Текст книги "Традиции свободы и собственности в России"

Автор книги: Александр Горянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

В колониальные времена западноевропейцы отметились и в других частях света. Так, англичане истребили большинство австралийских аборигенов37 и всех до единого(!) тасманийцев.

В России, что характерно, умели мириться с побежденными. Верхушка маленького, но гордого народа приравнивалась к российскому дворянству и вливалась в его ряды. Дети и внуки мюридов Шамиля были русскими генералами. Где английские генералы из гвианцев и гвинейцев?

Часто приводят пример народа, трижды в XIX веке восстававшего за свою свободу против Российской империи. Поляки восставали, это правда. Но правда и то, что русские давили поляков ничуть не сильнее, чем австрийцы (в том же в XIX веке) давили итальянцев, а англичане – ирландцев (восемь веков кряду). Ни одну страну нельзя судить вне контекста времени и по более поздним, не имеющим обратной силы, законам.

Коль скоро речь зашла о поляках (их нынешнее отношение к России знаменито особой пристрастностью), будет уместно процитировать польского эмигрантского публициста Юзефа Мацкевича. В статье с красноречивым названием «О сказочном времени» он, характеризует старую Россию времен своей юности как либеральное государство, поясняя: «демократия – это еще не свобода, это пока только равенство. Свобода – это либерализм... Нельзя сказать, чтобы царская Россия была государством, основанным на общественной несправедливости. Справедливости можно было добиться иногда скорее, чем в какой-нибудь сегодняшней демократии» (Юзеф Мацкевич. От Вилии до Изара. Статьи и очерки, 1945-1985. – Лондон, 1992).

Австрия так и не сумела найти общий язык с итальянцами, Англия не сумела умиротворить ирландцев. А вот Россия нашла подход к полякам, о чем в наши дни все как-то подзабыли. В сегодняшней публицистике не встретишь иного суждения, кроме политкорректной легенды о непокорной Польше, грезившей о свободе и готовой восстать в любую минуту. Но ходячее мнение не всегда верно. Предоставим слово не современному всезнайке, а одному из тех поляков империи, для которых не было на свете дела более важного, чем дело польской независимости.

Михал Сокольницкий, близкий соратник Пилсудского, вспоминая обстановку в российской части Польши начала ХХ века, писал двадцать лет спустя: «В последние годы неволи польское стремление к свободе было близко к нулю<…> Смешно утверждать, что накануне войны [Первой мировой – А.Г.] в польском обществе существовало мощное течение, стремившееся к обретению собственной государственности<…> В то время поляки искренне и последовательно считали себя частью Российского государства». В возрожденной Польше 20-х годов такие утверждения требовали мужества и, конечно, нуждались в пояснениях. Сокольницкий поясняет: «Независимость стала политической программой на протяжении последнего полувека благодаря деятельности крохотных групп людей<…> Усилия и работа этих людей делала их изгоями в собственном народе. Эти усилия и эта работа были постоянной борьбой, в огромной степени – борьбой с самим [польским] обществом»38.

Неприятная для национально-освободительного мифотворчества правда такова: благодаря гибкой политике Российской империи, благодаря возможностям, которые она открывала для личности, благодаря тому российскому либерализму, о котором свидетельствует Мацкевич и сотни других источников, поляки в своей массе после 1863 года не только вполне смирились со своим пребыванием в составе России, но и нашли в этом достаточно преимуществ. Почему же исторические сочинения дружно толкают своих читателей к противоположному выводу? Потому что историк, убежденный в том, что он рассказывает о стране и народе, на самом деле излагает мелкие перепетии «крохотных групп людей», к тому же «изгоев в собственном народе»: вот группа провела подпольный съезд под видом студенческой пирушки, вот ее члены разбросали листовку, напечатанную на гектографе, вот ее руководитель перешел на нелегальное положение и уехал за границу. Одержимый национальной романтикой историк живет в мире национал-идеалистов прошлого, их великих планов и воздушных замков, и ему начинает казаться, что ничего важнее в те годы не происходило. Он перестает видеть главное – жизнь миллионов, даже не подозревавших о существовании этих изгоев – ибо лично ему обычные люди малоинтересны.

Самое же главное состоит в том, что несмотря на успешную адаптацию в Российской империи, Польша все равно вскоре получила бы независимость. Тайное решение об этом уже состоялось – и не под внешним давлением, а из чувства исторической справедливости. 23 июня 1912 года Государственная Дума приняла по представлению императора закон об образовании Холмской губернии. Из Царства Польского была выкроена территория с преимущественно православным населением. Многие тогда задались вопросом: зачем понадобилась эта губерния в виде узкого лоскута довольно нелепой формы? Зачем решено сделать Царство Польское чисто католическим? И кое-кто уже тогда догадался: Польшу готовятся отделять. Первая мировая война помешала России сделать этот жест доброй воли.

Непокорность как движущая сила

Сколько ни углубляйся в наше прошлое, к какому его отрезку ни обратись, постоянно бросается в глаза, особенно на фоне остальной Европы, действие фактора, имя которому – нетерпение. Россия – едва ли не мировой чемпион по части народных восстаний, крестьянских войн и городских бунтов.

Вникая в подробности политических и общественных столкновений и противостояний практически на всем протяжении отечественной истории, видишь, что они почти неизменно разгорались именно на почве нетерпеливости (может быть, даже чрезмерной) русских. Мы – народ, мало способный, сжав зубы, подолгу смиряться с чем-то постылым, если впереди не маячит, не манит какое-то диво. Когда же наш предок видел, что плетью обуха не перешибешь, а впереди ничто не маячило и не манило, он уезжал, убегал искать счастья в другом месте.

Именно эта черта русского характера сделала возможным поразительно быстрое, по историческим меркам, заселение исполинских пространств Евразии. Как писал историк Л.Сокольский («Рост среднего сословия в России», Одесса, 1907), «бегство народа от государственной власти составляло все содержание народной истории России». Будь русский народ терпеливым и покорным, наша страна осталась бы в границах Ивана Калиты и, возможно, развивалась бы не по экстенсивному, а по интенсивному пути. В школьные учебники истории как-то не попал тот факт, что земли на Севере, Северо-Востоке, за Волгой, за Камой, к югу от «засечных линий» – короче, все бессчетные «украины» по периферии Руси – заселялись вопреки противодействию московской власти, самовольно. Дело не раз доходило до очередного указа о «крепких заставах» против переселенцев, но эта мера всегда оказывалась тщетной. Государство шло вслед за народом, всякий раз признавая свершившийся факт. «Воеводы вместо того, чтобы разорять самовольные поселения, накладывали на них государственные подати и оставляли их спокойно обрабатывать землю» (А.Дуров, «Краткий очерк колонизации Сибири», Томск, 1891).

Помимо невооруженной крестьянской колонизации была колонизация вооруженная, казачья. Казачество, как один из символов русской свободы, заслуживает специального отступления. Историческое казачество – абсолютно уникальное явление. Было ли еще в мире сословие, служившее державе «поголовно и на свой счет»39? Казачество всегда вызывало зависть правителей, а в Австро-Венгрии, Пруссии и Персии даже пытались завести нечто подобное, но, разумеется, без успеха. Казачество могло сложиться лишь естественным образом, воспроизвести его искусственно невозможно.

Откуда взялись казаки? Об этом много спорят, появились и совсем экзотические гипотезы (причем некоторые стали модными среди самих казаков), но все эти гипотезы равно вздорны: появление казаков зафиксировано в письменных источниках, но даже если бы этого не было, языковый фактор не оставляет простора для фантазий. Казаки – потомки великороссов, бежавших на Дон и Яик (Урал).

Но не только. Уже в между 1530 и 1540 годами в кавказских предгорьях поселяются гребенские казаки. Они поселились на реке Сунже, рядом с нынешним Гудермесом (позже, в 1567 году, гребенцы поставили здесь крепость Терки) и на реке Акташ, почти там, где сегодня стоит Хасавюрт, а также на Тереке, в районе современной станицы Гребенской.

Про донских казаков у нас, худо-бедно, немного знают, а вот про первые 250 лет казачества на Северном Кавказе – до переселения сюда в 1790-х годах запорожцев, ставших позже кубанскими казаками, слышал мало кто.

Гребенцы не были имперскими агентами царизма на Кавказе. Они бежали сюда за свободой, более того – московские власти видели в них преступников. Но после присоединения Астраханского ханства, Россия вышла на Каспий и «простила» гребенцев, поручив им нести пограничную службу на новых рубежах. В 1588 году в дельте Терека, близ каспийских берегов начинают селиться уже донские казаки, ставшие вскоре «терскими».

Гребенцы установили «приятельские отношения с маловоинственными и немусульманскими еще тогда чеченскими обществами, из которых часто брали себе жен». Как раз тогда в Чечне появился «русский тейп», существующий доныне.

В конце XVI века властители Кабарды – хозяйки всего пространстве от средней Кубани до Дагестана – объявили казаков «тегачами» (гостями народа). Казаки пользовались этой привилегией почти два полных века. Они брали кабардинок в жены, усвоили кабардинскую одежду и воинское снаряжение, приемы джигитовки. Казачка переняла костюм и украшения кабардинской женщины. Вместо избы казаки стали жить в «уне» (хате) кабардинского образца с открытой галереей, но с русской печкой, вместо телеги с лошадью у них появилась арба с быками и т.д. Но зато и горцам был открыт путь в казаки при условии крещения, и многие становились казаками, а горская знать «отъезжала на Москву», на русскую службу. Известные дворянские роды Черкасовых, Черкасских, Бековичей и др. появились именно тогда. Воевали казаки в то время с крымцами и с кочевниками прикаспийских степей – с Казыевым улусом (или Малой Ногайской Ордой), «кубанскими татарами» (Кубанской Ордой), а позже с калмыками.

В период Смутного времени присылка новых партий служилых людей из Москвы прекратилась, казаки перестали задирать соседей, сосредоточившись на земледелии, промыслах и торговле. В это время казачий Терский городок (Терки) стал центром торговли с Кавказом и Персией. Очевидцы писали, что «в нем были караван-сараи, торговые ряды и базары, роскошные сады, общественные бани, таможенный и кружечный дворы, аманатный двор, деловой двор, соборная и приходские церкви, монастырь, где крестились инородцы»40.

Начиная с XVIII века прерогативу формирования, утверждения и роспуска казачьего войска присвоило себе петербургское правительство. Исторически позже появились казаки оренбургские, уральские, сибирские, семиреченские, забайкальские и уссурийские. Они всегда появлялись на контактах православия с чуждыми верами.

Помимо казачьих войск из великороссов и отчасти малороссов, на какое-то время вводились Ставропольское калмыцкое войско (с 1739 года), Башкиро-Мещерякское войско (с 1798 года), калмыцкие Астраханские полки (с 1811 года), Ногайские полки (с 1811 года), Туркменский конный дивизион (с 1885 года). В России было две казачьих области – Уральская и Войска Донского (административно империя делилась не только на губернии, но и на области).

Военные демократии казаков, их безумная смелость, их гордая независимость («С Дона выдачи нет!») – не выдумка позднейших писателей, в отличие от мифа о ковбоях. Вот характеры, вот цельность! Казачество, страж военных рубежей родины, уникальное сословие, могло бы стать благодатным материалом для национального эпоса, но по нашей скромности почему-то не стало. И не только потому, что наши писатели всегда были куда более склонны клеймить и обличать. Национальные мифы способна породить лишь буржуазная литература, а она в России так по-настоящему и не возникла.

Казаки в своем архетипе – люди подвижной границы, фронтира, передовой отряд православия. Они покорили Сибирь, вышли к Тихому океану, создали славянские форпосты по кромке великой евразийской степи. Их вечно влекло за горизонт, они (а затем и их потомки) всегда ставили перед собой непомерные задачи: освоение Сибири и Аляски, Дальнего Востока и Маньчжурии, Кавказа и Средней Азии, а позже – покорение Арктики, Мирового океана и космоса. Они не боялись жизни, они смеялись над трудностями. Судьба единоверцев за Дунаем или храма Святой Софии в Константинополе, бывало, заботила их больше, чем низкие мелочи повседневности.

У казаков единственный сын в семье носил в ухе две серьги. Это означало, что он не может быть отправлен на опасное дело. Казаки показали себя людьми чести и в 1917 году. В дни «триумфального шествия советской власти», 24 ноября 1917 года в один и тот же день (т.е. не сговариваясь) отказываются признать эту власть руководство казачьих войск: Оренбургского (Дутов), Забайкальского (Семенов) и Кубанского (Филимонов). Они спасли русскую честь.

Дальнейшее слишком хорошо известно. С помощью многократно превосходящей вооруженной шпаны и швали советской власти удалось провести расказачивание, а затем и истребление казачества.

Отдельную главу нашей истории составляет трехвековое сопротивление миллионов(!) старообрядцев всем попыткам заставить их перейти в господствующую конфессию. Согласно данным крупнейшего знатока вопроса А.С. Пругавина (1850-1921), по состоянию на 1902 год в России было 20 млн старообрядцев разных толков, включая некоторое количество сектантов. Это 22% от общего на тот момент количества великороссов, малороссов и белорусов империи (90 млн).

Непокорность проявляли и западные народы, восстания и крестьянские войны случались, конечно, и в Европе, но в целом народы стиснутых своей географией стран проявили за последнюю тысячу лет неизмеримо больше долготерпения, послушания и благоразумия, чем мы. Они научились ждать и надеяться, класть пфениг к пфенигу, унавоживать малые клочки земли и выживать в чудовищных по тесноте городах. Они стерпели побольше нашего – стерпели огораживания, «кровавые законы», кромвелевский геноцид, истребление гугенотов, гекатомбы Тридцатилетней войны, они вырыли еще до всех механизаций почти пять тысяч километров (это не опечатка!) французских каналов и вытесали в каменоломнях баснословное количество камня ради возведения тысяч замков, дворцов и монастырей для своих господ, светских и духовных. Они и сегодня не идут на красный свет даже когда улица пуста.

Кстати об улице. С.Ю. Витте пишет в своих воспоминаниях: «Как-то раз в Нью-Йорке я поехал в автомобиле… по одной улице, которая была крайне загромождена экипажами, а особливо трамваями. Вдруг я заметил, что все движение полицейский сразу остановил, чтобы дать мне проехать. Я удивился, и увидел, что агент, рядом около меня сидящий, расстегнул свой сюртук, и под сюртуком у него была лента с особым значком, и вот, увидевши этот значок, полицейский махнул рукой… и все движение было прекращено. У нас, особливо в монархической стране, вся публика взволновалась бы на такое действие полиции, а, вероятнее, большей частью и не послушалась бы». Окажись в этой монархической стране (пока она была монархической) более послушная публика, было бы много лучше для самой этой публики и для ее потомков.

Сторонники тезиса о многотерпеливости и фаталистическом послушании русского народа черпают немало вдохновения в советском периоде нашей истории. Это называется смотреть и не видеть. Спросим у себя хотя бы следующее: чего ради коммунисты создали такую беспримерно мощную карательную машину, такую неслыханную в мировой истории тайную политическую полицию и с их помощью умертвили миллионы своих же сограждан? Неужели из чистого садизма? Вряд ли. Может, с целью уменьшить толчею на стройплощадке коммунизма? Непохоже.

Можно услышать, правда, и такое замечательное объяснение: всякий тоталитаризм держится на поиске врага и устрашении, вот коммунисты и устрашали. Данное предположение просто не стоит на ногах. Запугивание действенно, если доводится до всеобщего сведения. Таким оно было в гражданскую войну, когда большевики печатали в газетах и вывешивали на заборах списки расстрелянных и взятых в заложники. Но когда душегубы начинают действовать предельно скрытно, существование концлагерей (не говоря уже о числе умерщвляемых) становится государственной тайной, репрессии яростно отрицаются, а официальное искусство и идеология изо всех сил изображают счастливую, жизнерадостную и практически бесконфликтную страну, это означает, что запугивание отошло на задний план, а на первом встала другая задача – истреблять тех, кто тайно враждебен воцарившемуся строю, кто пусть и не сопротивляется явно, но способен и готов к сопротивлению, кто ждет или предположительно ждет своего часа. Не будем себя обманывать: чекисты видели врагов, у них был неплохой нюх на чужих и чуждых. С помощью самого чудовищного на памяти человечества «профилактического» террора они тайно ломали потенциал народного сопротивления.

Если бы работа карательных органов не секретилась, а ее смысл заключался в простом устрашении, количество жертв террора следовало бы признать бесконечно избыточным. Остается сделать вывод: сила карательного действия вполне адекватно отражала потенциал противодействия. Это противодействие редко прорывалось на поверхность, не имело шанса заявить о себе, быть услышанным и увиденным. Чем дальше, тем оно больше становилось подспудным, пассивным, инстинктивным, но коммунисты все равно не смогли его одолеть – ни во времена ГУЛАГа, ни во времена андроповских облав. Путь коммунистов к поражению был предопределен тотальным «сопротивлением материала». К этому мы еще вернемся.

Но может быть период строительства «измов» как-то нетипичен для нашей истории? Что ж, давайте вернемся к истокам этой строительной деятельности, к событиям 1917 года и порожденных ими долгой гражданской войны. Кровавость этого периода также едва ли говорит о тяге ее участников к покорности и непротивлению. Никак не свидетельствует о такой тяге и гражданская война 1905-07 годов. Весь российский ХХ век можно рассматривать как продолжение и развитие событий этих двух непримиримых гражданских войн. Корни конечного поражения коммунистов – в той, «главной» гражданской войне 1917-20 годов.

Лишь через четыре десятилетия после захвата власти коммунисты решили, что победили окончательно и можно сбавить обороты карательной машины, которая к тому времени перемолола ощутимую часть населения страны. Перемолола, но не сделала коммунизм необратимым. Более того, именно вследствие ослабления мощи карательных органов коммунизм довольно быстро, всего лишь поколение спустя, приказал долго жить. Нужны ли после этого какие-то дополнительные подтверждения нашего свободолюбия, нашего упрямства и строптивости нашего национального духа?

Не будем гадать, хорошо или плохо то, что нас, русских, так и не выучили ходить по струнке. Но одно ясно: заявления о «покорности» русского народа, которые и по сей день нет-нет, да и всплывают брюхом вверх то в одном, то в другом журналистском тексте, можно объяснить лишь невежеством заявителей.

Где мы действительно сталкиваемся с примерами труднообъяснимого смирения и покорности, так это в Европе. Вот один из примеров такого рода: герцогиня Элизабет Сазерленд (Sutherland), добившись прав практически на все графство Сазерленд площадью 5,3 тысячи квадратных километров (это чуть меньше Северной Осетии), изгнала с нагорной части графства три тысячи многодетных семейств, свыше пятнадцати тысяч человек, живших там с незапамятных времен. И не в Средневековье, а в XIX веке. Все 15 тысяч человек покорно ушли!

Казалось бы, скандальный факт, заслуживающий попасть в европейские хрестоматии по общественным наукам и учебники социальной истории. Ан нет! Он не воспринимается в Европе как скандальный как раз потому, что мало кто в мире обладает такими запасами послушания, как ее жители.

Лоялистские английские историки вообще не любят тему массовых захватов общинных крестьянских земель в XVI в. и в конце XVIII–начале XIX вв. Земли захватывались в одних случаях без всяких затей – помещики явочным порядком прирезали крестьянские пашни и пастбища, примыкавшие к дворянскому домену, в других – делали это как бы на законном основании, с помощью «частных» парламентских актов о разделе общинной земли и постановлений мировых судей. Это было несложно: права общин на землю были юридически слабо закреплены, а парламент и местные суды были целиком во власти дворянства.

Крестьян прогоняли не только с их земли, но и из их жилищ. В годы, когда в России правил Иван Грозный, в Англии дороги, леса, трущобы городов наводняли нищие и бродяги – вчерашние крестьяне. Их бичевали, клеймили, отрезали ухо, отдавали в рабство на срок, за побег – пожизненно, при третьей поимке без жалости вешали. Только за первую половину XVI века в Англии было повешено 72 тысячи бродяг и нищих. Бытует даже гипотеза, что в этом состоял один из эмпирически найденных английскими верхами способов решения проблемы избыточного населения. С тех пор в англо-саксонском праве осталась странная статья – «loitering» (праздношатание). Она и сегодня может быть применена к тем, кто околачивается где-либо с неясной целью. С начала XVII века бродяг стали высылать в первые английские колонии за море для пожизненных работ на галерах. История с крестьянами графства Сазерленд – случай самого массового разового изгнания людей, но никакое не исключение.

Еще один яркий пример покорности – на памяти ныне живущих людей (правда, сильно продвинутого возраста). Он заслуживает того, чтобы на нем задержаться.

6 сентября 1939 года Гитлер выступил с речью о том, что между европейскими народами должны быть четкие и ясные границы, нигде не должно быть этнического лоскутного одеяла. В связи с этим он призывает зарубежных соотечественников переселиться в Германию. Так началась кампания «Heim ins Reich!» – «Домой в Империю!».

Не надо объяснять, что это такое – в пожарном порядке сорваться всей семьей с места, где ты родился и вырос, бросить почти все, что имеешь, лишиться привычного круга, переехать из невоюющей страны в воюющую(!), где тебя совершенно неизвестно что ждет, где молодых мужчин наверняка мобилизуют в армию, где людям с иностранными дипломами и навыками, часто нетвердым в немецком языке будет адски трудно найти работу, где старшее поколение вымрет в первые же месяцы потому что стариков нельзя переселять, где придется заново обучаться практически всему... И так далее. А чего ради? Откликаясь на призыв руководителя другой страны?!

Но немцы, сотни тысяч человек, послушно переселились. В неправдоподобно краткие сроки!

Это событие ныне изображают исключительно как бегство перед лицом неотвратимого прихода большевиков. Но почему же переселились более ста тысяч немцев из итальянского Южного Тироля, из Румынии, Словакии, Венгрии, Болгарии, Греции, Югославии, Финляндии, из «Протектората Богемия и Моравия» – из стран не собиравшихся осенью 1939 года воевать и совершенно не ждавших прихода большевиков? В первые же месяцы после гитлеровского призыва ему подчинилась значительная часть или достаточно высокая доля (кроме Венгрии) немецкого населения названных стран. Почему? Да потому что эти люди всем своим воспитанием и вековыми традициями были приучены с восторгом повиноваться Тому, Кто Отдает Приказы. «Дайте мне начальника, и я поклонюсь ему в огромные ноги».

Легко себе представить, как повели бы себя на месте этих немцев русские, находившиеся в таких же диаспоральных условиях. Предположение, что подчинилось бы три процента я отвергаю как совершенно экзотическое.

Не все просто и с Прибалтикой. Повелось считать, что советско-германский Договор о ненападении 23 августа 1939 года («Пакт Риббентроп-Молотов») предусматривал присоединение Прибалтики к СССР, о чем, мол, знал тогда каждый – вот немцы и эвакуировались. Это позднейшие домыслы. Ни в пакте, ни в тайных протоколах к нему о присоединении или оккупации нет ни слова, говорится лишь о разделе «сфер интересов». В ноте, врученной Риббентропом советскому послу Деканозову утром 22 июня 1941 года, едва ли не главная среди претензий к СССР такова: «При заключении пакта [о ненападении] 1939 г. советское правительство заявляло, что оно, за исключением находившихся в состоянии разложения областей бывшего польского государства, не имеет намерения ни оккупировать государства, находящиеся в сфере его интересов, ни большевизировать, ни присоединять их».

То есть, присоединение Прибалтики к СССР стало почти для всех неожиданностью. Хотя слухи могли ходить какие угодно, в 1939 году здешних немцев не запугивали большевиками, а призывали: вы нужны на новых землях, отнятых у Польши и присоединяемых к Рейху. Около 400 тысяч «фольксдойче» предполагалось расселить в новосозданных гау «Данциг–Западная Пруссия» и «Вартеланд» на еще вчера польских землях.

По воспоминаниям свидетелей событий, в Таллине «8 октября [1939 года] немецкие культурные самоуправления разослали гонцов по домам с извещением: считающие себя немцами должны с завтрашнего дня [! – А.Г.] быть готовыми к отъезду и ждать распоряжений». Рижская немецкоязычная газета «Ригаше рундшау» внушала 30 октября 1939: «Те, кто в эти дни отделит себя от национальной группы, с тем, чтобы остаться здесь, навеки отчленяется от немецкого народа. Он должен это знать, ибо его решение касается также его детей и внуков. Потом это решение нельзя будет изменить».41

До конца 1939 года из трех стран Прибалтики в Германию выехало 123 тысячи немцев – 68% здешнего немецкого населения. Заведомо не все они были гонимы мрачными предчувствиями (увы, через полгода оправдавшимися), у значительной часть – боюсь, большей – просто сработал инстинкт повиновения42.

Наш прорыв к свободе

Всего два десятилетия назад казалось, что вырваться из тоталитарной западни невозможно в принципе, однако Россия сделала это. Она вернула себе демократические свободы, открытое общество, политический плюрализм, многопартийную систему, рыночную экономику – то, чего она лишилась в 1917 году. Этот опыт России уникален. Свой тоталитаризм она победила сама – в отличие от Германии, Италии, Японии, где тоталитарные режимы были сокрушены внешними силами.

Победа России над своим внутренним тоталитаризмом – событие не менее судьбоносное, чем ее другая величайшая победа, над тоталитаризмом внешним, над гитлеровской Германией. То есть, на исторически кратком, меньше полувека, отрезке Россия дважды совершила почти немыслимое. Значит, мы можем всё. МЫ МОЖЕМ ВСЁ. Эти слова отныне заслуживают стать нашим национальным девизом.

Всеми как-то быстро забылась та удивительная внутренняя готовность к свободе, которая оказалась присуща России. Приходится напоминать, хотя вроде бы это должен знать каждый старше 35, что антитоталитарный прорыв в СССР возглавила Россия. Начиная с 1985 года, при первых же цензурных послаблениях, из Москвы, Ленинграда, Новосибирска, Томска, Саратова, Горького, Свердловска, из дюжины академических городков (оттуда же, откуда до того десятилетиями шел самиздат) стали открыто и громко распространяться идеи и импульсы свободы, столь смелые и последовательные, что поначалу местные элиты в советских республиках и будущие вожди «народных фронтов» и рухов в ужасе шарахались, подозревая ловушку, и в лучшем случае лепетали: «Больше социализма!» (и уж совсем шопотом: «Региональный хозрасчет!»).

Революция 1988-1991 годов была российской революцией, остальные «советские республики» шли по ее пятам, чтобы затем воспользоваться ее плодами43. В своей книге «Украина – не Россия» Л.Д. Кучма описал, как это было в украинском Верховном Совете: «Собрались, проголосовали, стали независимы и спустились в буфет<…>, ни единого выстрела<…>, никакого противодействия ниоткуда» (стр. 431).

То же относится и к Восточной Европе. Как ни стараются сегодня в странах региона об этом забыть, каждая из них избавилась от коммунистического режима не сама по себе, она была избавлена от него Москвой, вплоть до прямой режиссуры событий. Лишь про Польшу можно сказать, пишет Ален Безансон, что она «отчасти освободилась собственными силами». Не замечательно ли, что ни слова, ни вздоха благодарности Москва ни от одной из этих стран не дождалась? Более того, нам, того гляди, начнут рассказывать, что «бархатные революции» совершались под обстрелом советских танков.

Россия покончила с изоляцией от мира, ввела многопартийную демократию и совершила бросок от централизованной плановой экономики к рыночной. И не в условиях диктатуры, а постоянно подтверждая легитимность перемен всенародным голосованием. Благодаря воле новой России преодолен раскол Европы, ликвидирована Берлинская стена, остановлена гонка вооружений, резко сокращены ядерные арсеналы. Ничто из этого не было гарантировано само собой.

Правда, и в самой России сегодня немало людей, уверяющих, будто партии, выборы, парламент, развивающееся законодательство, свободная пресса, возможность критики власти, частное предпринимательство, взлет гуманитарного образования, издательский бум, свобода личной инициативы, культурная свобода, свобода въезда и выезда, а главное – свобода как таковая, свобода без прилагательных, к которой мы уже так привыкли, что перестали ее замечать, как здоровый не замечает здоровья – всё это балаган для дурачков (вариант: чтобы втереть очки Западу). Они уверяют, что на самом деле в России сегодня неототалитарный строй, называют российскую демократию псевдодемократией, а обретенные нами свободы – псевдосвободами. Никто этим людям не затыкает рот.

Россию, кроме того, обличают как страну, подверженную «имперскому синдрому». Где этот синдром? Если сегодня провести всенародный опрос: «Желаете ли вы, чтобы Россия объединилась с бывшей советской республикой такой-то?», из 14 «республик», уверяю вас, будут отвергнуты двенадцать или даже тринадцать. Украина может пройти, а может и не пройти.

Слом коммунизма не был ни причудой Горбачева, ни диссидентской революцией, ни, смешно говорить, результатом заговора ЦРУ. Коммунистический проект рухнул, не мог не рухнуть, из-за уже упомянутого «сопротивления материала». Подавленное в 1917-22 как классическое вооруженное сопротивление, оно было загнано внутрь, вылилось в формы неосознанного саботажа, превратив все затеи большевистских вождей в пародию и карикатуру на первоначальный замысел.