу застолья, их чуть хмельное веселье. Они ведь даже не поинтересовались, о чем говорил с ней Штуммер и чего ей стоила эта встреча.

– А Тюллер мировой мужик! – сказал Егоров, видимо продолжая прерванный ее появлением рассказ. – Все понял с полуслова и попросил подождать. Я присел на боярскую скамью. Жду. Смотрю – мимо идет настоящий рыцарь, со шпагой на боку и в плаще. Ну, думаю, наверно, переодетый шпик!

Федор Михайлович расхохотался.

– А минут через пять, – продолжал Геннадий, – появляется Тюллер, подмигивает мне и сует паспорт. Он что, немец, этот Тюллер?

– Немец. Из колонистов, – сказал Федор Михайлович. – У него «крыша» будь здоров! Крепкая!

– И вы ему полностью доверяете? – спросила Тоня, не переставая думать о Зинаиде и Фолькенеце.

Федор Михайлович почуял что-то неприятное в этом ее вопросе.

– Доверяю! – и пристукнул кулаком по столу. – Во-первых, Тюллер член партии с двадцать четвертого… Ленинского призыва. А во-вторых, мною лично проверен. Для меня главное – дело! А в своем деле он просто незаменим. Художник!

– Да ведь Зинаида его дочь, кажется? – спросила Тоня.

– Дочь. Ну и что? Отвечает он за нее, что ли? Ты, Тоня, иногда примитивно мыслишь, прости уж меня. И лучше расскажи: была у Штуммера?

– Была.

– Что же ты молчишь?

– А вы не спрашиваете.

Она уже научилась рассказывать, не упуская подробностей, на первый взгляд незначительных, но передающих атмосферу события. Но сейчас ей трудно было излагать все по порядку: ее беспокоила судьба Короткова, и только об этом она могла говорить и думать.

– На рожон лезть не к чему. Жаль только, что ты так мало узнала.

– Как вам не совестно, Федор Михайлович! Я же узнала главное! – взорвалась Тоня и чуть не уронила рюмку, стремительно поднявшись из-за стола.

Выслушав сбивчивый, взволнованный рассказ Тони, Федор Михайлович даже прикрикнул на нее:

– Успокойся! Нервные барышни нам не нужны! Я навел о Короткове справки. Он в такой котел людей втягивает, что им не спастись. Объявил о перерегистрации коммунистов и комсомольцев. А зачем? Ты, надеюсь, понимаешь, чем это может кончиться для всей группы?

– Но что же делать? – растерянно спросила Тоня. – Сказать ему прямо, что гестапо его раскусило? Предупредить?

– Конечно, предупредить бы надо. Но не тебе.

– А кому?

– Я сам найду человека. А теперь вот о чем слушай. Повтори ей, – сухо приказал он Егорову. – Повтори ей то, что ты сказал мне.

– Есть приказ Савицкого: похитить Фолькенеца.

Тоня от неожиданности откинулась на спинку стула.

– Как – похитить? Не понимаю!

– План уже разработан. Самое сложное – заманить его в определенный час на берег моря у Люстдорфа.

– Почему именно там? – спросила Тоня.

– Это удобнее для подводной лодки. – Егоров помолчал, отпил глоток вина. – Ты ведь, Тоня, с Фолькенецем хорошо знакома?

– Что значит «хорошо»? Я видела его дважды: в день, когда мы с Леоном перешли линию фронта, и случайно на Дерибасовской.

Когда она привычно назвала румына Леоном, у Егорова зло дернулся уголок рта, но он сдержался.

– Савицкий предложил совершить эту операцию с помощью Зинаиды Тюллер.

– Это невозможно! – вновь решительно возразила Тоня. – Я к ней больше не пойду! В тот раз едва унесла ноги, вы же, Федор Михайлович, сами это знаете.

– Да, ты, пожалуй, права, – глухо сказал Федор Михайлович. – Надо искать более верный вариант.

Судили-рядили, но положение казалось безвыходным. Тогда Геннадий сказал, что отправится к Зине и просто-напросто припугнет ее. Однако Федор Михайлович отверг этот план. Нет, нужно действовать более тонко. Если довести Зинаиду Тюллер до крайности, она, почувствовав безысходность, сама перейдет через ту черту, которую пока еще, возможно, не перешла.

И вдруг Тоня сказала:

– Петреску!

– Что – Петреску? – насторожился Егоров.

– Надо привлечь к этому делу его. Тем более, что и Штуммер просил меня почаще встречаться с Леоном – зачем-то им это надо.

Егоров прикусил губу. Он понимал, что от предложения Тони нельзя отмахнуться, но дал бы дорого, чтобы оно оказалось таким же бесперспективным, как и те, которые были единогласно отвергнуты.

– Петреску? – задумчиво повторил Федор Михайлович. – Что ж, цэ дило треба разжуваты!

– А чем он может помочь? – прищурился Егоров. – Ты же сама говорила, что этот твой Леончик побаивается Фолькенеца.

– Побаивается или нет, дело не в этом, – возразила Тоня. – Речь идет не просто о Фолькенеце, а о Зинаиде и Леоне. Неужели это так трудно понять? Надо вклинить Петреску между ними, а там уже проще будет уточнить главный ход. Ведь Фолькенец увлечен Зинаидой. И если, к примеру, Леон пригласит ее на прогулку, Фолькенец, скорее всего, тоже увяжется. В общем, я подумаю, – сказала Тоня и поднялась. – Сейчас мы с вами все равно ничего не решим.

– Ты уже уходишь? – спросил Егоров.

– Ухожу. До свиданья…

Геннадий проводил ее до дверей, хотел поцеловать на прощанье, но постеснялся Федора Михайловича.

Уже с порога Тоня обратилась к Егорову:

– Ко мне больше не приходи. Если завтра не появлюсь, жди меня послезавтра в двенадцать дня в Александровском саду.

– Привет Штуммеру! – пошутил Федор Михайлович.

Тоня махнула ему рукой и прикрыла за собой дверь.