Текст книги "Случай из жизни государства (Эксперт)"

Автор книги: Александр Хабаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

– Крутим-вертим, подгоняем, всем вам счастьица желаем! – запел "разводящий".

Постойте, постойте! – вдруг раздался за спиной шатена

взволнованный женский голос.

Это была Марина, подвигнутая к действиям своими наблюдениями.

– Всё это абсолютно нечестно, это безобразие! – громко говорила она. Два подлеца обманывают народ средь бела дня – и никто даже слова не скажет! А милиция где? Вы посмотрите на них, это же родственники, они похожи!

Марина перешагнула через столик "наперсточника". "Кожаный брат", отвернув лицо от взглядов зевак, тут же стал уходить за их спины. Но его перехватил морячок-рыбачок, тоже обо всем догадавшийся.

– Стой, гад! – злобно сказал он и выкрутил "кожаному брату" руку. Кровные мои хотел? Да я за них на путине на подвахтах горбил без выходных!...

– Да ты чего, зёма? Я сам чуть в иваси не попал, ты ж видел, добродушно ответил "кожаный", ловко вывернулся – и неожиданно сильно и резко ударил морячка правой в подбородок.

Ноги морячка взметнулись вверх, он сделал почти сальто; помешала сумка, а то бы затылок впечатался прямо в очищенный от снега чугунный люк. "Кожаный брат" тут же исчез – растворился, как Хоттабыч, в морозном пару.

Марину вдруг кто-то схватил за запястье. Хватка была стальной.

– Пройдемте, девушка!

Перед ней стоял тот самый парень-шкаф, что разговаривал с неизвестным, сидевшим в микроавтобусе.

– А куда я, собственно говоря, должна идти?

– Здесь, рядом. Вот наша оперативная машина, – "шкаф" показал на форд. Потом посмотрел на Марину в упор. Глаза его были как будто из жидкого голубого стекла.

Марина почувствовала, как ноги её медленно тяжелеют, наливаясь ползучим желеобразным страхом. Справа от неё шевелился, пытаясь сориентироваться, вырубленный морячок-рыбачок. (После она вспомнит: почти забыла о детях, настолько была охвачена даже и не страхом, а каким-то, как у Высоцкого, в песне, "гибельным восторгом").

Народ мгновенно рассеялся. Поведение "шкафа" не оставило сомнений: это был полномочный представитель одной из опаснейших частей общества: милиции... или "банды". Впрочем, для рядовых граждан и то и другое было равнозначным вариантом крупных неприятностей. Что-то, наконец, сообразив, исчез и "пыжик", пьяно покачиваясь от остатков азарта. Поплыла, не оглядываясь, к дверям аэровокзала шиншилловая дама. А вот морячок никак не мог окончательно очухаться: вставал и опять падал. Изо рта текла тонкая струйка крови.

– Я никуда не пойду! Отпустите руку! – заявила Марина, оглядываясь назад – равнодушно, как под гипнозом. Сережа, Аня и Ляля стояли столбиками возле ларька с игрушками.

– Че ты, машка? – вдруг зашептал "шкаф". – Не дергайся, бля, а то порву как грелку.

Все это время он тихонько подталкивал Марину к форду. Она и оглянуться не успела, как, подсаженная под локти, очутилась в салоне.

– Это ещё кто? – прогудело из темноты.

– Да телка эта, Вась, что хипиш подняла. Чё с ней делать? Придушить, что ли?

Дверь "форда" захлопнулась.

ЭКСПЕРТ

"Почему я так боюсь заболеть сифилисом или вырвать зуб? Кроме боли и неприятностей, тут есть ещё вот что. Во-первых, это вносит в жизнь числовой ряд. Отсюда начинается система отсчета."

Александр Введенский

Андрей Скворцов, тридцатилетний в душе, а на самом деле сорокасемилетний человек, вглядывался в туманные очертания зданий, возникающие вместе с рассветом.

Это была Москва, которую впору было назвать возлюбленной, как женщину: так он любил её. Любил – целиком, всю, со всеми достоинствами и недостатками, с ночными барами – и православными храмами, с огромными отелями, сиявшими препаскуднейшей рекламой, и – тихими, малолюдными по вечерам, бульварами, где вдруг могла подбежать отбившаяся от хозяйки собака, обнюхать, вильнуть хвостом и рвануться на оклик. Это была Москва кривых переулков и продуваемых всеми ветрами широких прямых проспектов; Москва-Вавилон коммунальных квартир и Москва-средневековье таинственных дач-дворцов на Николиной Горе и в Серебряном Бору; Москва-большая-деревня Тишинского рынка, где покупалось и продавалось все и Москва-кухня со стихами, гитарой и пьяным надрывом...

Он идеализировал её, словно невесту в медовый месяц. Но так долго длился этот "месяц", охвативший всю жизнь! Возлюбленная нуждалась в защите, и, занимаясь каким-нибудь далеким (и в прямом и в переносном смысле) от Москвы делом, Скворцов всегда представлял себе, что защищает именно её, белокаменную.

Он чувствовал перемены в облике Москвы, видел горестные морщины и шрамы, знал болезни и внешних и внутренних органов. Такова была специфика его работы: анализировать, вычленять, обобщать и снова рассекать, и ещё раз склеивать рассеченное, создавая образ, наиболее близкий к первообразу. Можно было сравнить его и с хирургом и с реставратором.

Вот два пути к Москве: верхний и нижний. Верхний путь предполагал наличие автомобиля (он у Скворцова был всегда, и на этом пути Москва вставала перед глазами как бы вся целиком, растекалась улицами, кварталами, площадями и бульварами; мелькали тысячи, миллионы силуэтов; люди возвращались с работы, шли на работу, шатались, пьяные, по закоулкам арбатских и иных дворов, выходили важно из стеклянных дверей ресторанов и офисов, спешили на вокзалы, к поездам, несли из магазинов продукты в полиэтилене – и многое другое совершали люди, наблюдаемые Скворцовым сквозь тонированное стекло джипа "Wrangler".

Однако, чтобы полюбоваться на женщин (которых он любил как Москву), приходилось покидать авто и спускаться под землю. Это и был второй, нижний путь.

Ухватившись за никелированный поручень Скворцов ехал, скажем, по Замоскворецкой линии от Речного вокзала до Царицыно. Иногда мелькало такое красивое лицо, что впору было, подобно завзятому "топтуну", устроить слежку с целью "случайного" знакомства. Впрочем, красивых было так много, что не хватило бы всего штата "наружки", включая МУР и ФСБ... Иногда в вагоне все сиденье занимали семь-восемь особей – как будто спустившихся под грешную землю прямо с конкурсов "Мисс Москва" или "Мисс Россия". Мисс! Видел Скворцов этих "мисс", знал, что, например, голливудские агенты разъезжают по Штатам в поисках таких вот фотогеничных, симпатичных, миловидных; тем же самым занимаются и редакции журналов в ярких обложках. В России же красавицы ездили на метро, работали секретаршами, вагоновожатыми, ткачихами, мотальщицами, прядильщицами и продавщицами, а в эпоху "кинквеченто" перестройки, гонимые безработицей и нищетой, подались в сферу так называемого "досуга". Их не надо было искать, они сами находили – кто место в стриптиз-баре, кто высокооплачиваемую "нишу" возле "Националя" и "Метрополя", а кто – финку под левый сосок девичьей груди, так и не вскормившей никого...

Андрей Вадимович Скворцов, спланировавший свою жизнь ещё в пионерском детстве, странным образом надолго упустил из виду любовь – как несомненно важный компонент себя как Системы. Юношеский восторг перед всякой женщиной – или "простое, как мычание", физическое влечение – вот, как говорится, Сцилла и Харибда, меж которых он лавировал, вечно, словно Одиссей, возвращаясь в Итаку, которой не было.

Он, правда, был как-то раз женат на своем "восторге", быстро сменившемся на разочарование суеты, быта и обоюдной измены (чего было ждать от женщины, которая ждать не желала? Чего было ждать от себя самого, не желавшего). Впрочем, нельзя было изменить тому, кому и клятвы-то не давал никакой: ведь не подол же целовать вместо знамени?

Потому и любил он всю Москву сразу вместо женщины – и смело мог назвать себя однолюбом. Но и она ускользала, словно мелькнувшая в сумерках красавица.

Впрочем, Скворцов лишь в редкие дни, часы и минуты позволял себе мыслить столь романтически, хоть и был изначально, с юных лет, самым настоящим романтиком. Романтизм его возник из любви к жизни – жизни вообще, самой по себе, всей сразу – любви к окружающей действительности, к материи, времени и пространству; Скворцов принимал жизнь как дар – упуская, правда, то обстоятельство, что, если есть д а р, то должен быть и Даритель.

Выбрал он для себя самую романтическую профессию, в которой на поверку оказалось столько же романтики, сколько её было в бурлацкой лямке на знаменитой картине Репина. Под ногами грязь, над головою небо, руки стерты в кровь, плечо горит. Но "лямку" свою он тянул – потому что был человеком ответственным – генетически, так сказать, приучил себя отвечать за с е б я – и за других в доступной мере.

Основным кругом его интересов были Системы, большие и малые, работающие и не работающие, стабильные и агрессивные, механические и электронные, политические и военные, космические и сельскохозяйственные. И все остальные.

"Я – монархист", – говорил Андрей Скворцов, – "потому что в идеальной Системе нет оппозиции, если только не именовать проявлением оппозиции голод, пожар или землетрясение. В Системах все работает на общее дело, подчиняясь законам иерархии. Если в механической Системе, к примеру, группа болтов начнет требовать суверенитета, а ржавый подшипник заскрипит о нарушении "прав болтов и подшипников", то авария неизбежна. Что мы имеем, так сказать, в чистом виде: оглянись по сторонам, товарищ..."

Скворцов уже несколько лет находился в упоительном состоянии свободы. Она была везде: вокруг – в общем настрое жизни с её газетами, бандитами, банкротами и манкуртами; в нем самом – ибо он вынул из себя, словно вражью стрелу, идеологию, засевшую в совести с самого раннего детства; выдернул, но пока ещё не обзавелся другой, а потому и плыл в никуда – или свободно парил везде, где хотел.

Смена державного флага освободила Скворцова от присяги (точнее – его "освободили" от неё ретивые перестройщики, добравшиеся до военной разведки), и он резко сменил сферу деятельности, и не был в этом оригинален – занялся бизнесом. А поскольку просчитать самый выгодный бизнес в подсистеме длительного беспредела не составляло труда, то Скворцов и выбрал недвижимость. Благо, что он после Африки, как бы в награду за труды, отдыхал: просиживал штаны в аналитическом отделе управления, консультировал "смежников" из Комитета, а после Аргентины – негласно курировал столичную недвижимость (и это, как ни странно, входило в сферу деятельности). Было это давно – "и неправда", как он сам говорил. Но в памяти засело крепко. Собственно говоря, Скворцов не видел большой разницы между недвижимостью Москвы и, например, таежным массивом близ города Уссурийска. Или: между ракетным заводом и виноградником. Все это были "объекты", а "объекты" являлись, конечно же, Системами и подчинялись одним и тем же законам.

В 1983 году проверка жилого фонда Москвы показала наличие чуть ли не двух тысяч помещений, как бы не принадлежавших никому – даже государству. На все эти "площади" просто не было документов – они были записаны во всевозможные затрепанные журналы и рваные инвентаризационные книги, но основательных юридических подтверждений собственности не было. Государство, впрочем, не нуждалось в подтверждениях – оно не собиралось судиться с истцами, оно предполагало стоять вечно, отвечая на робкое "это моё..." оглушительным и чаще всего бессловесным рыком. Тогда Скворцов едва ли удивился – он-то видел, что дело швах – сейчас он даже не хмыкнул бы, потому что и вправду государство оказалось цепким лишь с виду; оно все подгребало под себя, как чудовище, оно щелкало зубами, давило и кусало, но органы чувств явно отставали от хватательных конечностей. "Как только войну выиграли?" – разумно удивлялся Скворцов, но душой понимал, что войну выигрывала иная система, восставшая на время из пепла, воскресшая для победы и сохранения "большого счета". Ни чудовищная оболочка, ни каленый стержень идеологии страну спасти не могли; спасало её нечто, являвшееся именно Системой Большого Счета. У неё была история тысячи лет, а не жалких десятков...

Впрочем, политика и все, с ней связанное, мало интересовали Скворцова. Он всегда занимался любимым и интересным делом: в семидесятых странствовал по африканскому континенту, изучал природные ресурсы братских стран (они, страны, так и не узнали – что имеют), а после Африки с той же целью был послан в Южную Америку. Это уже была рутина с элементами скуки, поэтому Скворцову из всех природных ресурсов больше всего понравилась анаконда, которую он видел в низовьях Ориноко. "Вещь в себе", – подумал тогда Андрей, наблюдая огромное упругое тело (метров двенадцать!), скользящее среди влажных трав.

Так что, бесхозная недвижимость, удивившая Скворцова тогда, теперь оказалась закономерным явлением. И тот же Комитет, с успехом контролировавший и ущемлявший, скажем, каких-нибудь "невыездных" евреев, как оказалось, легко пропускал мимо себя огромные порции нештатных объектов и ситуаций.

Знали о ней, об этой недвижимости, ещё четыре человека: одного уже не было в живых, а трое работали за границей...

– Андрей Витальевич! – пробудил его сознание голос Шумского. – У меня кое-что высветилось. Нужны ваши рекомендации. Но, судя по всему, дело серьезное, тут не площади в осадок выпали, а... человеки. Еще пара на подходе, а, может, и больше.

– Ты по "Добрым Людям" принес что-то?

– Да.

Шумский протянул Скворцову пару листов распечатки.

– Ну-ну, – сказал Скворцов, глянув поверх текста. – Придется, наверное, псевдоним брать...

– Какой псевдоним? – удивился Шумский.

– Филип Марлоу. Помнишь, частный сыщик был такой?... Или партию альтруистов сколотить, а, Вася? А что? Соберем бывших ментов, комитетчиков-разведчиков, раскаявшихся бандюков – и начнем граждан спасать от злодеев. Бесплатно. Мы кто – риэлтеры или детективное агентство?

– Там, Андрей Витальевич, кстати, ваш коллега обретается, "вопросы" решает. Не сам решает, конечно, но расклады дает детальнейшие.

– Что ещё за "коллега"?

– "Полкан" ГБ, Зубков Геннадий Палыч. Раньше на "пятой линии" трудился.

– Понятно... Только мне, Вася, скорее Вальтер Шелленберг коллега, чем твой Зубков... Небось бывший камсюк из инструкторов?

А как вы догадались?

Я никогда не догадываюсь, Вася. Я знаю. Или считаю.

Шумский чуть сморщился. Он-то, при всей своей фанатичной преданности компьютерам и моделированию, часто расчитвал на озарение, догадку, интуицию. А Скворцова считал человеком "не от мира сего", поэтому и полагал, что тот свои решения достает из некоего мистического "кладезя".

– Вася, я з н а ю, о чем ты сейчас думаешь... – вдруг произнес Скворцов, не отрываясь от бумаг. – Ты думаешь о том, что интуиция занимает в моей жизни значительное место. А я тебе отвечаю: никакого вообще. Ибо что есть интуиция? Кажется, что решение приходит само по себе, извне или изнутри. На самом деле – это результат обработки информации, можно сказать, тем же способом, что и в процессоре любого компьютера. Если решение неверно – значит, не вся информация обработана или произошел сбой – скорее всего, извне. Напряжение подскочило, к примеру... И Зубков твой, если профессионал, разве стал бы квартирками торговать? Да ещё с криминальным уклоном?

– Понятно, – согласился Шумский, оставшись, впрочем, при своем мнении. – А вы?

– Так я про то и говорю: мы же, вишь, чем занимаемся? Мы проблемы решаем.

– Ну да.

Шумский считал Скворцова гением в своем роде, а какой гений без интуиции? Шумский хоть и был фанатом компьютеров и всего с ними связанного, но, как говорится, кесарю – кесарево... Ну никак не мог он сопоставить человека с компьютером. Из Скворцова решения проблем извергались словно из действующего вулкана, какой уж тут компьютер...

– Кстати, Вася, – перебил мысли Шумского Скворцов. – Где Манилов? Пусть он ко мне заглянет, мы обсудим этого Зубкова, ситуация обязывает... Да?

– Вам видней.

Шумский вышел.

Через минуту появился Николай Иванович Манилов, сорокалетний ветеран группы "Вектор", высокий и худой блондин-очкарик с нестираемым тропическим загаром. К тому же он специально носил все на пару размеров больше и из-за этого казался вообще "унесенным ветром", эдакой корявой тростинкой, пугалом в очках. Но "тростинка" могла наломать таких дров – стране не позавидуешь...

Впрочем, Манилов был "человеком приказа" – без приказа он и шагу не ступил бы, продолжал бы оставаться таким, каким был с виду недееспособным. В расформированномы ныне "Векторе" все были такими – не обязательно худыми и длинными, но как бы скрытыми под личинами. Например, погибший в Ираке Валек Суглинков был толст, с шарообразным животом, пальцы-сосиски, пухлые щеки. Но и готовили его по спецметоду: он и с животом бегал марш-бросок с выкладкой, а бил (как и все "векторианцы) два раза – второй раз по крышке гроба. Жаль, подорвался на поганой мине...

– Николай Иванович! – сказал Скворцов, не отрываясь от компьютера. Будь любезен, услужи: прозвони кое-кого, продублируй Шумского с дополнениями. Вплоть до привычек.

Скворцов протянул Манилову документы. Тот, даже не сев, стал рассматривать их, держа на вытянутой руке – словно какую-то земноводную тварь.

– Да знаю я эту гниду! – сказал Манилов. – В 84-м нас было кинули в помощь Комитету – мол, надо поддержать начинания. Зубков этот и принимал нас. Он по диссидентам работал, все террористов среди них искал... Бывший камсюк из инстукторов.

– Надо же! Я тоже им помогал, как аналитик... Видно, и с тобой мы где-то пересекались, а? Кстати, Коля, там ещё несколько личностей: Андриан Сергеич Голощапов, Марина Шахова-Лесовицкая, Сергей Петрович Шелковников...

– Одного тоже знаю, – сказал Манилов. – Шелковников – Вредитель.

– Вредитель? – удивился Скворцов. – Враг народа, что ли?

– Это кличка у него такая – Вредитель. Погонялово. А вообще-то, Шелковников – вор в законе, старая формация, каторжанские понятия, ставленник Похороныча, апологет Бирюзы. Как сказал бы какой-нибудь блатной: Вредитель – это наше все. Есть ещё Витя Кореец, но тот сидит за океаном.

– Похороныча помню, о Корейце слышал. А что за человек Шелковников этот?

– Да ничего человек – соразмерно образу жизни. Не пьет, не курит, не грабит, не крадет, даже разврату не предается.

– Монах какой-то...

– Ну, монах не монах, а аскет известный...

– Аскет! А квартирка?

– Это не показатель. Не в коммуналке же ему париться! Охрана нужна, связь, то да се...

– Ну да, ну да... А встретиться с ним можно? Например, сегодня?

– Трудно. Но выполнимо по обстоятельствам. Есть у меня один Шилов тот Вредителю может звонить в любое время...

– Агент, что ли?

– Да нет, хуже: заимодавец. Помог мне как-то... Теперь я его должник.

– Тут с какой стороны посмотреть...

– Так я о том же говорю, – усмехнулся Манилов.

И странным образом лицо его именно в момент усмешки вдруг стало жестким, злым даже.

– И еще: мне знакома эта фамилия – Шахова, Шахов, но вот не вспомню никак – откуда... – сказал Скворцов.

– Не из редких фамилия. Не Иванов, конечно, и не Сидоров, но и не Гунидзе.

– А это ещё кто?

– Да есть один... Глава фирмы "Инвал". Тоже техотдел держит в своей фирме. Во главе отдела – Марик Бармалей.

– Неужели фамилия?

– Псевдоним. Это человек Вредителя, правда, относительно... из спортсменов отмороженных, не сидел, но с блатным налетом. Их офис от нас через два дома. Я на всякий случай, когда заселялись, "пробил" основных "соседей" – кто, значит, есть ху.

– Мудро, – Скворцов задумался, отключился на какие-то малые секунды. Ладно... Пробей и Голощапова. Тоже не Иванов и не Сидоров. И записывай меня на прием к этому Вредителю – срочно. Узнай, кстати, что он любит, чем интересуется...

– Бу сде! – Манилов щелкнул каблуками – старорежимный поручик позавидовал бы. – С интересами Сергея Петровича Шелковникова давно все ясно: он, подобно, Петру Великому, падок на диковины. Особенно любит животных, но чтобы с каким-нибудь изъяном или атавизмом. Говорят, двухголового волка держал в квартире на Тверской.

– Вобще, Коля, я нам удивляюсь: чем мы занимаемся? Двухголовые волки, вредители, бармалеи... Я уже сказал Шумскому – мы кто? Мы риэлтеры, торгуем, арендуем, меняем – это по уставу. А на самом деле у нас получается ЦРУ какое-то. Или ФБР. Ориентировки, "пробивки", наружки, мазурики...

– Так интересно же! Одно другому не мешает. Да Шелковников и не мазурик никакой – интереснейший, говорят, собеседник...

– А неприятности?

– У кого, у нас? – усмехнулся Манилов.

Скворцов внимательно посмотрел на него.

– Николай Иваныч, – сказал он. – Да будет тебе известно, что неприятностями называются не только пульки в затылках и сломанные конечности. Я, например, не люблю мигрень, то есть головную боль. А то, что она назревает – несомненно. Более того, полагаю, что в ближашие недели, а то и дни, нам придется свертывать свою деятельность. Мы ведь собрались, чтобы заработать, неправда ли?

– В целом – да...

– Так вот, докладываю: мы уже заработали. Всех денег не возьмешь, а на скромную жизнь хватит – и надолго.

– Что деньги? – тлен и прах, – вздохнул Манилов. – Ну что, иду исполнять...

– Кстати, Мастера подключи. Только опохмели сначала, я видел, как он мучается, – сказал Скворцов. – Сто грамм, не больше. И бифштекс купи ему на закусь, а то вечно рукав нюхает...

Когда за "векторианцем" закрылась дверь, Скворцов вдруг вспомнил Шахова. Он был в его личном, не имеющем бумажной копии, "списке".

Список не список, а такой вот запечатленный памятью краткий перечень людей, с которыми Скворцов хотел бы поговорить – в любое время дня и ночи.

СУКИ

В офисе кооператива "Добрые Люди" никогда не было оживления и деятельного фона, присущего большинству офисов "поздней перестройки". Тут царил покой. Единственная особь женского пола, нанятая по объявлению некрасивая (все маленькое в области головы: нос, рот, глазки – и неожиданно большие, вытянутые вверх, "крысиные ушки"; ниже: огромный зад и тонкие ноги) студентка-заочница Института стали и сплавов Лида Королева систематизировала в компьютере растущую базу данных; напротив неё дремал в кресле рядовой сотрудник Ширяйка – крупный молодой человек с непропорционально маленькой головой. Впрочем, лет Ширяйке было немного, всего двадцать два, так что голова могла и вырасти – главное, дожить до этого момента.

Справа от Лиды находилась обитая дерматином дверь, а за дверью, в большом кабинете в стиле "евро-люкс", беседовали двое – Геннадий Павлович Зубков и Андриан Сергеевич Голощапов. Был ещё и третий, широкоплечий мужчина в явно несоотвествующем его общему строю жизни двубортном костюме. Белая рубашка и галстук мешали ему, и он все время водил головой в стороны, вверх и вниз – как будто стараясь выползти из ненавистной шкуры. Наголо выбритая голова отсвечивала бликами. Это был Ваня Хлюпик, правая рука Зубкова, основной его ударно-исполнительный механизм, обладаваший к тому же ограниченным правом голоса. Но он пока молчал.

– Ну что ж, Андриан Сергеич... Работа вами проделана большая, яичко снеслось хорошее. Это уже бизнес, а не хапок. Нам бы ещё пять-шесть таких квартирок – и можно разбегаться...

– А зачем? – поинтересовался Голощапов. Лысина у него вспотела, он побаивался Зубкова, а ещё больше – Ваню Хлюпика. – Я хотел бы, например, продолжить...

– Так продолжайте! – перебил его Зубков. – Я же не говорю о немедленном роспуске: у вас что, уже есть эти пять-шесть квартирок?

– Квартирок нет, – сказал Голощапов. – Но есть кое-какие наметочки, наработочки, так сказать...

Зубков внимательно посмотрел на собеседника. Он, что называется, просёк его: уловил нечто значительное, что сам Голощапов пока ещё не хотел открывать.

– Вы, Андриан Сергеич, наверное, не совсем хорошо понимаете меня, Ваню и всех остальных. Мы люди прямые, приниципиальные, играем в открытую, платим по совести, – сказал Зубков. – А вы – наметочки, наработочки... Сразу говорите: в чем проблемы, где, тесезеть, деньги лежат, у кого ключи?

– В натуре, слышь, – подал вдруг голос Ваня Хлюпик. – Мозги не греби, сука... Здесь тебе не типография, бля...

Голощапов почувствовал, как откуда-то изнутри, из глубины организма покатилась к сердцу, к голове вязкая волна страха. Он редко слышал Ваню, в основном беседовал с Зубковым, и словесный наезд Хлюпика застал его врасплох. К тому же его с самого начала "знакомства" с Зубковым убивало это вечное "тесезеть", произносимое вместо "так сказать".

– Да что вы, в самом деле? Зачем сразу сукой, почему? – выдавил он, словно выплевывая кляп и стараясь придать интонации решительность.

– Вань, что ты, в самом деле? – пожурил Хлюпика Зубков. – Ты уж старайся без оскорблений личности, не обижай компаньона... Я Андриана пятнадцать лет знаю.

– Да я для связки слов, – оправдался Ваня. На самом деле у них была договоренность с Зубковым: тот подает сигнал – теребит мочку правого уха и Ваня "наезжает" на среднем уровне, грубо, но без повышения голоса...

– Я, собственно, и не обиделся, понимаю. А что касается наработочки есть одна фирма, располагающая базой данных по недвижимости... – начал Голощапов, чуть успокоившись.

– База данных? – перебил Зубков. – Ну и что? У нас тоже база данных, в Бюро обмена база данных, в мэрии тоже... Эка невидаль эксклюзивная!

– Не совсем так. Я вам на листочке сейчас напишу – ч т о э т о т а к о е...

Голощапов придвинулся вместе со стулом поближе к столу и стал писать. Авторучка у него была – "Паркер", любил экс-поэт красивые инструменты. Исписав примерно пол-страницы, Голощапов придвинул листок Зубкову.

– Ну что ж, – сказал Зубков, скользнув глазами по тексту. – это действительно – кое-что. Но вот что это на самом деле – ещё предстоит узнать. А вам – премия...

– Сколько? – вырвалось у Голощапова неожиданно для самого себя.

– Ну, Андриан Сергеич, это вовсе невежливо. О сумме премии разве спрашивают? Это ведь не комиссионные, не зарплата – это жест. Но раз спросили – три тысячи долларов, будьте любезны...

Зубков выдвинул ящик стола, порылся в нем и стукнул об стол тремя пачками десятидолларовых купюр. Он всегда менял для расчетов с Голощаповым сотенные на десятки, знал, что "компаньон" любит упаковочки. Десять сотенных – чепуха, бумажки, а сто десяток – увесистая пачка. Зубков и сам любил упаковки, но купюры в них были как раз сотенные...

– Отлично! – обрадовался Голощапов. – Книжку за свой счет издам – ещё и останется!

– А двадцать штук за "хатку"? что, потратили уже?

– Да нет, это под проценты, в банк! – отрапортовал Андриан Сергеич. Жить-то надо...

– Жить? – вдруг сказал Зубков – и как будто ещё что-то хотел добавить, но не добавил.

Еще пять минут назад Голощапов, обладавший кое-каким чутьем, слухом, нюхом, с ходу уловил бы в слове и интонации нечто для себя угрожающее. Но, ослепленный неожиданной премией, он, щупая пачки долларов, лишь ещё раз повторил вслед за Зубковым это "жить".

– Ну, если я не нужен сегодня, то – исчезаю, – сказал Голощапов.

Зубков молча кивнул.

– Сука, – сказал Ваня Хлюпик, когда за поэтом-маклером закрылась тяжелая дверь.

– Почему, Вань? – удивился Зубков. – Винтик.

– Не, я ж не ругаю... Он по масти сука, как название. В смысле "ссучился".

– Ну, что такое "ссучился", мне известно. Но Андриан Сергеич вроде в блатных не числился? Не сидел даже.

– В отсидке разве дело? Ссучился – это когда своего продал. Или "своих".

– Мелочи это... Так, не своим делом по нужде занимается – и все. Чудак на букву мэ.

– Нет, полковник... Когда не своим делом – это фрайер называется. Из блатных фрайеров тоже авторитеты выходят. А Голощап этот – сука... Это ж квартира его товарища по воле – тот в Зимлаге чалится, а этот гад его квартиру продает, семью подводит под топо...

– Все, замолкни! – рявкнул Зубков. – Сам-то кто? Козел! По понятиям меня разводишь? Да мне эти понятия ваши все равно что пыль, шелуха, метель зоновская! Я сидеть не буду, и ты тоже вроде не хочешь больше. Или хочешь?

– Нет, – сказал Хлюпик – и тут же закрылся, замкнулся, застыл, словно брошенный в холодную воду восковой слепок. Сидеть ему никак нельзя было; не то, что сидеть – вообще светиться перед бывшей братвой. Хлюпик в предпоследней ходке на зону числился в "путевых", в "дельных", имел кой-какой авторитет, но в конце срока крупно попал на игре в "двадцать одно", был объявлен "фуфлыжником". Тогда от страха быстро слетел весь лоск блата, были разом забыты все понятия и "законы", и Ваня метнулся в оперчасть – сдаваться в штрафной изолятор, подальше от сексуально озабоченных кредиторов. Последний же срок он тянул в самом натуральном "козлятнике", нацепил на рукав завхозовский "косяк" и прослыл в зоне "отмороженным гадом". Дважды его хотели завалить, чудом спасся. Сегодня он зря забылся, хотел "мусору" этому растолковать что-то... зря, зря! Осторожней надо быть, Ваня...

– Короче, умник, – перебил его мысли Зубков. – Вы на сегодня задачу уяснили? Едете к Шаховым – и чистите, чтоб набело, без сучка и задоринки. Два часа на мероприятие – от звонка в дверь до выхода. Что в этом промежутке вы с Ширяйкой будете делать – ваши проблемы, ваши желания. Но чтобы к 16-ти нуль-нуль все было чисто как у Мойдодыра! Все, конец связи, расход!...

Ваня кивнул – и быстро вышел из кабинета, так быстро, будто только и ждал момента, когда можно будет это сделать.

Зубков же подумал ему вслед: приближается время Х.

Многоходовая комбинация, включавшая расселение двух квартир в районе Сретенки и Чистых Прудов, одной на Арбате и последующий "съезд" счастливчиков в "хрущевках" Бирюлево, Братеево и Ясенево, подходила к концу. Одиннадцать семей становились обладателями отдельных квартир взамен коммуналок. Некоторые получали доплату – если настаивали. Впрочем, чисто психологически переезд из бардака в свое, пусть далекое и низкопотолочное, но свое жилище уже был своего рода доплатой, и никакие низкие потолки и тонкие стены не могли испортить переезжавшим настроения. Своя ванная комната, в которой можно брызгать водой на пол и мыться до парной одури; свой туалет, в дверь которого не надо стучать, выгоняя зловредного соседа; своя кухня, на которой можной распивать бутылочку с приятелем, не заботясь о том, что скажут... – в общем, смена социалистического общежития на священную отдельность представлялась почти всем переезжающим чем-то вроде выигранного круиза, путевки в будущее. Почти всем – потому что в многоходовых комбинациях участвовали (на старте), к примеру, тринадцать участников, а к финишу риэлта приходили, к примеру, десять. Или, как сейчас, семь. Два-три участника выпадали из забега, исчезали на одном из поворотов или уже после подведения итогов вычеркивались из списка, дисквалифицировались велением неведомого для них судьи.

В нынешней комбинации из списка "призеров" выпали два "участника": Римма Сергеевна Хромова, безработная секретарша (с ней уже решили все вопросы), и целая семейка: Шаховы-Лесовицкие. Зубков вообще не любил связываться с семьями, да ещё и с детьми, но уж больно хорош был заказ, исходивший от людей самого Вредителя: "воры" денег не считали, квартирка будущему хозяину понравилась, аванс дали такой, что всем хватило. Потому и сказал Зубков Голощапову: мол, ещё две-три таких – и можно разбегаться... Поэт-маклер, впрочем, не знал о зачистках и удалении "осадка" – или знал, но делал вид, что не знает.