Текст книги "Традиции свободы и собственности в России"

Автор книги: Александр Горянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

То есть, русские купцы во многом опередили мировую тенденцию. Правда, не те выдуманные опереточные купцы, которые якобы «не знали грамоты, даже если ворочали миллионами». Тут Пайпс излишне доверился балагурам русской словесности.

В своем перечислении «чудес современной коммерции», сгубивших ярмарки, Пайпс на первое место поместил векселя. Российский Вексельный устав 16 мая 1729 года был для своего времени одним из лучших в мире, но ярмаркам векселя не повредили, совсем наоборот.

Любопытная подробность: пункт 4 главы 2 этого устава гласил, что при предъявлении векселя к акцепту в месте платежа, «буде есть наличныя денги, то хотя в векселе срок неделя написана, однако ж не дожидаясь оного сроку выдать того ж дня; а буде наличных денег столко нет то собрать от зборщиков или взять из других команд, где есть денги, заимно,... и конечно в неделю отдать...». Современный автор замечает по этому поводу: «Стремление законодателя заставить казначейства рассчитываться по долгам перед купцами за неделю до срока платежа заслуживает всяческого восхищения и может служить примером российскому Минфину» (журнал «Бизнес и банки», 1.01.97).

Но не надо думать что векселей не было до появления Устава. Известны указы 31 августа 1697 года и 29 августа 1698 года, запрещавшие прием переводных векселей в уплату таможенных пошлин; указ 3 октября 1711 года, вменяющий в обязанность архангельскому губернатору доставлять в Сенат сведения о курсе векселей; указы 1712 и 1716 годов о переводе с помощью векселей казенных денег за границу для содержания находившейся там русской армии; Устав Главного магистрата от 16 января 1721 года, определяющий банкира и банкирский промысел через операцию учета векселей (там же).

Р. Пайпс, мягко говоря, неточен и когда говорит об отсутствии коммерческого кредита в России. «До новейшего времени, – пишет он, – в России практически не было коммерческого кредита и банковского дела», здесь не имели понятия «о той изощренной коммерческой системе, на базе которой создавалось богатство Западной Европы».

Если Франция относится к Западной Европе, давайте проведем сравнения. Первый (печальный) банковский опыт во Франции относится к 1716-1720 гг. Это была большая пирамида с участием государства. Когда ее смысл начал доходить до держателей банковских билетов и они понесли их в банк для обратного обмена, последовал королевский запрет, под страхом конфискаций и штрафа в 10 тысяч ливров, держать дома (кому бы то ни было!) свыше 500 ливров наличности в звонкой монете. Остальное надлежало отнести в банк (Королевский!). Было много доносов и обысков. Испуганные французы за короткое внесли неслыханную сумму 40 миллионов ливров, но банк все равно лопнул и деньги испарились.

Лишь в 1776 году была предпринята вторая попытка. Это было подобие банка: вклады он не принимал, а выпускал банкноты да ссужал правительство, и в революцию приказал долго жить. Лишь в 1800 г. был основан солидный Французский банк, а после наполеоновских войн начала складываться правильная и успешная кредитно-банковская система.

Обратимся к России, где кредит под залог вотчины или недвижимости не был необычным делом уже во времена Василия Темного, хотя специальные кредитные учреждения возникли, конечно, позже. В 1699 году «земские избы» в Москве получили право выдавать ссуды купцам, позже в Петербурге функции кредитных учреждений были возложены на ряд коллегий. В 1733-58 гг Монетная контора выдавала ссуды петербургской знати. В 1753 году Елизавета Петровна учредила Дворянские заемные банки в Петербурге и Москве (принимавшие, в частности, в залог помещичьи имения – печальная тема «залога» и «опеки» пронижет затем всю русскую литературу) и Купеческий банк в Петербурге. Последний выдавал ссуды из низкого «роста» – 6% годовых – купцам под залог товаров из расчета 80 процентов его стоимости. Деньги выдавались по освидетельствовании товара Коммерц-коллегией.

В 1758 году появился так называемый Медный банк, ссужавший в медной монете на условии возврата в серебряной по курсу. В 1764 году был открыт Купеческий банк в Астрахани, причем купеческие банки могли выдавать купцам ссуды без заклада, под поручительство магистратов и ратуш. Можно упомянуть Банк Артиллерийского и Инженерного корпусов (1760), Ассигнационные банки в Петербурге и Москве (1769) и такие учреждения с банковскими функциями, как Ссудная казна, Сохранная казна и Вдовья казна (все три основаны в 1772 году), занимавшиеся мелким кредитом. В 1798 году открылась Особая контора для внешних торговых переводов, платежей и комиссий. Банки принимали вклады, выплачивали проценты, переводили деньги, имели депозитарии (сейфы для вкладчиков), учитывали векселя, обменивали валюты, занимались выпуском ассигнаций, земельным кредитом и прочими (как говорит Пайпс) «чудесами современной коммерции».

Потребность в кредите росла, и в 1786 году капиталы дворянских банков были объединены в Государственном Заемном банке. В 1797 году основан Вспомогательный банк, а для «содействия в кредите торговому сословию» при Ассигнационном банке были учреждены «учетные конторы». Вскоре такие конторы появились в Москве, Архангельске, Одессе, Таганроге и Феодосии, а затем на их основе был образован государственный Коммерческий банк с отделениями в восьми городах и на четырех ярмарках.

Начиная с 1785 года в России возникают городские банки, самый первый – в Вологде. В 1817 году появился и первый сельский банк (в Любучах Рязанской губернии). Банк в новгородской вотчине А.А. Аракчеева селе Грузино выдавал бедным крестьянам беспроцентные ссуды до 100 рублей (большие деньги тогда), средним и богатым – соответственно до 200 рублей и до 2 тысяч рублей под процент. Дело бы шло веселее, но, к несчастью, министром финансов в решающее двадцатилетие 1823-1843 гг был Егор (Георг-Людвиг) Канкрин. Этот уроженец княжества Гессен был врагом коммерческого кредита и считал прочными лишь те предприятия, которые ведут дела на собственный наличный капитал, в связи с чем тормозил начало железнодорожного строительства. Частные банки для него были вредной затеей, а государственные, по его мнению, должны были служить «промышленности существующей, а отнюдь не возбуждать таковую искусственно». Как следствие, к воцарению Александра II (1855) в России было всего лишь двадцать с небольшим частных банков со скромными оборотами, но в последующие годы частные банки бодро пошли в гору. То есть, замедление развития кредитного дела в России 20-х – 50-х годов XIX века имело место, но не драматичное и успешно затем преодоленное.

Ну ладно, то купечество, предприниматели, банкиры. А крестьяне? Исследователи, изучавшие работу знаменитой екатерининской Комиссии по разработке нового Уложения (1767-1770) обращали внимание на то, что купцы в ней жаловались на конкуренцию со стороны крестьян. Не кто иной, как Пайпс отмечает: «Государственные и помещичьи крестьяне начали превращать свои домашние ткацкие станки в большие фабрики с сотнями рабочих<…>. К началу XIX века основная часть русской торговли контролировалась крестьянами [разрядка моя – А.Г.]».

За полвека до Крестьянской реформы 1861 года министр финансов Д.А. Гурьев в записке Государственному совету констатировал, что число крестьян, занимающихся промыслами и торговлей, равно численности купцов и мещан , вместе взятых. Он отзывался об оброчных крестьянах так: «Они занимаются всякого рода торгами во всем государстве, вступают под именем и по кредиту купцов или по доверенности дворян в частные и казенные подряды, поставки и откупа, содержат заводы и фабрики, трактиры, постоялые дворы и торговые бани, имеют речные суда, производят рукоделия и ремесла наемными людьми»25. К 1820-м годам «торгующие крестьяне, по великому количеству своему, овладели совершенно многими частями городских промыслов и торговли, коими прежде занимались купечество и посадские»26. Купцы-оптовики постепенно оказались в экономической зависимости от крестьян, которые почти полностью овладели розничной сетью.

В случае покупки торгового свидетельства крестьянин мог заниматься и внешней торговлей, и это положение не осталось на бумаге. В «Мыслях на дороге» Пушкин приводит слова своего дорожного попутчика – что характерно, англичанина (дотошные пушкинисты выяснили, что звали этого человека Colville Frankland и что он жил в России в 1830-31 годах): «Во всей России помещик, наложив оброк, оставляет на произвол своему крестьянину доставать оный, как и где он хочет. Крестьянин промышляет, чем вздумает, и уходит иногда за 2000 верст вырабатывать себе деньгу... Я не знаю во всей Европе народа, которому было бы дано более простору действовать… О его смышлености говорить нечего. Взгляните на него: что может быть свободнее его обращения! Есть ли и тень рабского унижения в его поступи и речи? Вы не были в Англии? – Не удалось. – Так вы не видали оттенков подлости, отличающих у нас один класс от другого. Вы не видали раболепного maintien Нижней каморы перед Верхней; джентльменства перед аристокрацией; купечества перед джентльменством; бедности перед богатством; повиновения перед властию... А нравы наши, a продажные голоса...»27. (К продажным голосам мы еще вернемся.)

Уж на что карикатуристом русской жизни был барственный Н.А. Некрасов, но и он не удержался в рамках однажды найденного и хорошо продававшегося обличительного пафоса28. В романе «Три страны света» (1848) он вполне убедительно показал могучий дух предпринимательства, пропитывающий Россию. Как хотите, господа, но мы изначально промышленная (в старинном смысле этого слова) и торгово-предпринимательская нация.

Несколько убогих авторов (пусть завеса жалости скроет их имена), уверяющих в наши дни, что русским чужда предприимчивость, сами явно никогда ничего серьезного не предпринимали, не имеют понятия, что это такое. Давайте вспомним освоение Сибири. Для того, чтобы освоить, обстроиться, укрепиться29, наладить сообщение, связь, управление, торговлю, денежное обращение, налоги, поставки всего необходимого, организовать фактории по сбору пушнины, бивня и прочих ценностей, их хранение, охрану и доставку в Россию – и все это на совершенно исполинских просторах (еще раз взгляните, как выглядит Россия на глобусе), надо было обладать предпринимательским духом не просто пассионарным, а прямо-таки сверхъестественным. Процитирую Валентина Распутина, мне не сказать лучше, чем он: «Уму непостижимо! Кто представляет себе хоть немного эти великие и гиблые расстояния, тот не может не схватиться за голову. Без дорог, двигаясь только по рекам [уточню: в основном, по притокам главных рек, ибо сами главные реки текут на север, а двигаться надо преимущественно на восток – А.Г.], волоком перетаскивая с воды на воду струги и тяжелые грузы, зимуя в ожидании ледохода в наскоро срубленных избушках в незнакомых местах и среди враждебно настроенного коренного кочевника, страдая от холода, голода, болезней, зверья и гнуса, теряя с каждым переходом товарищей и силы, пользуясь не картами и достоверными сведениями, а слухами, грозившими оказаться придумкой, нередко в горстку людей, не ведая, что ждет их завтра и послезавтра, они шли все вперед и вперед, все дальше и дальше на восток. Это после них появятся и зимовья на реках, и остроги, и чертежи, и записи “расспросных речей”, и опыт общения с туземцами, и пашни, и просто затеси, указывающие путь, – для них же все было впервые, все представляло неизведанную и опасную новизну»30. Добавлю лишь, что действовать и поступать так могут лишь свободные люди – подневольным такое не дано.

* * *

Не хочу быть неверно понятым. Вышесказанное не содержит утверждения, будто историческая Россия была государством, где права собственности и экономическая свобода были на замечательной высоте. Утверждается следующее – не больше, но и не меньше: (а) тезис о «неполном» или «условном» характере собственности в России нелеп, ибо не согласуется с известными фактами; (б) вопрос о правах собственности и экономической свободе в России, как и вся ее хозяйственная история нуждается в куда более глубоком, чем доселе, изучении.

Как нуждается в изучении и истинное историческое лицо той части русского общества, которая в трудные для отчизны времена твердо принимала сторону власти. Как либеральные, так и советские историки всегда на цыпочках обходили тему умонастроений лояльного и патриотического большинства, делая исключение разве что для Кузьмы Минина да нескольких героев Отечественной войны 1812 года.

Если существование таких умонастроений не выходило замолчать совсем (упоминая, к примеру, всеобщее возмущение, вызванное в сентябре 1836 года «Философическим письмом» Чаадаева в журнале «Телескоп»), советские историки отделывались от них бранными ярлыками. Что уж говорить об оценках реакции национальной буржуазии, среднего класса и вменяемой части интеллигенции на суицидную тягу студенческой молодежи (птенцов Некрасова) второй половины XIX века к революции. В частности, советские учебники объясняли, что студенческие демонстрации разгоняли, начиная с 1860-х, «озверевшие охотнорядцы» (если речь шла о Москве), «черносотенные лабазники» и так далее. Давно пора уточнить: «лабазники» и охотнорядцы были патриотически настроенными представителями русского малого бизнеса. Им не нужны были потрясения и социальные эксперименты. Увы, в 1917-м они оказались бессильны перед «вооруженной молодежью» – пьяными дезертирами, наводнившими Петроград и Москву.

* * *

Чтобы вполне закончить с книгой Пайпса «Россия при старом режиме» остается добавить следующее: в ее издании у нас было примерно столько же смысла, как в переводе на иностранные языки зеркальных образчиков советской исторической и политической мысли времен холодной войны, посвященных Европе и Америке. Чтобы стало понятно, о чем речь, приведу несколько названий: Блюмин И.Г. и Дворкин И.Н. «Миф о “народном капитализме”» (М., 1957); Некрич А.М. и Поздеева Л.В. «Государственный строй и политические партии Великобритании» (М., 1958); Сапрыкин Ю.М. «Социально-политические взгляды английского крестьянства в XIV-XVII вв.» (М., 1962); Резников А.Б. «Первая классовая битва пролетариата: Англия, 1842 год» (М., 1970); Кертман Л.Е. и Рахшмир П.Ю. «Буржуазия Западной Европы и Северной Америки на рубеже XIX-XX веков» (М., 1984); Штейнберг Е.А. «История британской агрессии на Среднем Востоке» (М., 1951); Белащенко Т.К. «США: 200 лет – 200 войн» (М., 1982). Хотя, бьюсь об заклад, во всех этих книгах можно найти любопытные мысли, цифры, цитаты и ссылки. Как и у Пайпса.

О русском экономическом поведении

Даже несмотря на знаменитую российскую бюрократизацию, идущую с Петра I, экономика и частная воля чем дальше, тем все в большей степени двигали жизнью Российской империи. Именно поэтому ее управленческий аппарат мог оставаться, с точки зрения привычных нам мерок, микроскопическим, а затраты на управление, вплоть до 1917 года, – не удивление низкими. С учетом исполинских размеров страны и малочисленности администрации, эффективность управления просто поражает. В справочнике «Весь Петроград» за 1916 год поименное перечисление всех без исключения государственных чиновников столицы империи с именами и отчествами заняло 79 страниц. При этом больше всего места занял персонал не собственно ветвей власти, а многочисленных обществ, театров, музеев, библиотек и прочих заведений (вроде Ботанического сада) с приставкой «Императорский», включая всю Академию наук и ее учреждения, персонал всех русских посольств и консульств во всех странах, всех государственных банковских учреждений, таможен, торговых палат, полицейских участков столицы, казенных предприятий, городского управления (включая ремесленные училища, богадельни и водопроводные станции), аппарата судов и прокурорского надзора, персонал таможен, вокзалов, товарных станций, геологических и изыскательских экспедиций. И нигде не забыты бухгалтера, канцеляристы, чертежники. И все вместе уместились на 79 страницах, где немало места занимают адреса, телефоны, названия должностей, приемные часы, описание границ полицейских участков и прочая информация. Известен ли другой пример столь экономной власти?

(Это вообще было в русской традиции. В XVI веке в большинстве московских приказов, по-нашему министерств, было всего по одному дьяку, в Посольском – до трех и лишь в Поместном – до 15. Каждый приказ занимал две-три комнаты.)

Но едва произошла большевистская революция (большевики, как известно, всегда настаивали на примате экономики) и столица была перенесена в Москву, началось немыслимое. В Москве к 1920 году едва остался миллион жителей (причем чуть ли не треть составляли дети), а из взрослых 231 тыс. человек состояли на государственной службе («совслужбе») – четверть населения! Не на производстве, заметьте, в столице «пролетарского» государства! Только «совбарышень», как тогда их называли, было сто тысяч. Где же они все служили? На первом месте были главки (главные комитеты) – такие, как Главспичка, Главтабак, Главкожа, Главкрахмал, Главторф, Главтекстиль, Главтоп и других органах управления хозяйством. Летом 1920 года число главков в Москве достигло 49. Большевики уверяли, что это вынужденная форма «государственного капитализма» (трудно вообразить что-либо, более далекое от капитализма), которая отомрет с переходом к социализму. Главки формально не являлись правительственными учреждениями, но в действительности имели полномочия отраслевых наркоматов. Были и главки, прямо осуществлявшие большевистскую диктатуру, вроде Главкомтруда (Главного комитета по проведению всеобщей трудовой повинности).

Работали народнохозяйственные главки, естественно, из рук вон плохо, их неэффективность была запрограммирована. Страна выжила не благодаря главкам, а благодаря теневикам (иногда они прикрывались личиной «кооператоров»), экономически мыслящим людям того времени. Именно они наладили производство печек-буржуек, которые стали спасением для миллионов людей, и производство зажигалок в условиях отсутствия спичек, наладили с огромным размахом теневое производство мыла и дрожжей (очень важный продукт!), наладили поставку соли из Астраханской губернии и сахара – с сахарных заводов Киевской губернии. Причем сахар везли очень опасным путем вверх по Днепру до Смоленска, а уже оттуда – в Петроград, Москву и Нижний Новгород. Везли, кто бы ни был в это время у власти в Киеве – Рада, Скоропадский, Петлюра или даже Деникин. У Главсахара это не получалось, а у «кооператоров» получалось, хотя некоторые из них поплатились у чеки жизнью «за шпионаж» (мало отстегивали). Снабженцы Главтекстиля не могли обеспечить загрузку текстильных фабрик, а их частные конкуренты умудрялись доставлять хлопок из Средней Азии несмотря на фронты, и лён из Могилевщины. Доставляли в огромных количествах кожи для пошива сапог. Везли каспийскую и архангельскую сельдь, бакинский керосин, везли табак и махорку. И конторские (офисные, как бы мы сказали сегодня) принадлежности для главков из Швеции. И даже чай из Китая! Во время гражданской войны!

В 1920-21 существовали планы превращения главков в полноценные наркоматы, но им, к счастью, не суждено было сбыться: был введен нэп и главки вмиг стали вопиюще не нужны. Однако, как писали большевистские теоретики, «принцип отраслевого управления хозяйством оказался жизненным не только в условиях гражданской войны, но и на последующих этапах социалистического строительства». Сталин в беседе с Уэллсом объяснял непонятливому англичанину: «Хозяйство в собственном смысле мало касается капиталистического государства, оно не в его руках. Наоборот, государство находится в руках капиталистического хозяйства». (Полагая, что изрекает приговор, он произносил похвалу.)

Большевики подобного безобразия допустить не могли. Уже в 1938 году в СССР насчитывалось свыше 20 отраслевых наркоматов, включая такие, как наркомат зерновых и животноводческих совхозов, наркомат снабжения, наркомат боеприпасов. Но это были цветочки. 50 лет спустя, на закате СССР, в Москве насчитывалось 124 министерства и госкомитета СССР и РСФСР. Они вместе управляли территорией меньшего размера, нежели та, какой до Первой мировой войны управляло вдесятеро меньшее количество министерств, и в них трудилось, вероятно, в тысячу раз больше чиновников, чем в 1916 году. И работала эта система настолько скверно, что тысячелетнее государство развалилось.

В кухонных дебатах 70-х и 80-х почему-то никто не находил доводов опровергнуть утверждение, что из всех утрат исторической России утрата предпринимательского слоя – самая необратимая. «Политические ценности можно воспринять, но частнособственнические отношения пресечены слишком давно, откуда теперь взяться людям, знающим, что такое залоговое право, биржевый курс или оборот векселя на себя? Не смешите, батенька!» – доносился сквозь клубы дыма голос наиболее начитанного из спорщиков.

Батенька же, не прерывая дискуссию, писал на листке цифры и передавал соседке: они по переписке утрясали размер доплаты при следующем обмене: открытка «на автомобиль» (право купить машину надо был ждать лет 10-12; о том, что срок пришел, вас извещали открыткой) плюс облигация, выигравшая две тысячи рублей плюс место на Ваганьковском кладбище на земельный участок в кооперативном поселке Академии наук плюс стройматериалы для возведения бани. (Описываю эпизод, свидетелем которого был.)

Люди, отрицавшие тогда и отрицающие теперь нашу способность к рыночному поведению (бартерное ценообразование в условиях уголовного запрета на свободный рынок есть высший пилотаж рыночнозамещающего поведения), живут книжными выдумками времен народников, что извинительно при русском литературоцентризме. Они без устали повторяют мантры «общинность», «соборность», «коллективистская психология» и неспособны разглядеть происходящее у них под носом.

Жизнь любит посмеяться над умозрительными построениями. Нужные люди появились, едва раздался клич «Дозволено все, что не запрещено!», годный, по правде сказать, лишь для стран старого капитализма, где жизнь за века выявила всё, что безусловно следует запретить. Законодательство СССР, с которым мы въезжали в рынок, не предусматривало рыночных отношений и поэтому не содержало таких запретов. Зато запрещало вещи, без которых рынок немыслим. Первопроходцы, нарушая законы обоих миров, двигались как по минному полю. Неудивительно, что первую когорту составили люди наиболее бойкие, быстрые, дерзкие, бедовые. Социалистическая клетка тяготила их уже по причинам темперамента. «Настоящих буйных мало, вот и нету вожаков» – жаловался когда-то Высоцкий. Выяснилось, что не так уж и мало.

Исторически мгновенно наладив инфраструктуру рынка, они совершили невероятное. Хотя акыны нашей публицистики, во всеоружии своих телевизионных познаний о жизни, видят пока лишь отрицательную – уголовную и гротескную – сторону процесса.

Кто у нас главные враги рынка и бизнеса (а значит, по сути, и собственности)? Человек извне не догадается ни за что. Это выходцы из околодиссидентской интеллигенции, люди, считающие себя демократами и даже либералами. Речь о тех, кто профессионально занимается истолкованием действительности. Противники бизнеса – это «не власть и не общество, а сценаристы, редакторы, режиссеры, – утверждает социолог и главный редактор журнала «Искусство кино» Д.Б. Дондурей. – В неделю на телевидении проходит 71 криминальная передача, где подробно рассказывается, что бизнесмены – это преступники». Дондурей напоминает, что на нашем ТВ существует «гигантская самоцензура на позитивную информацию, поскольку интеллигенция уверена, что рыночные реформы принесли народу только страдания, и считает своим долгом эти страдания демонстрировать». Я бы поправил: интеллигенция не обязательно в этом уверена, просто она считает политкорректным говорить именно так. Если телеведущий не вставляет время от времени несколько пафосных слов о невыносимых страданиях народа, о прогнившей власти, о бесчестном бизнесе и о том, что «всё разворуют», журналистское сообщество, того гляди, сочтет его наймитом «кровавого режима». Альтернативная точка зрения, в отличие от западного ТВ, на наших экранах отсутствует. «Ток-шоу» соответствующей направленности, сериалы, криминальные новости и программы смотрят от 20 до 50 млн. человек за вечер каждый день. Нельзя не согласиться и со следующим утверждением Д.Б. Дондурея: «Если нам начинают морочить голову: мол, не нравится – выключи, – это чепуха. Выключить домашнего тирана люди не в состоянии, это вам подтвердят социологи».

Нет ничего нового под луной, но стоит учитывать чужие ошибки. После того, как президент США Теодор Рузвельт в первое десятилетие ХХ века сбил спесь (и очень вовремя) с «баронов-грабителей» – американских олигархов, легко покупавших политиков и судей, другой президент, Вудро Вильсон (занимал пост в 1913-1921 гг), уже позволял себе угрожать финансовым воротилам виселицей. Банкиров Вильсон называл «воровским сословием», а за улицей банков Уолл-стрит при нем закрепилось второе имя «Воровской каньон». Неприязнь к крупному бизнесу, внедренная этими президентами31 и поддержанная прессой, стала, как считают историки, одним из факторов, приведших США к Великой Депрессии с разорением половины населения страны и миллионами бездомных.

А еще у нас как с писаной торбой носятся с Вебером, любят оттуда торжествующе цитировать про деловую этику, добавляя, что уж это точно не русское. Но вот рассказ англичанина Стэнли Хогга, записанный через четыре года после революции. «Он 50 лет торговал в России, а до этого – его отец, у них были мебельные мастерские в Москве и Харькове… Ни разу за свои 50 лет в России он не подписывал контракт. Он говорил, что Россия была единственная страна, где контракты заключались не на бумаге, а на словах. Сделки на 20-30 тысяч рублей заключались за чашкой чаю. „Ни с меня, ни я – никогда расписки не брали. Сорок тысяч я раз дал артельщику, которого прежде не знал, и он мне привез заказ и дал отчет до последней копейки. Только в России можно было так торговать“» (Н.В. Волков-Муромцев, «Юность. От Вязьмы до Феодосии», М., 1997, с. 100)32.

Старинная деловая этика России – это нечто поразительное. Если должник сверх меры тянул с возвратом долга купцу, чем тот ему угрожал в качестве крайней меры? Смотри, говорил купец (или лавочник), вычеркну тебя из списка, сотру с грифельной доски. Такое удаление означало больше, чем позор, его скрытое послание было следующим: в этой жизни тебе уже не будет позволено расплатиться со своим долгом. И угроза в большинстве случаев действовала.

На первый взгляд, от этого ничего не осталось. Но только на первый. Чем объяснить мощь российской теневой экономики33, на чем она держится? На умении решать вопросы, обходясь без сложных, поглощающих время и деньги юридических процедур, на традиции купеческого слова. Да, эту традицию унаследовала у нас «теневая» среда, чья деятельность не нуждается в горах документов и в юристах, берущих за свои услуги 500 долларов в час. Теневики это презирают, им достаточно устного соглашения. «Теневая экономика» живет по «понятиям» – и это делает ее эффективной.

Во всем мире теневая экономика имеет свойство постепенно выходить на свет (продолжая вместе с тем самовоспроизводиться в тени). Осмелюсь утверждать: традиции купеческого слова, которые и есть деловая этика, перетекут, уже перетекают, в открытый деловой мир.

Что же до старинной оборотистости, она за советские годы только закалилась. Эта оборотистость позволила российскому бизнесу возродиться из праха и встать на ноги во враждебной среде 90-х. Она же помогает ему сегодня прикидываться бедным, хотя это не продлится долго. Мировой опыт учит, что государство, заслуживающее называться государством, способно за исторически краткий срок заставить своих граждан платить налоги – почти всех и почти полностью. Что соответствует величине 75-80%. Когда и если это произойдет, мы узнаем об истинных размерах нашей экономики. Изумлению не будет предела.

Конечно, в новом среднем классе предприниматели не составляют большинства, это и невозможно, но без них никакого среднего класса не было бы. Они создали огромное количество пристойно оплачиваемых рабочих мест, а значит, и платежеспособный спрос. Именно благодаря им в России сегодня 25 миллионов пользователей Интернета, 140 миллионов абонентов сотовой связи (на 143-миллионное, по официальным данным, население страны!), 20 миллионов человек ежегодно бывают за границей (не в СНГ!). Благодаря предпринимателям налицо поразительный, небывалый в истории России издательский бум, удвоилось число музеев, возродились отечественное кино и театр. И это только начало: ведь рыночная экономика стартовала у нас исторически вчера – в январе 1992 года, с отпуском цен и с законом «О свободе торговли».

Те, кого удивляет столь стремительная эволюция российского общества, просто никогда не задумывались о том, что предпринимательская модель поведения доминировала и в СССР. Мы ее не замечали, как не замечаем воздух, потому что она была абсолютно естественна. Все активное население страны практически постоянно искало способы обойти противоречащие человеческому естеству и здравому смыслу законы – даже не формулируя это так для себя. Просто на пути жизни лежали завалы, которые необходимо было преодолевать с помощью более или менее сложной комбинаторики. Такая комбинаторика – ничто иное, как сублимация рыночного и предпринимательского поведения. Вот где соединялись негласная свобода и негласная собственность.

Удивительная вещь: в СССР даже во времена максимального удушения всего не-социалистического законно существовала такая форма анонимного хранения денег, как сберегательная книжка «на предъявителя». Живые свидетели 40-х, 50-х, и 60-х годов в один голос утверждают: ее можно было завести без предъявления каких-либо документов, сколько угодно пополнять (и опорожнять) вклад, передать любому лицу, а то лицо могло передать третьему и т.д. Любой физический обладатель сберкнижки мог получить деньги, предъявив лишь ее саму, ничего более. И, верх удобства, счет можно было пополнять, не предъявляя саму сберкнижку – требовалось лишь знать ее реквизиты.

«Вы деньги эти на сберкнижку на предъявителя положите, она мне сердце греть будет, как в подвал за Фоксом пойдем!» – говорит ряженый муровец в фильме «Место встречи изменить нельзя» бандитскому пахану. И пахан посылает кого-то из своих шестерок в сберкассу открыть счет на предъявителя и положить на него 20 тысяч рублей – ситуация хоть и придуманная, но ничуть не невероятная.