Текст книги "Традиции свободы и собственности в России"

Автор книги: Александр Горянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Еще две иллюстрации к вопросу об отношении к человеческой жизни. В уставе русской армии, авторство которого принадлежит Петру I, предписана помощь раненым во время боя. В прусском уставе помощь раненым была предусмотрена лишь после боя. Французские и английский уставы того времени помощь раненым не предусматривали вообще.

Более ранний пример. Обязательной частью государственной политики Руси-России был выкуп своих пленных. Вот что гласит глава «О искуплении пленных» Стоглавого Собора 1551 года: «В ордах и в Цареграде и в Крыму... всех плененых окупати из царевы казны». Послы располагали целевыми деньгами на оплату выкупа, которые им потом возмещала казна. Но это еще не все. Богатые левантийские торговцы и дипломаты иногда прибывали в Россию с целыми свитами, в составе которых могли быть пленные христиане. Вывезти их обратно русские власти не позволяли ни под каким видом: «А которых православных хрестьян плененых приводят, окупив греки и туркчане, армени или иные гости, да быв на Москве, восхотят их с собою опять повести, ино их не давати, и за то крепко стояти; да их окупати из царевы же казны».

А вот пример совершенно другого отношения к своим. Это польский пример, но Польша всегда страстно хотела быть и слыть Европой, Европой, Европой. Осенью 1653 года польский король Ян Казимир рвался разобраться с Богданом Хмельницким, хотя последний временно имел сильного союзника в лице крымского хана. Когда поляки, казаки и крымцы сошлись на берегу Днестра у местечка Жванец, оказалось, что крымский хан уже не союзник Хмельницкому: поляки загодя сумели склонить хана к сепаратному миру. Но на каких условиях! Хан порывает с Хмельницким – и в награду может на обратном пути грабить все, что ему вздумается, уводить с собой сколько угодно пленников. В землях польской короны! До конца года крымцы невозбранно грабили шляхетские дома («по самый Люблин») и увели в плен множество шляхты обоего пола – это было им гораздо выгоднее, чем грабить бедных малороссийских «хлопов».

Многие немецкие князья торговали своими подданными, поставляя пушечное мясо за границу. Король Саксонии Фредерик Август I (1670-1733), более известный как Август Сильный, очень любил фарфор и потому был счастлив выменять у французского короля 150 фарфоровых предметов (так называемый «кабинет») всего-то за два полка своей пехоты. Этот пример любят приводить в доказательство того, как высоко ценился в начале XVIII века фарфор, но почему-то никогда не приводят, чтобы показать, насколько низко ценилась в Европе того времени человеческая жизнь.

Согласно Брокгаузу и Ефрону (т. 16, с. 580), ландграф Гессен-Кассельский Фридрих «впал в долги, для покрытия которых продал Англии 17 тысяч человек своего войска для войны с американскими колониями за 21 млн. талеров». Точнее, он продал просто все свое войско, больше ему было не наскрести: население ландграфства уменьшилось от этой продажи на 8%. Подобную же торговлю вели герцог Брауншвейгский, ландграфы Вальдеки, Ганау, Аншпах, другие мелкие немецкие монархи. Немецкие солдаты из владений западнонемецких княжеств покупались систематически также французским правительством. В большом количестве немецких солдат закупала английская Ост-Индская компания, используя их при завоевании Индии.

Почти за полтора века до этого, наоборот, англичане предлагали свое пушечное мясо. В июне 1646 года лорд Страффорд и член парламента Флеминг говорили русскому посланнику в Лондоне Герасиму Дохтурову (уже однажды у нас упомянутому): «Если царскому величеству нужны будут служилые люди, то у парламента для царского величества сколько угодно тысяч солдат готово будет тотчас».

Английский король Яков I после подавления восстания в Ирландии в 1625 году разрешил заменять смертную казнь ссылкой в Вест-Индию. Там осужденных продавали плантаторам. Спустя 15 или 20 лет раб получал право на освобождение и возвращение домой. Но мало кто доживал до этого. Климат и рабский труд отправляли осужденных в могилу. Только в XVII в. было продано четверть миллиона(!) подданных короля, ирландцев и англичан. В Виргинии белые рабы составляли 1/6 часть населения страны. В рабство продавали не только осужденных, не только взрослых, продавали ирландских детей.

Мало того, прибывших в колонии женщин продавали в жены будущим мужьям67 . То есть, их везли в качестве рабынь. И обращались соответственно. В 1750 году «беременную женщину, которая никак не могла родить <…> выбросили в море через одно из орудийных отверстий» судна, перевозившего поселенцев в Новый Свет68.

Суровым аргументом в руках тех, кто утверждает, что в России «никогда не ценили человеческую жизнь», давно стало утверждение: «Петербург стоит на костях». Впервые оно было пущено шведами в середине XVIII века (еще бы – это у них отняли устье Невы, это шведские пленные прорубали первые просеки будущих улиц), воспроизведено бесчисленное число раз – главным образом, жалостливыми отечественными авторами. Но и европейскими, конечно, тоже – французский писатель Люк Дюртен, один из многих, писал в своей книге об СССР 1927 года («Иная Европа»69): «Возведение этого города из камня унесло больше человеческих жизней, чем земляные работы в Версале… Город стоит на костях – на болоте, где царь Петр похоронил 150 тысяч рабочих». Город на костях – это то, что знает каждый, не так ли? Правда, доказательств этой «общеизвестной истины» никто никогда не представил, и первая же проверка (А.М. Буровский, «Петербург как географический феномен», СПб, 2003) показала: город на костях – полный вымысел, решительно ничем и нигде не подтвержденный.

Такой же, как «потемкинские деревни». Миф о них развенчал покойный академик А.М. Панченко. Это не совсем по теме данной главы, но читатель простит. Басня о «потемкинских деревнях», как и многое в западных наездах на Россию, – порождение простой человеческой зависти. В 1787 году Екатерина II показывала австрийскому императору Иосифу, польскому королю Станиславу Понятовскому и иностранным послам свои новые причерноморские земли и Крым. Гостей потрясли приобретения России, особенно на фоне неудач Австрии в турецких делах и плачевного состояния Польши. Потряс и размах строительства в Херсоне, Николаеве, Севастополе, особенно верфи, со стапелей которых в присутствии гостей были спущены первые корабли. Прошли годы, как вдруг участник путешествия Гельбиг (бывший в 1787 году послом Саксонии при русском дворе) написал, что селения по Днепру были декорациями, которые перевозили по ночам на новое место, а скот перегоняли. Технически это было бы невозможно, но просвещенная публика в таких вещах не сильна. Детский восторг, охвативший Европу, не поддается описанию. Какая психологическая компенсация! У стиснутых своей географией стран появилась возможность сказать себе: все русские победы, приобретения, крепости, корабли, вся Новороссия – это просто намалевано на холсте, ура!

Мистификация о «потемкинских деревнях», возможно, самая успешная в мировой истории. После Гельбига прошло двести лет, но вот заголовки переводных статей о России, которые я единовременно нашел на сайте ИноСМИ.Ру: «Политика потемкинских деревень в России» (Christian Science Monitor); «Нераспространение по-русски – потемкинская деревня» (National Review); «Потемкин свободного рынка» (The Wall Street Journal); «Экономический рост потемкинского пошиба» (Welt am Sonntag); «Потемкинский валовой внутренний продукт» (The Wall Street Journal); «Потемкинские выборы» (Christian Science Monitor); «Потемкинская демократия» (The Washington Post); «Потемкинская Россия» (Le Monde); «Григорий Явлинский: Россия построила потемкинскую деревню» (Die Welt); «Елена Боннер: Владимир Потемкин» (The Wall Street Journal).

Поражают не штампы мышления (что делать, это встроенное свойство западной, да и любой другой, журналистики), поражает сила страсти. Живучесть нелепицы о «потемкинских деревнях» – факт западной, а не русской истории. Такое неравнодушие Запада к России очень напоминает отношение мальчика, дергающего девочку за косу, чтобы она обратила на него внимание, признала, что он лучше всех, и полюбила.

Вообще вопрос признания, непризнания, недостаточного признания незримо стоит почти за всем, из чего складываются отношения между нациями. Государство спрашивает у государства: «Почему ты строишь нефтепровод в обход моей территории?» или: «Почему ты не поддерживаешь мое предложение в ООН?», но второе, скрытое послание всегда звучит так: «Ты меня уважаешь? Нет, ты меня не уважаешь – ты демонстративно не отдаешь должное моим успехам, не восхищаешься моими достижениями, не копируешь мои институты. А ведь мы могли бы стать лучшими друзьями».

Что делать, нации хотят любви и восхищения, хотя ни за что не признаются в этом. Америка хочет любви и восхищения, Польша хочет любви и восхищения, малые страны хотят любви и восхищения. За любовь к себе они готовы отказаться от множества своих претензий. Но… как вырвалось у Макса Хастингса, обозревателя газеты «Гардиан» (в номере от 27 ноября 2006 года), «в нашей реакции на их (русских) поведение есть что-то от горечи отвергнутых ухаживаний (something of the bitterness of rejected courtship)».

Цена чести

Много есть труднообъяснимого для нас в европейской истории. Откройте французско-русский словарь на слове «cuissage» и убедитесь, что это переводится как «право первой ночи». В латинско-русском словаре юридических терминов вы найдете «jus primae noctis» с объяснением: «право господина, право первой ночи». Это один из самых отвратительных обычаев, известных мировой истории, символ предельного унижения крестьян – т.е. подавляющего большинства жителей страны. «Право первой ночи» навсегда лишало чести не только новобрачную, но и ее мужа, однако в средневековой Европе об этом не задумывались. Об этом «праве» смутно слышал каждый, но мало кто вникал в подробности. А они того стоят. Хотя большинство исторических документов, связанных с этим «правом», было в Новое время тщательно уничтожено, кое-что уцелело и ныне извлечено на свет.

Дефлорация крепостных девушек была не только правом феодала, но и обязанностью. Французский исследователь Пьер Гордон (Pierre Gordon) выяснил, что владетельным графам и герцогам в год приходилось дефлорировать до сотни девственниц. Ну, а если сеньор по возрасту уже не справлялся с делом, оно вверялось кому-то из сыновей или слуг.

Если в Темные века «право господина» было скорее языческим обычаем, то начиная с XII столетия оно закрепляется юридически. Соблюдая «jus primae noctis», помещик приобретал право на владение будущим потомством своих крепостных. Постепенно обычай приобретает статус одного из налогов. Его можно было уступать, передавать либо преобразовывать в какой-либо другой налог или право. То есть, право первой ночи становится обыденнейшей вещью, которая уже поэтому и обозначается (по-французски) не длинно, не тремя словами, а одним. Статья 17 «Уложения города Амьена» от 1507 года поясняет: «Муж не имеет права ложиться со своей женой в первую брачную ночь без разрешения сеньора и до того, как вышеупомянутый сеньор сам ляжет с вышеупомянутой женой». Акт города Бигорра (Bigorres), датированный 1538 годом, предписывает: «Желающие выдать своих дочерей замуж должны предоставлять их в первую ночь своему сеньору, дабы он доставил себе удовольствие...» Бывало, что права барона или графа по разным юридическим причинам переходили к монастырю. Переходило и право первой ночи. Так, монахи аббатства Святого Теодара унаследовали права местного феодала, среди которых было и право первой ночи в отношении крепостных невест деревни Монт Ориоль70.

Латинские тексты, касающиеся предмета, не всегда прямолинейны. В конце XVI века о канониках соборного капитула в Лионе, бывших одновременно и лионскими графами, витиевато говорится, что они по праву патронов скрепляли браки подданных, «возлагая свои чресла («jus coxae locandae») на ложе новобрачных».

Право первой ночи не отмерло вместе со Средневековьем. Вспомним сцену из «Женитьбы Фигаро» французского писателя Пьера Бомарше, написанной в 1784 году – сцену, прямо связанную с «правом первой ночи». В ней хитрец Фигаро приводит к графскому замку толпу крестьян, чтобы те торжественно поблагодарили своего господина за отказ от «права сеньора» на девственность невесты. Все восхваляют добродетель графа, и ему ничего не остается, как, проклиная хитрость Фигаро, сказать, что он действительно принял такое решение. А ведь ему такое и в голову не приходило, тем более, что он сильно облизывался на собравшуюся замуж горничную Сюзанну. На представлениях комедии зрители не спрашивали друг друга в недоумении, что такое «droit de cuissage», им было прекрасно известно, о чем речь. И это накануне Французской революции!

Воспоминание о «праве первой ночи» живо в народной памяти латышей и эстонцев. Вплоть до присоединения Курляндии, Лифляндии и Эстляндии к России в 1721 году здешние немецкие помещики (на отдельных отрезках истории также датские и шведские – туземных помещиков здесь никогда не было) использовали это право с таким прилежанием, что за пять веков необратимо изменили антропологический облик местного населения, особенно эстонцев71.

Ничего похожего на «право первой ночи» Русь-Россия не знала. И русские помещики грешили с дворовыми девушками – читайте Лескова. Но именно грешили, понимая, что грешат, а не действуют по праву и закону. На пути греха всегда стоит страх кары небесной или кары земной. Помещики слишком своенравные и жестокие, самодуры, сластолюбцы всегда опасались за свою жизнь. И опасались не зря. К примеру, в 1839 году крестьянами был убит отец Достоевского, отставной врач, человек вздорный и чрезмерно вспыльчивый. Та же участь постигла в 1828 году отца будущего историка Костомарова (убитый, по словам своего сына, был большой сторонник освобождения крепостных). Крестьяне убивали помещиков не из «социального протеста», как нас уверяли в советской школе, а за отступление от неписаных, но для всех очевидных нравственных законов, причем главных поводов всегда было два: самодурство и любострастие72.

Могли ли существовать «помещичьи гаремы», о которых пишет наш славный лондонский обличитель А.И. Герцен? Не будем слишком легковерны, поразмыслим лучше над следующим примером. В 1846 году помещик Малоярославецкого уезда Калужской губернии Хитрово был убит своими крестьянками, причем следствие установило, что женщины сделали это в ответ на его насилия и домогательства. Но вот что важно, цитирую: «Уездный предводитель дворянства за недонесение о дурном поведении упомянутого помещика предан суду» (Е.А. Мороховец. Крестьянское движение 1827-1869. М. 1931. Вып.1). То есть, за добрый нрав помещиков отвечали их собратья по сословию. Попуская греху, уездный предводитель рисковал честью и даже свободой. Возможно ли в таких условиях завести «гарем»? В уездной глуши, где ничего скрыть невозможно? «Помещичьи гаремы», скорее всего, были выдумкой задиристого Герцена, лично сочинившего немало «писем из России» (сам он, кстати, был большой сладострастник, имел романы не только с женами друзей, но и с горничной, о чем честно сообщает в «Былом и думах»). Талантливый журналист, Герцен таким способом «заострял тему». Он действовал, можно не сомневаться, из лучших побуждений, полагая, что любые средства хороши, лишь бы приблизить избавление отчизны от такого зла, как дворянское землевладение. Правда, сам был дворянин и помещик и жил в Лондоне на доходы со своего российского поместья. (Этот факт, кстати, хорошо иллюстрирует обсуждавшийся выше вопрос об отношении к правам собственности в России. Герцен своим «Колоколом» бесил правительство и самого Александра II, но доходы с имения получал из России через международный банк без заминок.)

Итак, о законном праве первой ночи в России не могло быть и речи – это была вещь неведомая, богопротивная, беззаконная и просто невозможная. В странах же, где постыдный и унизительный обряд был освящен законом и обычаем, он воспринимался не как грех, а как постоянно обновляемое свидетельство зависимости, покорности (или, как это выразительно звучит по-польски, «подлеглости»).

Унизительный обычай умер не совсем. По свидетельству журналиста Е.Клещука, право первой ночи продолжает существовать в современной Германии – по крайней мере, в деревне Биненбах, на границе Баварии и земли Гессен. Обязанность сеньора здесь выполняет граф фон Кеттенгольц, всякий раз презжающий для этого из Кельна. Журналист рассказывает про свадебный пир, про то, как жених кланялся, вручая невесту графу, и как тот через полчаса возгласил, ко всеобщему ликованию: «Sie war Jungfrau!» (Она была девственница!). Мужчины деревни относятся к обряду одобрительно: так было заведено у отцов и дедов. Когда одна пара отказалась следовать обычаю, жители Биненбаха предложили им уехать, и навсегда.

Давайте вспомним и о певцах-кастратах. Обычай кастрировать мальчиков ради сохранения ими детских по высоте голосов был широко распространен с ХVI по XIX век, главным образом, в Италии. Маленьких мальчиков кастрировали ради того, чтобы они продолжали петь нежными голосами в Ватиканской капелле и вообще в католическом пении, поскольку в нем было запрещено участие женщин. Кастраты требовались и в светском пении. В опере они имели такой успех у слушателей, «что певцы-мужчины почти перестали привлекаться для исполнения высоких партий в операх-сериа; зачастую с кастратами не могли конкурировать и певицы-женщины, на долю которых нередко доставались мужские роли» – пишет «Музыкальная энциклопедия» (т. 2, стб. 742, М., 1974). Никто не знает, сколько тысяч мальчиков было оскоплено с этой целью. Но точно известно, что еще в 1890 году мальчиков продолжали подвергать кастрации для Ватиканской капеллы ради сохранения у них сопрано. «Музыкальная энциклопедия» подтверждает: «Отдельные [светские] кастраты-певцы были известны еще в начале ХХ века». Надо ли комментировать этот зверский обычай?

А вот факт иного рода, но тоже красноречивый: «Мануэль Вакенгейм (рост 1 м 14 см) проработал «метательным снарядом» почти всю жизнь. Dwarf-tossing или dwarf-throwing – странная забава, завезенная в Западную Европу из Северной Америки и Австралии. Правила игры простые: нужно бросить карлика или карлицу и, чем дальше, тем лучше. Побеждает тот, кто ухитрится швырнуть свой «снаряд» на самое дальнее расстояние. Бросаются карликами на дискотеках и в барах. Карлик одет в особый дутый костюм, а на голове у него защитный шлем» (www.globalrus.ru/comments/95856/). Такие обычаи не возникают на голом месте. За ними – века иного, непривычного нам отношения к ближнему. И в течение этих веков карликов швыряли, можете быть уверены, без всяких защитных приспособлений.

Остатки и рудименты старинных норм жизни очень красноречивы. Иногда эти рудименты сохраняются в виде выразительных терминов. Только вслушайтесь: «повальный обыск». Это термин старого русского права, вполне впечатляющий. Или: «мальчик для битья». Это уже европейское. Дофин или маленький маркизик (князик, барончик и т.д.) дурно себя ведет, скверно усваивает латынь, а за это секут розгами специального мальчика. При дофине.

Мальчиков использовали для еще одного хорошего дела. Как сообщает Дж. Тревельян в книге «Социальная история Англии» (1942; есть русский перевод: М., 1959), в Англии вплоть до Второй мировой войны сохранялся варварский обычай: ребенком чистили каминные дымоходы. Маленького мальчика, подвязав его подмышками веревкой, спускали в трубу. Чистить трубу ребенком считалось рациональнее, чем чугунным ядром: ядро могло повредить дымоход. Было множество случаев, когда ребенок умирал, застряв в трубе или задохнувшись копотью и угольной пылью. То, что с этим покончено, опять-таки – часть огромной совокупности перемен последних десятилетий.

Раз уж речь зашла о детях. Одна из главных тем английской литературы – тема несчастного детства. Это отмечали многие. Тягостное детство Байрона, тягостное детство Черчилля, «Оливер Твист» Диккенса, «Бремя страстей человеческих» Моэма. Не говоря уже об Ивлине Во. Когда не видно исключений, достаточно и дюжины-другой примеров. Общее для романов, биографий и воспоминаний – отсутствие душевного тепла в семье. Видимо, дело в устройстве английской семьи и в устройстве английских учебных заведений. Розги в них отменены всего 30-40 лет назад. Аристократические школы – просто бурсы. В книжке «Эти странные англичане» сказано: «Для английских детей детство – это такой период, который нужно миновать как можно скорее». Но почему же русские воспоминания о детстве – сплошь счастливые воспоминания? Когда общество сковано жесткими социальными ритуалами, личная свобода сходит на нет, и если у взрослых еще есть какие-то альтернативы, дети их не имеют. В России этой скованности всегда было меньше.

О разном отношении к человеку, личности, жизни говорит еще одна деталь. Невозможно себе представить, чтобы у нас привились «музеи пыток» – непременная принадлежность крупных европейских городов. Само пристрастие к таким музеям что-то приоткрывает нам в западноевропейском характере, сформированном всей историей Запада. В России 90-х кто-то решил, что вот она, золотая жила: надо создать нечто подобное, и народ повалит за большие деньги. Создали – по образцу западных прототипов: с дыбами, гарротами, «испанскими сапогами», восковыми фигурами, изображающими декапитацию и соответствующими звуковыми эффектами, – возили по большим городам, но народ не повалил, дело не пошло.

Справедливый суд как условие свободы

В своей книге «Народная монархия» поразительный автор Иван Солоневич, кажется, первым привлек внимание к тому факту, что русский Судебник 1550 года содержит положения, на век с лишним опередившие то, что считается главной вехой на европейском пути к Правам Человека.

Пересказываю доводы Солоневича из 4-й главы его книги. Русским интеллигентам, пишет он, тыкали в нос английский Habeas corpus act, забывая упомянуть, что в России подобный акт был введен на 129 лет раньше английского: по Судебнику 1550 года власти не имели права арестовать человека, не предъявив его представителям местного самоуправления – старосте и целовальнику, иначе последние по требованию родственников могли освободить арестованного и взыскать с представителя администрации соответствующую пеню «за бесчестье».

Солоневич приводит далее слова В.О. Ключевского, который «напоминает о старинном праве управляемых жаловаться высшему начальству на незаконные действия подчиненных управителей» – «по окончании кормления обыватели, потерпевшие от произвола управителей, могли обычным гражданским порядком жаловаться на действия кормленщика», причем «обвиняемый правитель... являлся простым гражданским ответчиком, обязанным вознаградить своих бывших подвластных за причиненные им обиды... при этом кормленщик платил и судебные пени и протори... Истцы могли даже вызвать своего бывшего управителя на поединок...».

Ключевский продолжает: «Съезд с должности кормленщика, не умевшего ладить с управляемыми, был сигналом к вчинению запутанных исков о переборах и других обидах. Московские судьи не мирволили своей правительственной братии...» То есть, бюрократической солидарности в те времена в Москве не существовало. И сидевшим «на кормлении» воеводам лучше уж было «уметь ладить» с населением: иначе суды, пени, штрафы, а не то и поединок, «поле» – т.е. дуэль, способ те времена общепринятый.

Исключая последний «способ», описан вполне правовой, юридически грамотный образ действий. Приятно удивившись, спросим у себя: есть ли в копилке нашей памяти что-либо, относящееся к допетровскому суду? Забавная сказка «Шемякин суд»? Убеждение, что судопроизводство было примитивным и несправедливым, что в судах сидели сплошные мздоимцы? А, собственно, где доказательства? Примитивным оно точно не было – половина нашего юридического словаря оттуда: «очная ставка», «вчинить иск», «ничтожная сделка», «допрос», «истец», «свидетель», «улика», «с поличным», «с повинной», «розыск», «обыск», «понятой» и так далее.

Что же до тех, кто брал и давал взятки, лжесвидетельствовал, подделывал улики, они рисковали в те времена куда больше, чем сегодня. За неправосудные приговоры и злоупотребление властью судейских ждали строгие уголовные наказания. За намеренное извращение протокола дьяку грозила тюрьма: «А которой дьяк список нарядит или дело запишет не по суду, не так, как на суде было<…>, а обыщется то в правду, что он от того посул взял, и на том дьаке взята перед боярином вполы да кинута его в тюрму». Подьячего за то же ждала «торговая казнь» (наказание кнутом).

Подкинутая улика называлась «подмет», подлог актов – «подписка». Виновным в особо тяжких фальсификациях подьячим отсекали пальцы, «чтобы впредь к письму были непотребны».

Статья 97 Судебника 1550 года ввела положение о том, что закон обратной силы не имеет – даже четыре с лишним века спустя этот принцип еще не стал очевидным в коммунистическом СССР (дело Рокотова, Файбишенко и Яковлева 1961 года).

«Бесчестье» (напоминаю, выше у нас была глава «Цена чести») возмещалось в денежной форме: «Торговым людем и посадцким людем и всем середним бесчестиа пять рублев, а женам их вдвое бесчестиа против их бесчестиа; а боярскому человеку доброму бесчестиа пять рублев, опричь тиунов и довотчиков, а жене его вдвое; а тиуну боярскому или довотчику и праведчику бесчестна против их доходу, а женам их вдвое; а крестианину пашенному и непашенному бесчестиа рубль, а жене его бесчестиа два рубля; а боярскому человеку молотчему или черному городцкому человеку молодчему рубль бесчестиа, а женам их бесчестиа вдвое».

Начиная с XV века для страховки от возможного судебного произвола жители стали посылать в суды своих выборных (сотских, старост, целовальников). Эти люди становились как бы понятыми на суде, чтобы судящимся «не творилось неправды». Тем самым публичность судопроизводства приближалась к совершенству, а возможность злоупотреблений резко падала.

Появившееся век спустя Уложение 1649 года довольно тщательно регламентирует судебный процесс, чтобы «всем людем Московского государства, от большаго до меньшаго чину» можно было доказательно отстаивать свою правоту, а суд вершился бы, «не стыдяся лица сильных». Неправедный («по посулам, или по дружбе, или по недружбе») суд сурово карался, равно как и любая фальсификация (включая «чернение, меж строк приписки и скребление») документов судебного дела. Множество статей защищали от бесчестия, клеветы и «непригожих слов», притом иск мог вчинить и крестьянин, и даже «гулящий человек».

Уложение 1649 года обеспечивало и вовсе уникальную вещь – а именно, право каждого обратиться прямо к царю через голову всех промежуточных инстанций. Надо было лишь при свидетелях выкрикнуть «Великое государево дело» (в следующем веке – «Слово и дело»). Такого человека надлежало «бережно» доставить в Москву, он сразу становился лицом, защищенным от того, кого он изобличал, будь то хоть сам воевода.

Был и более простой, притом довольно надежный способ, известный с первых великих князей московских: подать челобитную монарху лично, у нас уже шла об этом речь. Устойчивость этой практики говорит о том, что по крайней мере часть прошений удовлетворялась.

В ходе преобразований правительственных ведомств после Смутного времени в 1619 году появился приказ (т.е. министерство) с красноречивым названием «Приказ, что на сильных бьют челом» – наряду с Печатным, Полотняничным, Великороссийским, Малороссийским, Казачьим, Большого прихода, Аптекарским и так далее.

В Уложении 1649 года сформулирован принцип «Жена за мужа и дети за отца не отвечают». Он содержался еще в ограничительной записи царя Василия Шуйского 1606 года: «Отец виноват, и над сыном ничего не сделати; а будет сын виноват, отец того не ведает, и отцу никакого дурна не сделати».

В Уложении обособляются деяния умышленные, неосторожные и случайные, предусмотрена необходимая оборона. Малолетство и явно болезненные психические (бесные) состояния устраняли наказание даже при убийстве. Слуги, действовавшие по научению господ, наказывались легче, чем действовавшие самостоятельно.

Не надо думать, что высокий государственный пост гарантировал победу в суде. Выше уже приводился пример тяжбы патриарха Никона с землевладельцем Боборыкиным, закончившейся не в пользу патриарха, вот еще пример. Около 1660 года у купца и предпринимателя Сергея Поганкина возник конфликт с псковским воеводой князем Хованским. Поганкин был обвинен в контрабанде (провозе товаров минуя псковскую таможню) и сокрытии доходов от налогообложения. Несмотря на огромную социальную разницу сторон, дело решилось в пользу купца.

У сторон в суде был большой набор процессуальных прав. Очень важным было право дать отвод судье или подьячему (секретарю суда), если имелись на то основания. Стороны были обязаны до конца участвовать в судебном разбирательстве, после окончания которого подписывали судебный список, т.е. протокол заседания.

В России исторически сложились формы состязательного процесса, при котором обе стороны имели равные права в предоставлении суду доказательств и в отстаивании своих законных требований. Лишь Петр I именным указом от 21 февраля 1697 года по существу упразднил состязательный процесс, сведя на нет активность сторон в процессе с тем, чтобы главную роль в нем играли судьи. По его мнению, стороны злоупотребляли своими процессуальными правами, и он эти права решительно урезал. Состязательный процесс на многие десятилетия сменяется судом-следствием. Надо ли это понимать как европеизацию?

С другой стороны, в XVIII веке в России появляется понятие о крайней необходимости применительно к незначительным кражам «из крайней голодной нужды». Наказание в таких случаях или совсем не применялось, или умалялось. В Англии, по контрасту, казнь через повешение полагалась за карманную кражу на сумму более шиллинга, за кражу в лавке на сумму более 5 шиллингов, за кражу овцы, за пойманного на помещичьей земле кролика.

В ХVIII веке в России утверждается разноуровневый сословный суд. Характерная подробность: лишить дворянина дворянского звания мог только дворянский суд на основании доказанного преступления. Сословный суд, аналог «суда равных» английского права (это его имел в виду Дизраэли, когда говорил, что существующие в Англии две нации управляются разными законами), был, конечно, тормозом развития страны. Такое положение сохранялось до судебной реформы 1864 года. Тяжбы в судах были долгими (вспомним Гоголя) – даже более долгими, чем современные тяжбы в западных судах. Самые злые изображения дореформенного русского суда, естественно, вышли из-под пера тех, кто сам подвергался судебному преследованию – как, например, А.В. Сухово-Кобылин. Но не забудем, что справедливость победила: Сухово-Кобылин был оправдан.