Текст книги "Традиции свободы и собственности в России"

Автор книги: Александр Горянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Можно вспомнить также, как утратила монополию на власть партия Индийский национальный конгресс, практически безраздельно правившая Индией в 1947-1977 годах и (уже не так безраздельно) в 1980-89. В нынешнем составе индийского парламента ИНК довольствуется 145 местами из 545.

Шаги к большему плюрализму делает даже, страшно произнести, Англия. В этой стране после 1922 года фактически сошли со сцены «виги» (Либеральная партия) и утвердилась двухпартийная (консерваторы и лейбористы) система, при которой «победитель получает всё». Однако наследники «вигов» в последние годы движутся к тому, чтобы стать полновесной третьей партией. А там, кто знает, не возродится ли в Англии практика коалиций? Появление третьей партии нельзя исключить даже в США. Демократия нигде не стоит на месте.

На стыке XX и XXI веков общемировым правилом стали «кадровые» партии и партии «ad hoc» – «для [данного] случая», а массовые – исключением, что объясняется атомизацией постиндустриального общества, ростом индивидуализма, особой ролью СМИ и Интернета. Обличителям «Единой России», утверждающим, что она «создана из ничего», что у нее нет идеологии и т.д., полезно будет узнать, что итальянская партия «Вперед, Италия» неизмеримо более внеидеологична. Сильвио Берлускони создал ее в течение нескольких недель на базе клубов болельщиков футбольной команды «Милан», вслед за чем новенькая партия победила на парламентских выборах 1994 года.

Вообще довольно забавно слышать утверждения о «провале» и даже «окончательном крахе» многопартийности и демократии вообще в России. В связи с переходом на партийно-пропорциональную систему выборов депутатов Государственной Думы заголовки в европейских газетах (толковые, как всегда) сообщали, что «царь Путин убил русскую демократию». Отечественная оппозиция высказывались не менее резко, хотя реформа должна была бы ее радовать. Поясню с помощью цифр, почему.

Нынешняя Дума избрана в декабре 2003 года, в выборах приняли участие 23 партии, явка составила 56%. В одномандатных округах число претендентов на одно депутатское место равнялось в среднем 8,5, а в одном округе достигло 23. Несмотря на такой плюрализм, одномандатные округа при смешанной системе выборов были очень удобны именно партии большинства: из 222 депутатов, избранных в одномандатных округах, 184 входят во фракцию «Единой России». А ведь в общей сложности эта партия получила заметно менее половины (37,6%) поданных голосов. Если бы уже в декабре 2003 года выборы происходили по новой схеме, «Единая Россия» имела бы (это давно подсчитано77, но каждый может пересчитать самостоятельно) 239 депутатских мандатов вместо 305. То есть, реформа невыгодна как раз «Единой России».

Продолжим. Коммунисты получили 12,6% голосов и 51 место в Думе. По новой схеме им бы досталось 80 мест. За ЛДПР (партию Жириновского) проголосовали 11,5% избирателей. Ее результат – 36 мест (вместо 73). Результаты «Родины» соответственно 9% и 39 (вместо 58) мест. Правда, по новой схеме в Думу уже бы не попали те 19 депутатов, которые не входят ни в одно партийное объединение78.

Пятое место (4,8%) в декабре 2003-го занял «кандидат Против всех». Не одолели пятипроцентную планку «Яблоко» (набравшее 4,3%), Союз правых сил (4%) и еще семнадцать мелких партий. Всего за партии, прошедшие в Думу, подано 70,7% поданных голосов. В пользу этих партий отошли и сложным образом, в соответствии с законом, распределились остальные 29,3% голосов.

Пропорциональная система подталкивает мелкие партии к объединению. Без этого отдаваемые за них голоса будут и дальше пропадать зря. При пропорциональном представительстве голос каждого избирателя значит больше, чем при мажоритарном, поэтому к урнам, как показывает зарубежный опыт, является больше людей. Об этом тоже нельзя забывать в условиях мировой тенденции снижения активности избирателей.

На человеческом уровне Дума была бы, конечно, богаче оттенками, пройди в нее Союз правых сил, слывущий (на Западе) носителем правых и либеральных идей, но едва ли он что-то добавил бы к и без того правоцентристскому и либеральному курсу Думы и руководства страны в целом. Все законы в экономической и социальной сфере, принимаемые нынешней Думой – либерального толка. Иногда слишком либерального, яркий пример – новые миграционные законы. А кто идеологи законодательства? Кто готовит основу законопроектной работы правительства? Известно, кто: правые и либералы – в МЭРТе, Минфине, Центробанке, Институте проблем переходного периода, Высшей школе экономики, Центре стратегических разработок на Якиманской набережной. Низкие результаты СПС отразили отношение большинства электората персонально к нескольким лицам вроде Гайдара, Чубайса, Коха, Кириенко, Немцова, которых они – справедливо или нет – считают ответственными за все те (неизбежные!) «проблемы переходного периода», изучением которых, судя по его названию, занимается гайдаровский институт. Сторонникам СПС нет смысла негодовать на решение избирателей. Людям сильнее запоминается плохое, а хорошее они воспринимают как должное, так устроен человек.

Тяготясь складывающимся либерально-правоцентристским имиджем, «Единая Россия» шаг за шагом конструирует собственный «социально-консервативный» проект, близкую к той золотой середине между либерализмом и социал-демократией, которую неубедительно обещал своим избирателям ворчливый Явлинский. То есть, «Единая Россия» отбирает шансы не только у правых, но и у «Яблока». Но чтобы увлечь впадающего в апатию российского избирателя, «социально-консервативный проект» должен оказаться шедевром конкретики – вроде французского «Общественного договора» или «125 проектов обновления Италии»79.

Если шедевр не удастся, переход на партийно-пропорциональную схему выборов чреват для «Единой России» немалым политическим риском. Повторив (допустим) успех 2003 года, т.е. получив 38% голосов, партия получит и 38% мест в Думе, а не 68% как сегодня. Авторы избирательной реформы не могли это не учитывать, из чего можно сделать вывод: заявленная цель реформ совпадает с истинной. Эта цель – ускорить формирование в России полноценных партий. Рискуя конституционным большинством у пропрезидентской партии в Думе! Такая решимость вызывает уважение.

Логика реформаторов понятна. Разнонаправленность интересов в обществе не должна перерастать в тяжелые конфликты и кризисы. Мы называем эти интересы политическими убеждениями и признаем право каждого претворять свои убеждения в жизнь. Но вне партий (не просто кружков по интересам) это невозможно. Партии могут легально расширять круг единомышленников, пополнять свои ряды, заниматься пропагандой и агитацией, участвовать в выборах и проводить своих людей в выборные органы для осуществления программных целей партии.

Партия – это организационное оформление определенной политической силы. Не будучи организационно оформлена, эта сила еще не сила, она рассеяна в обществе. Цель каждой партии – приход к власти через выборы. Программа-максимум на выборах – получение парламентского большинства. В мире все больше стран, где участие в выборах – не только право, но и обязанность партии. В Германии партия лишается регистрации, если шесть лет не участвует в парламентских выборах. Немецкие законодатели ставят вопрос так: если партию не интересуют выборы, что у нее на уме? Уж не прикрывает ли она подпольную организацию?

Не забудем, что именно изобретение политических партий современного образца помогло упорядочить политическую жизнь, перейти от кровавой борьбы за власть, дворцовых переворотов и верхушечных войн к юридическим процедурам. Партийно-пропорциональная система выборов – не есть что-то новое для России. Это система, сложившаяся в России еще в 1906-1917 гг. (об этом у нас еще будет речь впереди), так что возвращение к ней с самого начала было моральным долгом новой России, восстанавливающей историческое преемство.

Эта система, по замыслу реформаторов, отсечет от Думы одномандатников, проталкиваемых мафиозными кланами, искателей депутатской неприкосновенности, случайных людей без серьезных программ, но с популистскими лозунгами и неисполнимыми обещаниями. Сегодня законодательные органы, особенно региональные, еще в достаточной мере забиты бизнесменами, которые стали депутатами, чтобы «решать вопросы» – только не региона, а своего бизнеса. Некоторые из них даже не очень представляют, а для чего еще нужны законодательные органы. Удивительно ли, что PR-структуры, утратившие огромный рынок по обслуживанию избирательных кампаний одномандатников, громче всех уверяют, что возвращении к партийно-пропорциональной системе есть «гибель демократии», причем отчаяннее всех голоса мастеров «черного пиара». Им воистину есть, о чем рыдать.

Пропорциональное представительство благоприятствует умеренной многопартийности, а мажоритарное – постепенно ведет страну к двухпартийной системе. Мажоритарная система небезопасна в обществе, подверженном серьезным расколам, поскольку содействует их углублению. При мажоритарной системе избиратели нередко делают свой выбор не на основе политической платформы кандидата, а по признаку его национальности, расы, религии, родного языка, происхождения или классовой принадлежности. Пропорциональная же система имеет свойство постепенно сглаживать расколы – правда, лишь когда она сочетается с электоральным барьером (трехпроцентный достаточен, установленные ныне 7% – несомненный и, надеюсь, временный перебор), отсекающим экстремистов и маргиналов. При ней повышаются шансы партий, отстаивающих принципиальные ценности, а не ближайшие политические выгоды. Особенно четко это подмечено в многоэтнических и многоконфессиональных странах.

Формальная логика часто подталкивает к ложным выводам. Например, внушает мысль, что существует одна-единственная демократическая модель, одинаково обязательная для всех стран – больших и малых, моноэтничных и многонациональных, северных и южных, только что родившихся и существующих второе тысячелетие.

Для демократического процесса в России было бы гораздо опаснее ничего не менять, оставить все так, как есть. Новой России по одному счету всего 15 лет, по другому – 13, и ее политические институты во многом создавалась с чистого листа. У нас еще очень слаба культура компромисса, отклонение законопроекта, внесенного меньшинством часто воспринимается им как враждебный выпад и даже сознательно злонамеренный, подрывной, антигосударственный акт. Невозможно себе представить, чтобы на смену коммунизму у нас с первой попытки пришла идеальная система – любая система нуждается в последовательном совершенствовании по мере накопления опыта, положительного и отрицательного.

Часто приходится слышать: с точки зрения демократического процесса отказ от прямых губернаторских выборов – шаг назад. Но что значит «с точки зрения демократического процесса»? Где хранится его эталон? В штатах США губернаторы избираются населением, а провинции Канады их назначают. Можем ли мы говорить на этом основании, что Канада – менее демократическая страна?

Думаю, со временем Россия все же вернется к прямым выборам губернаторов, но в реальной жизни без шага назад порой невозможно сделать затем два шага вперед. В условиях, когда на карте стояла элементарная управляемость страны, отмена прямых губернаторских выборов была, видимо, неизбежна. Слишком много развелось губернаторов, по сути, приватизировавших регион – самые сладкие куски собственности они раздали родне и верным подставным лицам. Не меньше просто слабых губернаторов, под чьим носом цветет наглое воровство и не менее наглое самодурство, крышевание теневого бизнеса, легализация незаконных мигрантов из-за рубежа, особенно опасное в приграничных районах. Институт прямых губернаторских выборов был введен в России явно преждевременно, когда еще отсутствовала добрая половина необходимых законов, рынок только начинал складываться, а структурирование новых общественных механизмов шло на уровне броуновского движения. Именно в этот отрезок времени сложились почти все стереотипы и алгоритмы упраздняемой губернаторской системы, почти обязательно завязанной на «распилы» и «надежные схемы». Изменить эти алгоритмы при сохранении прямых, но, как правило, вполне управляемых местной властью выборов оказалось бы почти неразрешимой задачей.

В свое время на Украине проявили больше благоразумия: там губернаторы всех 24 областей прямо назначаются президентом, но он зато и спрашивает с них. И это не мешает бурной политической жизни на Украине. Так же обстоит дело с воеводствами в Польше.

Высокий процент голосов, поданных за того или иного политика на альтернативных выборах, не обязательно говорит о недемократическом и «несвободном» характере выборов. Можно сослаться на главу Парламентской ассамблеи ОБСЕ Брюса Джорджа. На президентских выборах в Грузии (прошедших через 45 дней после силового свержения предыдущего президента), согласно официально объявленным данным, свыше 96% голосов досталось М.Н. Саакашвили. Г-н Джордж, чье мнение следует уважать, не счел такой результат ни подозрительно высоким, ни антидемократическим. Он усмотрел в этих выборах «много позитивного» и был «рад об этом сообщить».

Как свежее доказательство тоталитарных тенденций в современной России приводят два недавних закона – «О митингах и демонстрациях» и «О референдумах». В первом случае разрешительная система заменяется на уведомительную. Если раньше организаторы демонстрации должны были просить согласия властей на ее проведение, теперь достаточно сообщить властям о дате и месте. Второй из упомянутых законов делает референдум нормой прямого действия. То есть, итоги референдума станут обязательными к исполнению, тогда как по старому закону они носили рекомендательный характер. Так что же усиливают эти законы, демократию или тоталитаризм?

Но даже если бы обвинения крайней оппозиции были справедливы, ее вывод о «поражении» российской демократии все равно ничего бы не стоил. Подобный вывод равносилен утверждению, что мир сложился в своем окончательном виде, и отныне ничто в нем измениться не может, всякое развитие остановилось. Приверженцев такой точки зрения может извинить лишь то, что люди во все времена смотрели на мир вокруг себя как на уже неизменяемый и бесповоротный. Это вообще одна из самых распространенных логических ошибок: с одной стороны, общеизвестно, что вереница ушедших веков была заполнена сплошными переменами, а с другой – определенный тип людей почему-то склонен думать, что отныне перемен не будет, точнее: будет только плохо и еще хуже.

Что же до устойчивой партийной системы, весьма интересное мнение по этому поводу высказал представитель президента в Совете Федерации Александр Котенков (Газета, №148, 21 августа 2006). Такая система, сказал он, «сложится в России через несколько избирательных циклов, лет через 16, не раньше. Когда останется 10-12 реально действующих партий». Столь долгое время требуется для того, «чтобы все устаканилось, чтобы партии набрали силу и в центре, и в регионах». Совет Федерации, по мнению А.А. Котенкова, станет выборным, как и Дума, но едва ли раньше, чем произойдет дозревание партий. «Помню, как разрабатывался закон о реформе местного самоуправления (МСУ). Я был одним из разработчиков пакета законопроектов. Когда Борис Ельцин спросил меня, сколько надо времени, чтобы реформировать МСУ, я ответил: 35 лет. Почему? Нужно изменить сознание людей. Должно уйти то поколение, которое считает, что государство – это власть. И прийти то, которое считает, что государство – это прежде всего человек, а органы власти – обслуживающий механизм». Ход мысли очень убедителен, но сроки, полагаю, завышены. Достаточно вспомнить, как стремительно все менялось в России на протяжении двух последних десятилетий.

Представительные органы власти до абсолютизма. Англия и Русь

Но вернемся к истории. Не надо обманывать себя относительного древности демократических режимов современного образца. Говорить о «народном представительстве» былых веков не приходится, о какой бы стране ни шла речь. То обстоятельство, что английский парламентаризм на протяжении почти всего XIХ и почти всего ХХ веков справедливо служил образцом для других стран мира (сегодня это едва ли так), породило почтительный миф о том, что демократические институты современной Англии сложились уже едва ли не в средневековье. Во всяком случае, либеральные участники политических посиделок на нашем ТВ обычно высказываются именно в таком духе. Это побуждает слегка углубиться в вопрос.

Старинная демократия в Англии была примерно такой же, как и в остальной Европе: дела решались на сельском сходе, на собрании «сотни» и, наконец, на вече (folkmoot). В конце Х века король Эдгар начал собирать witan (или witenagemot) – аналог боярской Думы. В него входило высшее духовенство, королевская родня и служилая знать, но его конкретный состав зависел от усмотрения короля80. witan просуществовал меньше века, когда в 1066 году Англия была завоевана франкоязычными норманнами, при которых, восемь королей спустя, появился родоначальник английского парламента. Вот как описывает эти события «Британская Энциклопедия», крайне трепетная в вопросах национального величия: «Англо-саксонские землевладельцы и крестьяне были ограблены, в их усадьбах поселились захватчики. Король [Гийом Незаконнорожденный, мы его называем Вильгельмом Завоевателем] объявил всю английскую землю своей собственностью по праву победителя; он пожаловал воинам долю в этой добыче, сделав их держателями поместий на жестком условии обязательной военной службы. Англию смирял меч, страна оказалась во власти чужеземного короля, чужеземного дворянства, чужеземного воинства… witenagemot сменился чисто феодальным советом новой земельной знати. Magna Carta [написанная на латыни Великая Хартия 1215 года] сыграла крайне малую (если вообще какую-либо) роль в становлении парламента…»81. Впрочем, в этой хартии появляется такое понятие, как «Общий совет нашего королевства» («Commune consilium regni nostri»). Cовет состоял из королевских вассалов – держателей земли, а также из духовенства. Им было чем заняться: здесь разбирались тяжбы о земельных захватах, наследственные споры, дела о крупных долгах, выморочном имуществе и т.п. Советовался же король с почтенным собранием почти исключительно о том, как бы выколотить из страны еще денег, не ущемив при этом крупных баронов, которых побаивался. Они могли откупиться от службы «щитовыми деньгами». Король обязался не облагать их, сверх того, никакими дополнительными налогами.

Для простонародья же изобретались все новые поборы, их надо было доводить до сведения общин. Делалось это через «присяжных» – представителей общин, присягнувших говорить правду. Как поясняет далее Британская Энциклопедия, «идея, будто вопросы о налогах требовали согласия общин, очень позднего происхождения. Присяжные, посланные своими соседями, свидетельствовали о наложении на народ Саладиновой десятины [cбор средств на крестовые походы], их согласия никто не спрашивал и оно не требовалось – их ставили в известность». В 1265 году бароны, восстав против короля Генриха III, впервые позвали на «Commune consilium» представителей городов. Тогда и прозвучало слово «парламент» – языком знати продолжал оставаться французский, а во Франции так назывался королевский суд. Впрочем, единичное собрание 1265 года не может быть признано парламентом, даже если его назвали так.

(Слова меняют свое значение в веках. Встретив слово «вратарь» в древнерусском тексте, мы не вправе делать вывод, что во времена Всеволода Большое Гнездо наши предки играли в футбол. Это слово означало на Руси охранника у дверей церкви, не впускавшего в нее нехристей и подозрительных лиц.)

Как бы то ни было, когда 30 лет спустя, в 1295 году, король Эдуард I вернулся к идее сословного органа, он опять назвал его парламентом – слово прижилось. До конца своего правления Эдуард созывал парламенты еще несколько раз, чем (великий король!) заложил основу важнейшего политического института своей страны. «Но институтом, безраздельно ведающим налогами, – продолжает Британская Энциклопедия, – парламенту еще только предстояло стать. Его ждало долгое соперничество в этой сфере с королевским Privy Council82». Вообще короли созывали парламент лишь по какому-то конкретному поводу, после чего его участников отправляли восвояси. В следующий раз их собирали не раньше, чем монарх вновь испытывал нужду в поддержке или совете.

В 1322 г. король Эдуард II, издал важный указ о том, что дела королевства подлежат рассмотрению «в парламенте королем при согласии прелатов, графов, баронов и общинников». Британская энциклопедия пишет об этих общинниках так: «не ведая о своей будущей силе, они смиренно жались в надменном совете королевства… Скромные купцы из маленьких городков немели перед гордыней и важностью своих знатных коллег. Они понимали, что вызваны сюда с единственной целью обложить налогами самих себя и своих земляков. Заседать им было мучительно, их дела страдали; поездки [в Лондон и домой] были сопряжены с лишениями и опасностями. Неудивительно, что они увиливали от столь сомнительной чести, многие пускались в бега, оставив свой неблагодарный пост… Представители городов того времени не могли принести много пользы правам и интересам народа. Города были представлены воле и капризам короны и шерифов, а самих представителей могли исключить когда заблагорассудится. Малейший знак независимости означал удаление из списка… Нет свидетельств, да и не могло быть, чтобы три сословия когда-нибудь голосовали вместе. Подлежащие обсуждению вопросы зачитывались по сословиям, подчеркнуто раздельно, хотя ответ королю давался единый. Поскольку обсуждения были краткими, они могли вестись порознь в той же палате, однако со временем было найдено удобным удалить общинников в отдельное помещение, а именно в часовню Вестминстерского аббатства»83.

После 1343 года хроники начинают говорить о двух палатах – Лордов и Общин. Общинников присылают графства и города, это выборные люди, но решающее слово остается за невыборными лордами и епископами. Положение меняется при Генрихе IV Вшивом (Henry The Lice-ridden, Itchy ‘Enry), созвавшем за 14 лет своего правления несколько парламентов. Он созывал их сугубо ради разверстки новых налогов (чтобы издать новый закон или отрубить голову архиепископу Йоркскому совещаться с парламентом ему не требовалось). В 1407 году этот король провозгласил, что все, связанное с налогами и казначейством, должно сперва получать одобрение Палаты общин – чтобы податное население думало: это не король из нас пьет кровь, а наши же присяжные. Другой очевидной целью Генриха было окоротить лордов. Как бы то ни было, это решение стало выдающейся удачей английской истории. Более того, оно определило дальнейшую судьбу Англии вообще и английского парламентаризма в частности. От нижней палаты стало что-то зависеть и постепенно быть ее членом стало желанным и выгодным. Мало-помалу она наполняется людьми «благородного» происхождения. В Палате лордов заседали большие господа (включая высших духовных лиц), в Палате общин – господа чуть поменьше.

Появление регулярно обновляемой Палаты общин придало, как выяснилось много позже, развитию Англии совершенно особое направление. Случайно (и счастливо!) найденная модель помогла этой стране стать, с течением времени, образцом парламентаризма. К тому же, перейдя в начале XV века с французского языка на английский, парламент сразу осмелел. Весь названный век прошел в Англии в пререканиях между палатами и королевскими чинами о тратах денег из казны. Парламент становился, таким образом, все более реальным орудием ограничения монаршего своеволия. Он стал требовать участия в законодательстве, приучая королей править с согласия парламента, а не одними указами, но… тут на сто с лишним лет пришла династия Тюдоров, которые вообще перестали обращать на парламент внимание.

Давайте посмотрим, что происходило на протяжении тех же пяти веков на Руси.

Начало этого периода отмечено в русских землях торжеством вечевых порядков. В Лаврентьевской летописи говорится об изначальности обычая сходиться на вече: «Новгородци бо изначала, и смолняне, и кыяне, и полочане, и вся власти якоже на думу на веча сходятся; на что же старейшие сдумают, на том же пригороды станут». Речь здесь явно идет о народном собрании старшего города княжества, а пригородами тогда называли все земли, подчиненные старшему городу. Впрочем, много раньше о народных собраниях у наших предков пишут византийские писатели. Так, Прокопий Кесарийский, советник полководца Велизария (VI век н.э.), писал84 о восточных славянах: «славяне и анты не управляются одним человеком, но издревле живут в народоправстве» (т.е. в демократии).

Дореволюционный историк В.И. Сергеевич составил список русских вечевых городов. Он насчитал их больше 60. Приведу примерно половину этого списка: Брянск, Владимир, Вятка (в вечевые времена – Хлынов), Галич Дмитровский, Дмитров, Дорогобуж, Изборск, Киев, Козельск, Кострома, Курск, Ладога, Минск, Москва, Муром, Нижний Новгород, Новгород Великий, Переяславль Залесский, Полоцк, Пронск, Псков, Путивль, Ростов Великий, Рязань, Смоленск, Стародуб Владимирский, Суздаль, Тверь, Торжок, Устюг Великий, Чернигов, Ярославль. Вообще на протяжении первых веков своей истории политическая система Руси представляла собой слабо связанную конфедерацию автономных земель, управляемых вечевыми городами.

Сергеевич включал в свой список лишь те города, о вечевом строе которых он нашел прямые упоминания в летописях, но это не значит, что вече не существовало в других городах. Вечевой строй, в чем согласны историки, был явлением всеобщим: он не составлял особенности какой-либо одной из русских земель. Вече призывало и, что особенно важно, изгоняло князей. Случаи таких изгнаний отмечены не только в Новгороде, но и в Киеве, Полоцке, Галиче, Владимире, Суздале и еще в десятке городов.

Под давлением новгородского веча был принят такой важный правовой документ, как «Русская правда», главный закон русских земель на протяжении нескольких веков. Нормы «Русской Правды», регулирующие те или иные стороны жизни, постепенно меняясь, переходили в более поздние своды законов. Историк А.А. Зимин привлекает наше внимание к самой, быть может, важной особенности «Русской правды»: она легла в основу правовых актов, отстоящих от нее на столетия – таких, как Судебник 1497 года и «Литовский статут» (кодекс Западной или Литовской Руси XVI века).

К «Русской правде» примыкали, дополняя ее, княжеские уставы и уставные грамоты. То, что их, как и «Русскую правду», многократно переписывали вплоть до XVII века (до наших дней дошла, естественно, лишь часть списков), говорит о следующем: во-первых, «Русская правда», уставы и уставные грамоты использовались по прямому назначению – в качестве руководств по вопросам государственного управления, судопроизводства, налогообложения, наследства и т.д, а во-вторых, на протяжении столетий никому не приходило в голову начать с чистого листа, преемственность законов подразумевалась сама собой.

Судебник 1497 года, первый кодекс, обнародованный для всего Русского централизованного государства от имени верховной власти, в свою очередь, лег в основу Судебника 1550 года. Конечно, нормы XI века к тому времени безнадежно устарели, но выкинуть предшествующие законы и без оглядки на них написать новые – такое явно противоречило миропониманию людей средневековой Руси. Это говорит об их уважении к силе и к букве закона, это говорит о том, что историческая Россия – страна стойкой правовой традиции.

Как же родился этот «основной закон» Руси? Летописный рассказ звучит так: в 1015 году новгородцы, не поладив с варяжской дружиной князя Ярослава, будущего Ярослава Мудрого, «перебили варягов во дворе Поромоньем». Взбешенный Ярослав в свою очередь расправился с виновниками гибели своих дружинников: «призвал к себе лучших мужей, которые перебили варягов, и, обманув их, перебил». Той же ночью из Киева пришла весть о смерти отца Ярослава, князя Владимира, и о том, что Киев захвачен Святополком Окаянным. Наутро Ярослав обратился к новгородцам на вече со слезами раскаяния и просьбой о помощи. Новгородцы ответили: «Хотя, князь, и иссечены братья наши, постоим за тебя!». После победы над Святополком Ярослав отплатил новгородцам, дав им «Правду» и «Устав».

Ряд историков считают такую предысторию «Русской правды» баснословной. Вольности, которые Ярослав узаконил для новгородцев, на самом деле были добыты в долгих предшествующих столкновениях горожан с князьями, пытавшимися расширить свои полномочия и судить по личному усмотрению. В летописях ясно, и не в одном месте, сказано, что приглашаемые новгородские князья присягали на «ярославовой грамоте» и целовали крест «на всей воле новгородской». Процитирую Н.И. Костомарова: «Эта грамота давала или, лучше сказать, возвращала Новгороду старинную независимость – право самоуправления и самосуда, освобождала Новгород от дани, которую он платил великому князю киевскому, и предоставляла Новгороду с его землей собственную автономию. Мы имеем много грамот новгородских с половины XIII века до конца XV, – каждая заключает в себе, в главных чертах, повторение предыдущей: они ссылаются на грамоту Ярослава, как на свой первообраз. Новгород, охраняя свою независимость и гражданскую свободу, постоянно указывал на Ярославовы грамоты, как на свою древнюю великую хартию»85. Каждый новый князь был обязан либо подтверждать новгородские вольности и льготы, либо отказываться от мысли сесть князем в Новгороде.

Нечто подобное имело место и в Западной Европе: бароны, купцы и горожане вырывали у короля те или иные вольности, и преемники короля уже были не вправе от них отступить: не позволяла грамота (хартия, «привилегия», «кондиции», устав и т.д.) Подобные документы, как и ранние сборники законов, – прообраз будущих конституций. Вся история феодальных времен – что на Востоке, что на Западе – говорит о том, что льготы никогда не «даровались» просто так, любую льготу управляемые вырывали у управляющих.

Новгородцы в любом случае заключали с князем договор («ряд» или «докончание»), но клятва на освященном временем торжественном документе придавал этим отношениям более высокий уровень. Новгород мог вообще отказаться даже рассматривать ту или иную кандидатуру. В 1093 году киевский князь Святополк попробовал «посватать» в новгородские князья своего сына, послы новгородского Веча привезли ему расчитанно-презрительный ответ: «Приславшие нас велели сказать: не хотим Святополка и сына его; если у него две головы, то посылай его».