Текст книги "Ржаной хлеб"

Автор книги: Александр Мартынов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

4

Веры Петровны в кабинете не было.

Таня постояла в коридоре, поднялась на второй этаж: может, Радичева у Сурайкина? Очень уж хотелось прямо сейчас, сию минуту, встретиться и поговорить с ней. Однако кабинет председателя был закрыт. Жалко, но ничего: после долгой дороги пора и отдохнуть, дома заждались, наверно…

Потап Сидорович Сурайкин попался ей при выходе из правления. Он шел навстречу, опустив голову, будто отыскивал что-то на земле. Таня подосадовала. Если вот так идет, с опущенной головой, землю разглядывая, – настроение у него плохое, добра не жди. Об этом в Сэняже каждый знает. Вот ведь человек! Вроде бы и плохого он ей никогда ничего не делал да и других до слез не доводил, но всякий раз, когда вот так встречаешься с ним, руки-ноги почему-то опускаются.

Главой колхоза Потапа Сидоровича Сурайкина избрали спустя полгода после приезда Веры Петровны в Сэняж. В те времена в колхозе слаба была трудовая дисциплина, планы поставок не выполнялись, строили мало и долго. Шов в делах колхоза, невесело шутили на селе, так распоролся, что стянуть его могла лишь «крепкая рука». Такая крепкая рука, по мнению колхозников, была у директора школы Потапа Сидоровича Сурайкина. Человек он местный, и он всех знает, и его все знают, поэтому и был довольно дружно избран председателем колхоза. Избрали не столько по рекомендациям района, сколько по настоянию самих колхозников, которым осточертели и лодыри, и гоняющиеся за длинным рублем на стороне шабашники: этот прижмет!

Крутой нрав Сурайкина на селе знали, на него и надеялись: у Сидорыча отлынивать не будешь. Неспроста с легкой руки ребятишек и все колхозники стали называть председателя «Сам». Знал или нет об этом Сурайкии – было неведомо, быть может, и знал, во всяком случае, нравом своим прозвище оправдывал. Подкрутил он гайки так, что даже и те, кто горячо ратовал за него, не рады были. Поначалу одобряли, но год от году, по мере улучшения дел в колхозе, Потап Сидорович все больше становился невыносимым – ни слова поперек ему не скажи, ни совета, ни предложения не примет, одного его слушай и делай то, что скажет он сам!

Сэняжцы народ справедливый, они видели, понимали, что Сурайкин многое сделал – укрепилась трудовая дисциплина, приумножилось богатство колхоза. В районных сводках с самой нижней ступеньки хозяйство выбралось в верхние ряды. Потап Сидорович на всех районных конференциях, собраниях и активах неизменно избирался в президиумы. За годы его председательства в домах колхозников стали появляться телевизоры, стиральные машины, дорогая мебель, в колхозе заработал водопровод, в домах горели газовые плиты. Этим благам больше мужчин радовались женщины: за водой к колодцу в слякоть да по морозу не топать, стряпать – одно удовольствие. Да ведь известно: человеку кроме достатка нужно еще уважение, сэняжцы – народ на внимание отзывчивый, чуткий; пошути с иным по-дружески, попей с ним за одним столом чай – он тебе горы свернет! Только всего этого теперь от Потапа Сидоровича уже не дождешься.

Самое же несправедливое в том, будто бы все хорошее и доброе в колхозе Сурайкин сотворил один, без людей – вот что обидней всего. Жизнь улучшалась, но менялись при этом и сами люди, менялось их отношение к земле, к труду, ко всему окружающему, – Потап Сидорович не менялся. Он оставался таким же сухим, черствым, хуже того, держался все недоступней. Видно, так уверовал в свои способности, в свою незаменимость, что кроме себя никого не замечал. Как вон бородавка на чистом здоровом лице: и сковырнуть не сковырнешь, и смыть не смоешь, да и во время бритья осторожненько обходишь – не срезать ненароком бы…

Нет, не удалось Тане Ландышевой разминуться с председателем.

Потап Сидорович только махнул ей рукой, дескать, возвращайся обратно. Ничего хорошего не ожидая, Таня пошла следом, тщетно думая, что председатель заговорит. Лишь в правлении, в кабинете Сурайкина, Таня не вытерпела:

– Что случилось, Потап Сидорович, зачем звали?

И тут не сразу ответил председатель – тянул, медлил. Таня все больше чувствовала себя виноватой, хотя никакой вины за ней не было. Унизительно это – стоять, ждать, наматывая вокруг руки белый кружевной платок.

– Без ножа, девка, ты меня зарезала, вот что! – наконец сказал Сурайкин.

– Я? – Таня ничего не понимала. – Это как так?

– Вот так, очень просто. Сама вроде бы не знаешь, – председатель неприязненно посмотрел на девушку.

– Не знаю, Потап Сидорович. Хоть по-человечески можете растолковать, что случилось?

– А я что, не по-человечески говорю? В обезьяну превратился? – Председатель говорил зло и оскорбленно. – Сколько вас ни учил, все равно не научились вежливо обходиться со старшими, совести не хватает! Для вас ничего не стоит оскорбить пожилого человека!

– Простите, Потап Сидорович… Но у меня и в мыслях не было оскорбить кого-то, тем более вас. Но ведь я на самом деле ничего не понимаю, – тихо сказала Таня, продолжая стоять перед Сурайкиным.

– Где ножи?

– Какие ножи? – совсем растерялась Таня.

– Не такие, понятно, какие носят бандиты! Где, спрашиваю, ножи от твоего комбайна, те самые, которые во время уборки режут хлеб?

– Вай, Потап Сидорович! Вы меня даже напугали. О каких ножах, думаю, спрашиваете? Так бы и сказали. – Таня облегченно вздохнула. – Да где же им быть, как не на своем месте? На складе, конечно. Осенью еще отнесла их, Кузьме Кузьмичу сдала.

Председатель не испытал, кажется, ни малейшей неловкости оттого, что понапрасну напустился на девушку.

– Вот что, Ландышева. Завтра же поставь ножи на комбайн. Не сделаешь, пеняй на себя! Из совхоза «Инерка»[7]7
  Инерка – великое озеро.


[Закрыть] комиссия была, проверяла, как мы подготовились к уборочной. Все комбайнеры у своих комбайнов стояли, только тебя не было. – Сурайкин недобро покосился: – Где целый день хайдала?

– Я не хайдала, а ездила в Атямар, провожала в армию комсомольца Федю Килейкина, – с трудом сдерживаясь, объяснила Таня.

– Видишь, что натворила? Тут проверка, комиссия, а ее со своим алюхой[8]8
  Алюха – оскорбительное, вроде бродяги, дылды.


[Закрыть] черти по вокзалам носят. Тебе что? Тебе ветер сзади. А я – красней за тебя! Я…

Дальше Таня слушать не стала, лицо ее побледнело.

– Федя Килейкин – не алюха! – голос Тани зазвенел. – Он – отличный механизатор, комсомолец. Об этом вы сами знаете. И проводили его не куда-нибудь, а служить.

Таня резко повернулась, рывком распахнула дверь кабинета.

5

Домой Таня пришла уже в поздних сумерках.

Все три окна были освещены, свет их дроблено пробивался сквозь густую темную листву вишен с редкими белыми горошинками последнего цвета. Зато земля под деревцами была припорошена опавшим цветом, словно снежком, от него исходил тонкий слабый запах. И во всем этом – в слабом, чуть сладковатом запахе привядшего листа, мягком свечении родных окон, вечерней тишине – было столько покоя, благости, умиротворения, что раздражение, обида Тани исчезли. Как всегда перед вечером крыльцо было вымыто, Таня вытерла запыленные туфли о влажную тряпицу, постеленную у нижней ступеньки, и вошла в избу.

Мать Тани, невысокого роста, сухонькая, по виду уже старая, возилась на кухне. Здесь же на краю скамьи сидела мать Феди Килейкина – Дарья Семеновна, всегда краснолицая, моложавая, начинающая толстеть.

Увидев Таню, обе женщины обрадовались. Дарья Семеновна зачастила:

– Да где ты, Танюша, до сих пор была? Да почему ты не села с нами в машину? Мы с Федорычем ждали-ждали, а ты куда-то запропастилась!.. Так и приехали вдвоем в пустой машине. Все беспокоились – не случилось бы что с тобой. Нельзя эдак-то! Поди, пешком пришла?

– А что особенного? Теперь и пешком хорошо. Ноги свои…

– Знамо, ноги свои, знамо, молодая. А у меня вот все сердце истерзалось! Погодь, говорю Федорычу, пойду наведаюсь, узнаю.

– Спасибо за заботу, тетя Дарья, дошла хорошо.

– На машине лучше бы доехала. Ну, теперь бог с тобой, ты дома. Пойду успокою Федорыча: тревожится, виновным себя считает.

Поговорив еще немного для приличия, Дарья Семеновна ушла. Таня посмотрела ей вслед, вздохнула. Мать, вытирая о передник руки, хотела что-то сказать и тут же бросилась к газовой плите, где закипало молоко. Таня шагнула за матерью, засмеялась:

– Вай, мамынька, как есть-то я захотела-а! Что-нибудь найдется?

– Ий-а, почему нет? Куриный суп сейчас согрею, газ, слава богу, горит. Картошки нажарю.

– Долго, мамуля. Я лучше – молока, с нашим хлебушком. Ты ведь пекла нынче – чую.

– Пекла, доченька, пекла. Рошксе[9]9
  Рошксе – розень (ржаной), кши (хлеб) – ржаной хлеб.


[Закрыть] на лавке под полотенцем. Словно спелые дыни, – похвалилась мать, помешивая ложкой вскипающее молоко, она негромко говорила про свое, будничное, тем свою материнскую ласку и сказывая: – Оно, знамо, теперь без заботушки. Не желаешь сама печь али когда невмоготу – иди в магазин и бери. Пекарня-то своя. Только магазинный хлеб – неблизкая родня своему. Подовому да ржаному. Свой-то, куда там – вкуснее! От одного его духа насытишься!

Таня отрезала от румяного высокого хлеба большую горбушку, налила из крынки полную кружку парного, вечерней дойки молока, пошла в горницу. Матери, конечно, поговорить хочется, расспросить, как проводила Федю, а Тане хотелось побыть одной. Ничего, мать поймет, мать всегда все понимает…

В горнице было прохладнее, чем на улице, и как-то приветно, Таня любила эту комнату больше других, хотя в обстановке ее и не было ничего особенного. Посреди – круглый стол, накрытый льняным желтым столешником, тюлевые занавески на окнах, диван, застеленный ковром, невысокий комод с телевизором, в простенке – трюмо, с расставленными и разложенными предметами девичьего туалета: пудреница, духи, зеленая расческа, серьги. На другой стенке, как водится, всевозможные фотокарточки, над ними всеми – большая фотография отца. Он в военной форме, с автоматом на груди. На плечах хорошо заметны погоны сержанта. Эта фотография – все, что от него осталось: десять лет назад он умер от фронтовых ран…

Приятно, скинув туфли, пройти босыми ногами по крашеным половицам, по легким разноцветным дорожкам – их выткала мать из всякого ненужного тряпья.

Поужинав, Таня переоделась, накинула легкий халатик. Прошлась по комнате, остановилась около трюмо и распушила бело-желтые волосы. Села за стол, раскрыла книгу, хотела немного позаниматься: второй год заочно училась в университете на факультете механизации сельского хозяйства. Полистала страницы – ничего из прочитанного не задерживалось. И Федя не выходил из головы, и нелепый разговор с Потапом Сидоровичем. Чтобы как-то отвлечься, включила телевизор, присела на диван. На экране возникли купающиеся в море. Вот двое отделились от остальных, поплыли навстречу волнам, словно белые лебеди – крыло к крылу. «А меня пробирают и упрекают даже за то, что проводила в дальнюю дорогу своего друга-лебедя», – снова с горечью, с обидой подумалось Тане.

Невеселые ее раздумья прервала старшая сестра Поля. Она рано овдовела – муж погиб вскоре после свадьбы, спасая утопающего; оставшись молодой бездетной вдовой, она теперь всю свою душу отдает ребятишкам детского садика, где работает воспитательницей.

– Танюша, как проводила? – оживленно спросила Поля, выкладывая на стол разноцветные рулончики бумаги. – Это знаешь зачем? Ребяток своих учить буду цветы делать. Все забава.

Поля наконец заметила, что сестра отмалчивается, удивилась:

– Ай-вай, какая тебя блоха укусила?

– Не блоха – человек, – не отрывая глаз от экрана, нехотя отозвалась Таня.

– Да как же это так? Разве что случилось?

– Ничего не случилось. Просто так. Немного пощипались…

– Ты что, с ума сошла, в такой день ругаться? – пораженная, Поля опустилась на стул.

– Совсем не сошла. Он стал издеваться надо мной, оскорбил меня.

– Ай-вай, это как же?

– Вот так. Ножи, говорит, я потеряла.

– Какие ножи? – с испугом спросила Поля.

– Какие, какие!.. Ножи от моего комбайна. Дескать, куда я их подевала. А я их еще прошлой осенью сдала на склад.

– Да к чему Феде ножи эти сдались в такой-то день? – ничего не могла понять Поля.

– Не Феде, – чуть раздраженно объяснила Таня. – Самому, Потапу Сидоровичу. С ним и поцапались из-за этих ножей.

– Ну ты, а я уж не знаю что подумала! – облегченно вздохнула Поля. – Федю-то проводила, спрашиваю?

В этот раз Тане отвечать не пришлось: к ним ветром влетела Зина.

– Танюша, чао. Поля, здравствуй, – с порога закричала она, обращаясь в основном к Тане. – Пришла, золотко, проститься с тобой. Завтра чуть свет уезжаем в свое гнездышко. Давеча звонили по телефону из Атямара. Отзывают моего золотоголового. Сказали, нужно к уборке урожая готовить новую программу концерта. Знаешь, без него эту программу и готовить некому. Он по этой части настоящий артист!

Поля косо посмотрела на Зину, собрала в охапку разноцветные бумажки, вышла – недолюбливала она чересчур бойкую Зину.

– Почему такая кислая? – присев к подруге и обняв ее, спросила Зина, но тут же сама и растолковала: – Что это я о глупостях спрашиваю, словно сама не знаю, кого и куда проводила. Ничего, Танюш, ничего! Все пройдет, как с белых яблонь дым! Помнишь, как писал Есенин? Только голову не вешай!

– Пройдет, пройдет… – рассеянно повторила Таня.

– А мы ландышей набрали в лесу. Так их много – хоть косой коси. Хотела тебе принести, так ты сама – товарищ Ландышева. Неспроста у тебя фамилия такая – похожа на эти цветы.

– И я люблю их. Только времени нет ходить за ними, – вздохнула Таня.

Зина, чувствуя, что Таню не удается разговорить, вскочила, с деланной опаской воскликнула:

– Ой, мне пора!

– Посиди, картину досмотрим, – не очень настойчиво предложила Таня.

– Картина старая, я ее уже несколько раз видела. И Захар наказывал не задерживаться. Когда будешь в Атямаре, заходи обязательно, где квартира моя – знаешь. Если не зайдешь – рас-сер-жусь! Это и хотела тебе сказать. Ну бывай, Танюша, чао! – Зина чмокнула подругу и опять, как вихрь, вылетела из комнаты.

– Ушла балаболка? – тотчас появившись, усмехнулась Поля.

– Проститься приходила, – коротко объяснила Таня и юркнула к себе за перегородку.

– Ай-вай, или уже ложишься? Почему так рано? – не отставала Поля.

– Лягу, Поля, устала, и не расспрашивай меня, не надо, – тихо отозвалась Таня из своей боковушки.

Поля сочувственно вздохнула. Под ее проворными руками трудолюбиво зашуршала разноцветная бумага.

Глава вторая

1

Ранним утром Таня прямиком направилась к колхозному складу. Ее не оставляли в покое комбайновые ножи: а вдруг «Сам» не зря на него напустился?.. Ремонт своего СК Таня закончила давно, пораньше многих других; все поношенные части заменила, что надо подправила, смазала, на днях снова проверила мотор на холостом ходу – работал как часы. Да и про злополучные эти ножи никогда она не забывала, только со склада взять не торопилась: знала, они там лежат в сухом месте, зачем же задолго до выезда в поле ставить их? Пойдут дожди – заржавеют, ребятишки из озорства снять могут – от этого никто не застрахован.

Нет, все у нее как будто в полном порядке. Хлеба в этом году в колхозе уродились тучные – лошадь с упряжкой утонет в них, и налив отменный. Комсомольцы на собрании дали слово: работать так, чтобы ни одного зернышка не оставить в поле. И уж не оберешься стыда, если она сама, секретарь комсомольской организации колхоза, отстанет от товарищей. Нельзя, никак нельзя!

Шла, про ножи эти, про скорую уборку думала, а за всем этим – все то же: как он там, Федя, где сейчас едет, скучает ли о ней?

Еще издали Таня увидела, что широкие двери склада открыты, и обрадовалась: значит, Кузьма Кузьмич, а проще – Директор – так звали его на селе – на месте. И когда уезжал на войну, и когда пришел с фронта, Кузьма Кузьмич носил свое доброе имя. Домой он вернулся жив-здоров, как говорится, коммунистом, с несколькими медалями. Правда, левая рука в локте не сгибалась – шальная пуля задела, однако не помешала сразу же окунуться в работу. За такую вот деловитость весь Атямар и прозвал его Директором. А в том, что прозвали его именно так, вроде сам оказался виновен.

По здешним обычаям Кузьму Кузьмича, как и всех тех, кто возвращался с фронта, встречали всем селом. Родные-близкие от радости слезу уронили, другие поплакали, вспомнив своих, которые уже никогда не вернутся.

За угощальным столом, когда Кузьма Кузьмич рассказывал, как он воевал, старичок – шабер Авдей Авдеевич разговорился с фронтовиком:

– Я вот гляжу, Кузярка, на твои плечи и никак, елки-моталки, не уразумею: это что за красные язычки поперек твоих погонов? Ты что, охвицером был?

– Не офицером – сержантом, – сказал фронтовик и согнутыми пальцами правой руки поправил свои черные с проседью усы.

– Это кто ж они, стержанты, которые скребнями чистят лошадей? – подвыпив, домогался старик, зная, что застолье начинает прислушиваться.

Кузьму Кузьмича задело – толстыми короткими пальцами он побарабанил по стакану, усмехнулся.

– Лo-ша-дей!.. Ежели бы ты знал, Авдеич, какие я там дела вершил, не стал бы так!.. Ло-ша-дей!!! Отечественная, брат, не родня той-то войне, на которой ты был.

– Ты что, аль партийный, чтобы, значит, копнить тебе большие дела? – доискивался Авдеич.

– А ты думал нет? На втором годе войны был уже членом партии, в боях под Сталинградом приняли.

Услышав о «вершении» больших дел, все сидящие за столом насторожились: какие же такие дела творил их Кузьма?

Авдеич подогрел насмешкой:

– Ты не виляй, елки-моталки! Ты прямо доложи: какие такие дела?

– Самые вот такие! Я там даже директором был! – выложил Кузьма Кузьмич Демьянов и большим пальцем правой руки опять прошелся по усам.

Любому чуду поверили бы в Сэняже, но чтобы на фронте быть директором – это уж сверх макушки хватил! Все же знали: на войне есть только солдаты да командиры, ни о каких фронтовых директорах никто слыхом не слыхивал.

Посыпались вопросы, всякие подковырки, – после настоятельных просьб фронтовик не выдержал, сдался. Да и самого его, похоже, подмывало рассказать, тем более за таким столом.

– Значится, это было так… Вступили мы после проломной атаки на немецкую землю. Остановились для передыху в одном хуторке, откуда только что сковырнули гитлеровцев. Это, братцы мои, не наши села. В каждому хуторке – винный заводик или погребок. В аккурат в самом таком хуторке и приткнулись мы. Командование сразу не распорядилось, что делать с этим заводиком, не до него было. А потребовалось сниматься – и озадачились. Оставить это добро без присмотра – как бы тыловики до вина не добрались – беды не миновать. Поделить всю эту заманчивую влагу между солдат и увезти с собой – куда там, бочки были, что твои слоны! Да нам и неколи возиться с ними, нам что на току – молоти да молоти!.. Тогда командование, чином ниже, решило: сохранить этот склад до тех пор, покудова не поставят сюда настоящего коменданта. Решили, а точка с хвостиком получается: кого поставить охранять склад-завод? Некого. Все рвались в бой, все – гвардейцы! Все командиры, все солдаты, у них, значится, одна задача: громить врага, а не прохлаждаться у винных бочек.

Кузьма Кузьмич хлебнул холодненького кваску, опять же довольно поправил усы – шуму за столом уже не было.

– Значится, думали-думали, кого бы назначить главой этого хозяйства, да и попался я на глаза нашему старшине. Он и сказал: «Вот – Кузьма Кузьмич! Лучшего директора и не ищите. Он же до войны был директором Утильсырья. Должность знакома, в самый раз».

Поначалу-то я опешил, потом осмелел, воспротивился: «Не директором, говорю, Утильсырья, товарищ старшина, а в колхозе кладовщиком был!» Ведь не вру – сами знаете. А наш старшина и на это нашелся. Это, дескать, все равно – где директор, там и кладовщик рядом. Вызывает меня командир, объясняет: «Начиная с этого момента в нашей фронтовой жизни наряду со всеми должностями будет еще одна должность – директор. Пора нам думать и про такие должности мирной жизни. Волку на самую лапу наступили – время!.. Первым нашим фронтовым директором сержант Кузьма Кузьмич Демьянов и назначается».

– Вот это, елки-моталки, да-да! Меня бы туда, на энтот заводик. Хотя бы сторожем! – пришел в восторг старый Авдеич. – Ну, и как же? Дал согласию?

– Куда денешься. Невыполнение приказа в военное время знаешь чем пахнет? А я солдат. Только сказал: так, мол, и так, один не могу справиться с этим хозяйством. Если, грю, я директор, тогда мне нужен штат.

– Это помощников, что ли? – уточнили за столом,

– А как же! Командир подумал, посмотрел и спрашивает: «Двенадцать человек тебе достаточно?» – «А хрен его знает, может быть, грю, и достаточно». Про себя-то прикинул: да с такой силищей не только заводик этот, целое село можно оборонить! Кругом же свои люди – фронт-то продвинулся вперед. Командир и распоряжается – кивает на тех, кто в стороне стоял: «Если достаточно, этих вот молодцов и бери».

Глянул я на них и обалдел, аж руки-ноги опустились. Все двенадцать – из музыкальной команды. Стоят словно апостолы. У кого на животе барабан, у кого через плечо, словно хомут, труба перекинута, кто свистульку держит. Что, думаю, буду с ними делать?

Старый Авдеич опять в восторг пришел, руками по коленкам хлопает,

– Это вот, елки-моталки, жизня! И шпирту, хоть купайся, и музыка, хоть пляши! Ах, едрена корень!.. Ну дальше-то, Кузярка, дальше!

– Дальше-то походил я в директорах всего три дня, – под дружный смех честно признался Кузьма Кузьмич. – Покудова проходящие войска не осушили все мои бочки.

– Это как так, елки-моталки? – поразился Авдеич. – Ты же там директор был аль кто? Куда смотрели твои те, апостолы?

– Ди-рек-тор! – передразнил старика Кузьма Кузьмич. – Самым главным директором там война была. Один командир заявится – в руках автомат, за поясом – пистолет. Второй придет – вся грудь в орденах: откажи ему! Один раз отказал одному лейтенанту, дык он, паршивец, прикатил на танке и нацелил свой хобот-пушку на заводик. Какая агитация здесь поможет?.. Спас меня один генерал. На третий день он как раз в этом хуторе расположил свой штаб и освободил меня от должности. Ступай, грит, Кузьма Кузьмич, топай со своими барабанщиками-трубачами, догоняй свою часть и доложи: освобожден честь по чести. Вот так, дружки-подружки, еле-еле спаслась моя душа от этой пагубной должности. Если бы не тот генерал, спасибо ему, не миновать мне трибунала: за то, что подчистую растащили все. Потом-то и старшина наш подтвердил: «Расстрелять, быть может, и не расстреляли, а в штрафники – прямая бы дорожка тебе».

После этого рассказа Кузьмы Кузьмича и пошло и поехало по селу: Директор да Директор. И времени-то прошло вон сколько, а директорское звание так за ним и осталось.

К нему-то под синими утренними дымками, резво вставшими над каждой трубой, и спешила сейчас Таня Ландышева.

Когда Таня подошла, Кузьма Кузьмич большим замком закрывал окованные железом громадные, как ворота, двери.

– Директору салют! – крикнула Таня.

Кузьма Кузьмич от неожиданности вздрогнул, оглянулся, по усам его скользнула улыбка.

– Как говаривал наш старшина – внезапное нападение больше делает урону, чем ожидаемое. Голосок же у тебя, дочка, – аж напугала! Это пошто ты так рано?

– Я, Кузьма Кузьмич, пришла за комбайновыми ножами.

– Хе! Поспать бы тебе надоть подольше, – снова открывая склад, попрекнул Кузьма Кузьмич. – Их до единого уже разобрали. Поди, слышала, приезжала из «Инерки» комиссия, и комбайнеры, словно на пожар, прибежали. Расхватали все до единого – кому какие попались. Ты одна что-то припозднилась.

Его слова огорошили Таню.

– Так это ж – мои. Кто ж их взять может?

– Ты что, единоличница? Это твое, а это – мое? У нас все вместе.

– Вы что, Кузьма Кузьмич, за обезличку?

– Видали, теперь уж меня винит! – засмеялся Кузьма Кузьмич. – Иди, заходи, там какие-то одни остались. Может, в аккурат твои и есть. Пройди вон на тот конец, – на прилавке лежат.

Таня кое-как пробралась в конец склада, перешагивая через колеса, покрышки, бочонки, мешки с цементом, ящики, трубы, банки со всевозможными красками; наконец нашла ножи, стала их рассматривать.

– Это не я, Кузьма Кузьмич, единоличник, а кто-то из наших комбайнеров! – расстроившись, сказала она. – Я свои сдавала – все блестели, ни щербинки не было. А оставили мне – все в грязи, заржавленные. Здесь вон даже и трещинки. Не от моего они комбайна, не пригодны они к жатве. И не возьму я их, Кузьма Кузьмич.

– Дело хозяйское, дочка, – возьмешь не возьмешь. Мне-то отколь знать: твои ножи аль нет? Это же не личное оружие, где значится номер, и по этому номеру ты за него и отвечаешь, как учил наш старшина.

– Для нас, Кузьма Кузьмич, сейчас и комбайн – танк, и ножи от него – автомат… – Таня хотела что-то еще сказать, но только огорченно махнула рукой.

Она теперь и не знала, что делать. Думала, отнесет Потапу Сидоровичу свои сверкающие ножи и не только оправдается перед ним, но и попрекнет. Эти же, оставленные кем-то, – косырь заржавленный!

Решила идти прямо к Вере Петровне Радичевой, чтобы рассказать ей про свои горести, если, конечно, она еще в правлении. Ей повезло: Радичева была у себя в кабинете. Когда Таня открыла дверь, Вера Петровна собирала со стола бумаги.

– Шумбрачи, Вера Петровна! Смотрю, куда-то торопитесь? А я хотела…

– Заходи, заходи, Танюша, никуда я пока не тороплюсь. На наряд не пойду, хоть сегодня не пойду. Надоели всем эти наряды, хуже горькой редьки! Чуть свет кто на велосипеде, кто на мотоцикле, а кто пешочком торопится. Словно на ярмарку. Да ты садись, садись. – Вера Петровна подвинула стул. – Было время, когда бригадиры каждое утро ходили от дома к дому, от окна к окну и заставляли, упрашивали людей выходить на работу. Теперь сами чуть не бегом бегут на работу. А наряды такими же остались – часами высиживают. Пока по всякому пустяку не договорятся. Сколько уж раз с Потапом Сидорычем спорила: планерка, а не заседание. Ни в какую!

– Я это, Вера Петровна, одним объясняю, – поддержала секретаря парткома Таня: – Никому он не доверяет. Как же! Если сегодня наряд не проведет – в колхозе все остановится. Привык: все сам да сам. Будто не видит: люди-то другие стали!

– Верно, Танюша, верно! Смотри, сколько у нас молодых специалистов, почти все с вузовским образованием. Доверия им больше надо. Самостоятельности. А не пальцем им на все указывать. – Вера Петровна прошлась по кабинету, снова остановилась возле Тани. – Вчера вот из «Инерки» приезжала комиссия. Смотрели, как мы подготовились к уборке. Все вроде прошло гладко. Правда, отметили кое-какие недостатки, так, по мелочи. На твоем комбайне, кстати, не оказалось ножей. Никакого внимания гости на это не обратили – тебя-то не было. Мол, приедет, поставит. Потап Сидорович мрачней тучи ходил. Вот человек!

Упоминание о ножах снова покоробило Таню.

– Досталось мне из-за этих ножей уже вчера вечером! Не успела из Атямара вернуться, как опять разнес. – Опуская подробности, Таня рассказала, как встретилась с Потапом Сидоровичем, чем закончился ее нынешний поход к Директору.

– Подумать только, Вера Петровна, в какое положение я попала! Выходит, поделом досталось мне!

– Да, с ножами некрасиво получилось, – согласилась Вера Петровна. – Кто-то из комбайнеров свою грязь оставил тебе. Но больно-то не кручинься. И забота вся – написать в Сельхозтехнику требование да получить новые.

– Только бы требование было, за ножами сама бы поехала. И купила бы за свои деньги.

– Зачем же за свои деньги? Ты же не виновата. Поедет механик в Атямар и привезет.

– Вера Петровна, очень прошу: не делайте этого! Лишь бы требование было. – Таня рывком поднялась со стула. – Сама уплачу, сама привезу, сама ему под нос суну. Только после этого успокоюсь.

Вера Петровна засмеялась, согласилась – знала она Танин характер: что задумала – сделает.

– Ладно, Танюша, – пообещала она и, положив руки на ее плечи, заглянула в глаза: – Ну как, Таня?

– Что как, Вера Петровна? – не поняла Таня.

– Как вчера на станции?.. Сердечко успокаивается или еще волнуется?

Лицо Тани залилось краской.

– Проводили, уехал…

– Ничего, Танюша. Теперь жди письма.

– Уже жду, – все так же розовея, призналась Таня, большие синие глаза ее глянули на Веру Петровну смущенно и доверчиво.