Текст книги "Ржаной хлеб"

Автор книги: Александр Мартынов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Александр Константинович Мартынов
Ржаной хлеб

Глава первая

1

По улицам районного центра Атямара в сторону вокзала двигалась колонна призывников. За их неровным строем шли провожающие – и молодые, и пожилые, вскоре до отказа заполнившие небольшой перрон вокзала, – их было куда больше, чем отъезжающих. Одинаково, под «нулевку», постриженные ребята по команде ринулись в указанный вагон, побросали по полкам негромоздкие вещи и снова высыпали на перрон, смешавшись с толпой. До отхода поезда оставалось еще двадцать минут.

Не разобрать, что творилось возле вагонов и под высокими вокзальными березами – песни, крики, разноязыкий говор: кто обнимается-целуется, кто плачет-причитает. Басовито рявкнула гармошка, девушки вышли в круг, запели частушки, и – пошли пляски да танцы.

Федя Килейкин с отцом и матерью стояли чуть в стороне. Мать, конечно, наставляла, напутствовала, а Федор, не особо внимая, поглядывал на Таню Ландышеву, свою девушку. Приехала его проводить и стесняется родителей, стоит в толпе парней и девушек. Мать наконец догадалась, окликнула:

– Таня, наших сэняженцев не видела? Провожали в клубе, пятеро их было. А сейчас что-то никого нет.

– И я не видела, – подойдя, застенчиво и благодарно отозвалась Таня.

– Никого и не увидете, – объяснил Федор. – Многие еще вчера уехали.

– А есть и такие, которые завтра уезжают, – вмешался в разговор отец Федора – Иван Федорович. – Оно и понятно. Не всех же в одну часть определят. Кого в пехоту, кого – во флот. А то еще – в ракетные войска.

Таня и Федор попытались отойти от старших и не успели: раздалась команда – по вагонам! Гармошка сразу смолкла, по перрону прокатился возбужденный гул голосов. Федя торопливо поцеловал мать и отца, обнял Таню, вскочил на подножку поплывшего вагона. Ох как заливисто, пронзительно взмыл гудок тепловоза!..

Держась одной рукой за поручень подножки, высунувшись из тамбура, Федор Килейкин жадно хватал кислый дым сигареты, пытаясь хотя бы этим унять громко стучащее сердце. Да разве его унять, если оно рвется назад – туда, куда, словно не за вагоном, а от него отбегает, становясь все меньше и меньше, его Таня.

То же самое творилось в эти минуты и с Таниным сердцем. Пока шла, бежала рядом с вагоном, все порывалась сказать что-то главное, но загодя собранные, такие нужные слова перепутались, растерялись. Успей-ка их заново собрать, сложить, когда вагон уже и не догнать! Только и осталось – махать платком, что как белая бабочка бился, кружил над ее головой. А когда скрылся последний вагон, Таня платком вытерла повлажневшие глаза, поклонилась вслед скрывшемуся поезду. Одни лишь гудящие рельсы блестели перед ней.

Вздохнув, Таня повернула к вокзалу, подивившись, что довольно далеко ушла от него. Кажется, провожающих вроде уже и не осталось. Вот и хорошо: Тане не хотелось попадаться на глаза Фединым родителям, тем более ехать вместе с ними домой. О чем она с ними будет говорить? Кто она им? И не сноха, и не невеста пока. Лучше всего побыть одной, наедине со своими думами, в одиночестве и пройти те десять вайгельбе[1]1
  Вайгельбе – конец голоса, означает версту или километр (мордовск.).


[Закрыть], которые отделяют их Сэняж от Атямара. Время еще не позднее, дорога хорошая, вдоль леса – не заметишь, как дома будешь.

Постояв у зеленых станционных акаций, Таня зашла в вокзал, присела на широкий деревянный диван и вынула из сумочки круглое зеркальце. Белое чистое лицо ее с ямочками на щеках было притомленным, синие и без того большие глаза казались еще больше и были словно затуманены. Снова вздохнув, Таня убрала зеркальце; поколебавшись, зашла в буфет, выпила шипучего лимонада – пить хотелось так, что губы вроде припухли. И спустя полчаса она была уже далеко за Атямаром.

Вот и проводила она Федю Килейкина, с которым десять лет училась в школе, вступала вместе с ним в пионеры, потом в комсомол. Дружили, не больше, но после девятого класса что-то вдруг шевельнулось в душе ее, что-то непонятное стало твориться с ней. И с ним, оказалось, – тоже. Сойдутся вечером на улице – никаких, как прежде, разговоров, шуток; молча походят, избегая почему-то прохожих, и молча расстанутся. После каждой такой встречи Таня подолгу не могла заснуть, лежала с открытыми глазами, трогала руками горячие щеки. Потом, когда уже начали учиться в десятом классе, окончательно поняла: полюбила!

Прямо об этом – ни он, ни она – не говорили, но встречаться – особенно после окончания школы – стали чаще, почти каждый вечер. Хотя свободного времени ничуть не прибавилось: сдав выпускные экзамены, Федор начал работать на тракторе, водить который он выучился еще в школе, в кружке. Потянувшись за ним, пошла штурвальной на комбайн и Таня, а через год перешла на СК – начала косить самостоятельно. Всякие решения о свадьбе были отложены на ту пору, когда Федя отслужит военную службу, но призвали его только теперь – на третий год: все какие-то шорохи в сердце находили. И получилось так: виделись каждый день, а самое главное, даже вчера, даже нынче сказать ему, что ждать его будет, не успела, застеснялась. И все их свидания, все их вечера и звезды, – все позади, дальней солдатской дорожкой отодвинуто. Много это – два года ждать, и вовсе немного, если подумать, если в самом деле ждать!..

…Идти пешком действительно хорошо. Дорога тянулась вдоль леса, левее ее, под деревьями, петляла пешеходная тропа. Недавно тут полосой прошел дождь, прибил пыль, омыл листву деревьев, освеженный воздух терпко и чисто отдавал запахами влажных дубовых листьев, мокрой, сверкающей на солнце дождинками – будто в росе – травой. Чудо какое – дыши не надышишься. На полянке Таня сорвала несколько колокольчиков, обернула их сырые корешки газетой – букетик вышел хоть куда. Сестре Поле подарок – любит она цветы…

По дороге в обе стороны шли машины – грузовые, легковые, трещали, стреляя сизыми дымками, мотоциклы. Одна из машин резко затормозила, высунувшийся из кабины парень бойко окликнул:

– Маряка[2]2
  Маряка – слышь-ка, но звучит и как Марья – звукосочетание.


[Закрыть], девушка-краса!

Не останавливаясь, Таня отшутилась:

– Маряка твоя давно уже дома! Чего еще скажешь?

– Подругу жизни себе ищу, свадьбу хочу сыграть! Не ты ли моя невеста? Иди, садись, – куда хочешь домчу. По дороге и потолкуем.

Таня рассмеялась.

– Ошибся ты, парень. Не я твоя невеста. И не могу ей быть.

– Это почему? – весело скалился парень, тихонько тронув машину вслед за девушкой.

– Да потому, что твоя невеста совсем другая. Она стесняется ходить по опушке, ушла в глубь леса, – боится, как бы не сглазили. Там ее ищи! Только в следующий раз смотри не ошибись, с другой не спутай!

– Это как же тебя понимать? – немного опешил шофер.

– Здесь и понимать-то нечего. Она, твоя разлюбезная, на четвереньках ходит, в лохматой шубе наизнанку. Не забудь прихватить ей медку. Без меда и близко не подпустит – рассвирепеет, съест еще!

Водитель, наверно, не ожидал такой насмешки, видно, и впрямь хотел подвезти ее, доброе дело сделать. Он обиженно покачал головой, ругнулся и пустил машину на всю железку.

2

Странно, но после шутливого разговора с шофером настроение у Тани приподнялось. Посмеиваясь, она неторопко шла вдоль леса; особенно спешить ей нынче незачем. Перейдя дорогу, посмотрела яровые, сев которых закончили. Полюбовалась дружными всходами – сердце радуется!

Таня пригляделась: тут и капли дождя не перепало – ветви, трава и сама тропка были сухими. Воздух опять накалился, лесная зеленая тишина нарушалась лишь птичьим щебетом, пересвистом, где-то неподалеку звонко закуковала кукушка. Загадав, Таня начала считать, сколько ей осталось жить, и рассмеялась: и так знает – много, вся жизнь впереди! Становилось все жарче. Таня стянула с головы белый кружевной платок, помахивая букетиком, разгоняла надоедливых комаров.

Вот и дорога, напрямик ведущая через лес в село. Она совсем не такая, как эта главная. Вся в колдобинах, густо поросла травой, то и дело попадались, словно обглоданные, коряги, сухой валежник. Когда-то для жителей Сэняжа эта дорога была единственной. Без нее и до Атямара не доедешь. А сейчас про нее забыли, забросили, время берет свое: нынешней технике нужны широкие, гладкие магистрали. А эту только пешеходы и знают.

Таня с удовольствием пошла по ней и вскоре остановилась, прислушалась: где-то рядом звучала музыка, доносились человеческие голоса. Причем, музыка какая-то диковатая – вроде собаки лают, козы блеют да кошки мяукают, все вместе! Не любила Таня такой музыки – ни складу, ни ладу…

Навстречу, мелькая за деревьями, шли парень и девушка, еще издали Таня безошибочно узнала их: ее школьная, с самого детства, подружка Зина и ее муж Черников Захар. Зина была в новом спортивном костюме – синие узенькие брюки и такого же цвета курточка, коротко подстриженные волосы перехвачены красной ленточкой – красивая! А вот Захар Черников Тане не нравился, хотя и он под стать жене, такой же нарядный: черные, отутюженные брюки, модная пестрая сорочка с закатанными до локтей рукавами, легкие сандалеты. Не нравились его рыжие космы, доходящие до плеч, и к этому же эта глупейшая трескучая музыка, которая рвалась из «Спидолы». И что нашла в этом парне Зина?

И в пору учебы в средней школе, и после, работая на птицеферме, Зина выделялась среди подруг общительным, на редкость живым характером. Она была непоседой, никогда не унывала; при резких порывистых движениях длинные ее косы постоянно бились по спине. На работе Зина не знала устали, а на сцене колхозного клуба не было равных ей певиц и плясуний.

Прошлой осенью на смотр художественной самодеятельности в Сэняж из Атямара приехал массовик районного Дома культуры Черников Захар. Приехал не случайно – сам настоял, чтобы его послали именно в Сэняж.

Дело в том, что незадолго до смотра районная газета напечатала о Зине Семайкиной большой очерк – корреспондент, не жалея красок, расписал ее и как передовую птичницу, и как активную участницу колхозной самодеятельности. С очерком был опубликован и портрет девушки – молоденькой, с симпатичным, чуть округлым лицом, с улыбкой на полуоткрытых губах, с двумя толстыми косами, что как темные речушки стекали с ее покатых плеч.

Девушка на снимке понравилась Захару. Он внимательно прочитал очерк, спрятал газету в карман пиджака и стал ждать момента, когда появится возможность побывать в Сэняже. Да чтобы не просто так, а по командировке, так сказать, представителем района.

И дождался.

Направляясь в клуб, Черников остановился возле правления колхоза у доски Почета. Зину Семайкину на большой фотографии он узнал сразу и все же вынул газету, на всякий случай сверил: все правильно, – она. И тяжелые косы, и тонкие брови, и немного улыбающиеся губы, и главное подпись: «Птичница 3. Семайкина».

По дороге попадалось много людей – шли они и по одиночке и парами. Одни, обходя его, оглядывались – замечают, значит, – это поднимало настроение; другие, не обращая внимания, проходили мимо, – Захара задевало: деревня, невежды!..

Клуб был уже полон. По ярко освещенному фойе, а потом и по залу Черников прошел не спеша, в развалочку, немного выдвинув вперед правое плечо и небрежно держа за уголок кожаную папку с молнией. Сел он в первом ряду между председателем колхоза и секретарем партийной организации и, запросто с ними поздоровавшись, вынул блокнот. Во время концерта он сдержанно покашливал, делал пометки, невольно привлекая внимание и подчеркнуто деловым видом и своей ярко-рыжей, почти до плеч спадающей гривой.

Художественная самодеятельность колхоза «Победа» была, как говорится, на уровне и вполне удовлетворила Черникова, но конечно же – и совершенно искренне – восхитило его выступление Зины Семайкиной. Когда девушка исполнила «Умарину»[3]3
  «Умарина» – «Яблонька», эрзянская народная песня.


[Закрыть], он вместе со всем залом, не жалея ладоней, забыв о своем представительстве, горячо аплодировал ей. Почти половина участников колхозной самодеятельности была отобрана на районный смотр, список их начинался с Зины Семайкиной.

В Атямаре на районном фестивале Черников уже не отходил от нее, оказывал всяческие знаки внимания. Подруги Зины, особенно она, Таня Ландышева, остерегали ее: смотри, девка, держи уши востро, этот красноголовый петух неспроста развернул крылья!

В районе Зина заняла одно из первых мест и в числе победителей ее послали в Саранск на республиканский фестиваль. С ней поехал и Захар Черников: он мастерски плясал. Спустя два месяца после возвращения из Саранска Зина вышла за него замуж.

Вот так прямо на глазах лучшая птичница сэняжского колхоза Зина Семайкина стала билетершей районного кинотеатра. Сначала исчезла с доски Почета ее фотография, потом мало-помалу перестали в колхозе и вспоминать о ней самой. Конечно, кроме нее, Тани, и сейчас она по-настоящему обрадовалась: наконец-то ее подружка приехала погостить в Сэняж.

– Чао! – весело, помахивая рукой, крикнула Зина.

«Опять где-то словечко новое цапнула, – усмехнулась Таня. – Похоже на наше эрзянское „чаво“ – „пусто“. Да только не то».

– Чаво? Мезесь чаво![4]4
  Пусто? Что пусто?


[Закрыть] – поравнявшись, спросила она, улыбаясь.

– Не «чаво», а «чао»! – поправила Зина, смеясь. – Это так итальянцы при встрече приветствуют друг друга. Как у нас – «шумбрачи»[5]5
  Здоровый день, день добрый.


[Закрыть].

– Тогда ты, Зина, не молодая одирьва[6]6
  Одирьва – сноха, молодуха.


[Закрыть], а уж синьора!

– Это уж как твоей душеньке угодно, так и называй, золотко мое! – Зина чуть понизила голос: – Как проводила?

– Какие там проводы? Сел в вагон и уехал. – Тане не хотелось говорить о своих переживаниях при Черникове.

– Теперь жди: после двух лет генералом вернется к тебе, – опять забалагурила Зина. – Не как мой – как был, так и остался массовиком.

– Так и ты пока не Валентина Терешкова, всего-то навсего билетерша в кинотеатре, – насмешливо, явно задетый, отозвался Черников; тряхнув рыжей гривой, он независимо прошел вперед.

– Как, Зинок, живешь? – участливо спросила Таня. – Не жалеешь, что уехала от нас?

– Что ты, Танюша! Разве раньше я так жила, как сейчас? Ничего, кроме кур, не видела. А сейчас – среди людей. Всяких навидалась! Любой фасон, любую прическу – все знаю. – Зина фыркнула. – А иные вроде и не в кино приходят. Сядут на самых задних рядах, как только свет погаснет, так и начинается – и обнимаются, и целуются. Нет, Танюш, не жалуюсь. Каждую новую картину смотрю – бесплатно. За всю жизнь столько не пересмотрела.

– Теперь что, так билетершей и будешь?

– Пока не надоело, а там будет видно. Может, на артистку учиться стану. Захар говорит, меня бы приняли. – Зина засмеялась: – Что-то мой рыжий очень уж хочет спровадить меня учиться.

– Учиться, Зинок, хорошо. Если примут. А в Атямаре ты выступаешь?

– Сперва выступала. Потом Захар сказал – не надо. Дескать, негоже вдвоем в одном коллективе. Да и некогда: работа ведь моя вечерняя. A-а, все еще успеется!

Таня чувствовала – что-то Зина недоговаривает, отделывается шутками, и перестала расспрашивать ее про житье-бытье.

– Куда ж это вы на вечер глядя? Лесных пташек рычаньем этим пугать? – Таня кивнула на Захара, ушедшего от них довольно далеко и, кажется, нарочно прибавившего звук транзистора.

– Ну, Тань! Самая современная музыка. Модерн! Уж кому ни кому, а тебе, секретарю комсомольской организации, надо бы знать. Ты же – молодой представитель двадцатого века!

– Видно, уж ничего не сделаешь, Зинок, не доросла. – Таня, поняв, откуда у подружки эти слова, выражения – от Черникова, улыбнулась. – Куда направилась?

– Дома сидеть надоело, вот и бродим. – Зина, хотя их никто услышать не мог, шепнула Тане на ухо: – На свежем воздухе целоваться слаще!

Таня порозовела, Зина расхохоталась, взмахнула рукой:

– Чао, подружка!

И побежала за мужем.

«Переменилась Зина, очень переменилась, – огорченно размышляла Таня. – Была активной комсомолкой, знатным человеком в колхозе, писали о ней в газетах, на доске Почета висел ее портрет, а сейчас бесплатно смотрит кинокартины и – довольна. А что будет дальше – об этом и заботы нет? Чао, модерн – не ее это все, не ее! Или оттого, что полюбила, голова кругом пошла?.. Ой, как все сложно в жизни! Учились, все были вроде одинаковыми мальчишками-девчонками. А сейчас все такие разные, у каждого – свое. Тиша Сурайкин – комбайнер, Коля Петляйкин – шофер, Федя – в армию уехал, многие подались в Саранск – кто работает на заводе, кто учится. Не по самой ли легкой дорожке пошла Зина? Разве об этом она мечтала, когда училась?..»

Как и всегда, вспомнив школьные годы, Таня сразу же подумала о своей любимой учительнице Вере Петровне Радичевой.

3

Таня перешла в седьмой класс, когда в Сэняж приехала новая учительница. Молоденькая, с черными, коротко подстриженными волосами, большеглазая, в короткой юбочке, она робко вошла вслед за шофером, несшим ее чемодан, в учительскую. «Красивая», – первое, что подумала Таня, увидев ее, и, порозовев от смущения, сказала ей «шумбрачи». Мать Тани работала в школе уборщицей, в тот день накануне учебного года Таня помогала ей мыть полы, прибираться.

Приезжая сказала, что она новая учительница; мать, улыбаясь, показала приезжей на открытую дверь директорского кабинета: «Ступай, дочка, у себя он». Та вошла, робко поздоровалась, от той же робости, наверно, забыла закрыть за собой дверь, – Тане все было и видно, и слышно.

Директор, Потап Сидорович Сурайкин, которого все в школе побаивались, сидел за столом. Лысый, угрюмый, он повернул в сторону вошедшей голову, старый стул под ним заскрипел.

«Ой, не понравится ей здесь!» – забоялась Таня: в учительской пусто, неуютно, директорский кабинет не кабинет, а какой-то амбар для старья. По расставленным вдоль стен стульям небрежно разбросаны географические карты, старые журналы, тетради, в одном углу в кучу свалены осколок мамонтового зуба, пожелтевшие кости, чучела ежа, ворона, синичек. Стоявшие на директорском столе два глобуса, побольше и поменьше, так были облапаны, ободраны, что ни морей, ни океанов, ни Европы, ни Америки на них не разглядишь, это уж Таня сама проверила…

Не спрашиваясь, Таня вошла в кабинет – вынести свободные стулья, чтобы протереть их; директор, рассматривая документы приехавшей, недовольно спросил:

– Так, Вера Петровна, значит?

– Вера Петровна, – подтвердила учительница, ежась под хмурым взглядом директора, подергивая на коленях короткую юбку.

– Преподаватель эрзянского языка и литературы нам нужен, – подтвердил Потап Сидорович и раздраженно сказал Тане: – У тебя что, другого времени нет? Приспичило? Видишь, у меня человек?

Вспыхнув, Таня вышла, успев услышать, как все тем же недовольным бурчливым тоном директор распорядился:

– Идите отдыхайте. Завтра явитесь утром. А где жить будете – скажет вон наша уборщица. Я ей дал указание…

О приезде новой учительницы Таня в тот же день рассказала Зине и другим подружкам. Не забыла поведать им и о том, как ее встретил и как разговаривал с ней их Потап…

Поволновалась, вероятно, в ожидании первого звонка, первого урока Вера Петровна, но не меньше, за нее переживая, поволновалась и Таня: очень уж пришлась ей по сердцу новая учительница, так хотелось, чтобы все у нее было хорошо.

Переживала Таня напрасно. Первый урок прошел в седьмом классе так, как до этого никогда не проходил. Внешне застенчивая, несмелая, Вера Петровна, начав рассказывать о родном мордовском языке и литературе, будто преобразилась, стала неузнаваемой – семиклассники приняли ее сразу, безоговорочно. А вскоре все они заметили, что Вера Петровна быстро подружилась и с остальными преподавателями.

Но однажды с ней произошел смешной случай, из-за которого урок едва не сорвался. Осенним солнечным утром, только что войдя в учительскую, Вера Петровна достала из сумки новые модные туфли. В этих туфельках, купленных на последнюю стипендию, она и пощеголяла только один раз, на выпускном вечере. В селе по улице ходить в них побоялась – каблуки тоненькие, в земле завязнут, чего доброго. А тут, в школе, получилось то, чего она никак не ожидала.

Она шла в класс по коридору, и вдруг каблук правой туфли попал в щель между досками пола – Вера Петровна едва не упала. Она подергала ногой – ничего не получилось. Чуть повернув ногу, дернула посильнее – послышался какой-то щелчок. Пришлось рукой вытаскивать туфлю. Тонкий каблучок, словно сломанная палочка, висел на обрывке сухой кожи. Ко всему этому, когда она наклонилась, из-под локтя выскользнули и рассыпались по полу тетради и классный журнал. Настроение у Веры Петровны мгновенно испортилось: и туфли было жаль, и неприятно, что все это произошло на глазах бегущих по коридору учеников – звенел звонок. Не спешил один, кажется, Федя Килейкин. Он стоял у стены, наблюдая, как учительница собирает тетради, и смеялся. Тут-то припоздавшая Таня Ландышева и треснула его по шее:

– Ты что квакаешь своим лягушачьим ртом? Не видишь, что делать надо? – и сама бросилась помогать Вере Петровне.

Пришлось возвращаться в учительскую переобуваться. Когда Вера Петровна вошла в класс, там хихикали, – потешал всех, конечно, первый озорник Федор Килейкин.

Хмурясь, Вера Петровна села на свое место, раскрыла журнал – Килейкин не унимался.

– Килейкин, встань и расскажи всем, отчего тебе так смешно, – сдержанно попросила Вера Петровна.

Федя не думал вставать, опять что-то «сморозил» – ребятишки громко фыркнули.

– Федя Килейкин, встань! – строго потребовала Вера Петровна и направилась к его парте.

В это самое время в класс вошел директор школы Потап Сидорович – вероятно, он слышал шум и слова педагога. Стоя спиной к двери, Вера Петровна не видела его; по классу прошелестел испуганный шепот – «Сам!». Все вскочили.

Вера Петровна удивилась: почему, словно по команде, ученики поднялись, она же просила встать одного Федю Килейкина? Оглянувшись, увидела Потапа Сидоровича. Тот махнул рукой, и дети опять сели, против обыкновения, почти бесшумно.

Вера Петровна тогда еще не знала, что ученики да и педагоги, с опаской, за глаза, называли директора «Сам»; узнала об этом она позже и поняла, что зовут его так вовсе не случайно…

Не вникая в суть дела, директор коротко скомандовал:

– Килейкин, вста-ать!

Федя вскочил с места, опустив голову.

– Если и впредь не будешь слушаться учителей – объясняться будешь у меня в кабинете, – предупредил Потап Сидорович и покинул класс.

…С тех пор прошло семь лет. Здесь, в Сэняже, Вера Петровна была принята в партию, сменила на посту директора школы Потапа Сидоровича, а сейчас она – секретарь парткома колхоза «Победа». Причем снова вместе с Потапом Сидоровичем Сурайкиным, который избран председателем колхоза. Не хотелось Радичевой оставлять школу, но такова была воля сельских коммунистов,

…Все это вспомнилось Тане, когда она подходила к селу. Почему вспомнилось? Может быть, потому, что и сейчас считает Веру Петровну своей наставницей.

«Загляну-ка я сейчас к ней», – неожиданно решила Таня и, не заходя домой, повернула к правлению.