Текст книги "Случай из жизни государства (Эксперт)"

Автор книги: Александр Хабаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Киря-Шнапс, быстро сообразив, что происходит в зоне, откатился под стол, подальше от зековских ног.

Бронько в "стакане" стоял тихо, едва дышал – и был уверен, что спасется.

ЗИМЛАГ

ОБЩИЙ ОБЗОР

"Не армия и даже не банда. Прав был диссидент", – думал Монгол, наблюдая за происходящим в жилзоне из кабинки КПП отрядных локалок. Он сидел в кресле, ноги под столом упирались в обездвиженное тело дежурного "козла"-открывальщика. Штаны с "козла" были спущены: кое-кто, ретивый и озабоченный, хотел надругаться над ним, но Монгол не позволил. Дежурного просто избили – настолько сильно, насколько позволило тесное помещение – и впихнули под стол. Там он и лежал, уже в сознании, но притворяясь вообще мертвым.

Из застекленной кабинки, возвышавшейся над землей по типу постов ГАИ, хорошо было видно передвижение бунтующих отрядов и бригад. Впрочем, вряд ли можно было назвать это "передвижением" в смысле, скажем, армейской передислокации. Одно темное пятно-толпа двигалось в сторону столовой; другое – к "козлятнику"; третье – наплывало на "вахту" и подбиралось к выходу в промзону. На вышках беспокоились солдаты: кое-кто, вопреки, уставу, уже перенаправлял автомат с "запретки" на локалки отрядов. Между "пятнами" мелькали фигурки отделившихся зеков: одни преследовали кого-то, другие порознь бежали к "магазину" в надежде на быстрый грабеж.

– Братан, все ништяк! – заорал ворвавшийся в кабинку Корма. – Вахта наша! Там пацаны из "стакана" Панциря выкуривают! А ДПНК замочили, дураки!...

– Что ж ты не уследил? – поморщился Монгол. Мыриков, по его мнению, был слишком молод для смерти.

– Да задержался я у "зверинца"... "Хачики" закрылись, законопатились наглухо, не зайдешь... А у Эльхана – ствол. Он из него пальнул через окно, Шитика зацепило в ногу.

– Сука! – процедил Монгол. – Они думали, волчары позорные, что это по их душу такой хипиш! Много чести... Где Корж со своим шарабаном?

– Сейчас выкатят. У них снаряд закосорезил.

– Как выкатят – пусть пальнут по "зверинцу", разъ...т его на хрен! Не хотят заодно по правде – пусть дохнут сами напоказ! – распорядился Монгол. – А потом – по шлюзу промки долбите!

– Ага! – обрадовался Корма. – Всё, я дернул!

– А ДПНК зря грохнули. Плохо... – бросил ему вслед Монгол. – Тузика пришли ко мне.

Корма пулей слетел по перекладинам трапа и побежал к единственному в жилзоне производственному помещению – цеху игрушек в подвале под одиннадцатым отрядом. Там работали "танкисты" и "ракетчики", штамповали, соответственно, танки и ракетные установки из плохонькой пластмассы.

Пружина, ещё вчера невидимая, затянутая наглухо в глубину воровского ствола и удерживаемая Монголом на предохранителе, распрямилась и выбросила заряд. Теперь никто не мог управлять действием; Монгол выполнил "воровскую" установку, блатная прослойка и мужицкая масса двинулись в указанном направлении (во всех направлениях), но поскольку не было и не могло быть конкретных требований – кормили средне, с работой напрягали несильно, "козлы" как будто притихли – то и протест сразу же после начала обрел черты необузданного мятежа, сопровождающегося убийствами не тех, кого надо, и разрушением самих остатков фундамента "каторжанских понятий". Все законы, и внешние, и внутренние, рассыпались прахом. Во главе движения оказалась царственная сила анархической инерции; словно огромный чугунный шар покатился по зоне в сторону шлюза промки, за которым находились ПКТ, ШИЗО, ненавистная оперчасть и вся остальная краснопогонная хевра.

Впрочем, в первую очередь "козлятник", находившийся справа от шлюза, должен был принять на себя самый мощный удар. "Козлы" делали зарядку сами, а в каптерке беседовали присланный для руководства прапорщик внутренних войск Окоемов и "главкозел", он же завхоз зоны и председатель Совета коллектива Лунников по кличке Жукипукин. Окоемов относился к "козлам" любого ранга двояко; с одной стороны, администрации нужны помощники, а с другой – толк от них был небольшой; повязки (косяки) на рукав цепляли в основном из двух побуждений – или желали привилегий и сытой жизни, или бежали в "козлятник" от долгов и иных неприятностей. Да об этом и не один Окоемов знал...

Локальные ограждения "козлятника" отличались повышенной крепостью и красотой: обрезки металла были любовно обработаны напильниками, а затем ошкурены для блеска. Зато калитка закрывалась лишь на ночь: "козлы" могли входить и выходить из локалки без особого разрешения.

Если бы Окоемов, соскучившись от беседы с Жукипукиным, не взглянул в окно, то мятежники застали бы "козлятник" врасплох. Окоемов увидел, как в двухстах метрах слева зеки, вооруженные стальными арматурами, лезут в окно "вахты". О дальнейшем можно было догадаться.

– А-а-а! – заорал Окоемов и, отшвырнув стул, бросился на улицу.

Жукипукин удивленно посмотрел ему вслед, затем перевел взгляд на прапорскую шапку, оставшуюся на столе. Завхоз хотел было сказать что-то, но тут до его слуха донеслись невнятные крики.

Это "ударная группа" во главе с Ванькой Одессой приближалась к "козлятнику".

Жукипукин схватил окоемовскую фуражку и тоже выбежал из барака.

Окоемов успел защелкнуть калитку. "Козлы", только что приседавшие и махавшие руками, быстро разбегались кто куда. А бежать-то и некуда было.

Вдруг невдалеке раздался мощный хлопок, почти взрыв. Над одиннадцатым отрядом поднялось небольшое облачко пара и дыма. Что-то просвистело в воздухе. И тут же затрещала непрочная, как и всё зоновское, кровля "зверинца". Рухнули чердачные перекрытия. Исчез крытый листовым железом "угол" крыши: барак стал похож на большой вагон. Раздались выстрелы: Эльхан Пихуев палил из нагана в снежное никуда.

Зеки, собравшиеся было штурмовать "козлятник", стали разворачиваться к "зверинцу", восприняв происшедшее как приказ к перемене цели. Однако через минуту раздался второй хлопок, и самопальный снаряд, выпущенный из самопальной пушки зоновского умельца Коржа, ударил в ворота шлюза, разделявшего жилую и рабочую зоны. Чуть замешкавшись, зеки ринулись обратно, к шлюзу, где уже грудилась искореженная сталь и остатки фанерных плакатов "На свободу – с чистой совестью!", "Осужденные! Сознавайтесь в совершенных, но не раскрытых преступлениях!" и "Гражданин! Искупи проступки трудом!" с портретом автора изречения, полузабытой на воле знатной ткачихи Валентины Гагановой.

А Корж в локалке 11 отряда уже готовил третий выстрел – по клубу. Пушка была сработана "танкистами" и "ракетчиками" из разномастного металллолома. Детали пушки по одной заносили в зону, выдавая их то за наглядные пособия ПТУ, то за какие-нибудь приспособления быта. А на взрывчатку для снарядов сгодилась та самая плохонькая пластмасса, обработанная специальным составом. Коржу до фени был этот бунт и все остальное: его увлекал творческий процесс. Размышления и неожиданные "научные" находки приводили его в полное исступление. Так было всю жизнь; уже четвертый срок мотал Корж за "науку": изобрел суперсверло, с помощью которого Сеня Чума с товарищами разбомбил сейфы в трех облюбованных сберкассах; получил в домашней лаборатории порошок-нюхостоп для уничтожения запахов на месте преступления; открыл формулу выигрыша в денежно-вещевой лотерее ДОСААФ и, наконец, сконструировал агрегат для штамповки царских червонцев из фольги и свинцовых кружочков. За это и получил он последний срок – 9 лет строгого режима. А всего набралось 23 с половиной года... Но Корж, он же Владимир Николаевич Керженцев, 45-летний, холостой и средне образованный, в зонах не скучал, везде для него находилось "дело", к которому не жаль было приложить голову и руки. Это именно он, например, несколько лет назад собрал для Коляна Мыло настоящий автомат, почти как знаменитый "Узи", даже лучше. Но об этом никто не знал...

Третий, самый мощный снаряд, обрушился на здание клуба. Халтурнные конструкции, возведенные на песке (цемент пошел на домик Перемышлеву, на дачку начальнику производства) рассыпались, тяжелая кровля целиком (тут почему-то постарались строители, ничего не украли) упала вниз, погребла зрительный зал, киноаппараты, сцену с занавесом и комнаты двух кружков: шашечного и лепки.

Черно-серая масса зеков выдавливалась сама собой в промзону. К ним присоединялись работавшие в ночную смену.

Бригадир Храп, ещё ночью рассмотревший что-то опасно-гибельное в поведении мужиков, заперся в каптерке механического цеха, служившей ему кабинетом. Дверь в каптерку сосредоточенно ковырял стамеской Стос Тамбовский, остальные, во главе с Витей Топором, молча ждали.

– Мужики! – кричал из каптерки обезумевший от страха Храп. – Чего вы хотите, мужики? У меня тут водяра есть, возьмите, пейте! Ещё шоколад, консервы, сгущенка, маргарин! Берите все, по-братски!

– Ишь, козлина, как затоварился... – пробормотал злобно иркутянин Гурон, бывший браконьер-соболятник.

Дверь стала поддаваться, петли и замок уже болтались, что называется, на соплях.

– Берите дрыны, мужики! Отойди, Стос! – скомандовал Топор, закинул на затылок ушанку и, разбежавшись, ударил в дверь оголенным выпуклым лбом. Треснули доски проема, дверь вывалилась вовнутрь.

Храп стоял в стойке каратиста, приготовившись к последнему бою.

– Разъ..у! – завизжал он, подражая то ли Брюсу Ли, то ли ещё кому, запомнившемуся по видеокассетам вольной жизни. Правая нога бригадира просвистела в воздухе, словно снаряд, и вслед за этим свистом упал навзничь вырубленный Стос. А окрыленный успехом бугор уже готовился ко второму удару: зря, что ли, он тренировался днями и ночами, зря, что ли, испытывал изученные приемы на "мышах", "овцах" и "мухоморах"? Однако второй удар мужики-зеки, не знавшие вообще никаких приемов, сумели остановить. Храпа ударили с двух сторон стальными арматурами – он поставил умелый блок, но неожиданно руки пронзила невыносимая боль. Рукава куртки задымились.

Следующий удар стального штыря пришелся по уху, в котором, одновременно с ещё одним всплеском боли, что-то зашипело.

Храпа били Гурон, Колдыка, Дюпель и Спонсор, четверо: по числу штырей, заготовленных с ночи и сунутых для "разогрева" в пышащую жаром "буржуйку". Мужикам хватило десяти минут, чтобы превратить бывшего каратиста и бригадира в окровавленную груду мяса и костей. Потом они пили водку и ели шоколад, рассовывали по карманам банки сгущенки.

Когда бригада уходила из цеха, чтобы присоединиться к основной толпе, уже штурмовавшей административный корпус, Храп был ещё жив. Среди множества безумных мыслей, посетивших в эти минуты его мозги с осколками черепа, была одна, странно приятная для подобных обстоятельств: "Если не подохну освобожусь условно-досрочно, как инвалид..."

Кожемякин-Рэцэдэ проснулся суматошно, разбуженный испуганным голосом жены.

– Игорек, Игорек! Что это, Игорек?

Игорек, не открывая глаз, подскочил, как ошпаренный, сел на кровати и стал щупать вокруг себя рукой в поисках Наташи. Но она сама схватила его за руку.

– Да проснись ты! Смотри в окно!

Рэцэдэ, утомленный едой, чаем, куревом и любовью, никак не мог разлепить веки. А когда, наконец, глаза его открылись, то он увидел за окном нечто, поразившее его воображение: возле административного корпуса шевелилась толпа зеков, вооруженная кто чем: железом, деревом, камнями. Все они что-то орали по-фене, не разберешь. Авангард во главе с Кормой пытался проломить чугунной трубой дверь в ту часть здания, откуда можно было проникнуть в оперчасть, режимку и в кабинет самого Хозяина. Впрочем, последнее вряд ли могло удаться, потому что дубовую дверь недавно сменили на броневую, и не от зеков, а от солдат, норовивших проникнуть всюду, где чувствовалась слабина замков и запоров.

– Это бунт, Натаха! – констатировал Игорек. Вот тебе и обвенчались...

– Бунт? – переспросила Наташа. – Значит, хорошо, что ты здесь, а не там, да?

Игорек посмотрел на Наташу и подумал согласно, что, да, хорошо, но плохо, что ты здесь, прекрасное созданье. Потому что не взяв штурмом ту дверь, очень скоро братва возьмет эту. А дальше трудно предположить: что будет. Игорьку вообще вдруг расхотелось думать о чем бы то ни было. Он натянул штаны хэбэ, встал с кровати и осторожно приоткрыл дверь. Сначала было тихо, а потом в конце коридора хлопнула дверь и из темноты выбежал свиданочный шнырь. Он молча, щелкая подковами на ушитых и лоснящихся ботинках, промчался мимо, хлопнул другой дверью и исчез.

– Натаха, слышь, одевайся!

– Почему?

– Свидание окончено. Быстро иди на вахту – пусть выпускают за зону. Если мужики сюда ворвутся – будет очень... как бы это сказать... чревато неприятностями.

По коридору вдруг застучало, затопало. Во все щели ворвался многоголосый гул. Завизжал свиданочный шнырь, потом смолк. Заверещала Акимычева бабка, загудел и сам парикмахер. Грешки за ним водились, конечно.

"Быстро они", – только и успел подумать Рэцэдэ.

Дверь в комнату чуть не слетела с петель, распахнулась и ударилась о стену. Вбежали трое: Акула, Серый и Кабан. Игорька они как будто и не видели вовсе.

– Во, на хрен, да здесь коза!

Наташа отскочила от разлапистого Кабана к окну. Губы у неё дрожали. И была она в одной ночной рубашке с игривыми кружевами.

У Игорька дыхание почти остановилось.

– Стоять, демон! – закричал он что было сил, превозмогая странное удушье.

– О, да это Рэцэдэ! Ты чего, братан, мы шутим! – добродушно сказал Акула. – Держи кардан!

Он протянул руку, и Игорек купился на уловку, подал свою. В это время подкрался Кабан и исполнил подлую подсечку. Игорек упал, ударившись затылком о ножку кровати. Тут ему добавил и Акула – сапогом по почкам, по-ментовски.

А Серый уже валил онемевшую и потерявшую всякую способность к сопротивлению Наташу на кровать, рвал рубашку.

– Давай по быстрому, ещё делов – до пупсика! – посоветовал Акула. – Да и нам невтерпеж... Я крайний, товарищ, вы за мной! – добавил, придуриваясь...

Он полез в карман за папиросами, облизывая вдруг пересохшие губы. Неожиданно мощный удар в спину свалил его на пол. За ним, почти одновременно, упал и Кабан, откатился к окну, подальше от ног.

– Вы чё, падлы, обкурились, что ли? Это ж Рэцэдэ, путевый пацан, а это баба его, – тихо говорил блатной фраер Корма, стаскивая с Наташи Серого. Тот, целиком озабоченный одним, упирался, не хотел подчиняться.

– Да я тебе кадык вырву, змей! – обозлился Корма и, навалившись, всадил Серому локоть в нос. – Ты че, блатней блатного?

На Наташу брызнула кровь. Она в ужасе закрыла лицо, ещё больше размазав красное. Серый свалился с кровати, пополз под неё.

– Слышь, Корма, бес попутал! – закричал с пола Акула.

– Монголу расскажешь, – отмахнулся Корма.

– Да я и не успел ничего! – радостно высказался Серый уже из-под кровати.

Вдруг дверь снова открылась, и в комнате появилась голова с раскосыми глазами и в солдатской пилотке. Это был ефрейтор Витя Шантуй, чукча-чифирист, заглянувший на шум и на свою беду в свиданочное отделение.

– Мент, сукой буду! – обрадовался Шантую Кабан. – Мочи гада!

– А ну, тормозни! Это ж Витек-чукча, путевый боец! – остановил его Корма и обратился к чукче. – Слышь, воин: тут баба, надо её отвести на КПП, пусть домой дёргает! Понял? И сам живым выйдешь, хорошо?

– Хорошо, однако, – согласился Витя. – Пойдем, баба, домой.

Он потянул Наташу с кровати за руку, но вдруг заметил кровь.

– Нехорошо, зёма, – показал он глазами.

Корма, чтоб не объясняться с солдатом-ментом, молча кивнул на Серого, утиравшего окровавленный нос лиловой, видавшей виды, "марочкой"...

– Игорька откачать – и в зону! – приказал Корма. – Здесь делать нечего... Ну, хавку, курево, чай берите.

Он накинул Наташе на плечи пальто, сунул в руки сумочку.

– Пошли! Я вас с бойцом до решки доведу, а то нарветесь на гоп со смыком...

Наташа остановилась уже у самой двери, оглянулась: Игорек лежал на полу, а над ним энергично и напоказ махал казенным вафельным полотенцем Акула, несколько минут назад сам же и вырубивший своего нынешнего "пациента". Серый выползал из-под кровати, поливая пол кровью из носа. Кабан, можно сказать, мило улыбался вслед.

– Да ни хрена, отдышится! Рви когти, дама! Другого раза не будет! подтолкнул её Корма. – У него "звонок" скоро, наобнимаетесь еще...

Он глянул на Наташину сумочку.

– Слушай, а бабки-то у тебя есть? Ты уж подкинь на общак, а? За Игорька. Себе оставь на билет, на цацки...

Игорек уже открыл глаза.

– Эй, Корма! – махнул он рукой.

– Все ништяк, Рэцэдэ, – ответил Корма. – Щас в зону пойдем. А она домой...

Наташа уже вытащила из сумочки мятые купюры. Корма быстро выхватил несколько, покрупней.

– Без обиды?

Рядовой Шантуй осуждающе покачал головой, но, поскольку сам находился на волосок от смерти, не стал предъявлять претензий как положено по уставу.

Молодая женщина, солдат-чукча и блатной фрайер Корма прошли к решетке КПП зоны мимо зеков, уже ворвавшихся в эту часть корпуса и сновавших по коридору кучными группами. Слышно было, как в одной из комнат бьют "козла" Акимыча и пропускают через скорый "хор" его не такую уж и старую старуху: бабий визг смешивался с басом парикмахера и разноголосьем мужиков.

– Вы чё здесь нарисовались? – спросил громко Корма. – Тут ничё не ловится. Давай на улицу!

– Давай на улицу! – повторил командирским голосом, выделившись из толпы, Евгений Кирсанов по кличке Лаборант. Этот зек стоил отдельного разговора: глаза у него горели, он и внутри весь пылал, охваченный, как пламенем, значительностью происходящего. Лаборанту хотелось выделиться в бунте, взять в свои руки хоть часть руководства.

Толпа пошла, толкаясь, обратно к узким дверям. Кирсанов уже что-то громко говорил – тоном, не принимающим никаких возражений.

У решетки КПП Корма пробыл недолго, но все же больше, чем нужно: дежурный прапор Сиклеев не хотел впускать Шантуя с Наташей Кожемякиной.

– Как я её пущу, слышь, – говорил он скороговоркой. – Кто шмонать её будет, она ж со свиданки идет, слышь, вдруг выносит что-нибудь, чего нельзя, а шмонщики все у Хозяина, и открывать вообще не велено... Ты, слышь, отойди отсюда вообще, не положено стоять даже тут...

– Ты, аллигатор! – прервал его Корма. – Я щас братков свистну замочим бойца, а бабу вы.... А тебе срок. За халатность. Понял? Открывай, ухожу...

– Ладно, понял, слышь, только уходи быстрей, не положено. А ты, Витя, почему тут? – бормотал Сиклеев, пытаясь разглядеть, далеко ли по коридору ушел Корма.

– Открывай, значит, зёма, – сказал Витя. – Нехорошо ждём. Я у Шибая был, чифир пили, птичек-собачек кормили. Потом в зону ходи, гляди. Теперь опять к Шибаю надо, однако.

Щелкнули замки, дверь открылась, и Витя втолкнул Наташу внутрь. И сам вслед за ней быстро протиснулся в узкую щель, потому что Сиклеев сразу стал закрывать.

Решетчатая дверь захлопнулась, снова разделив два мира, в одном из которых можно было по Электрической дороге-просеке доехать до поселка Злоямово, оттуда до краевого центра К., до Москвы и даже до Лондона и Парижа, а в другом нельзя было пройти по прямой более трехсот семидесяти метров.

МОЗГОВАЯ АТАКА

Хозяин собрал всех, кого только можно было собрать, в своем кабинете. Конечно, для этой цели больше подошел просторный кабинет Петрова, но там было опасно: два окна выходили в промзону, и стекла в них были уже расколочены камнями и обрезками чугуна.

Набилось в 12 квадратных метров 14 человек: сам Хозяин, режимник Минкевич, опер Петров, командир конвойной роты капитан Щукин – и остальные, рангом поменьше, прапорщики, офицеры-производственники и два начальника отрядов, 5-го и 7-го.

– Ну что, командиры? Песец подкрался незаметно? – объявил Перемышлев безо всякой подготовки. – Что будем делать? У кого есть предложения по существу, а?

– Я в управу уже сообщил. Спецназ "Ураган" к нам собирается, прохрипел Щукин. Горло у него было обмотано белым шарфом по случаю острого тонзиллита: много курил капитан, да и сейчас дымил, прикуривая одну за одной...

– Спецназ? – сверкнул глазами Хозяин. – А твои молодцы что? Их к параду 7 ноября готовили, да? У тебя вон, Кондратюк, первое место по рукопашке занял на межзональных...

– Да кроме этого охламона у меня больше и нет никого! Я, если честно, как автомат в руках бойца увижу, так сразу думаю: щас он пальнет не в ту сторону и – по тайге, домой, в дезертиры! – зашептал Щукин, стараясь делать это как можно громче. – Осталась шелупонь одна, ей Богу, москвичи да чурки!

– А чурки-то откуда у нас? – удивился Перемышлев. – Вроде отделились? Откуда призыв?

– Из Москвы, – пояснил, вступая в прения, Петров. – Вы что, Николай Фомич, в столице давно были? Вроде недавно. Там же этих...

– Ты, это, капитан, в рот компот, – перебил его Хозяин. – Ты неверный тон берешь, осади! Лучше думай, почему твоя оперативная часть оказалась в неведении относительно планов лагерной блатоты...

– Да я...

– Головка от буя, – завершил прение Перемышлев, махнув на Петрова рукой. И посмотрел на Минкевича

Режимник надеялся, что очередь до него дойдет в конце "симпозиума". И в голове было пусто. До начала беспорядков мысли Минкевича устремлялись в основном к предстоящему юбилею и к концу рабочего дня, когда можно было бы распить с кем-нибудь из сослуживцев литр водки или ещё чего-нибудь крепкого. Но все переменилось разом, и в это, в бунт, подполковник никак не мог поверить до конца. Хотелось вернуться в начало утра, к опохмелке.

Хозяин, поняв, что Минкевичу сказать пока нечего, обратил взгляд на начальников отрядов. Один из них, майор Твёрдый, соответствовал фамилии по всем статьям. Зеки 5 отряда называли его "Корчагиным", иногда даже в заявлениях на выдачу валенок писали "начальнику отряда майору Корчагину", за что получали взыскания в виде лишения тех же самых валенок.

– Я уверен в одном, – утробным баритоном объявил майор Твердый. – Надо принимать решительные, неотложные меры. Надо действовать энергично и твердо, пока процесс не принял формы необратимости... Ещё хотелось бы...

– Ты под Горбача не коси, – прервал Перемышлев. – Выключи микрофон на хрен. Сказать нечего – усохни и не воняй...

– Я офицер, между прочим, – начал обижаться Твёрдый. – Я...

– Здесь я офицер, – объявил Хозяин, расправив плечи, словно орлиные крылья. – А ты говно.

– Можно я скажу? – обратился к Перемышлеву лейтенант Рогожин, молодой и энергичный, мечтавший о карьере в органах.

– Валяй, накладывай...

– Думаю, что нужно немедленно выявить эпицентры бузы. В этих точках наверняка баламутят лидеры, а они оперчасти известны в лицо и поименно. С вышек можно нейтрализовать их. Поодиночке...

– Как это – нейтрализовать? Ты что, Рогожин, инструкции не знаешь? В зону с вышек стрелять нельзя, – заволновался Перемышлев. – Да нас за это дело в..... и высушат, рыбья твоя голова!

– Ну, Николай Фомич, сейчас время другое, надо вопросы решать неформальными методами! Вон, в Москве...

– Москва далеко, они там, может, с жиру бесятся, палят друг в друга! А тут Зимлаг!... Да и стрелять из чего? Из автоматов? Заключенные тогда из нас форшмак сделают! И стрелков у нас нет.

– Как – нет? – вступил в беседу Петров. – Я мастер спорта по стендовой. И карабин у меня есть, с оптическим прицелом. Добровольно соглашаюсь, Рогожин прав...

Хозяин медленно обвёл взором присутствующих. Лица у всех были разные: от "ящика" Минкевича до буратинистого Рогожина. Но ни в одном лице не было ответа на главный вопрос: что делать? И даже уверенность Рогожина в своей правоте была лишь способом выделиться, набрать очки для перехода в другую лигу. И Петров, видимо, мыслил лишь сегодняшним и завтрашним днем, не заглядывая в чуть отдаленное будущее.

– Нет, стрелять не будем... – тихо, но твердо произнес Перемышлев. – Я себе не враг...

И неожиданно, словно ответ на слова Хозяина, где-то вдалеке, приглушенная стенами, раздалась короткая автоматная очередь.

Все оцепенели, как чиновники в финале "Ревизора".

– Что там за пидорас шмаляет? – разрядил обстановку Хозяин. – Петров, пойди выясни... Да нет, чего время терять? Все идем к тебе в кабинет, поглядим на зону...

– Да там они все стекла раздолбали, там колотун... И опасно, возразил Петров.

– Ты что, не офицер, что ли? Ну-ка, все встали, в рот компот – и пошли за мной! – злобно скомандовал рассерженный Перемышлев.

Он вышел первым, чуть не открыв дверь в другую сторону – настолько был зол; остальные двинулись за ним, по старшинству.

В петровском кабинете и вправду было холодно, как на дворе. На столе лежала чугунная болванка величиной с порядочную грушу. Другая болванка угодила прямо в портрет Дзержинского: на месте рта зияла рваная дыра с изгибом идиотической улыбки.

Хозяин посмотрел в окно – осторожно выглянув из-за оконного проема.

Примерно три сотни зеков стояли возле здания. Они чуть расступились: в центре круга на снегу лежало тело, под которым расплывалось темно-красное пятно. Двое мужиков подкатили бочку из-под краски. На неё резво запрыгнул "какой-то нервный" (так определил его Перемышлев) с горящими от возбуждения глазами, в шапке набекрень.

Это был Евгений Кирсанов, он же Лаборант.

– Братва! Зеки! – завопил, испугав близстоящих, Лаборант. – Косая сука смерть вырвала из наших плотных рядов дорогого кента, сидельца со стажем, босяка и бродягу по всей прошлой жизни, путёвого мужика по масти Гриню Козырька! Краснопогонная петушня подло замочила его, наплевав на высокие идеалы! Змеи не знают жалости, позорные волки плюют на права человеков! Мы, познавшие весь бутор существования за высоким забором, оголодавшие в БУРах и "шизняках", заявим этой мышиной своре своё гордое – "На ...!"

– На ...! – разноголосым хором подтвердила толпа.

"Во чешет! – подумал Хозяин. – Не хуже замполита."

– Отрежем когти кровавого беспредела, пронизавшего все поры и дыры! продолжал бушевать Лаборант. – Наш хипиш – краеугольный камень, который красной нитью пройдет по Зимлагу, сшибая с вышек озверевших мусоров с волынами!...

"Кто же это стрелял?" – Хозяин был просто потрясен случившимся. Никогда в зонах под его началом не стреляли в зеков, да ещё с вышки супротив всякого устава и закона.

– Николай Фомич! Я догадываюсь, откуда это стреляли, – объявил вдруг комроты Щукин. – Наверное, с той вышки – там бойца не видно, видать, сбежал, сучий потрох, в казарму... интересно, автомат с собой взял, или зекам оставил?

– Ты звони, уточняй, а не гадай тут! Цыганщину развел! – заорал Перемышлев. – Догадываюсь! Видать! Наверно! Интересно! А если с этой вышки сейчас в другую сторону начнут поливать?

Щукин уже лихорадочно крутил диск телефонного аппарата.

– Эй, Хрупаков! – зашептал он в трубку. – Комроты на проводе. Что там у вас?...

Щукин долго слушал объяснения лейтенанта Хрупакова, кивал головой, хмыкал и даже улыбался, на что Хозяин среагировал матерным бормотанием.

А за окном гремел новоявленный лидер большинства.

– Смрадные тучи беспредела начали сгущаться не вчера. Изверги-замполиты в одной упряжке с хитрожопыми "кумовьями" и идиотами-отрядниками всегда давили зековский контингент лишениями "свиданок", "дачек" и "ларьков", щемили вместе с проклятыми "козлами" бессловесных мужиков...

– Этот петух Корчагин свиданки меня лишил! – выкрикнул низенький изможденный мужичок в рваном ватнике. – Ко мне баба приехала, за три тыщи кэмэ, а он, идиёт, лишил! Петух!

– Петух! – подтвердили из толпы.

Майор Твёрдый ринулся к окну.

– Это кто, я петух? Я идиот? Это я – "Корчагин"? Да я тебя, сволочь серая, в шизняке сгною!

Наступила общая тишина, продлившая не более полминуты.

– Вот они, псы кудлатые, спрятавшись за решкой, насмехаются над горемыками-каторжанами! – заорал во все децибелы Лаборант-Кирсанов. – Бей их, братцы!...

Зеки после призыва Лаборанта сразу забыли про убиенного Козырька. В ажиотаже кто-то даже наступил на мертвое тело.

В окно полетели новые болванки, болты, камни и даже снежки, наскоро слепленные голыми руками. И если тяжелые предметы пролетели мимо или попали в прутья решетки (один болт угодил в портрет Дзержинского, вырвав из холста часть щеки), то пара снежков досталась Твердому, залепив жгучим мороженым правый глаз.

– И вправду идиот... – констатировал Хозяин. – Все, идем обратно! Щукин! Какими сведениями располагаешь?

– Докладываю: с вышки стрелял чурбан... то бишь, москвич Мурад Алимжанов. Автомат у него отобран, сам боец нейтрализован сослуживцами. Сейчас на его место направлен ефрейтор Шантуй. В зоне убито двое: контролер Каратыгин и ДПНК Мыриков.

– А его-то за что? – удивился Хозяин. – Молодой ведь совсем, не настырный был, не вредный...

– Товарищ полковник! – официальным тоном перебил его Петров. – У меня есть предложение: использовать имеющихся собак для устрашения и разгона беснующейся толпы!

– Собак? – переспросил Перемышлев, восприняв заявление Петрова всего лишь как как часть шумового фона.

– А что? – влез Минкевич. – Сколько там у этого зоотехника боевых единиц, а? Пусть хоть раз поработают, проглоты!

– У Шибаева в собачнике девятнадцать особей, – доложил Щукин. – Три ротвейлера, остальные овчарки. Также голуби...

– Щукин! – покрутил пальцем у виска Хозяин. – Птички-то здесь при чем? И воще: какие собаки?

– Товарищ полковник! Да спустим полканов – эта малина разбежится кто куда! – горячо поддержал идею молодой Рогожин. – Не съедят же они их?

– Кто кого? – спросил Перемышлев. – Собаки зеков или зеки собак?

В этот момент "обстрел" кабинета усилился. В окно влетел тяжелый предмет, обмотанный клубящейся вонючим дымом тряпкой. Он исчез под одной из "тумб" наркомовского стола, распространяя оттуда синеватое удушье. Майор Твердый полез вытаскивать "газовый снаряд", но никак не мог просунуть толстую руку в узкое пространство между полом и "мебелью".

– Ладно, – махнул рукой Хозяин. – Давай, Щукин, распоряжайся. А мы все идем обратно. Пора приступать к решительным действиям – если, конечно, не поздно уже...

– Майор! Да переверни ты его на хрен, стол этот! – заорал на Твердого Минкевич.

Щукина как ветром выдуло из кабинета, воздух в котором сгустился до туманной консистенции.

Твердый перевернул стол вместе со всем, что стояло на его поверхности, и, схватив дымящийся предмет, тут же швырнул его обратно в окно. На улице заорали зеки, беснуясь в кураже радостной злобы.

– Всё, идем! – скомандовал Перемышлев и шагнул к двери. И тут же он вспомнил: среди участников "совещания" не было Окоемова. А ведь именно смекалистый прапор мог посоветовать что-нибудь дельное. Впрочем, о переговорах речи, конечно, быть не могло: в зоне ментов убивают, с вышки чурбан застрелил заключенного. А что ещё будет?

ИГО МОНГОЛА

Алексей Помыткин, он же Монгол, покинул застекленную кабину симулянта-локальщика, из которой следил за происходящими в зоне событиями. За те полчаса, что он там находился, разные мысли сложились и разложились в мозгу. В частности, Монгол успел поразмышлять о смысле жизни: эти размышления охватывали его всякий раз, когда приходилось переступать некий невидимый порог, разделяющий одно личное бытие на два других бытия, совсем непохожих. Но если раньше он предполагал, что мир в целом безобразен и глуп, а пути, ведущие человеков от колыбели до могилы, отличаются лишь расстоянием, то теперь засомневался. Конечно, думал Монгол, жизнь идиотская: начинается неизвестно как и кончается неизвестно чем – то есть, умиранием и уходом в беспамятную пустоту. Вот он я, рожденный и умирающий, вот она, жизнь, в которой хоть день – да мой, и вот он, день, в котором и час в радость. И никакой, казалось, тайны: одни мелочные секреты. Но лет восемь назад, в забытый день и час вдруг явилась иная мысль, никак не желавшая уходить – вопреки всем попыткам Монгола изгнать её. Он, если бы кто-нибудь попросил изложить суть этой мысли, наверное, затруднился бы, ибо не обладал красноречием, хотя язык был "подвешен" – в основном для словесного отпора разным посягателям: на свободу, время, деньги... Мысль была тревожной. В пересыльной камере Выборгской тюрьмы Монгол попытался объяснить свои ощущения умному человеку, диссиденту Бардину, писателю и теоретику антибольшевистского террора. Андрей Дмитриевич много чего рассказал внимательному Монголу, кое-что было интересным, а кое-что – не очень. Скажем, совсем, неинтересными были рассуждения Бардина о Декларации прав человека – Монгол-то точно знал, что писаные права никак не совпадают, а то и прямо противоположны реальным правам. Поразили Монгола рассказы Бардина о святых людях – эдакие, казалось, красивые сказки, чем-то похожие на блатные песни. Правда, сам Бардин рассказывал обо всем с некоей усмешечкой, чуть иронично, сам как будто не очень верил... Но именно эти рассказы, как говорится, запали в душу, и сердце стало по любому поводу "обливаться кровью" и как будто жило само по себе, обращаясь к Монголу с вопросами из-под сломанных ребер. Постепенно складывалось и развивалось новое понятие, и Алексей охотно продолжил бы беседу с Бардиным, но, освободившись, закрутился в воровских делах: тут тоже началась "перестройка", появились свои "горбачи" с мутными предложениями. Одна за другой прошли крупные "сходки", на которых многие "перемены" были приняты, но ещё больше – отвергнуто, что вызвало тотальные конфликты, сопровождавшиеся мочиловом, опускаловом и кидаловом. "Свояки", улыбавшиеся друг другу на "сходняках", втайне приговаривали друг друга: началась незримая война без объявления. Центровой консерватор и хитрец Вредитель объединил вокруг себя закаленных отсидчиков, придерживавшихся старого бродяжьего закона. На знамени было начертано славное имя Васи Бирюзы, знаменитого идейного уркагана, успевшего в молодости поучаствовать в битвах "воров" и "сук". Самого Бирюзу, добивавшего в Соликамске второй "четвертак", подло уничтожили, задушили – то ли менты, то ли засланные "лохмачи" по указке самозванных "авторитетов" новой волны. Для воспитанного на дальних зонах Монгола Вася Бирюза был так же легендарен, как для обычного человека, например, Чкалов или Гагарин. Монголу довелось на второй ходке видеть старика мельком, в коридоре Вятской тюрьмы: менты поставили этапников лицом к стене и провели в сторону санчасти крепкого, среднего роста, пожилого зека. Краем глаза Монгол определил: это Бирюза вел ментов, а не они его.