Текст книги "Ржаной хлеб"

Автор книги: Александр Мартынов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

6

Не оставляла Потапа Сидоровича тревога: как там, после вчерашнего, косари на горохе? Все ли на местах? Помчался на поле чуть свет и опять порадовался: зря беспокоился. Косари поднялись нынче еще раньше: на востоке чуть-чуть только пробрызнула заря. Ну и правильно: по росе и косить легче, и солнце не палит, и воздух прохладнее. Крути не крути, сказалось, конечно, и то, что очень уж была оплата подходящая! Правда, поначалу среди косцов не было видно Тюмки Симкина да еще двоих-троих, но через час-другой подошли и они, тихие и виноватые…

В это утро началась и косовица ржи. Кроме комбайна Тани Ландышевой, который был оставлен для подборки валков гороха, все остальные шестнадцать ушли на ржаное поле. Таня досадовала: все валят рожь, там такие просторы – ни конца, ни края, а ее оставили здесь, не с кем даже помериться силами, да и новые комбайновые ножи до сих пор без дела. Вот и крутись одна на этом пятачке.

Никакой усталости не испытывал в эти суматошные дни Потап Сидорович, хотя и спал-то всего три-четыре часа в сутки. Сегодня он уже побывал на ржи, ближе к обеду опять приехал на горох, поджидая секретаря райкома Пуреськина. Тот позвонил в правление чуть свет, зная, что только в такой час и застанешь председателя.

– Это ты, Потап Сидорович? – спросил он. – Что-то я тебя не узнал. Разбогатеешь!

– Я, я, Петр Прохорович, шумбрачи! – откликнулся Сурайкин, сразу прикидывая: не про вчерашнее ли накапали?

Нет, вроде пронесло. Пуреськин, судя по голосу, пребывал в отличном настроении:

– Шумбрачи, шумбрачи, Потап Сидорович! Вот читаю нашу сегодняшнюю газету и узнаю приятную новость: ваш колхоз первым в районе начал уборку и вывозку зерна. А почему райком не ведает?

– Зачем загодя кричать, Петр Прохорович? – сразу повеселел Сурайкин.

– Понятно, понятно, Потап Сидорович. Скромность, говорят, украшает человека. В общем, разреши от райкома и райисполкома сердечно поздравить тебя и всех ваших колхозников! Надеемся, что и всю уборку проведете так же.

По лицу Сурайкина прошла довольная улыбка, но ответил, как всегда, осторожно:

– Спасибо, Петр Прохорович, за поздравление! Постараемся и дальше в грязь лицом не ударить.

– Сегодня думаю побывать у вас, – предупредил Пуреськин. – Может быть, ваш опыт пригодится и другим. Где тебя искать?

– Там, где начали, на гороховом поле.

– Это где Барский лес?

– Точно!

– Тогда до скорой встречи, – пообещал секретарь райкома.

«Победе» и надлежит быть победительницей, – размышлял Потап Сидорович, проворно, как молоденький, выскочив из машины. – Ничего не скажешь, – молодцы эти ребята из районной газеты, оперативно сработали! Глядишь, с их легкой руки и вся республика о «Победе» прослышит, чего доброго, обком и Совет Министров телеграмму пришлют!..

С такими радужными мыслями Потап Сидорович опять встал в ряд с колхозниками и начал косить. То, что каждая косточка ноет, не беда, не грех и потерпеть.

Через час-другой он вымотался – не те годы, не те! – готов был швырнуть потяжелевшую косу, но в это время и показался на опушке кремовый секретарский «уазик». Сделав вид, что не заметил его, Потап Сидорович крякнул, энергичнее замахал косой.

Приноровившись, Авдей Авдеевич отбивал на пеньке косу, когда Пуреськин вплотную подошел к нему и поздоровался.

– Шумбрачи, сынок, шумбрачи! – ответил старик, приглядываясь. – Чтой-то не могу признать тебя, сынок. Говоришь по-нашенски, по-эрзянски, а на обличие вроде бы и нездешний. Откудова родом-племенем-то?

– Я, дедушка, местный. Из райкома партии, – объяснил Пуреськин. – Приехал взглянуть, как у вас дела идут.

– Мы перед партией, елки-моталки, все, как один! – бодро доложил Авдеич и подосадовал, что обещавший стать интересным разговор прервал невесть откуда появившийся Директор.

Зная секретаря райкома в лицо, Кузьма Кузьмич приложил руку к виску.

– Здравия желаем, Петр Прохорович! Наш степной фронт третий день ведет наступление на вра… тьфу, спутался! Ведет наступление на хлеб! Как говорил наш старшина, скоро и на нашей улице будет праздник – вот-вот горох кончим. Ни дна ему, ни покрышки!

Тут и подошел к ним, с косой за плечами, Потап Сидорович. Пожав ему руку, Пуреськин упрекнул:

– Вижу, председатель, что и сам косишь. Только зачем тебе это нужно? У тебя что, других дел нет?

– И я ему об этом толковал, Петр Прохорович, – подхватил Директор. – Как учил наш старшина, во время боя командиру надо быть на командном пункте и руководить наступлением.

– Точно! – засмеялся Пуреськин.

Сурайкин возразил:

– Иногда и это надо, Петр Прохорович. Если бы сам не взял косу, может, столько людей тут и не было бы. – Он показал рукой на косцов. – А тут – видишь?

Они присели на ближайшем гороховом валке; любопытствуя, потянулись колхозники, устроили, как водится, перекур. Кузьма Кузьмич по-свойски сказал-пошутил:

– Мы знаем, Петр Прохорович, человек ты из нашего района. Наслышаны, что во время войны, еще комсомольцем, партизанил, родом-племенем из пахарей-сеятелей. Наверно, когда-то и косу держал так же ловко, как, скажем, ложку. А сейчас – сможешь?

Мужики усмехались, добродушно заулыбался и Пуреськин.

– Забыл уж, когда и держал! – Он неожиданно встал, развернул плечи. – А нуте-ка, у кого самая злющая?

Демьянов подал ему самую легкую косу, только что наточенную, Пуреськин засмеялся:

– Прямо как у Есенина получается – стихи у него такие есть:

 
К черту я снимаю свой костюм английский,
Что же, дайте косу, я вам покажу —
Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий,
Памятью деревни я ль не дорожу!..
 

Он снял легкий пиджак, закинул назад нависавшие на брови густые с проседью черные волосы и, словно заправский косарь, поплевал в ладони. Повел он кем-то уже начатый ряд, с каждым взмахом все увереннее, колхозники, дивясь, повставали.

– Гляди-ка ты!

– И не кривит.

– Нет, не забыл секретарь крестьянскую науку! – одобрительно переговаривались косцы, и когда Пуреськин довольно далеко ушел от них, сами повставали по своим местам.

Петр Прохорович свою загонку довел до конца, вытер, как положено, косу пучком соломы и лишь после этого прошелся платком по потному раскрасневшемуся лицу.

– Ну как, не испортил загонку?

– Да что там! – похвалил Директор, сам же секретаря и подначивший.

– Вот так, друзья мои! – довольно сказал Пуреськин. – И с чем родился-вырос, то, похоже, никогда не забудется. Как и материнский язык.

Петр Прохорович и Потап Сидорович потихоньку пошли к машине. При всех секретарь райкома не стал говорить председателю о том, что удивлен ручной уборкой, сейчас, с глазу на глаз, сразу же спросил:

– Зачем это тебе нужно было, Потап Сидорович, возвращаться к старинке?

– Выгодно, Петр Прохорович, – коротко ответил Сурайкин.

– Чем? Косой – то же самое, что заставлять людей таскать на себе баржи. Что, комбайнов, что ли, нет?

– Почему нет? Есть. Комбайны и стояли-то без дела только один день, а сейчас второй день валят рожь. Чем же плохо? Горох, считай, кончили.

– Я, Потап Сидорович, не об этом. Ручная уборка в копеечку вам обойдется. А мы всюду о снижении себестоимости продукции говорим.

– И по расходам мы не потеряли, а выгадали, – убежденно возразил Сурайкин. – На оплату уйдет тысяч пять, зато почти сто тысяч у нас уже в банке. Год такой выдался, Петр Прохорович: все сразу подошло – и горох, и рожь. Тут день дорог.

Пуреськин умолк: арифметика получилась убедительная. Прав Сурайкин, по-хозяйски рассчитал все. Не заметил он у председателя и заносчивости – о разговоре с Татьяной Ландышевой Пуреськин не забыл. Может быть, под настроение вылилось у нее?..

– Где Радичева? – нарушив молчание, спросил он. – Почему ее не видно?

– На ржаном поле, – объяснил Потап Сидорович. – На уборку мы ее там закрепили.

– Вот туда и мы с тобой съездим, – решил Пуреськин. – А здесь и тебе делать уже нечего, забудь о своей косе.

Пуреськин в этот день до позднего вечера ездил по полям района, побывал в нескольких хозяйствах. Уборка началась почти во всех колхозах, но везде по-разному, где лучше, а где хуже, а «Победа» шла первой.

Через два-три дня Пуреськин окончательно убедился в правоте и находчивости Сурайкина. Пошли дожди, во многих хозяйствах горох вовремя убрать не успели. Свалить его комбайнами свалили, да так и оставили лежать в валках – нужно было срочно перебрасывать машины на рожь. От дождей валки почернели, зерно осыпалось, про гороховую солому и поминать было нечего.

Потап Сидорович прослыл в районе героем жатвы.

Глава пятая

1

Над полями плывет пыль и рокот моторов. Подойдет к комбайну машина, прижмется к его борту, засыплет доверху кузов – и прямиком в Атямар, на элеватор. Если посмотреть издали или сверху, то элеватор покажется гигантским ульем: с каких только сторон не мчатся сюда грузовики со своими богатыми «взятками»!

А поле – как море, по которому ветер гонит желтые волны. Они то пригибаются к земле, то снова вздыбливаются, обтекают корабли-комбайны и обрываются только там, где жесткой щетиной торчит короткая стерня либо темнеет овраг.

Красиво в эту пору в поле, но не замечают этой красоты комбайнеры. Некогда им, одно у них желание – скорей убрать добрую ржицу, одна забота – лишь бы дождь не пошел.

Интересно понаблюдать, когда помощником себе комбайнер берет сына, паренька эдак лет двенадцати – тринадцати, – такие чаще всего охотятся и упрашивают. Как он старательно помогает родителю, как проворно крутится вокруг комбайна! То, смотришь, забежал вперед и отбросил с пути кем-то оставленную палку, то, выталкивая забившуюся в сборнике солому, сам кубарем летит вместе с ней. А уж если отец даст подержаться за штурвал, – тогда и говорить нечего, преображается помощник. Козырек кепочки мигом очутится на затылке, и кепочка сразу же превращается в матросскую бескозырку. Стоит он рядом с отцом, боится даже дыхнуть, и в это время никакой он уже не парнишка деревенский, а капитан морского корабля!

Рожь, а потом и пшеницу в колхозе «Победа» комбайны в первые дни валили в валки. Таня Ландышева, закончив обмолот гороха, третий день убирает прямым комбайнированием.

На ней синий, хорошо подогнанный комбинезон, в нем она даже ростом выше кажется, в темных очках, предохраняющих глаза от пыли и горячих, слепящих лучей солнца. Бело-желтые, похожие на ржаную солому волосы ее повязаны красной косынкой, на руках старые кожаные перчатки. А уж пыли столько, что одни только зубы и блестят. На ее комбайне полощется по ветру алый флажок передовика уборки – держит Таня слово, которое дала на пленуме райкома комсомола в присутствии Пуреськина.

…Работники районного Дома культуры подготовили к уборке урожая новую концертную программу. Ее уже «прокрутили» в райцентре, показали в ближних колхозах, сегодня маршрут агитбригады – в «Победу».

Когда руководитель агитбригады Захар Черников объявил, что они едут в Сэняж, самодеятельные артисты радовались: там хорошо встречают, любят концерты; село, вдобавок, окаймлено лесом, есть там приличный пруд, неглубокая, но чистая речка Сэняжка, после концерта можно неплохо и отдохнуть, покупаться.

Охотно собирался в «Победу» Черников. Зина, как известно, из этого села, их там знают, как мужа и жену, – пускай теперь поглядят, каков он на сцене, уж спляшет так, что ахнут!..

Планировалось, что в Сэняж агитбригада прибудет к обеденному перерыву и сразу же на полевом стане даст концерт. Однако так не получилось. Шофер сперва долго копался в моторе потрепанного автобуса, потом ездил на заправку, словно до этого не было времени, – выехали с опозданием, Черников всю дорогу бурчал.

Как и следовало ожидать, в правлении колхоза никого из начальства не оказалось, все кабинеты были пусты. Черникову ничего не оставалось, как податься в поле. К его досаде, на полевом стане и на крытом току ни Сурайкина, ни Радичевой он не застал. Тут он и увидел шедшие один за другим пять комбайнов, повеселел – выход! Комбайнеры, их помощники да эти, которые на току копошатся, – вот и зрители. Человек двадцать – тридцать наберется – и лады! Сейчас не осень или зима, больше и не соберешь. Не уезжать же отсюда, не показав концерта!.. Выпрыгнув из автобуса, Захар направился навстречу комбайнам, остановил головную машину. Пока он объяснялся с комбайнером, задние машины догнали головную и тоже остановились.

Комбайн Тани Ландышевой шел замыкающим. Ей, кстати, не нравилась такая работа – скопом, на одном массиве: разберись тут, проконтролируй, кто обмолачивает так, что и зернышка не потеряет, а кто небрежничает. То же самое и с выработкой; сделал один круг головной комбайн – этот же круг сделали и остальные, его же не перепрыгнешь! Доказывала, доказывала, что раздельная уборка лучше, сноровистей – разве Самого, Потапа их, переспоришь! Как же – единым ударом, и на следующий участок! Вон почему-то встал головной комбайн, за ним остальные, – поневоле остановилась и Таня. Что там у них стряслось?

Приглядевшись, Таня глазам своим не поверила: у первой машины, размахивая руками, стоял Захар Черников. Спрыгнув с подножки, Таня сбила на лоб защитные очки, пустилась бегом.

Увидев Ландышеву, Черников обрадовался: бежит к нему свой человек, лучшая подруга его жены, она уж поможет в проведении концерта, не кто-нибудь, а секретарь комсомольского комитета, понимает, что значит концерт во время уборки, и не будет хамить, как этот занозистый бестолковый комбайнер!..

– Ты почему остановил комбайны? – резко, словно незнакомого ей человека, спросила Таня.

Захар Черников опешил.

– Как это почему, Таня? Ты что, тоже не видишь, кто к вам приехал?

– Вижу. Даже очень хорошо вижу! Поэтому и спрашиваю: кто тебе дал право в такое горячее время останавливать пять комбайнов? – Таня повернулась к комбайнеру. – Чего ты ждешь, Павел, трогай, не задерживай остальных!

– Так, видишь, начальство! Шумит еще!

– Таких начальников много найдется! Если перед каждым останавливаться – некогда будет убирать хлеб! – Таня нарочно говорила громко, чтобы слышали и остальные подошедшие комбайнеры.

Такого оскорбления Захар Черников от Тани не ожидал. С ним, с Захаром Черниковым, так грубо еще никто не обращался! Он хотел оборвать, поставить на место, но в это время с грохотом, с содроганием двинулся комбайн Павла, за ним – остальные. Направилась к своей машине и Таня. Черников не отставал от нее. Нет, он не даст себя опозорить перед всеми, а главное, перед звонкоголосой Дусей, которая в это время сидела со всеми артистами в автобусе и наблюдала всю эту постыдную сцену. Шагая за Ландышевой, Захар категорически потребовал:

– Сейчас же останови комбайны!

– Зачем? – не оглядываясь, спросила Таня.

– Ты что – слепая? Останови сию минуту!

– И не подумаю.

– Издеваешься? – зло закричал Захар, убедившись, что план его срывается. – Ну погоди, девка, ты за это ответишь! Крепко ответишь. Будешь помнить, как срывать концерты. Как идти во время уборки против политической линии!

– Иди-ка отсюда… со своей линией! Пока не попал под колеса комбайна! – посоветовала Таня, берясь за поручни.

– Пожалуюсь в райкоме! – пригрозил Черников.

– Иди жалуйся хоть куда, только сгинь отсюда скорее! Не мешай работать! – уже с комбайна крикнула Таня.

– Где Радичева?

– Была в обеденный перерыв, ушла.

– Куда?

– Не докладывалась.

– Где Сурайкин? Здесь какой-то саботаж.

Таня запустила комбайн, грохот напрочь забил все последние выкрики рыжеголового. Отстав от комбайна, красный от гнева Черников сел в автобус, распорядился гнать в Атямар.

2

Таня Ландышева, как и другие комбайнеры, работала почти до захода солнца. Все так же вроде наполнялись бункеры горячим зерном, так же приезжали и уезжали автомашины, наполненные сыпучей кладью, но настроение у Тани было уже не то. Не привыкла она делать свое дело молча, со сжатыми зубами, словно мстя кому-то. И все из-за этого рыжего Захара! Нет, она не раскаивалась, не винила себя за то, что прогнала его. Только, быть может, надо бы немного другим тоном говорить с руководителем агитбригады, не так распаляться. Но и не останавливать же было комбайны посреди поля часа на два!

«Мы считаем время минутами, – рассуждала Таня, стоя на мостике. – А тут, на тебе, глуши все пять комбайнов и слушай, как будут петь и плясать, агитировать нас за ударный труд. А хлеба пусть ждут, это плясунов не касается. За два-то часа – ого-го-го сколько можно убрать! Почему на заводах рабочие во время работы не останавливают свои станки не только на час-другой, но даже на минуту? Они знают цену своей минуте. А уборка хлеба – что, разве не тот же завод, а комбайн – не тот же станок? Причем на заводе проще: если и дождь пойдет – станок не остановится, а уж если польет во время жатвы, тогда и рад бы не останавливаться – остановишься. Нет, на уборке рабочей минутой надо дорожить еще больше, не правильно?..»

На другой день, с раннего утра, – словно Таня действительно сама и наворожила, – задождило. Только что чистое небо заволокло, подул прохладный ветер, принесший сперва редкие крупные капли, потом дождь хлынул по-настоящему. Ржаное поле словно задымилось, сверкнула молния, загрохотал гром.

Комбайны встали; хорошо еще что неподалеку находился крытый ток, туда все помчались, на бегу отфыркиваясь.

– Вот, прах его возьми, не ко времени пошел! – вытирая мокрое лицо такими же мокрыми рукавами, уже под крышей тока, подосадовал молодой комбайнер Павел.

– Не говори так, елки-моталки! – попрекнул Авдей Авдеевич; он помогал здесь Кузьме Кузьмичу – подправлял грабли, чинил лопаты, латал мешки. – Почему не ко времени? Озимя скоро сеять, сынок, озимя! Про будущий год не забывай. А ты – не ко времени!

– Верно, дедушка, – согласился Павел. Он снял с себя мокрую рубаху, выжал и, снова напялив ее на богатырское тело, неожиданно обнял мокрыми руками Таню. – Эх, Танюха! Сейчас бы, после этой баньки, по маленькому стопешнику, а? Или концерт послушать – прогнала вчера красноголового петуха! Сейчас бы вот и ехал!

– А ну-ка убери руки! Я и так вся мокрая, а тут еще твои холодные жерди! – Таня двинула плечами, резко освободившись от объятий парня.

– Да, сейчас бы концерт в самый раз, – поддакнул Кузьма Кузьмич, собирая в одну кучу лопаты. – Как говорил наш старшина, после боя для солдата хороший отдых – это победа в очередном бою.

Два молодых парня о чем-то пошушукались, один из них громко, чтобы все услышали, попросил:

– Дед Авдей, расскажи-ка, как ты в разведку ходил. Похлеще всякого концерта будет.

– Дедунь, расскажи! – поддержал друга второй парень. – Это ведь не какое-нибудь там «ля-ля-ля».

– Эх-хе-хе! Чего уж споминать, что давным-давно прошло и травой заросло, – явно для приличая засомневался старик. – Это тебе, елки-моталки, не пуд зерна: сразу и с места не сдвинешь, и не поднимешь.

– Дедушка, Авдей Авдеич, расскажи! Я разок слыхал – куда там артистам! – Подзадоривал старика и Павел, обращаясь за поддержкой к остальным колхозникам: – Так, мужики, а?

– Точно!

– Авдеичу слово!

– Ав-де-и-чу! – дружно раздалось под навесом.

– Уважь, Авдеич, уж не ломайся, – вставил и свое слово Директор.

– А я, елки-моталки, разве ломаюсь? У меня что было в жизни, про то все знают. С тем и в могилу сойду, не долго уж осталось до энтова. Тады слушайте. – Авдей Авдеевич удобно и, похоже, надолго примостился на мешок с зерном.

О том, как он был разведчиком в конной армии Буденного, Авдеич охотно рассказывал в школе на пионерских сборах, не однажды слыхали его и взрослые, и сейчас, упрашивая старика, парни немного и хитрили: интересно, что Авдеич на этот раз добавит к своему рассказу? А прибавлял он обязательно, и к этому в Сэняже уже привыкли.

Все замолкли, подсаживались поближе. Слышен был только дождь – словно целое стадо кур клевало по железной крыше.

– Значится, было это недалеко от Оленбурга. Мы стояли, сказать, вот здесь, – Авдеич показал на ворох зерна, – а дутовцы вон там, – старик махнул рукой в противоположную сторону. – Перед боем надобно было узнать, какие у врага, елки-моталки, силы. Што для этого надо? Везвестное дело – послать в разведку. Кого снарядить? В штабе кумекали-кумекали, потом Семен Михалыч Буденный, елки-моталки, издал приказ: пошлите, грит, нашего Авдея, он эрзя, ошибаться ему нельзя. Дескать, он такой из хруктов дуля, что его не берет никакая пуля. Не один раз, мол, хаживал в разведку, мы его смекалку знаем. Вызвал меня, елки-моталки, Михалыч и говорит, – до сих пор сохранились в моей черепушке его слова, не вру, могу даже побожиться перед честным народом, – «Ну, грит, Авдей-чародей, самое важное задание тебе. Выполнишь – свою шашку пожалую в подарок. А если не выполнишь… Знаю, выполнишь, шашка будет твоей, хоть и жаль мне с ней расставаться». Коротко растолковал, что и как там нужно обделать и с чем оттуда возвращаться. На прощание поцеловал, вроде бы и сейчас от его усов щекотит лицо. И объявил при всех: «Мировая революция, Авдёй-чародей, не забудет твою героизму!..»

– Даже поцеловал? Раньше сказывал – вроде бы не целовал, – усмехаясь, заметил Павел.

– Коли не веришь, елки-моталки, тады заткни свои слушалки! А я на энтом поставлю точку, – осерчал старик. – Типун тебе на язык-хлебалку!

– Рассказывай, дед, рассказывай! – вступились остальные. – Не слушай этого балабона!

– Продолжай, Авдеич!

– Это другой коленкор, – смягчился Авдей Авдеевич, когда голоса утихли. – На чем, бишь, остановился? Ага, взял я с собой, елки-моталки, таких же, как я сам, молодцов. Которые в разведке и из воды выходили сухими и из огня вырывались неопаленными. Оба под стать мне самому, ни дать ни взять – головорезы! Одному щеки сажей подмалевали, ну прямо форменной шишигой стал. На второго напялили вывернутую шубу в заплатках. Сам я надел зипунишку, в руки взял балалайку, на ногах – лапти с онучами. Это, значится, тово, как уж ево?.. Забыл, елки-моталки, слово такое есть, как раз сюды подходит, помахивает на наше кансть пире[13]13
  Кансть пире – конопляный огород.


[Закрыть].

– Конспирация? – прыснув в ладошку, подсказала Таня Ландышева.

– Во, во, она самая! – обрадовался старик. – Вертаемся мы будто бы со свадьбы. Для запашку глотнули самогонки, в карманах опять же бутылки этой журавлиной воды. Само собой, вытворяем из себя пьяных, сверх глоток песни орем. Через один патруль прошли – помогла самогонка, второй дозор подмазали: этому – бутылку, другому – две. Нас, по правде говоря, и не потрошили больно. Какой спрос с пьяных? Да еще со стариков вроде; бороды у нас, знамо дело, были, мы их нарошно не стригли по случаю разведки…

Подогревая интерес, дед Авдей опытно помолчал.

– Дошли, елки-моталки, до одного большого села. Сами на уме – все высматриваем, примечаем, берем на заметку. Где пушки, где пулеметы. Где винтовки в козлах-подставках, прямо на поле. А та-ам! Поповский дом на месте никак не может устоять ходуном ходит. Гремит весь – от песен, от пляски. Тут и заметил нас какой-то офицер. Меня – за шкирку. Одного мово дружка – за шиворот, второму дружку под зад поддал. Толкуем ему, кто есть мы и откуда вертаемся. Он нас прямиком в поповский дом. «Вот, грит, господа, скоморохов привел!» И стряхнул нас около гулянкиного стола. А за тем столом, смотрю-глазею, – полковники, капитаны, все с золотыми погонами. Рядом с ними, прах их возьми, почти нагишкой стервухи их пищат! Потом-то уж мы стали знать из ихних поздравлений: отмечали именины какого-то ихнево начальства, боль-шова начальника!..

Смешки под навесом раздавались теперь все чаще, Авдеич, увлекшись, уже не придирался к ним, более того, они уже по-своему были необходимы – как поддержка, одобрение.

– Один, значит, полковник, вылез из-за стола. Двумя руками заграбастал меня за воротник и мычит. Как вон наш племенной бык Байкал: «А ну-ка, каналья, если ты на самом деле скоморох – покажи, что умеешь вытворять!» Отступать нам некуда. Моргнул я дружкам, поправил балалайку и пошел чего-то наяривать. Дружки мою маневру поняли – за мной вприсядку! А я им под свою бренькалку подсказку даю:

 
Добра много, мешка нет,
Добра много, мешка нет!
 

Застольники, значится, кто смеется над нами, кто вино глохтит. А кто, елки-моталки, тех бессовестных стервух тискает, – тьфу, поганые такие, размалеванные, в грех с ними войдешь! Дружки-то слушают, про что я наяриваю – и кумекают. Мешки, дескать, где-то спроворить надо. А я им дальше еще:

 
Бабья рубаха чем не мешок!
Бабья рубаха чем не мешок!
 

Да как пошел чертом – выше головы коленки выкидываю! И ору во всю горлу – инструкцию даю:

 
Рукава завяжи,
Чего хочешь положи!
Бабья рубаха чем не мешок!
 

Припевки, либо где-то слышанные, либо самим сочиненные, Авдей Авдеич спел дребезжащим стариковским голосом и покашлял, давая отдых натруженному горлу.

Боевые дружки мои сразу и смикитили, что надо делать, – продолжал он. – Одному полковнику-подполковнику, не упомню уж, или не поглянулись кувыркания-то наши, или надоели мы ему. Я-то еще на балалайке тренькаю, пуще прежнего стараюсь – меня не тронул. А друзей моих – наладил. Пинка, проще сказать, под зад дал им. Потом уж сели, про меня забыли. Я, елки-моталки, катьмя и выкатился из дому. В темноте-то чуть нашел своих. Вот, сказать, смышленые-разудалые были! Стоят за углом, где не видать, а в ногах-то два мешка. Из бабьих рубах. В одной – затворы да замки от пушек-пулеметов, сколько смогли. Во второй – пьяный взводный, рот кляпом заколочен. Ну, и давай нам бог ноги!..

Авдей Авдеич перевел дух, деловито закончил:

– На другой день, елки-моталки, этих дутовцев начисто положили! Там их, сказывают, целый полк был.

О службе у Буденного, о той же разведке старик на пионерских сборах рассказывал куда сдержанней, строже, Павел сам слыхал; сейчас тот же рассказ был так расцвечен импровизацией, что тот же Павел многозначительно крякнул:

– Ну силен ты у нас, Авдеич! Не разведка, а просто прогулка: взвалили мешки на плечи и – ать-два – к своим! А дутовцы вроде бы глупые – ни часовых, ни караула у них.

– Вы глядите на него – ведь не верит, желторотый! – притворно, с усмешкой, вознегодовал Авдей.

Оберегая деда от насмешек, Таня, а за ней остальные, благодарно захлопали.

– А шашку свою Семен Михалыч отдал тебе? – допытывался Павел.

Авдей Авдеич безнадежно махнул рукой:

– Безмозглый ты! Пра, безмозглый! Я, чать, не из-за шашки ходил в разведку – за революцию! А хотя бы и стал дарить, не взял бы. Да сказать, больше-то я его и не встречал. Баили, Фрунзе вызвал его, по случаю агромадного дела!

А дождь между тем все накрапывал.