Текст книги "Случай из жизни государства (Эксперт)"

Автор книги: Александр Хабаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

Насчет второго... принять меры надо, конечно, ибо Васька-Механизм личность непредсказуемая, и вправду может "опетушить" нарядчика... впрочем, и нарядчик литейки та ещё рыбина.

Третье... игру на деньги просто так не пресечешь, Макарова же придется спасать в изоляторе, а потом переводить в ПКТ... Можно, впрочем, вербануть, попробовать, по ситуации...

А вот что касается Монгола, тут хорошо знать нечто более конкретное, хотя бы обрывки разговора. Заиметь бы аппаратурку приличную, как у комитетчиков, чтоб слышно было за километр... Сейчас все можно купить, были бы деньги: зеленые баксы. Да и рубли хороши.

Дверь резко распахнулась, ударившись о стену: именно так всегда появлялся в кабинете Петрова зам. хозяина по режиму подполковник Минкевич.

Это был здоровенный еврей, давно и напрочь забывший все свое "еврейство". Двадцать один год морозной и ветренной службы с ежедневным литром спиртного окрасили его лицо темным багрянцем: лишь над черными густыми усами "а ля Саддам" выделялся ярко-красный мясистый нос. Голову покрывали короткие, с проблесками седины, черные кудри.

Минкевич давно уже не пользовался ни стопками, ни стаканами: пил прямо из горлышка, заправски выливая внутрь себя даже технический спирт.

– Ну что, капитан, будем?

Подполковник стукнул об стол два раза: сначала литровой банкой с зелеными помидорами, потом бутылкой. На этикетке было написано "Хороша!", а чуть выше находилось изображение веселого блондина в псевдонародном кафтане и с огурцом в руке.

– Будем, будем... – задумчиво согласился Петров, разглядывая этикетку. Ему и вправду нужен был стимул – разогнать мысли в правильном направлении, прочувствовать ситуацию, назревавшую в зоне. Чай из термоса вызвал легкую тошноту, энергии не дал.

Минкевич молча плеснул водку в подставленный стакан. Она дурно пахла химией: то ли ацетоном, то ли стеклоочистителем. Говорить было не о чем, но подполковник, вылив из бутылки в желудок часть спиртного и схрумкав зеленый помидор из банки, сказал веско:

– Наш национальный продукт, капитан... Воистину. А ты чаем все пробавляешься, губишь себя.

Петров понюхал стакан и, остановив дыхание, выхлебал в два глотка содержимое, занюхал помидорчиком... К его удивлению, отвратный напиток "прижился" сразу: в теле разлилось приятное тепло, а в голове стало просторней.

– Прочувствовал? – ухмыльнулся Минкевич. От его опытного взгляда не ускользнуло изменение в облике Петрова: тот как будто весь разгладился, принял гармоничные формы. Лицо порозовело здоровьем.

– Что-то мне тревожно, – сказал Петров. – Вроде в зоне спокойно, Монгол этот хренов наводит порядок, с одной стороны, а с другой – не нравится мне что-то... Хачиков он, конечно, припер, но, боюсь, как бы он за нас не взялся.

– Как это – за нас? – удивился Минкевич. – Мы что здесь, козлы какие, что ли? Или петухи? Мы – офицеры МВД, закаленные и продуманные. Мы власть, неограниченная и самодержавная. А кто этого не хочет понимать – в изолятор его, в БУР, на этап, в "Белый лебедь", гада... Короче, капитан, давай установку, а я приказом все оформлю. Ну-ка, дай послухать, чего тебе там настукали...

Минкевич сунул в уши наушники и нажал кнопку диктофона. По мере слушания лицо его менялось несколько раз: то он заинтересованно улыбался, то темнел до лилового, поскрипывая зубами.

– В нарды, паскуды, на деньги играют... На большие. Мало я их щемил, подлецов. Как козла ни корми... – Минкевич выдернул наушники, бросил их на стол. – Насчет игры – интересно. Надо бы шмончиком их подловить, игрочков этих... Получка-то нескоро. А Монгол – ну что Монгол? Блатной, он и в Африке блатной. Балдеют, ржут. Может, наркотой какой укололись или обкурились... Херня это все, Петров... Давай, ещё по одной...

Минкевич плеснул в стакан, стукнул об него бутылкой и вылил в себя из горлышка остаток водки. Петров тоже повторил, но эта порция вдруг встала в горле: как будто кто-то пытался удушить его. Он выхватил из банки помидор и быстро-быстро сжевал его. Удушье отпустило, но в желудке стало тяжело.

– Что, поперек батьки в петлю? – участливо осведомился Минкевич. – Я тебе говорю, капитан, не губи здоровье чаем. Посмотри на осужденных: бледные лица, язва, гастрит, туберкулез. И все от чифира этого проклятого... А водку им нельзя.

Минкевич гоготнул дурным голосом, будто удачно пошутил.

– Все равно – тревожно мне, – сказал, отдышавшись, Петров. – Пару дней понаблюдаю, а потом хозяину рапорт напишу, вроде как отчитаюсь по обстоятельствам. За два дня что-нибудь прояснится, думаю...

– Паникер ты, Петров, – усмехнулся Минкевич. – У нас последнее ЧП когда было? три года назад, когда автомат у Жихаря этого, Тульского, отшмонали. За это время зона покраснела малость. Зря Монгола сюда привезли, вот что я тебе скажу. Надо бы его турнуть за Можай, как говорится... То есть, в Златоуст. Или в Соликамск. Он же блатная масть, ворюга, босяк. Имеем полное право.

– А потом что? – поинтересовался капитан. – Опять с чуранцами кашу варить?

– От Чурана, глядишь, приоденемся, халявной водочки похлебаем. Монгол-то не дает ничего, по понятиям... А ты будь попроще, иди в ногу со племенем.

Петров задумался. Он не был бессребреником, но и не гнался за быстрыми деньгами или водкой, как алкаш Минкевич, не настаивал, не ускорял. К тому же, не любил "зверьков", ибо не видел в них ни крупицы искренности; хотя, о какой искренности вообще могла идти речь? Монгол тоже себе на уме, даже если напускает на себя вид "открытой души", тоже хитрит и раскручивает свои блатные комбинации... А дочка требует "шкуру", жена подпиливает; сломалась стиральная машина; устарел телевизор ("Рубин"); о "тачке" и говорить нечего: поп Василий ездит на джипе "чероки", а он, капитан МВД, кум зоны, тарахтит на полудохлой "четверке"...

– Ладно, – хлопнул ладонью по столу начальник оперчасти ИТК №7 строгого режима капитан Петров. – Два дня – и кому-то будут "вилы".

Он блатным жестом показал: ткнул себя в горло рожками из указательного и среднего пальцев.

– Зимлаг тебя не забудет, Петров, – обрадовался Минкевич. – К ногтю их, нахалов!

МОСКВА

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА НА ВЫСШЕМ УРОВНЕ

Ровно в 10.00, должны были появиться "силовые" министры: вояка Буров, спасатель Михно, мент Башмаков и "комитетчик-фээсбэшник" Зотов.

Председатель Правительства Андрей Константинович Митин имел несколько прозвищ, одно из которых было, конечно же, Акээм – по буквам ФИО и по аналогии с известным во всем мире автоматом. Самого Андрея Константиновича тоже знали теперь во всем мире – успели узнать за те два месяца, что сидел он в этом кресле.

Митин был довольно молодой (сорока семи лет) человек, но прошедший, как сказали бы советские биографы, суровую школу жизни. Вечный школьный хорошист, неприметный ни в учебе, ни в спорте. Студент престижного военного вуза, краснодипломник. Офицер ГРУ Генштаба, профессиональный разведчик-нелегал, мастер спорта по самбо. Примерный семьянин и домосед в личной жизни. Советник одного из вице-премьеров. Недолго – руководитель неприметной экспертной группы. И вдруг – премьер-министр огромной страны, великой державы.

Митин, вопреки всем фактам, продолжал считать Россию именно великой державой. В истории уже были запечатлены бредни типа "колосса на глиняных ногах" – где они, те, кто изрекал эти мудрые мысли? Нынче напридумывали иные, не менее абсурдные словосочетания: "Империя зла", "тюрьма народов", "Верхняя Вольта с ракетами", "сырьевой придаток" и т. д. и т. п. Бывал Митин в Верхней Вольте – ничего общего. К тому же, по ту сторону океана пыжился, раздуваясь от сознания собственного и якобы единственного величия, "Диснейленд с ракетами" – надо было бы посмотреть: что же, в самом деле, лучше? Благо, что герои Диснейленда уже показали себя в Иране, когда неудачно пытались вертолетным наскоком освободить соотечественников-заложников (попадали, поразбивались, были с позором пойманы иранскими моджахедами); и когда в Сомали полуголые и голодные негритосы с автоматами Калашникова гнали их, сытых и экипированых как Шварценеггер в фильме "Коммандо", по аэродромному полю. А на международных соревнованиях спецназовцев и десантуры "Диснейленд" вечно плелся в четвертом десятке – вопреки, как говорится, всему Голливуду сразу...

Величие страны и её, так сказать, державность Митин определял всем вместе взятым: не только экономика (она полуразрушена), не только финансы и ресурсы (они разворованы), не только армия (она задыхается), не только огромная территория (она колышется, терзаемая, как раковыми опухолями, всеми этими мелкими паскудными суверенитетами) – но и история с литературой, живопись с музыкой – и православная Церковь, наконец, составляли величие страны. Большинство этого не понимало: народ – как богатый, так и нищий – жаждал шведского быта, немецкой сытости, итальянской мануфактуры – думали, недалекие, что все это манной грядет с неба как только появится настоящий "хозяин"... (Кое-кто мыслил ещё более оригинально: мол, надо было войну в 45-м не выигрывать – сейчас пили бы дешевое пиво, жрали бы хорошую колбасу; Митин, проработавший несколько лет в ФРГ, хорошо знал "немца" – уж он, немец, таким бы пивом напоил, мало не показалось бы!)

Хозяин явился, но более похожий на плантатора из южных штатов, нежели на респектабельного капиталиста конца ХХ века. С "хозяином" явился и "бандит" – да такой, что перед ним померкли всякие там заокеанские Капоне, Диллинджеры и доны Лукиано. Людей похищали, резали, пилили двуручными пилами, расстреливали из автоматов и снайперских винтовок, пытали электрическим током, травили таллием и клофелином, топили в болотах и водоемах, замуровывали в бетон и закатывали в асфальт, отрубали головы, пальцы, уши и половые органы; наконец, ели в вареном, жареном и сыром виде. Старый знакомый Митина, мент-полковник Д. три года ловил людоеда Мухтарова – и поймал, но уже через год распался Союз, и новые власти суверенной республики К. выпустили Мухтарова – под свет "юпитеров", под объективы телекамер, прямо на мягкий вертящийся стул, с которого он и вещал по всем телеканалам, рассказывал подробности своих кровавых трапез. Полковник Д. тут же уволился из органов – не в силах был созерцать подобное и одновременно продолжать профессиональную деятельность. Бандиты участвовали и в переделе собственности – как равноправные компаньоны, конкуренты и единомышленники властей, бизнесменов, банкиров и коммерсантов. Впрочем, если бандиты явились, как всегда, из безработного поневоле или нежелающего работать племени, то банкиры и бизнесмены странным образом отпочковались от КПСС и ВЛКСМ. Они – все эти вторые секретари и организаторы, кураторы и инструкторы – оказались в нужное время в нужном месте – все равно, как если бы возле какой-нибудь глухой деревни сошел с рельсов пассажирский поезд, а жители, считая, что им повезло, стали бы грабить искалеченных пасажиров, рыться в чужих чемоданах – и богатеть, богатеть...

Культурная же элита разделилась, как в прошлом, на "западников" и "славянофилов"; первые радостно кричали: "Ура! Распалась тюрьма народов! выдохлась душегубка свободной мысли! обратим свои взоры к общечеловеческим ценностям!"; вторые угрюмо стонали: "Россия погибла! Помираем, братцы! Все кончено! Русский генофонд уничтожен!" и т. д. Поэты, близкие к западникам, изощрялись в иронии и метафоризме, их приглашали читать лекции в Европах; поэты-патриоты упорно нищенствовали и воспевали широкие поля и могучие реки, клеймили, как написал ярый Кобенякин, "иудодерьмократов и натолизов" (НАТО).

Странно, но на самого Митина почему-то обрушились и демократы и патриоты. Первые называли его "гебистом" и "чекистом", а вторые "марионеткой олигархов" и "выкормышем семибанкирщины".

Андрей Константинович Митин не был ни марионеткой, ни выкормышем. С юных лет он рвался на "государеву службу" – не в переносном, а в прямом смысле. Не было, правда, никакого "государя", а только "государство", возглавлявшееся (на памяти Митина) то лысым, похожим на матершинного колхозного бригадира, Хрущом, то бровастым политруком (Ильич-2). Коммунистические идеалы Митин не то чтобы презирал, а просто не замечал, стараясь как можно лучше делать свое разведчицкое дело: выведывал секреты врагов, добывал чертежи и планы, укреплял могущество державы самой по себе. Он наивно предполагал, что его коллеги внутри страны мыслят так же, что и они, контрразведчики и уполномоченные особых отделов, так же, как и он, разведчик, укрепляют страну. А власть – что власть? Незаменимых идей нет, думал Митин, перефразируя сталинский афоризм. Оказалось – не так; оказалось – плохо, погано работали коллеги. И не "подрывные элементы", диссиденты и критиканы точили державный ствол, а сама "контора глубокого бурения" высверливала ходы и каналы, по которым потом обильно полилась российская кровь – как настоящая, красная, так и метафорическая – черная, белая, редкоземельная и золотая. И недаром ведущим советником самого хитрожопого олигарха стал отставной генерал-лейтенант Карп Бабкин, вдохновитель и основоположник всей "пятой линии" Комитета, руководивший ей, "линией", чуть ли не два десятка лет.

Но Митин был – "государев слуга"; и, не имея над собой "государя", он естественным (или сверхестественным?) образом вдруг почувствовал иную, вечную и бесконечную власть; да-да, так и произошло, быстро и неожиданно, стоило лишь как-то раз взглянуть с балкона семнадцатого этажа на Москву, на темно-красное солнце, скользящее сквозь полосы синеватых туч к краю земли, на едва видные в накатывающихся сумерках шпили "высоток", на все остальное – дымящее, светящееся и движущееся... стоило только взглянуть на все это, чтобы ощутить свою несомненную человеческую ничтожность и такое же несомненное человеческое величие. Уже после, через несколько лет, Митин прочел в одной любопытной книге слова "столпа православия" святого Василия Великого – его ответ правителю, требовавшему подчиниться еретическим указаниям императора Валента – "Не могу поклониться твари, будучи сам Божие творение и имея повеление стать Богом".

Имея повеление.

Кто-то, наконец, должен был взять на себя всю полноту отвественности за "эту страну", за Отечество, за стариков и старух, за воюющих мужчин и рожающих женщин, за детей, рожденных и ещё не родившихся, за железные дороги, мосты, линии электропередач, водные артерии, недра, пастбища, заводы, фабрики, школы, больницы, храмы и монастыри?

Правление его было похоже на регентство при малолетнем цесаревиче только в роли "цесаревича" находился быстро состарившийся до пределов маразма Президент Матвей Борисович Хвоев по прозвищу Пыхта. Старик, напортачивший везде, где только можно было, боявшийся смерти, много пивший и болевший, "до Митина" подписывал все, что подсовывали ему ловкие придворные интриганы. Газеты раздували миф о Клане, обливали грязью внуков и внучек, дочерей и сыновей, зятьев и невесток. Да они, сопляки и соплячки, и вправду богатели, строили особняки на Лазурном берегу и учились во всяких там Кембриджах и Принстонах неизвестно (или известно?) на чьи денежки! Народ плевался, Дума пугала импичментом и вытекавшими из этого судом и тюрьмой. Пыхта боялся собственных премьеров, менял их чуть ли не каждые три месяца, и когда, наконец, наступил полный перебор, обратил свои мутные глаза к экспертной группе – и вытащил из неё Митина, в меру молодого, энергичного и в меру фотогеничного. Дума, уставшая от лихорадок, как ни странно, утвердила мало кому известного Андрея Константиновича почти единогласно. И сразу же пресса стала называть его "темной лошадкой".

Но это ещё не было настоящей властью, и все последние дни Митин медленно, но уверенно подводил Борисыча к мысли о пенсии, даче с охраной и рыбалкой в тихой заводи. Он подготовил закон о гарантиях неприкосновенности будущему "отставному Президенту" и был уверен, что с ним согласится Дума Пыхта явно был неспособен внятно отвечать даже на простые вопросы репортеров; возможный суд превратился бы в театр абсурда, подобно тянущемуся уже более года заточению престарелого экс-диктатора Чили Пиночета в Лондоне (Испания требовала его выдачи как международного преступника).

Никому не нужен был суд. Пусть доживет свой век этот старикан, ставший то ли случайно, то ли по воле закулисных "технологов" первым Президентом России – России, сбросившей ярмо марксизма-ленинизма на обочину мировой истории и медленно возвращавшейся к оставленному восемьдесят с лишком лет назад пути.

Митин подтягивал к Кремлю верных друзей – тех, на кого всегда мог положиться, тех, кто прикрывал его за кордоном и готов был умереть во имя... да во имя мужских, наивных, героических, трагических идеалов дружбы, что ли? И ещё: Родины, что ли?

Вытеснялись интриганы. Принцип "не мытьем, так катаньем" возобладал. Поспешные разоблачения (вроде прокурорских чемоданов с компроматом) могли только навредить общему делу. Патриотизм перестал быть синонимом фашизма, нацизма и коммунизма и вошел в моду. Армия и МВД взялись за бандитствующий полусуверенный Чуран и медленно, с помощью артиллерии и авиации, выдавливали с его территории иноземных боевиков и туземных мазуриков. Закрепленное при Пыхте странное положение этой республики (система "ниппель: туда дуй, а оттуда ...) усугублялось похищениями людей, угрозами от напыщенных лидеров Чурана в адрес всех, кто подворачивался под их невоздержный язык, захватами авиалайнеров, грабежами на дорогах, отсасыванием ГСМ из трубопроводов, взрывами на российских вокзалах. Чаша терпения переполнилась, когда чуранцы захватили психбольницу №6 в Шацке; когда все было кончено, то выяснилось, что Абдурахман Кирбабаев, главарь налетчиков, планировал захват роддома, но по вине одного из "соратников", владевшего русским языком в объеме яслей-сада, банда вместо роддома ворвалась в дурдом. Больные (в основном хроники-вечнокоечники), кстати сказать, вели себя самым подобающим образом и к появлению спецназа уже обезвредили троих, в том числе и самого Кирбабаева: у него был откушен нос и сломаны все ребра – кто-то, видать, весело прыгал на нем, как на батуте.

Сразу после начала военной операции в Чуране, лидер чуранцев Измарды-Ага объявил через Интернет награду за голову Митина – 10 миллионов долларов. А через три дня Измарды-Агу самого – и, можно сказать, бесплатно – ущучили бойцы группы "Точка" – так, что и хоронить было нечего, самонаводящаяся бомба объемного действия взорвалась, сжигая кислород из воздуха, прямо над головой Аги (на высоте 50 метров) и он, как Лжедимитрий в 1612 году, разлетелся кровавыми ошметками по склонам гор. Лопнул.

Митина, впрочем, не очень заботил Чуран: тут все было просчитано до мелочей, машина подавления заработала, "дело" завертелось, словно воронка, всасывая ошалевших мятежников в роковую горловину. Обидно было, что приходится, исправляя ошибки прошлого, жертвовать молодыми ребятами – в большинстве своем лучшими. Телевидение, побаиваясь открыто кусать власть и армию, медленно наседало, расширяя косвенные обличения. А если не обличали, то раз за разом показывали пацанов-солдатиков в чуранском плену: на экране бородатые рожи гоготали над русским унижением, стреляли мальчишкам в живот, отрубали уши и все остальное на глазах, может быть, у их матерей. Гордые мужчины-чуранцы... неприступные чуранки... мудрые старики. Бог с ними, с женщинами, а вот мужичков ихних Митин видел – это скопом, перед телекамерами они трясли черными бородами и гоготали, изображая презрение к смерти и боли. Опытный дознаватель-контрразведчик за час сделает из любого такого гордеца ползающую мразь. Чуранцы презирали русских, не понимая, что Чуран существует только потому, что их, например, взяв в плен, считают побежденными и не мучают ради садистского удовольствия – как бы прощают все, что было раньше. Подобное видел Митин на собачьих боях (лет шесть назад затащил старый друг). Оказалось, что туркменская овчарка побеждает знаменитого бульерьера, успевает прихватить его за горло так, что тому остается только дрыгать лапками и вилять хвостиком, прося пощады. И овчарка щадит четвероного собрата – отпускает бультерьера и уходит гордо. Но побежденный бросается вслед и одним щелчком мощнейших челюстей перекусывает овчарке лапу, а потом и вовсе загрызает её. Так действовали чуранцы. Разговоры о мудрых аксакалах вообще не вызывали ничего, кроме внутренней улыбки: неужто на Кавказе старость проходит без маразма? Неужто в русской деревне не найдется старика-мудреца?

Гораздо важнее (и страшнее) Чурана были иные враги; впрочем, Митин скорее назвал бы их "врагами поневоле". Беспокоили монополисты, душившие в зародыше всякую конкуренцию, устанавливавшие "свои" цены на все, что было им подвластно. Руководствовались вполне законными основаниями: неплатежами, ростом курса доллара, мировыми ценами. Однако при всей разумности доводов оппоненты мельчили, признавая свою "удельность" как единственную данность. Митин же рассматривал Государство как единую корпорацию, и с этой точки зрения повышение цен, например, на проезд в метро (абсолютно экономически обоснованное) было антигосударственным действом, ибо лишало народ возможности без особого ущерба для семейного бюджета передвигаться к рабочим местам или местам отдыха. Росло общее раздражение, и как следствие – повышался уровень нестабильности общества в целом. То же касалось связи, железных дорог, электроэнергии и даже бытовых услуг – парикмахеры взвинтили цены на стрижку и вместо, к примеру, пятидесяти человек по пятнадцать рублей обслуживали пятнадцать по пятьдесят. Сразу выросло количество нестриженых и небритых, и, по данным врачей, подпрыгнул процент педикулезников и чесоточных. Лишь хлеб, молоко и масло удавалось держать на стабильном уровне цен с помощью государственных рычагов, но и на них уже покушались ретивые рыночники. Еще нужно было в срочном порядке обуздать рифмующуюся троицу ФДС – Фокина (министр энергетики и топлива), Дрокина (министр путей сообщения) и Сорокина (культура и спорт). Последний, к слову сказать, монополизировал распределение госбюджетных средств: деньги раздавались под шизофренические проекты всенощных фейерверков (пойди, посчитай, сколько там их улетело, ракет этих, сколько петард бабхнуло), мрачных народных гуляний с водкой и драками и концертов "Рок против наркотиков", после которых наркомафия с удовлетворением подсчитывала прибыль, вырученную от продажи зрителям пакетиков с героином и "травкой".

Государство как корпорация или, скорее, как единая семья – таков был основополагающий принцип Митина. А в семье все имели равные права, членам семьи нужны были: безопасность, еда, одежда, работа – и доступный отдых, с книжкой ли в руке, у телеэкрана или в партере театра и филармонии. Глава Государства выступал в таком случае как отец, к которому все имели равный доступ и никто не пользовался особой любовью и расположением. Из Пыхты такого отца не получилось, он чересчур был занят собственной семьей, был мелок, заботлив к внукам в ущерб всей стране – оттого мельчили и все остальные, нагружая карманы шальными деньгами. После нас хоть потоп, нет гнуснее поговорки...

Возврат же к коммунистическим идеалам был невозможен, как бы кто не хотел этого. Общество слишком далеко зашло в поисках чаемой свободы, обратно дороги не было. "Кто вообще не тоскует о советском прошлом – у того нет сердца, кто хочет возврата к нему – у того нет головы", – сказал Митин на одной из пресс-конференций. Особого оживления в зале эта фраза не вызвала: многие как раз хотели вообще забыть все, другие – жаждали разворота на 180 градусов, передела, перекроя, революции...

– Андрей Константинович, десять, – сообщил секретарь Леша Проклов, свой человек. – Министры уже здесь.

– Запускай, – дал "добро" Митин.

Рукопожатия, протокольные улыбки.

Корреспонденты, толпясь, щелкали камерами. Потом расступились, пропуская оператора Гостелевещания. Снято. Проклов аккуратно, широко расставив руки, оттеснил в приемную репортеров и так же аккуратно, без стука, закрыл двустворчатую дверь.

По Чурану доложил Буров: коротко и с цифрами. Столько-то взято в плен, столько-то уничтожено. Потери минимальные. Кольцо сжалось, сроки утверждены. Все.

То же самое повторил, но чуть более высокопарно, эмвэдэшник Башмаков. Рутина.

Митин хотел было предложить министрам обсудить вопросы внеплановые и более отдаленные, скажем, развитие фундаментальной науки или построение отношений с немусульманской Азией – Китаем, Вьетнамом, Японией, но неожиданно слово попросил Михно.

Министр-спасатель был изначально "митинским" человеком, ибо служил длительное время в том же учреждении, только с морским уклоном. Боевой пловец. Неожиданно для коллег он, преуспевающий спец, уволился (знаем мы эти увольнения!) и возник в качестве путешественника на обложках журналов и на телеэкранах. Красавчик, эдакий славянский супер, как будто сошедший с полотна Константина Васильева, Вадик Михно высоко держал красное знамя с серпом и молотом на всех широтах – от Северного до Южного полюса. Он тоже был из плеяды "государевых слуг" без государя, и Митин, после краткой беседы, легко вычислил его и буквально "втащил" в правительство. А Вадик упирался, хотел забвения и отдыха с досугом где-нибудь на Багамах.

Из министерства спасения Вадик Михно, конечно же, в несколько приемов сотворил министерство абсолютно силовое – с боевыми структурами и спецгруппами, с бэтээрами, самолетами и даже подводными лодками; набрал безработных коллег, иные, узнав обо всем, бросали свои, ставшие независимыми, республики и просились в Россию, кое-кто добился гражданства и теперь искал (прятал), откапывал (закапывал), тушил (поджигал) в дружном коллективе т.н. "третьего" силового министерства, больше напоминавшего не министерство, а таинственный, как в кино, разведывательный "Центр".

– У меня есть весьма любопытная информация, – сказал Вадик голосом уставшего от жизни человека. – Для всех любопытная.

– Наверное, ваши люди добыли для нас какие-нибудь чертежи или формулы, – догадался Буров. – Министерство спасения не может бездействовать.

– Снежного человека поймали, таежного чикатилу, – предположил Башмаков.

Митин поднял руку вверх, останавливая шутки. Уж он-то знал, что Вадик, как истый профи, не станет попусту "брать слово" на рядовом совещании.

– Докладывайте, Вадим Николаевич...

– Собственно, докладывать нечего – только сообщить. В Злоямовском районе Красноямского края потерпел аварию самолет Ту-154, борт 8765, рейс Москва – Владивосток с посадками в Красноямске и Хабаровске. На борту находится – или находилось – 78 пассажиров... Но это, хоть и важно, спасатели уже вылетели, – но не есть главное.

– Что же для вас главное, если упавший самолет с людьми не главное? удивился Буров. – Вы – чего министерство? Спасения?

– Главное заключается в спецбочонке, находящемся – или находившемся на борту авиалайнера. – Вадик посмотрел на Зотова, до сих пор молчавшего. У вас, кстати, Сергей Ильич, ничего не пропадало?

– Да как не пропадало! Еще как пропадало! С 91-го тянется, двадцать шесть номиналов спи... , сволочи. Восемь нашли, двенадцать в разработке, а шесть болтаются неизвестно где, – неожиданно громко и зло откликнулся Зотов. – Хорошо, что не применили ничего... пока.

– Ну, вот вам девятый – "желтый бром", – так же устало сказал Михно.

Да ты что, Вадик? – перейдя на непротокольное "ты",

поразился Зотов. – Быть того не может! Кто?

– Какой-то Гунидзе. Абрам Лукич... Возглавляет "Инвал"; что за фирма понять трудно. То да сё, и в целом – ни хрена.

Инвалиды, – снова догадался Буров.

– Не инвалиды, а инвалюта, – поправил его Башмаков. – Знаю я этот "Инвал". Инвалиды, правда, там тоже присутствуют. Налоги платят. И Гунидзе знаю – из партийцев, хитровыгребаный такой...

– Грузин, что ли? – поинтересовался Митин.

– Да какой грузин, Андрей Константинович! – засмеялся Башмаков. Интернационал в человеческом образе.

А что это – желтый бром?

– Нашим... и вашим готовили, Андрей Константинович, – сказал Зотов. Я пришлю человека с подробным описанием. Страшная штука.

– Да уж не УПСА! – согласился Башмаков.

Михно, медленно выходя из театральной усталости, удивленно посмотрел на руководителя МВД.

– А вы, что, тоже в курсе?

– Не лыком шиты, – с удовлетворением парировал министр. – Это ваша структура молода, как ГПУ в 20-м годе (так и сказал "годе"), а нашей – 200 лет, слава Богу. Кое в чем поднаторели, батенька...

"Наконец-то! – подумал Митин. – Наконец-то они стали отсчитывать сроки оттуда, из глубин многовековой истории. Старый сыщик Башмаков говорит: "двести лет"; это хороший знак. Закопать мумию, спилить рубиновые звезды там же орлы были! Пенсионеры поволнуются и перестанут. Двадцать первый век встречаем построением храма Христа Спасителя – как никто в мире. Не может быть у державы два центра вращения, какой-то из них смещен и потому тормозит, клинит... Сдвину Борисыча – и закопаю манекен. Начнем набирать обороты, только спешить не надо... Эти (он посмотрел на Зотова) перестанут называть себя "чекистами", а вон тех, башмаковских, народ перестанет кликать "мусорами". Пусть будут менты, звучит прилично..."

Митин вдруг вспомнил, что такое "желтый бром". Страшный ли, нестрашный ли, но уж несомненно идиотский препарат, так называемый геноваль выборочно действующий на гены определнных наций. Чуть ли не два десятка докторов и академиков трудились над ним, получая запредельную зарплату. При повсеместном смешении рас применить этот геноваль представлялось возможным лишь в замкнутых зонах обитания – в Африке, Азии, Южной Америке. Впрочем, с 91-го могли и доработать кое-что: по стране, сбиваясь в хищные стаи, шатались, наряду с бандитами и "челноками", мозговитые умники, гении и таланты. Раньше столько не было; впрочем, нет, врешь, было... Митин как-то встретил в Управлении однокурсника, тот потерял руку в Анголе и теперь руководил НИЗОМ, отделом новшеств и изобретений. В НИЗ со всей страны стекались письма и бандероли с безумными (чаще) и перспективными (чуть реже) проектами. Это в Бюро изобретений и открытий при тогдашнем Совете Министров бросали в корзину проекты вечных двигателей, а в НИЗе их бережно и кропотливо изучали, отделяя от плевел безумия рациональные зерна. "Неужто и лопата с моторчиком есть?" – вспомнив анекдот про еврея-землекопа пошутил Митин. "Конечно, – серьезно ответил однокурсник. – Пойдем, покажу..." Он вытащил из кладовой странный агрегат с наплечными ремнями и поясным кольцом из нержавейки. Для правой ноги – педаль с приводом, смонтированная на черенке; для левой – рычаг с пружиной, приводивший в движение сложный шестереночный механизм. Митин попробовал, чуть нажал: титановый штык вгрызся в паркет с яростью голодной гиены и выбросил в сторону штук семь-восемь вековых дубовых паркетин. Только щепки полетели.