Текст книги "Случай из жизни государства (Эксперт)"

Автор книги: Александр Хабаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

Братья и сестры давно уже все понимали без слов, научились определять мысли по движению зрачков и дрожанию губ. Тем более, максимум информации нес жест 208-летнего Кирьяка.

Трудно было назвать "староверами" эту небольшую общину, отделившуюся от мира в 1714 году. Тогда их было более сотни, всего лишь несколько стариков, остальные – молоды и полны сил, веры и знания. Место для скита нашел тогдашний "водитель" Мануил, строгий книжник и постник, ярый, до экстаза, молитвенник и – весьма скорый на расправу с непокорными. Он и принес в Безрыбье на своих плечах восьмипудовый сундук с правильными книгами, по которым и текла жизнь общины вплоть до пожара в 1764 году, уничтожившего почти всю уникальную библиотеку. Мануил не вынес потрясения пожаром – и скончался в беспамятстве через несколько дней.

С той поры Безрыбье медленно стало превращаться из раскольничьего скита в нечто вроде современной секты сверхоригинального Порфирия Сидорова, ходившего зимой в трусах и называвшего тараканов и клопов "милашками".

Лично Кирьяк-Нога исповедовал, подобно Сидорову, культ здоровья и силы, к 60 годам мог обходиться без воды, еды и воздуха 15-20 дней, к 150 овладел телепатией в пределах собственного небогатого словаря, простым гипнозом и даже мог телепортироваться на небольшие (до километра) расстояния, чего, впрочем, не делал никогда – из боязни оказаться дезориентированным. Читать он не умел, так что опасения отца Василия насчет "буквы" были напрасны: Священное Писание "водитель" Кирьяк-Нога знал фрагментарно, в вольном переложении отца и старших братьев, последний из которых, Фронтасий-Око, погиб в схватке с гигантской ракукой 196 лет назад.

Обрядовая система безрыбцев была проста: утром – встреча солнышка, вечером – проводы... Оба действа сопровождались пением короткого гимна "Нерушима, яко сила...", сочиненного самим Кирьяком лет 90 назад.

Безрыбцы из нужды вернулись к ветхозаветным семейным принципам: братья женились на сестрах, матери жили с детьми; это привело к тому, что последние приплоды оказались нежизнеспособны: кто умер при рождении, кто после, от детских недугов. Единственный выживший, двадцатилетний Фомка, был вроде юродивого, материл старца, плевался на закат, неделями пропадал в тайге и даже появлялся иногда в Злоямово – менял кедровые орехи на "Беломор". Батюшка Нога тоже плюнул на Фомку, сквозь пальцы смотрел на его табачные и таежные увлечения: в семье не без урода. Его не считали, хотя он был восьмой. На этом уроде, похоже, должна была завершиться история "Безрыбья", полная темноты, страха и греха.

После проводов солнышка, коротко поразмыслив о страховидном явлении ревущей птицы, Кирьяк-Нога решил сдвинуть общину с насиженного места и удалиться на север, откуда приходили в его чуткий мозг невнятные телепатические слухи о великом множестве братьев, живущих в уютных обителях. Обители эти, слышал Кирьяк, находись в нескольких верстах от Безрыбья и были надежно ограждены от дьявольского мира: никто не мог проникнуть в них, никто не мог их покинуть против воли начальствующих. Туда-то, в нетронутую благодать уединения, и намеревался завтра сразу после восходницы (встречи солнышка) повести свою братию "водитель" Кирьяк-Нога.

Ночью в южной стороне были слышны странные звуки: то как будто бесы хлопали в ладони и раскручивали на бечевах свои дьявольские трещотки, то как будто падали с неба на землю гигантские яйца... Это было второе знамение.

Обитатели Безрыбья, оповещенные о предстоящем странствии, готовились по-разному: кто отсыпался, кто чинил одежду в свете плошки, наполненной ракучьим жиром...

Фомка сидел на прогнившем скрипучем крылечке. Со стороны леса его совсем не было видно, лишь медленно двигался во тьме маленький красный огонек папиросы. Раз только луна высветила никогда не сходившую с лица урода белозубую плейбоевскую улыбку.

НЕДОСТОЙНЫЙ ИЕРЕЙ И ЧУРКА (окончание)

Чурка лежал на кровати отца Василия. Чуть скосив глаза он видел справа, в окне, силуэт одноглавого храма с крестом и мерцающую бесчисленными звездами тьму. Что-то ещё более темное подступало к его ложу с левой стороны, огромное бесформенное существо.

Он уже согласился со смертью, как с единственно возможным выходом из нестерпимой боли, тоски и неожиданного страха. Совсем недавно – когда? он, Чурка, и друзья его Теря, Махновец и Дрючок, покурив анаши в лесочке возле аэропорта Домодедово, обсуждали предстоящие в зонах Зимлага значительные события. Красивой телке они помогли купить билет на самолет, и она отправилась на свидание к мужу в Зимлаг, в тот самый поселок Льдистый, куда и они держали курс – поддержать Монгола и большой хипиш на "семерке". А сегодня кто-то выстроил каменную стену, отделившую его, Чурку, от остального мира. За стеной остались мертвые Махновец, Теря, Юрик Дрючок и, может быть, живой ещё корешок Жихарь Тульский, черный "Лексус" в гараже на Нагатинской улице, упавший самолет, чемоданчик с общаковскими долларами, Москва, тайга, Сочи, Зимлаг, мертвые и живые. Хотелось найти объяснение всему, что было: казалось, что вот-вот загремят железные засовы, звякнут ключи и замки, войдут пупкари-стражники и поведут по длинному коридору очередной тюрьмы к очередному дознавателю. Нужно было срочно размыслить: отвечать или идти в полную несознанку? Но, кроме правды, ничего на ум не шло. Кто-то, чересчур добрый, словно отец, заглядывал в самое сердце, и оно сжималось от этого взгляда.

Василий Чурка, оказался по документам Прохоровым, сыном Григория.

Только что батюшка Василий прочел вслух 23-ю главу Святого Благовествования от Луки и принял от умирающего очень подробную исповедь по чину "Егда случится вскоре больному дати причастие"; правда, раб Божий уже не мог вымолвить ни слова, и священнику пришлось говорить как бы за него, исполнившись сознанием и верой исповедываемого.

Всякий раз, когда иерей называл какой-нибудь грех, Василий Прохоров медленно закрывал и тут же открывал глаза в знак согласия. Начали с малых и перешли к тяжким, а Василий все сдвигал и раздвигал веки, не пропуская не единого упоминания. Часа через два стало пусто в кладезе грехов, что добровольно взвалил на себя отец Василий. Он возложил епитрахиль на голову кающегося и произнес важные слова...

После чего – причастил умирающего.

Лицо Василия Чурки-Прохорова изменилось. Он вдруг стал усиленно шевелить губами, пытаясь выдавить из себя некие очень важные слова. Иерей пристально посмотрел на него, и Вася, оставив попытку молвить слово, клонился головой влево, косил глаза, пытаясь рассмотреть что-то, чего не видел сам священник.

"Может быть, может быть... – пробормотал иерей, догадываясь.

Василий тоже утвердительно прикрыл и снова открыл очи, и попытался сложить из потрескавшихся губ подобие улыбки. Но ничего не получилось.

Батюшка осторожно снял с него тяжелую от воды и крови кожаную куртку. Ему показалось, что такая одежда не подобает телу, расстающемуся с душой, равно как не подобает она и душе, обретающей вечность.

ЗИМЛАГ

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ТЕОРЕТИКА

Шахов принимал участие в бунте – не мог не принять, поскольку, с одной стороны, руководствовался в своей тюремно-лагерной жизни теми же законами, что и большинство зеков, а с другой стороны, его личные принципы не могли оставить его безучастным к практике того, чему он в теории посвятил обширную часть своей жизни.

Он, впрочем, не сделал ни малейшего шага, ни попытки, чтобы как-то повлиять на ход событий. Все шло так, как он и предполагал, о чем и предупредил Монгола. Тот, впрочем, явно неохотно беседовал с ним и, если и верил теории, то тоже с неохотой, натужно преодолевая в себе какое-то невидимое препятствие.

Но "правда Шахова" была налицо: никакое руководство, даже самое умелое, жесткое и суровое, не могло направить бунт в организованное русло. Нонсенс: организованный бунт; можно организовать, подготовить лишь вспышку – все равно, что добыть огонь... и поджечь им склад ГСМ. В дальнейшем возможны лишь два варианта: гашение (подавление бунта) или пользование плодами – последствиями "огня". Какие "плоды" мог принести лагерный бунт, Шахов затруднялся ответить. Замкнутое пространство зоны и её отдаленность от центра, от магистралей, от всего, что называлось "цивилизацией", лишали бунтовщиков всякой возможности на благополучный и всеобщий исход. Почти лишали...

Поэтому Шахов вместе со всеми, в толпе, штурмовал вахту, а затем и административный корпус. Он тоже размахивал заостренным металлическим штырем, выдернутым из клумбы перед храмом св. Моисея Мурина, тоже радовался выстрелам из самодельного орудия по чуранскому бараку и административному корпусу.

Правда, Шахов по-человечески пожалел убиенного ДПНК Мырикова, но отнес его смерть к числу неизбежных и даже необходимых. "Не он, так другой". Еще он подумал о покойном Димке Шевыреве, авторе несуществующего романа "Переворот": вот кто наблюдал бы сие по-секретарски, с вожделением завзятого театрала или меломана! какое представление! какая музыка, бля! Впрочем, писать он об этом не стал бы, наверное, – как не писал ни о чем, что видел и знал...

Уже после полудня ясно стало, что бунт принял необратимые черты произвольного разрушения. Контингент зоны разделился на пять-шесть неравных групп. Лишь одна из них, не самая многочисленная, кое-как удерживалась от нарастающего психоза Монголом и Кормой; остальные метались от почти опустевшего магазина к вахте, от вахты – к административному корпусу, от корпуса – к "козлятнику" и полуразрушенному клубу.

Зеки удерживались от штурма "козлятника" исключительно благодаря присутствию на его территории прапора Окоемова. Он разговаривал с зеками, осаждавшими локалку, успокаивал их, призывал к спокойствию. "Вам то же самое и отец Василий скажет", – напирал на уважение к священнику Окоемов. Он надеялся, что батюшка вот-вот объявится в пределах зоны, поможет успокоить беснующуюся толпу.

По мнению Шахова, Окоемов, как бы ни уважать его стремления, делал бунтопротивное дело. От успокоения и умиротворения зеков не было никакого толка: все равно, рано или поздно, явится спецназ ГУИНа с громким названием "Ураган" и начнет "зачистку" места, подавит все так, что и следа не останется. Поэтому лучшим вариантом продолжения было бы следующее: быстро собрать мощную ударную группу (авангард Васьки Механизма распался: кто побежал в столовую – бить поваров и хлебореза; кто – потрошил остатки ларечного склада; сам Васька присоединился к Монголу и Корме) и резко штурмовать выбранную точку – это может быть шлюз или слабое место под одной из вышек (там недавно пытались отремонтировать рухнувшие ограждения предзонника, но не нашли ни средств, ни материала). Крушить полагалось без оглядки, не жалея никого и ничего. "Слава Богу, никто из своих не тормозит, нет таких гуманистов", – подумал Шахов. Он вспомнил, как шел в октябре 93-го через Крымский мост в колонне возбужденных граждан, вознамерившихся выпрямить (или повернуть?) страну. И был шанс, да сплыл. Сразу в колоннах тогдашних мятежников объявились то ли провокаторы, то ли просто глупцы, кричавшие: "Товарищи! Не трогайте витрин! Не ломайте ларьки! Не бейте лиц кавказской национальности! Мы же цивилизованные люди!"

"Болваны", – подумал тогда Шахов. Разве бунт бывает цивилизованным? Даже французские студенты, протестуя против какой-нибудь чепухи вроде "отмены бесплатных завтраков", крушат все вокруг, жгут дорогие автомобили, забрасывают тяжелыми предметами именно витрины магазинов, возбуждая и склоняя к поддержке массу индиффирентных обывателей.

В 93-м случилось то, чего он больше всего боялся: возникло нелепое "руководство" в виде пары отставных генералов и нескольких горластых депутатов высокого ранга – они направили основную группу, "ядро восстания", в Останкино, штурмовать телецентр, где их, конечно же, ждало полное разочарование в виде мощной и загодя подготовленной обороны. Эта "оборона", впрочем, на поверку оказалась самой настоящей профессиональной засадой, запросто, как кроликов, расстрелявшей безоружных "штурмовиков". Провокация или глупость: кому нужен был далекий телецентр? Рядом, на Шаболовке, был почти такой же; в центре Москвы находились несколько радиостанций – их и надо было брать под контроль. Дело дошло до трагикомедии: уже после всего Шахову рассказал приятель, как поддался на призыв идти к Генштабу: в толпе раздались команды типа "Первая группа – по Кропоткинской – на Генштаб! Вторая – по Арбату! Вперед, товарищи!" И часть товарищей, поверив в несуществующие "группы", пошла штурмовать Генштаб, имея в наличие мощное вооружение в виде плакатов "Дерьмократы – вон из России!", "Ельцин – ложись на рельсы!" и т. п. У ворот Генштаба энтузиасты стали выкрикивать лозунги; тут же кто-то громко командовал: "Автоматчики! Готовсь! Гранатометы – к бою!" Приятель Шахова вертел головой во все стороны, но так не увидел ни одного вооруженного "бойца".

Наконец, железные ворота открылись, и медленно выехала БМП с пулеметом и, надо отдать должное, вояки гуманно стрельнули поверх голов. Приятель Шахова сразу залег и быстро уполз по газонам Гоголевского бульвара в сторону метро, чудом не попал под омоновский "замес" и благополучно добрался домой. То же, видимо, сделали и все остальные...

В зоне ожидать проявлений гуманизма не приходилось. Если снова откроется шлюз, и в нем появится БМП, то стрелять будут не поверх голов, а ниже, ниже.

– Шах, о чем задумался? – крикнул ему давешний любитель кроссвордов Фонтан. Он быстро шел к бараку чуранцев; рядом поспешал Затырин, с которым они вчера вечером бились из-за птицы-баклана.

– А вы куда?

– Да Корма послал, посмотреть... Говорят, два петуха пол-бригады черножопых перестреляли и переколотили... А Рыжика солдат грохнул помнишь, тот, что мне чай носил?

– Солдату тоже вава, – добавил Затырин. – Монгол...

Тут на Затырина, резко повернув голову, посмотрел Фонтан. Затырин сразу замолчал.

– С вами, что ли, пойти... – задумчиво произнес Виктор.

– Ну да! – обрадовался Фонтан. – Пошли! Здесь все равно делать нечего! И времени мало осталось: вот-вот спецназ объявится, надо будет по баракам разбегаться...

– Зачем? – удивился Затырин (он за четыре "ходки" ни разу не попадал в "бунт").

– За сеном! – сплюнул в снег Фонтан. – В бараке, глядишь, не так сильно отколошматят. А тут, по зоне, начнут гонять как футбольный мяч, здоровья лишат... А то и вовсе замочат – из автоматов.

– В зоне разве можно? Вроде по уставу не положено? – уже не удивился, а испугался Затырин.

– Это когда мирно – нельзя, а когда такой хипиш – мочат без разбора всех подряд.

– Ну и что? Будем ждать, пока нас начнут бить, мочить? – усмехнулся Шахов.

– А ты что предлагаешь, Шах? Что? – Фонтан с мольбой – надеждой заглянул Шахову прямо в глаза. – Что?

Шахов молчал.

Что-то тихо как-то в зоне, – пробормотал Затырин.

Он был, конечно, не прав: тихо не было. Со всех сторон доносились голоса, что-то стучало и звякало, гремело и ухало. Бойцы Рогожина после геройской гибели Кондратюка вернулись в шлюз и ждали нового приказа, а первую очередь – спецназовцев "Урагана" на вертолетах.

МОСКВА

ЭКСПЕРТИЗА

Скворцов нечасто думал о смысле жизни. Он считал себя прагматиком, расчетливым человеком; старался и внешне выглядеть эдаким "механизмом", биокомпьютером. Размышления он отдавал на откуп литературе и искусству: поэтам, писателям, художникам. Он любил красивое: романы с описаниями возвышенных чувств, описания природы и муки героев в оперном пафосе сочиненной жизни. Впрочем, приходилось и грязь принимать такой, какой она была – липкой и долго не смываемой. Сама специфика деятельности (выбранной, кстати, ещё в пионерском возрасте) предполагала взвешенное, равновесное восприятие всего, что происходило вокруг. Необходимо было оценивать ситуации и высчитывать варианты, анализировать события, сопоставлять факты и реалии, поворачивать вспять неподдатливое время – и в этой системе координат эмоции были всего лишь одним из компонентов, они учитывались без обратной связи. Сострадание отвергалось как помеха в работе, лишний шум, трение, трещина.

События, случившиеся в последние два дня, тоже подверглись скрупулезному анализу. Скворцов обдумал по привычке все возможные "исходы", которые, впрочем, уже не были возможными, так как случлось именно так, а не иначе. "Добрые Люди" прекратили свое существование и юридически, и физически; одновременно закрылся и "Сирин" – вот это как раз интересовало Андрея Витальевича: можно ли было обойтись без закрытия "детища"?

После того как "люди Вредителя" увезли в неизвестном направлении бывшего полковника Зубкова, Скворцов пришел к выводу, что в ближайшее время в "Сирине" появится ещё кое-кто. Два варианта: это могли быть настоящие, действующие "младшие братья" из внутренних органов (Скворцов не обольщался: многие из ментов – профессионалы не хуже Мастера, вычислить могли кого угодно) или – люди, посланные тем, кто проворачивает кормило жилого и нежилого фонда Москвы. Скворцов знал даже фамилию этого человека, уж слишком часто приходилось сталкиваться со следами его "деятельности на кривых тропах рынка недвижимости. Георгий Давыдович Щебрянский контролировал это "поле чудес" как официально, так и негласно. Историю с прилагательным "федеральный" Скворцов знал и удивлялся (вплоть до уважения) этому человеку, отдавшему талант системщика на службу корысти. К тому же, Щебрянский был молод – и пока ещё успевал везде, не замедлял хода. Скворцов придавал большое значение "скорости жизни", ибо сам жил по часам двадцатилетней давности – и тоже успевал. Он помнил, как однажды ему пожаловался сослуживец: "Андрей, стареем... Десять лет назад впрыгивал в вагон метро, успевая придержать сходящиеся двери, а теперь они закрываются перед носом. Так и в очереди – хоть в магазине, хоть в авиакассе – раньше кончалось на мне, а теперь – как раз передо мной". Скворцов посоветовал ему ускорить шаг, сократить сон, вставать из-за стола чуть голодным.

Итак, кто бы не появился в офисе "Сирина", менты или люди Щебрянского, несли они с собой одни лишь неприятности. Милиция, впрочем, могла только "нагрянуть" – без последствий, ибо не имела (по причине отсутствия в природе) никаких признаков криминала в деятельности "Сирина", об уликах и говорить не приходилось... Общение с вором в законе никак не могло служить поводом для серьезного "наезда" с обыском и задержанием.

А вот от Щебрянского могли явиться люди посерьезнее. Им не нужны санкции с печатями. Устное распоряжение Чабана давало им неограниченные полномочия. Скворцов не испытывал страха перед возможной схваткой с какими-нибудь бывшими десантниками или действующими рецидивистами – дело привычное; он не любил резких перемен, "революций", "термидоров" всяких... Ну, вступим с кем-то там неизвестным в открытую борьбу – уложим их штабелями – а дальше что? Все равно не дадут существовать как раньше. Но ведь и открывал Скворцов свой "Сирин" отнюдь не на веки вечные, так и рассчитывал: наскрести средств на продолжение дальнейшей профессиональной деятельности. В идеале это должен быть Аналитический Центр – нет, лучше Аналитический Союз, сокращенно АС... союз аналитиков – СА, Союз Скворцова СС, Союз деловых – СД – смешно и грустно...

Деньги были собраны в достаточном количестве. Скворцов чуть подхваливал себя мысленно, за то, что не отнял ни у кого деньги, взял то, что даже не "плохо лежало", а вообще как бы не существовало. Если бы не он, то, в конце концов, тот же Щебрянский обнаружил бы все эти полуподвалы, бельэтажи и чердачные квартирки. Конечно, ему понадобилось бы на это чуть больше времени, но... именно поэтому надо разбегаться в разные стороны, ибо вполне возможно, что они уже едут.

– Вася! – крикнул Скворцов.

Шумский вошел так быстро, будто его подгоняли чем-нибудь раскаленным или электрическим.

– Что случилось, Андрей Витальевич?

– Быстро ищи Манилова и Мастера, мы сворачиваемся.

– Что за спешка? А компьютеры?

– Оставляй, что не успеешь собрать. Новые купишь. Торопись, Вася. Кажется, у меня заработала интуиция.

– Ха, ха, ха, – сказал Вася чуть насмешливо.

Скворцов улыбнулся.

– Да есть, есть она... интуиция. Или нюх... Да, знаешь что – выдерни винчестеры из всех машин. Потом разберемся, что к чему...

Через час все уже были в сборе. Манилов, недовольный тем, что ему не удалось поучаствовать ни в одной "нейтрализации", был мрачен: роль порученца и исполнителя явно не подходила ему. Он считал, что вполне можно было сладить и с Зубковым и всеми прочими без помощи Насоса и Штукубаксова. Он, кстати, знал Насоса – вместе проходили практику в Крыму близ Севастополя, в расположении полка морской пехоты.

Мастер, напротив, был доволен: он исполнил все, как полагается, нигде не прокололся. Разве что черномазый этот слинял куда-то? но это не прокол, это отход, помои... Хотя, конечно, отставному сыскарю хотелось бы прихватить "до кучи" и хитрожопого грузина – не будешь, гад, зариться на квартиру майора милиции! "Надо было прихватить шакала, – огорчился Бабан. Коля Манилов научил бы его родину любить".

Вася выдернул винчестеры из всех компьютеров и бросил их в сумку. На одном из них была та самая база данных, за которой решил поохотиться Зубков, и которую искал теперь, по предположению Скворцова, Чабан-Щебрянский.

– Что ж, – сказал Скворцов. – Остается сделать два хода; первый ход делим деньги. Нас четверо, денег – семьсот пятьдесят две тысячи шестьсот двадцать долларов США. Поровну не делим, это коммунизм, а коммунизм – это разврат. Следовательно, мне причитается триста, а остальные делим на три по сто пятьдесят на брата...

– А две шестьсот двадцать в остатке? – напомнил Шумский.

– Предлагаю отдать их Мастеру на опохмелку, – сказал Андрей Витальевич. – Вон как у него ручонки-то трясутся, глянь...

У Бабанова и вправду тряслись руки – будто он тренировался, собираясь стать барабанщиком. И вообще ему было нехорошо, хотелось выпить, и даже не просто выпить, а напиться до выпадения в иные измерения, и очнуться снова в том же состоянии – с трясущимися руками и свинцово-бамбуковой головой. Он как-то раз не пил целый год – и весь год был прибит тоской по утреннему похмелью, как будто его, протрезвив, лишили родины или любви.

Скворцов открыл сейф.

ДЕНЬ БАНКИРА СЕВРЮКА

Помещение, в которое втолкнул Вадима Анатольевича Севрюка пахнущий самогоном, одеколоном и рыбой малорослый милиционер, было намного больше багажника автомобиля. Справа от двери зияло "очко" с чугунными выступами в форме ступней, над ним торчала труба с медным краном, а прямо у стены было деревянное лежбище, во всю ширину, вроде раздвинутой тахты. Царил полумрак, подсвечиваемый тусклой зарешеченной лампой над дверью.

Милиционер, прежде чем закрыть дверь камеры, скуки ради отвесил банкиру пинка – так, что Севрюк, не удержавшись на месте, полетел на лежбище и там ткнул пальцами в чье-то тело.

Дверь захлопнулась, лязгнули засовы.

– Ты чё, волчара, вальтанутый, а? – сказал дребезжащий, почти старческий голос.

Тело поднялось, и костистый кулак ударил Севрюка по зубам. Банкир отскочил.

– Я-то при чем, это мусор толкается!

– Мусор? Так бы и сказал, извини...

Глаза Вадима Анатольевича понемногу стали привыкать к полумраку, и он разглядел собеседника. Это и вправду был старик, такой кащей, как будто всю жизнь питался лебедой и отрубями.

– Дед Матрос, – сказал он и протянул руку, ту самую, которая только что соприкоснулась с лицом Вадима Анатольевича.

– Севрюк, – тоже представился банкир, пожимая твердую, словно вобла, ладонь.

– Нормальное погонялово, – одобрил Дед Матрос, – бывает и хуже. Ну, ничего, на тюрьме новое получишь. Первая ходка?

– Первая. Впрочем, нет, год условно давали... давно, ещё в техникуме.

– Условно не в счет. Ладно, ложись, набазаримся еще... Пиджак сыми – и под голову.

Севрюк заполз на лежбище, снял пиджак и улегся на спину. Ядовито-зеленый потолок был в каких-то разводах, выпуклостях и трещинах. Тишина то накатывалась мозговым гулом, то разрежалась отдаленным матом. Можно было спокойно, если получится, оценить обстановку, прокрутить обратно пленочку происшедшего.

...Когда открылся багажник, и на Севрюка посмотрел омоновец в каске, то, возникнув в глубине подсознания и выйдя наружу, пронеслась по всему телу волна-цунами: спасен!

– А это что за мумия? – сказал омоновец. – Из музея сп....ли?

Дружно загоготало все подразделение. Их было восемь человек, все как на подбор, широколицые, раздувающиеся от мышц, от энергии, с автоматами АК-74.

– В Склиф везем родственника, – честно ответил Клоп.

– В багажнике? – омоновец вгляделся в Клопа. – А ты не в розыске, земляк, а? Что-то рыльник твой знакомый...

– Да Клоп я... то есть Миша я, Круглов, центровой... А в багажнике трясет меньше, командир, и спокойнее. Да и в салоне места нет. Слышь, вот, на, возьми. Нам ехать надо.

Появилась мощная рука Клопа с пачкой долларовых купюр.

Гоготанье братьев по оружию стихло. Омоновец спокойно взял пачку, осмотрел её внимательно и сказал:

– Еще половинку такой, раз; этот, из багажника, пусть сам в Склиф идет – ноги целы, два; а если не раз-два, тогда марш всей кодлой в автобус со шторками – вон стоит, три. Нет – стреляю, это четыре. Лады?

– Слышь, командир, ну, давай ещё одну такую целую, и мы его сами довезем...

Омоновец посмотрел в багажник, на Севрюка, у которого кричали, вопили и рыдали глаза.

– Ты чё, не понял? – сказал он Клопу. – Борзой, да? Короче, вынимайте, разбинтовывайте – и по домам, в люлю! И половинку такой вот, – помахал он пачкой, – пришли сюда махом.

Клоп не стал напрягать командира, больше ничего не сказал, наклонился над багажником и стал отклеивать от Севрюка скотч.

Как только ноги и руки стали свободны, Вадим Анатольевич Севрюк, председатель правления Дум-банка, вылетел из багажника, словно обрел, пока ехал, крылья. И побежал то ли под бандитский, то ли под милицейский свист в рассветную мглу – не оглядываясь и не различая дороги. Лишь когда вылетел на Ленинградское шоссе, то остановился и, заметив подъезжающий к остановке автобус, сделал последний рывок и прыгнул в салон.

Автобус оказался экспрессом и без остановок пыхтел до метро "Речной вокзал". Севрюк забился в угол на последнем сиденье и сдирал с брюк и пиджака лохмотья скотча. Не по сезону он был одет, но никого из малочисленных пассажиров не удивил, все давно уже привыкли к чудесам "постперестроечной" эпохи.

В метро он проник (не ездил лет пять уже) тем же способом, каким проникал в школьные годы – придержал незаметно "клыки" турникета – благо, не было ни одного мента – и бегом помчался вниз по эскалатору.

То, о чем он размышлял в багажнике, было забыто, стерто, разорвано и растоптано. Сейчас – домой на 2-ю Тверскую-Ямскую, в джакузи, потом выпить – и к Танюшке, под одеяльце...

Консьержка Виктория Семеновна Филимонова, мощная пятидесятилетняя тётка в униформе, тоже не удивилась жильцу, вбежавшему в подъезд в мятом костюме, покрытом какими-то чешуйками. За шесть лет работы Филимонова насмотрелась всякого, натерпелась многого; устраивалась в приличное место, к солидным людям, а оказалось – пьянь, шваль, фулиганьё. Видела Филимонова и цыган с гитарами проклятыми, и бесчувственные от выпитой водки тела, вываливающиеся из личных вертолетов на газон, и стрельбу из автоматов, пистолетов и пулеметов, и семь трупов на том же газоне после взрыва противотанковой гранаты, и на нем же – бесстыдный группенсекс.

Филимонова только ехидно посмотрела вслед Севрюку и прошептала: "Беги-беги...". И подумала: "Ничего, станет наш Зюганыч президентом отольются тебе, буржую проклятому, наши слезки пролетарские". Впрочем, Филимонова никогда никаким "пролетарием" не была, всю жизнь работала то вахтером, то лифтером, то газетным киоскером. Да и нынешнее место оплачивалось вовсе не по-пролетарски: три сотни настоящих долларов. Но Филимонова не пропускала по возможности ни одного митинга коммунистической партии, а в свободное время распространяла среди жильцов газету со странным названием "ПРАВДЫ КРАСНОЕ ЛИЦО".

Севрюк не сразу стал открывать дверь, вначале прислушался: нет ли бандитской засады? Но сразу же отмел подобный вариант: если уж и приедут, то не сюда, а в офис. Или на улице прихватят, как вчера вечером...

Он махнул рукой, тихо, стараясь не щелкать замком, открыл дверь, вошел в прихожую и осторожно снял дорогие сапоги из желтой кожи. Еле удержался, чтобы не крикнуть, как в былые годы: "Танюшка! Муж пришел! Люби его!"

На столе в гостиной стояла початая бутылка "Текилы". Вадим Анатольевич не удержался и отхлебнул прямо из горлышка – нужно было разрядиться, дать толчок нервной системе, кровеносной системе. Ожгло.

И вдруг он услышал доносящийся из-за двери спальни странный звук – как будто урчал электромотор. Согласно всему происшедшему "до того" и благодаря коварной "Текиле" Севрюка сразу пронзила нелепая и страшная мысль: Танюшку пилят электропилой. Но это предположение было отвергнуто мгновенно: если бы Танюшке только показали электропилу, она бы завизжала на смертельную дозу децибел.

Севрюк подошел к двери спальни, осторожно приоткрыл её и всунул в щель голову.

Бронзовый ночник с тремя наядами и красным шелковым колпаком красиво подсвечивал мускулистое тело Алика Запекушина. Атлет, говнюк, каскадер, сволочь, автогонщик, свинья и паскудный пидор возлегал (именно так!) на белоснежных простынях. Рядом сооблазнительно сияла Танюшкина попка, и на нее-то, на попку, положила эта гнида свою накачанную волосатую ногу.

Храпели они поочередно, Танюшка слабо гулила, словно малолетняя, а Алик урчал и чмокал губами.

– Севрю... севрюшка моя, – сказал он шепотом и, скрипнув зубами, перевернулся на спину.

Вадим Анатольевич прикрыл дверь и отправился в ванную. Там, в зеркальном туалетном шкафчике, он не нашел ничего, кроме маникюрного набора с микроскопическим ножичком. Идти с голыми руками на Запекушина Севрюк не мог – силы были неравны абсолютно, даже фактор внезапности не помог бы... Поэтому из ванной он отправился на кухню, где и нашел златоустовский набор ножей "Дюжина". 1-й номер был почти как маникюрный, а вот двенадцатым можно было разделать небольшого кита или большого моржа. Ножи отковали из метеоритного сплава, всего два набора: один подарили демократы Златоуста Президенту Хвоеву, а второй достался Севрюку за круглую сумму в пять тысяч долларов. В доме ножами никто не пользовался по причине сверхзаточенности: даже легкое прикосновение вызывало порез и кровотечение. Теперь, наконец, чудо-набор дождался своего звездного (метеоритного?) часа.

...Утром Вадим Анатольевич Севрюк не выдержал, рассказал Деду Матросу все, как было. Дед Матрос вначале не хотел ничего о "деле" слушать: на хрена мне эти грузила, меньше знаешь – больше живешь, да и по понятиям не положено по "делу" толковать... Но уж очень хотелось банкиру выговориться, да и нечего было скрывать: он ведь сам пришел, сказал все, уйти от ответственности теперь уже не представлялось возможным.