Текст книги "Ржаной хлеб"

Автор книги: Александр Мартынов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

3

Олда внесла полную миску солений и удивилась: за столом не было Кузьмы Кузьмича, стоявшая перед мужем бутылка почти опустела.

– Ий-а, куда дел Кузьмича? – ничего не понимая, спросила Олда мужа.

– Ушел!.. – махнул тот рукой.

– Как это ушел? Зачем отпустил?

– Что ж теперь, веревками, что ли, привязывать его к столу? Сказал, на складе ждут, и ушел.

Обычно после выпивки Потап Сидорович становился разговорчивее. Когда-то, вот так же вернувшись из Атямара, он сам признался, поторопив жену и сына: «Говорите же, говорите, покуда я немного выпил. Пройдет – опять буду молчать». А нынче отмалчивался, хотя был выпивши больше, чем всегда.

– Ну что молчишь, что молчишь? – осмелев, наседала на него Олда.

– Отстань… Не говорун я сегодня. – Потап Сидорович хотел налить еще рюмку, но раздумал. Он встал из-за стола, из передней прошел в заднюю избу, тяжело опустился на стул.

Душевное состояние у него было сейчас поганое, какие уж тут разговоры! И мысли черней черного. До чего докатился, даже ближайший друг сбежал от него, оставив одного за накрытым столом. «Врет, конечно, что на складе его ждут. За Тишку обиделся, факт… Хорош, хорош, нечего сказать, родному сыну такое ляпнул! Чуть ли не куском хлеба попрекнул!..» В горле у Потапа Сидоровича словно яйцо застряло – не проглотишь; не зная, куда девать себя, что сейчас делать, он только тяжело вздыхал. А в голове, затуманенной вином и горечью, еще сильней сердце растравляя, мелькало, виделось будто совсем недавнее: как Тиша родился, как радовались они с Олдой, как сын стал делать первые неуверенные шаги, а потом уж пошел, пошел…

Потап Сидорович, поморщившись, приподнял голову и снова опустил ее. Все новые и новые воспоминания наплывали на него, садня душу. Эх, Тиша, Тиша! Как Потапу Сидоровичу хотелось, чтобы сын с малых лет был понятливым, умным, лучше всех! Ему еще и до первого класса было далеко, а отец на прогулках или дома, в свободную минуту, спрашивал: «Тишок, если к двум мальчикам придут еще два их друга – сколько всего будет?» – «Шесть», – не задумываясь, отвечал сын, и отец-преподаватель мрачнел. «Ничего не понимает, – думал он, – и, наверно, оттого, что когда-то расшиб лоб, похоже, у него сотрясение мозга. А если останется таким – что тогда? Как будет учиться?..» Опасения, конечно, были напрасными – Тиша рос и развивался не хуже своих сверстников, учился же получше многих, хотя математику особо не жаловал. Привлекали его всякие железки, что опять же огорчало, сердило Потапа Сидоровича. Случалось, он пинком раскидывал железо-проволочные поделки и, сорвавшись, кричал. Тогда, вероятней всего, Тиша и начал отдаляться от отца, побаиваясь его.

В мальчонках Тиша очень любил ходить с отцом на рыбалку до тех пор, пока не произошел один дурацкий случай, и об этом случае, оказывается, не забыл Потап Сидорович!

На зорьке они уселись на берегу тихой реки, забросили удочки. Тиша – было ему лет десять, пожалуй, – только примостился неподалеку от отца, как поплавок у него занырял, запрыгал. Тиша взмахнул удилищем, на кончике лески сверкнул большой, с варежку, карась. Рыба, описав дугу, угодила в лицо Сурайкина. Ай, какая радость была в то время на сердце у мальчика! Он ликовал – первая рыбина попалась на его крючок – и смех разбирал его, когда увидел, что карась шлепнулся отцу в лицо. А отец, взрослый человек, вздрогнув, обеими руками оттерев с лица рыбью склизь, кинул свою удочку и, ругаясь, – словно взбесившись, – шагнул к нему. Вскрикнув, Тиша со всех ног пустился прямо домой.

После этого на рыбалку с отцом Тиша не ходил, видно, ребячье сердечко и вовсе остыло к нему. Единственной радостью в доме у парнишки была мать, никем не заменимая родная мать, от которой никогда он не скрывал и сейчас не скрывает ни радостей своих, ни огорчений!..

…По лицу Потапа Сидоровича бежали слезы, он стыдился их, не вытирал и, скорее всего, даже не замечал. Эх, встать бы сейчас, пойти разыскать сына, привести домой, обнять и повиниться перед ним – за все и навсегда! Причем и искать-то особо не надо – конечно, к Директору ушел.

Кто знает, может, так бы Потап Сидорович и сделал, он даже пошевелился, порываясь подняться, не зайди в эту минуту Радичева.

Вера Петровна зашла к Сурайкину с одним желанием: узнать, с какими новостями вернулся из Саранска председатель. Но когда перешагнула через порог, все ее намерения словно ветром унесло.

Обычно приветливая, говорливая Олда, стоя у газовой плиты, явно чем-то расстроенная, махнула лишь рукой, показывая на горницу: туда иди. Ничего не понимая, Радичева вошла и в замешательстве остановилась, пораженная тем, что увидела: Потап Сидорович почти лежал на столе, обхватив руками голову.

– Потап Сидорович, что с вами? – с тревогой спросила она. – Уж не заболели ли в дороге? Слышала, приехали, а в правление не заглянули…

Сурайкин тяжело поднял голову, мутными глазами взглянул на гостью и безразлично, неопределенно махнул рукой.

– Не беда ли какая? – еще больше встревожилась Радичева. – Что с вами, Потап Сидорович?

– Ничего со мной не случилось, сейчас пройдет, – хрипло ответил Сурайкин.

Только теперь, по голосу его, Вера Петровна догадалась: Потап Сидорович пьян. «Видно, из-за этого с Олдой и поссорились, я вошла, они и притихли, неудобно ругаться при постороннем человеке…»

Оставаться дольше было неудобно, Вера Петровна извинилась.

– Вы уж простите, что не во время зашла. Завтра поговорим – расскажете, что там нового, с чем приехали из Саранска.

– Нет уж, сиди, секретарь, – покачнувшись, Потап Сидорович встал, подвинул Радичевой стул и сам сел напротив нее. – Мы с тобой, Вера Петровна, давно уж в одной пристяжке ходим. Сперва в школе, теперь – в колхозе. А поговорить – вечно некогда. Да и желания, надо сказать, не было. А вот сейчас в аккурат – надо. Знаешь, что у меня тут творится? – Он постучал по груди. – И тебе никакого дела до этого нет. Да и я сам в этом виноват: тоже ведь чихал – у кого что на душе…

– Правда ваша, – заметила Вера Петровна и замолчала, как бы приглашая, подталкивая Сурайкина высказаться.

– Ты вот согласна, что душа человеческая, как говорят, потемки?

– Не у всех, Потап Сидорович. У кого она за семью замками, тогда, конечно, потемки. А у других ведь – нараспашку, все, как в открытой книге. – Стараясь поймать ускользающий взгляд председателя, Радичева задала вопрос, давно интересующий и беспокоящий ее: – Потап Сидорович, ну скажите мне, пожалуйста, почему вы с людьми такой черствый? Ведь так только хуже получается. Поверьте мне: честное слово – хуже! Люди вас не только побаиваются – сторонятся.

Вера Петровна видела, понимала – не по нутру Сурайкину такой прямой вопрос. Она бы не удивилась, если б он опять сейчас сгрубил, сорвался, но Потап Сидорович после долгой паузы тихо промолвил:

– Жизнь так меня обкатала, Вера Петровна. Жизнь…

Нелегко, наверное, дался ему ответ, пользуясь его редким настроем, Вера Петровна немедленно возразила:

– Как это – жизнь? Наша жизнь вроде бы, наоборот, облагораживает человека. И сердце его, и характер, и поступки…

– Да не вся жизнь, понимаю. Не ответишь на это одним словом, Вера Петровна. Скажу для примера: в семье вон я запутался. С сыном, с Тишей, дороги пошли врозь, – Потап Сидорович вздохнул.

– Слышала я немного о неурядицах между вами, – кивнула Радичева. – Но ведь, Потап Сидорович, славный парень ваш Тиша! Вот бы радоваться: не пьет, не курит, работник, говорят, безотказный. А если пошел своей дорогой – тоже правильно. Каждый и должен своей дорогой идти. Тем паче, что дорога его – не с горы в болото. Да что там – молодец он, ваш Тиша!

– Без высшего образования остался этот молодец, – пожаловался Потап Сидорович; хмель его проходил, говорил он сейчас сдержанно и рассудительно.

– Потап Сидорович, ну и что же? Кстати уж – захочет, и диплом получит. Ему не поздно.

– Теперь уж, конечно, как хочет, так пусть и поступает. Не маленький, сам уже успел стать отцом. – Потап Сидорович припомнил, что Тиша вроде бы действительно как-то обмолвился о том, что собирается учиться заочно, – он и на это внимания не обратил. И вновь – теперь уже окончательно протрезвев – почувствовал внятное, как толчок, желание немедленно увидеть сына. И, почувствовав, не затаился, как всегда:

– Мне его надо найти, сейчас же найти. Он ведь только недавно был тут. Ушел с Директором.

Подивившись, Радичева догадалась: «Видимо, повздорили с сыном, наговорил ему лишнего, тот и ушел из дома».

Слова Потапа Сидоровича еще в большей мере – в самое сердце – поразили Олду. До сих пор молча слушавшая разговор между мужем и Верой Петровной, она возбужденно вскочила.

– Ий-а, когда приходил? Почему молчал?

– Когда ты в погреб ушла, тогда и заходил, – признался Потап Сидорович.

– А я пришла, почему молчал? – наступала жена.

Потап Сидорович развел руками, – виноват, дескать.

– Что молчишь? Где теперь Тиша? Куда его увел Кузьмич? – Олда чувствовала себя глубоко оскорбленной. – Почему ты не удержал?

– Так уж случилось… Обиделся на меня…

– За что обиделся? Опять выгнал? Если не переменишь свой иродовый характер, уеду к Тише жить! Оставайся один, если тебе тесно с нами! – Олда накинула на голову платок и выбежала из дома, возмущенно хлопнув дверью.

В избе воцарилась такая тишина, что Вере Петровне стало не по себе; она в растерянности думала, как ей быть: и уйти нехорошо, и оставаться неудобно. Как неловко, тягостно видеть ей и Сурайкина, опять сокрушенно склонившего над столом седую голову.

– Видите, что натворили, Потап Сидорович? – как можно мягче спросила она. – Теперь что, идите и вы.

– А-а! – безнадежно махнул рукой Сурайкин. – Мне сейчас там и делать-то нечего. Если Олда там. Он же и приходил-то к ней, а не ко мне.

Голос Потапа Сидоровича жалко дрогнул.

4

Олда торопливо шла, почти бежала по улице. Навстречу попадались люди, снимали фуражки, либо кивком головы здоровались, с удивлением смотрели ей вслед: куда это так спешит жена председателя? Что с ней стряслось?

От дома Сурайкиных до Кузьмы Кузьмича далековато, около двух километров. Олда шла так быстро, что вскоре устала. Она сняла с головы платок, дышала отрывисто, но шаг не убавила, поочередно оказываясь то в полосе света от уличных фонарей, то будто окунаясь в загустевшую вечернюю темень.

У дома Демьяновых она едва перевела дух и, хватая пересохшими губами воздух, постучала в дверь – казалось, не она сама стучит, а сердце ее стучит. И уже тревожилась: не ушел ли Тиша в такую темень один в совхоз? Хотя и не так уж далеко, однако – поля, лес надо пройти, речку, не случилось бы чего по дороге!..

За дощатыми дверьми сенок, в темноте, раздался голос Кузьмы Кузьмича:

– Как учил наш старшина, в разведке прежде всего надо спросить пароль.

– Хватит тебе, Кузьма, с твоими паролями! – сердито и нетерпеливо сказала Олда. – Тиша у вас?

Сердце ее сразу успокоилось, когда в ответ услышала:

– Военный совет в полном сборе. Заходите, товарищ генерал!

У Демьяновых, кроме Тиши, оказалась и Таня Ландышева; сидя на диване и не обращая внимания на включенный телевизор, они оживленно разговаривали.

Попала сюда Таня, можно сказать, не собираясь: увидела идущего с Кузьмой Кузьмичом Тишу, бросилась к нему.

– Вай, мамоньки, кого я вижу, Тишок, ты откуда это взялся? Вот уж не ожидала тебя здесь в такое время встретить! Дай-ка хоть взгляну на твою мордашку! – Она по-дружески обняла Тишу. – Шумбрачи! Откуда это вы, куда? А я вот хожу по селу и никого не встречаю – ни в правлении никого нет, ни в клубе, ни Потапа Сидоровича и ни вас, товарищ Директор! Ну, хоть шаром покати! Словно всех с квасом съели!.. А у меня радость!

«Уж не хлебнула ли где эта птаха, больно язык у ней нынче словно на подшипниках!».. – насмешливо подумал Директор. «Никогда такой не видел», – отметил про себя и Тиша.

– Что за радость, поделись с нами, – немедленно полюбопытствовал Кузьма Кузьмич.

Таня весело рассмеялась.

– Одну радость, товарищ Директор, я сама привезла – из Атямара. И никто теперь ее не подменит на вашем складе: у себя дома держу. Знаете, какие острые ножи привезла для своего комбайна? Увидите на уборке! А вторая радость… – Таня сделала вид, что она проговорилась, испуганно прикрыла рот ладошкой. – Э-э-э, нет! Про это вам ни словечка не скажу!..

Перешучиваясь, они незаметно дошли до «директорского» дома – ничем он, конечно, от соседних не отличался. Кузьма Кузьмич зазвал попить чайку и Таню. Он знал, что она и Тиша – школьные друзья, выросли оба на его глазах, и, бездетный старик, кажется, одинаково и любил их.

Усадив их в горнице на диван и включив телевизор, Кузьма Кузьмич отправился на кухню ставить самовар и помогать жене готовить ужин – хлопотали старики с удовольствием.

Когда Таня и Тиша остались одни, девушка выложила и свою вторую главную радость: от Феди Килейкина пришло первое письмо.

– С самой границы, Тишенька! – Таня прыснула: – А уж глупенький, Тишок, ты только послушай, что он пишет. Сейчас я тебе одно местечко прочитаю, – Таня вынула из нагрудного кармашка куртки письмо, пробежала по нему взглядом: – Вай, вай, вот оно! «Вокруг тебя, Танюша, теперь, наверно, как вокруг цветка крутятся и вертятся, словно пчелы, наши парни-альгачи. Смотри, приеду – все узнаю!..» – Таня, розовея, засмеялась, глаза ее сияли. – Ну, что скажешь, не глупенький?

– Да ведь его понять можно, – объяснил Тиша, сдержанно усмехаясь и стараясь, чтобы Таня не заметила его огорченного вида: в мыслях он, конечно, по-прежнему был дома, откуда отец его, по существу, выгнал и куда его, наперекор всему, тянуло. – Я по себе, Танюш, знаю, тоже служил: вдали чего только не надумаешь. Зря он, конечно, о тебе беспокоится. Так ему и отпиши. От меня привет не забудь передать.

– Обязательно, Тиша!..

Хозяева и их молодые гости ужинали, когда в дверь громко постучали.

Жена Кузьмича, тихая, славная старушка, вскочила, Кузьма Кузьмич придержал ее:

– Сиди, непоседа, сам открою.

Добродушно бормоча что-то о своем старшине, он щелкнул щеколдой и вернулся в горницу с Олдой Сурайкиной.

– Тишенька! – всплеснула Олда руками, никого, вероятно, кроме сына, не разглядев за столом.

Тиша бросился к матери, прижал ее к себе одной рукой, а второй гладил ее простоволосую, рано побелевшую голову.

Хозяева начали уговаривать Олду присесть к столу, выпить чашку чая. Она, взволнованная, счастливая, наотрез отказалась:

– Нет, нет, спасибо за ласку. Мы с Тишей домой. – И веско, заведомо отвергая любые доводы-уговоры, пояснила: – Отец ждет!

Глава четвертая

1

Председательствующим на партийном собрании избрали Кузьму Кузьмича Демьянова. Первым вопросом в утвержденной повестке было рассмотрение двух заявлений о приеме в партию – Ландышевой Татьяны и Назимкина Михаила.

На партбюро оба заявления были рассмотрены неделю назад с решением: Ландышеву принять кандидатом в члены партии, а Назимкина – в члены партии, кандидатскую карточку он получил еще в университете.

Вступающие в партию – односельчане, выросли на виду у всех. Да и Тане с Михаилом знакомы все, кто сидит сейчас в этом зале – вместе живут, работают, делают общее дело. Больше того, некоторые из них по работе даже находятся в подчинении у Ландышевой и Назимкина, хотя и намного старше их по годам. Все так, и все же Таня и Михаил чувствуют себя сейчас, среди этих людей, словно учащиеся среди своих учителей. Ощущение такое, будто все эти давно и хорошо знакомые люди внимательно и строговато разглядывают их; щеки у Тани от волнения розовые, Михаил Назимкин поспокойнее, но и он, без надобности, то поправляет воротник рубахи, то закидывает спадающие на лоб волосы… О том, что их нынче принимают в партию, знает и весь Сэняж…

Председатель предложил обсудить первым заявление Ландышевой, потом – Назимкина; с места сразу несколько человек внесли встречное предложение: нечего, дескать, затягивать время, оба дела решить одновременно, а протокол написать так, как положено по форме.

Кузьма Кузьмич немного растерялся – он не знал, как быть в этом случае, вопросительно посмотрел на секретаря партийной организации Радичеву. Та усмехнулась.

– Что смотришь, Кузьма Кузьмич? Поступай так, как желают коммунисты.

– Оно, конечно, куда клонят все, туда и мы, – теперь уж сам осмелел Кузьмич, разрешив себе напомнить: – Как, бывало, на фронте принимали в партию? В окопе соберутся коммунисты, не успеют открыть собрание – атака, хватай оружие! Меня самого принимали – аж трижды откладывали из-за этого. По боевым делам и принимали, как и Михаила нашего с Татьяной…

Предложение коммунистов было принято единогласно.

Демьянов огласил заявления поступающих, зачитал рекомендации и решение партийного бюро. Нужно было начинать обсуждение, но все молчали. Кузьма Кузьмич, снова немного растерявшись, предложил заслушать биографию вступающих, – мгновенно проявив активность, зал дружно запротестовал:

– И без этого знаем их!

– Чать, не с неба упали!

– Свои люди!

– Принять, принять!

Таня прижала к горячим щекам руки, перевела дыхание.

– Дай-ка мне слово, – раздался сухой, какой-то даже скрипловатый голос Потапа Сидоровича Сурайкина, сидящего в президиуме.

Сердце у Тани снова екнуло; выпрямился, застыл на своем месте Назимкин; по залу прошелестел настороженный шепоток: крутой нрав председателя колхоза, старого коммуниста, все знали…

Украдкой, искоса наблюдая, как медленно, очень медленно встает Сурайкин, Таня лихорадочно прикидывала: ох, напомнит он ей сейчас о комбайновых ножах, при всех ни за что осрамит! И Назимкин Михаил с тревогой подумал: все село знает, что он неотступно ходит за своей Верой, что они встречаются, а о свадьбе пока не объявляют. Нет, за себя Михаил не беспокоился, – не задел бы мрачный Потап имени секретаря парткома, расчетливо ударив тем самым по ее авторитету. В опасениях своих и Таня, и Михаил забыли даже, что рекомендации им написал именно Сурайкин.

Начало выступления Потапа Сидоровича на самом, деле ничего хорошего не обещало.

– Хочу напомнить, что дела о приеме в партию должны рассматриваться в индивидуальном порядке, а не списками, – сухо, наставительно сказал он, и в зале стало необычно тихо. Пожевав тонкими поджатыми губами, Сурайкин почти неразличимо усмехнулся, почти неуловимо смягчился и его голос: – А коль скоро так решили все коммунисты, тогда так пусть и будет. Только голосовать обязательно надо раздельно…

В зале по-прежнему было тихо, но теперь тишина стала как бы другой – не напряженной, а живой, отзывчивой, доброжелательной.

– Что касается наших вступающих, – продолжил Сурайкин, – то, мы не ошибемся, приняв их в свои ряды. Толковые работники. За Назимкина и Ландышеву я уже, можно сказать, проголосовал: дал им рекомендации.

Голосование, как и положено по Уставу, прошло раздельно. Таня, да, вероятно, и Назимкин, не видели, не слышали, а скорей чувствовали, как неуловимый ветерок от дружно вскинутых рук прошел по залу.

– Единогласно, – дважды подряд, с удовольствием басовито объявил Кузьма Кузьмич Демьянов. – Как на фронте!

Таня и Миша переглянулись, Михаил ободряюще подмигнул, кто-то из сидящих рядом крепко, поздравляя, пожал ей локоть…

– Второй вопрос повестки дня, – вел дальше собрание Кузьма Кузьмич, – план массово-политической работы на период уборки. Доложит, стал быть, секретарь парткома Вера Петровна, товарищ Радичева…

Несмотря на пережитые волнения и радость, Таня одновременно испытывала и некоторую неудовлетворенность: очень уж все быстро, буднично, по сути никто о них с Михаилом ничего не сказал – ни доброго, ни худого. Не считая, конечно, Сурайкина, к которому, к некоторому своему удивлению, Таня чувствовала сейчас не только горячую благодарность – уважение, с каким-то щемящим оттенком сожаления, понимания его трудного характера, его возраста. «Даже о том, как работает комсомольская организация, слова не сказали, – опять, с некоторой обидой, вспомнила Таня, продолжая перебирать только что пережитое. – Вроде – ни то ни се! А может, и я тоже – ни то ни се?..»

И спохватилась, начала слушать Радичеву, невольно любуясь ею: красивый у них секретарь парткома!

2

Хлеба в нынешнем году уродились тучные, высокие, рожь, пшеница, ячмень стояли сплошной стеной, изо дня в день все гуще отливая спелой желтизной. Убрать все это богатство без потерь – первая самая большая забота Потапа Сидоровича. Для обсуждения этой важнейшей задачи и собралось сегодня правление и весь актив колхоза.

Обстоятельно, заинтересованно, иной раз и погорячившись, до позднего вечера «обкатывали» колхозники план уборки. С рожью, пшеницей, ячменем, овсом все наконец стало ясно: намечено, расписано, где и какой комбайновый агрегат будет работать, закреплены по бригадам и комбайны, и автомашины, уточнены сроки косовицы, обмолота и вывозки хлеба,

– Вроде бы ничего не забыли, только горох остался, Потап Сидорович, – второй раз напомнила Вера Петровна Сурайкину. – Он ведь попрежде всех подойдет.

Нет, не случайно откладывал Потап Сидорович разговор о горохе, тем и выделив его: горох – особая забота. Гороховый клин в «Победе» четыреста гектаров, не шутка! А уж какая капризная это культура – всякий знает. Не сумел убрать вовремя, за считанные дни, прощайся с ним. На корню или в валках, в жару либо в непогодь полопаются зрелые стручки, и покатятся из них градинки-горошинки. Попытай, собери их потом, – это, батенька, горох! Тем более что нынче, после дождей, так он переплелся, так и к земле приник, что и не разберешь.

– О горохе надо подумать… Хочу послушать, что другие скажут, наши специалисты… – Сурайкин окинул взглядом собравшихся.

– А что тут думать? – подал голос один из бригадиров. – Пустить комбайны, словно коровы, эти четыре сотни гектаров и слижут.

Его поддержали: спорить-то вроде не о чем, дело яснее ясного. Но Потап Сидорович нахмурился. Не было у него желания пускать комбайны на горох. Председатель во время уборки – что командующий армией. Но каким он окажется командующим, если у него не будет резервов? А главный резерв на уборке – те же комбайны. Поспеют рожь да пшеница впритык к гороху, либо одновременно – кричи караул, их не четыре сотни гектаров. «Нет и еще раз нет, – проверяя себя, думает Потап Сидорович, – нечего гонять комбайны по гороху. Горох – не голая солома, он травянист, созревает не равномерно, нынче, вдобавок, он сильный и полеглый, словно сплошное покрывало, при комбайновой уборке потери неминуемы. Чисто его не срежешь: у техники нет чуткости рук; очень низко, вровень с землей ножей не пустишь – они быстро притупятся. А без низкого среза получится вроде бы стрижка – верхние, еще зеленые, стручки снимешь, а низкие, самые спелые, литые и гремучие, останутся, не попадут в сусек. Походил он нынче по гороховым полям, и так и эдак прикидывая: лучший маневр – скосить вручную. Когда же валки прочахнут, подсохнут, – пустить комбайновый подборщик, за три-четыре дня весь горох будет в амбаре государства. Пусть потеряю на этом пять тысяч целковых, выручу же – сто…»

Играть в молчанку было нельзя, люди ждали. Потап Сидорович негромко и убежденно сказал:

– Я всех выслушал, спасибо за советы… Только вот что вам скажу: горох будем убирать вручную – косами.

Все с недоумением посмотрели на Потапа Сидоровича. «Смеется или действительно так решил?» – удивилась Вера Петровна, а вслух сказала то, о чем и другие подумали:

– При такой технике, да косами? Как-то не вяжется, Потап Сидорович. Соседи засмеют…

– На сей счет есть хорошая пословица: смеется тот, кто смеется последним. – Потап Сидорович усмехнулся: – Посмотрим – увидим. Как бы они плакать не стали, твои умные соседи. И заплачут, если и они свои косы не навострят. – Год-то вон какой, все разом подкатывает.

– Да вы что, Потап Сидорович? На самом деле, что ли, думаете заставить людей в наше время махать косами? – запальчиво бросил главный агроном.

– Не только колхозников, – и тебя, и себя заставлю, – пообещал Сурайкин. – Выйдем всем колхозом – с косами да граблями. Кто будет косить, а кто валки укрупнять, сдваивать, чтобы потом, при подборке, комбайнам было не тесно.

Получалось так, что Сурайкин все уже обмозговал, многие уже понимали его.

– С века атома – обратно в век Тюшти! От комбайна – к серпу, – насмешливо, с места, сказала Таня Ландышева; на правлении она присутствовала как секретарь комсомольской организации.

Потап Сидорович смолчал, только покосился в ее сторону – молода еще… Замолкли в раздумье и остальные: то, что поначалу показалось несуразным, оборачивалось умом да толком.

– Соберем ли достаточное количество косцов и кос? – нарушила тишину Вера Петровна,

– Это уж забота твоя, товарищ секретарь; – сразу же отозвался Сурайкин. – Как среди колхозников проведете агитацию, как сумеете поднять людей, так и будет. Надо всем хорошенько разъяснить, что это даст колхозу и самим колхозникам. Ребятишек, что повзрослее, и тех можно привлечь. Насчет же кос – пускай наш Директор побеспокоится. Время еще есть.

Потап Сидорович пригладил седую голову, словно и себя окончательно убеждая, привел еще один довод:

– Учтите и материальный стимул. Все выйдут, лишь бы целковый на солнце хорошо блестел, так у нас говорят? Почему, к примеру, косцу за день не получить десять – пятнадцать рублей, если он перевыполнит норму?

Кто-то выразительно крякнул, все засмеялись.

– Это смотря какая будет норма, – подал наконец голос Кузьма Кузьмич. – И какая оплата.

Директор до сих пор сидел молча, подсчитывая и прикидывая, пока не убедился: прав председатель.

– Норму косьбы и оплату нужно установить и утвердить сразу, – кивнул Сурайкин. – Можно и сейчас. – Ну, предположим, двадцать пять соток. Можно, Авдей Адеевич, столько уложить за день? – спросил Потап Сидорович почетного колхозника, старика-пенсионера, который – приглашай не приглашай – не пропустил еще ни одного заседания правления.

– Это, Потап, смотря на то, елки-моталки, какие будут харчи. Что под зуб положишь, то и сробишь. Какая крепость в жилах будет, – не заставил ждать с ответом Авдеич, весьма довольный тем, что про него не забыли.

– Об этом беспокоиться нечего, – заверил Сурайкин. – Колхозная столовая будет всех кормить бесплатно, прямо в поле. Думаю, и против этого никто не станет возражать. Тут же, в поле, сразу после окончания рабочего дня, – получай и денежки. В Атямаре автолавку закажем – чтоб, значит, и пиво было. Вечерком после работы хлебнуть холодненького пивца – плохо разве.

– Это если так, да еще с пивком – совсем гоже. Тут и толковать нечего, елки-моталки, – под общий смех подытожил Авдеич и погладил свою реденькую бородку.