Текст книги "Традиции свободы и собственности в России"

Автор книги: Александр Горянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

Как все это видится современному российскому человеку, чья голова не засорена химерами? За последние 16 лет великое множество наших соотечественников перебывало за границей, и те, кто ездили не в составе туристских групп, а гостили у друзей или родни, почти наверняка замечали вокруг себя наличие общинной жизни. Замечали общины, весьма властно ведающие массой вопросов – они могут, например, запретить хозяину дома продать его нежелательному, на взгляд общины, лицу. Бывая на «продвинутых» зарубежных фирмах, наш брат дивится тягостной обязательности участия их сотрудников в «корпоративных мероприятиях» – коллективных пикниках, праздниках и культпоходах (а в Японии – даже в коллективном проведении отпуска). В США я слышал от наших евреев, переселившихся в эту страну, что они находятся под придирчивой опекой местной еврейской общины. В маленьком итальянском городке улица устраивает «праздник улицы», ради которого всем, включая собак, заказывают майки с приличествующей надписью, в день праздника улица заставлена столами с угощением и пр. На мой вопрос, не замрет ли соседское единение до следующего года, мне ответили, что улица круглый год сообща решает вопросы своего быта и благоустройства, детского досуга, помощи овдовевшей матери семейства, борется с громкой музыкой и противоугонными сиренами; долго спорили, класть ли на проезжей части через каждые 60 метров «лежачих полицейских», и решили (с перевесом всего в голос) – класть. И так далее. Верю, что подобное можно найти и у нас, но поиск будет долгим.

Для тех, кто сочтет изложенные соображения о тяге иностранцев к общинным, коллективистским формам жизни случайными наблюдениями поверхностного путешественника, приведу нечто более убедительное: слова английского премьера Блэра. Ставя Британию в пример остальному миру, он сказал в своей речи 29 декабря 1999 года, что «и другим нациям» для успеха в наступающем тысячелетии «необходимо развивать общинные узы», добавив: «люди нуждаются в общинах, нуждаются в чувстве принадлежности»47. Сказал он это, между прочим, в Палате Общин.

В России подобных тенденций в естественном виде незаметно. В «неестественном» виде они наблюдаются в больших фирмах, устраивающих, в подражание зарубежному «корпоративному» коллективизму, совместные походы в развлекательные заведения и вылазки на природу. Чаще это носит натужный характер – люди навидались на работе и хотят отдохнуть друг от друга, – но что делать, шеф настаивает. Обычно такой шеф учился на Западе или несколько лет работал там. А то и вовсе иностранец.

Мифическая община и реальная собственность: к истории одного недоразумения

Итак, перед нами загадка: теоретические рассуждения о русском общинном коллективизме с одной стороны и его неуловимость на практике – с другой. На чем основаны теоретизирования? Во-первых, на запечатленной в нашей истории роли общин, земств, народных ополчений XIV-XVII веков, низовых выборных органов. Во-вторых (после перерыва в четверть тысячелетия), на трудах славянофилов и народников, воспевших современную им общину XIX века. То есть, община – не призрак, она реально существовала до 1918 года и даже некоторое время после, оставив тысячи документальных свидетельств. Но около 80 лет назад исчезла – и похоже, бесследно. Тут что-то не так. Попробуем разобраться.

Когда наши многочисленные (но неотличимые друг от друга) почвенники пускаются в туманные объяснения истоков «русской общинной психологии», сухой остаток обычно таков: как пришли, мол, славяне на приполярную Русскую равнину, так и порешили выживать среди бескрайних снегов коллективными хозяйствами за счет взаимовыручки. С тех пор и по сей день на Руси стихийный общинный социализм.

Из какого сора у нас растут, не ведая стыда, россиеведческие теоретизирования, я понял, прочтя однажды якобы письмо якобы из Пензенской области. «Вот сейчас все говорят: фермер спасет российскую деревню. Америку, там, Голландию по ТВ показывают. Счастливые коровы... Но у нас в Пензе не Америка и не Голландия, у нас 7-8 месяцев в году зима... Вот почему для крупного товарного производства в деревне нужна масса техники и масса народа в одном кулаке... Всегда в России мужики общиной жили. Коль нужда заставит, помогали друг другу. Трудно средь бескрайних снегов одному выжить»48. Выдержки из этого удивительного сочинения не раз торжествующе приводились в разных публицистических текстах в качестве народного гласа.

То, что письмо липовое, очевидно – пензяк не напишет про восьмимесячную зиму. Поражало другое: каков же уровень познаний о своей стране имеет скромный труженик идеологической обслуги коммунистов-аграриев, сочинявший этот текст? Да и в «Общей газете» (откуда он пошел гулять по печати и Сети) никто почему-то не вспомнил, что так долго зима длится разве что в Готхобе, столице Гренландии, никак не в Пензе. А ведь все свои выводы о том, что в России могут выжить (любимое словцо) только колхоз, община и госсобственность на землю, наш ряженый поселянин и ему подобные авторы выводят из постулата, будто у нас этого требует сама природа. Дескать, Россия – страна приполярная, зона рискованной агрикультуры и так далее. Эта фантастическая климатология49 потребует отдельного, не впопыхах, разбора, а пока обратимся непосредственно к общине, каковой «всегда в России мужики жили».

Авторы названного уровня оперируют словом «община» как народным. На самом деле, это ученое слово одним из первых ввел Константин Аксаков (1817-1860). Провозгласив, что «вся Русская земля есть одна большая Община», он почему-то воспользовался не привычным русскому народу словом «мiр», а термином из переводов сочинений по европейской истории. Община, по Аксакову, это «нравственный союз людей», «братство», «торжество духа человеческого».

Допустим. Но почему же в таком случае русские мыслители до Аксакова не замечали «общину» прямо у себя под боком (многие были из помещиков либо просто любили проводить лето в деревне)? Не замечали до 1840-х годов, когда ее «открыл» заезжий немец (о немце чуть позже).

Есть несколько постулатов, видимо, истинных: община – это гражданское общество в миниатюре; общинные отношения присущи всем народам; общины известны с древности, они возникали ради взаимовыручки и взаимострахования перед лицом силы, опасной для всех и каждого (первоначально это была, разумеется, природа50, затем такой силой становилось внешнее социальное давление); община меняется по мере того, как растет производительность труда и меняются общественные отношения; эти изменения ведут к тому, что роль общины постепенно сокращается у большинства народов, а у некоторых община исчезает совсем.

Судя по скудным указаниям, уже на заре русской государственности утвердилась соседская община. Выглядело это, видимо, так: каждая большая семья (родители, неотделенные взрослые семейные сыновья и их потомство) владела усадьбой и пахотной землей. Несколько соседних семей образовывали «вервь», которая была собственником леса, пастбищ, лугов, и пользование ими было общим. Общими становились и никем не унаследованные по смерти хозяев участки. Вервь могла ограничивать или запрещать приток сторонних поселенцев на свои земли. Изучив завещательные распоряжения первых веков русской истории, историк и юрист В.И. Сергеевич (1835-1911) пришел к достаточно убедительному выводу о частнособственнических поземельных отношениях в Древней Руси и об отсутствии общинного землевладения. Община, скорее всего, была, а общности полей не было.

Согласно другому выдающемуся знатоку вопроса, автору исследования «Феодализм в России» Н.П. Павлову-Сильванскому, характер собственнических прав, присущих верви, сохранялся и в удельный период русской истории (XII-XV вв.). Их унаследовала волостная община собственников, члены которой могли продавать и закладывать земли, но только свои собственные, а не общинные. Мало-помалу такая община приобретала функции юридического лица: она подавала челобитные судьям, защищая свои земли от присвоения посторонними людьми или ведомствами и утверждая приобретение прилегающих участков, если те простояли заброшенными от 15 до 30 лет. Община сдавала в аренду общественные пустоши и угодья, отдавала их своим членам на определенных условиях. Когда член общины продавал или завещал свою землю на сторону (уцелело множество крестьянских купчих и завещаний), община сохраняла право выкупа этой земли у нового владельца. Наконец, она раскладывала тягло (государственные повинности) на своих членов. Управление общиной, что важно, было выборным.

Константин Аксаков нашел свой социальный идеал, однако, не в старинной общине собственников, а в общине без частной собственности. Аксаков, как и длинный ряд славянофилов и народников следом за ним увидели царство справедливости именно в ней. Высшим выражением этой справедливости были уравнительные земельные переделы («поравнения»). Равенство общинников требовало постоянной коррекции – в одной семье работников и (или) едоков становилось больше, в другой меньше. Восстановление равенства требовало увеличения или уменьшения семейных наделов, что периодически и производилось. Такое было возможно лишь при общности полей, когда семья не имеет своего участка земли: он просто закреплен за ней до следующего передела.

Герцен усмотрел в такой общине экономические формы, близкие к требованиям европейских социальных реформаторов. Обосновывая придуманный им на этом основании «русский социализм», Александр Иванович писал в 1849 году: «Она [община] ответственна за всех и каждого… она предоставляет каждому без исключения место за своим столом. Земля принадлежит общине, а не отдельным ее членам; последние же обладают неотъемлемым правом иметь столько земли, сколько ее имеет каждый другой член той же общины; эта земля предоставляется ему в пожизненное владение; он не может, да и не имеет надобности передавать ее по наследству. Если у отца много детей – тем лучше, ибо они получают от общины соответственно больший участок земли… Сельский пролетариат51 в России невозможен…»52.

Цитируемая статья содержит еще одно важное утверждение: «Треть крестьянства принадлежит дворянам. Однако это положение, несмотря на наглый произвол дворян-помещиков, не оказывает большого влияния на общину… Если уж земля принадлежит общине, то она полностью остается в ее ведении, на тех же основаниях, что и свободная земля; помещик никогда не вмешивался в ее дела… Человек, привыкший во всем полагаться на общину, погибает, едва лишь отделится от нее; предоставляя человеку его долю земли, она избавляет его от всяких забот.»

Но если общины до Смутного времени (включительно) – объединения собственников, отчасти наследовавших дружинные традиции, а общины XIX века – воплощение русского неприятия собственности на землю и врожденного русского чувства справедливости (т.е. готовности к социализму), то что было в промежутке, длившемся два с лишним века? По какой причине и когда произошло превращение старой общины в новую?

Причиной стали, вероятно, уравнительные переделы. В Древней Руси их не было53 Многочисленные исследования по истории российского поземельного законодательства54 не обнаруживают их и в удельной Руси. По поводу же более поздних («московских») времен давно идут споры. «Государственники» (от Чичерина до Милюкова) утверждали, что изначальная община отмерла в России еще до появления самого слова «Россия», т.е. до образования централизованного Русского государства, и воссоздана усилиями этого государства ради удобства взимания налогов, набора солдат и т.д. Разнообразные же оппоненты государственников (от Герцена до Победоносцева) считали общину середины XIX века исконным, коренным гражданским институтом, прямым продолжением древнего, определившим самобытность развития России (в «самобытность» разные авторы, понятно, вкладывали разный смысл).

Доводы государственников убедительнее, но с одной оговоркой. Если община XIX века была воссоздана искусственно, как это удалось сделать? Нельзя воссоздать то, что полностью изжило себя и умерло бесповоротно. Но, как писал К.Д. Кавелин, разбирая книгу Б.Н. Чичерина «Областные учреждения России в XVII века», «призраки сословий и общин [уже] XVII века суть обветшалые и стертые остатки когда-то живых исторических элементов и начал, происхождение которых теряется в глубокой древности … Исторические типы не умирают скоропостижно, а угасают постепенно, проходя через целый ряд перерождений». Приходится признать, что эти «стертые остатки» пережили не только XVII-й, но и XVIII-й век и стали тем субстратом, на котором селекционерам вроде графа Киселева (о нем позже) удалось вывести общину нужного государству вида.

К.Д. Кавелин продолжает: «До самого образования Московского государства общины везде призывают, выбирают и меняют князей; где обстоятельства хоть сколько-нибудь благоприятствовали, там общины тотчас же приобретали политическую самостоятельность. Весь север и весь юг России были покрыты такими самостоятельными общинами. Только с усилением Московского государства общины понемногу перестают играть политическую роль. Но это не дает нам права утверждать, что и в общественной жизни не осталось следов общинного духа. В начале XVII века, в Смутную эпоху, общины вновь обнаружили несомненные признаки жизни»55. Еще какие признаки! Земские ополчения, спасшие Россию в Смуту, опирались на волости и мiры, то есть на общины.

Однако община XIX века, так восхитившая А.С. Хомякова, И.В. Киреевского, А.И. Герцена, К.С. Аксакова с последователями и ставшая основой их далеко идущих историософских построений, имела очень мало общего с исторической русской общиной.

Вырождение последней ускорилась как раз перед Смутным временем. Это была пора небывалого по размаху крестьянского расселения. Консолидация основной государственной территории русского народа, вчерашних княжеств и земель, сопровождалась переселениями, повторным заселением, обменами населением. Шли процессы внутренней колонизации – и не только внутренней. Ключевский не зря говорил, что вся история России есть история колонизации.

Историк и этнограф, член-корреспондент АН, а после 1917 года эмигрант, Ф.А. Щербина (1849–1936) вообще настаивал, что главным правоустанавливающим актом собственности на землю вплоть до конца XVI века была свободная «заимка» земли (отсюда известное слово, означающее усадебку). Наш предок вступал во владение занятым им пространством исходя из понятия: «Куда коса и соха ходили» (иногда добавлялся «топор»). Вложенный труд и пролитый пот служили необходимым и достаточным условием возникновения поземельной собственности. Этот обычай продолжал действовать и позже, в XVII – начале ХХ вв., но в основном уже за Уралом и на вновь осваиваемых землях Юга.

Прерванные Смутным временем, процессы колонизации возобновились с удвоенной силой. Новое государство состояло из 117 уездов, включавших тысячу с лишним станов и волостей, и почти в каждом были пустые – или запустевшие в ходе Смуты – земли. Но колонизация выходила, обычно против воли властей, за эти пределы: беглые переселенцы осваивали «украинные» земли на севере, востоке, юго-востоке, юге и юго-западе.

Исторические реконструкции того, откуда взялась практика земельных «поравнений» можно свести к двум. При освоении новых мест переселенцы «садились» на землю частными собственниками, объединенными общинным укладом. Нехватка рабочих рук требовала принимать в общину все новых переселенцев, но им доставалось уже неизмеримо меньше земли. Споры поздних общинников с ранними делались неизбежны, и в этих спорах верх одерживал сход крестьянского мiра, на котором малоземельные рано или поздно оказывались в большинстве. Переделы становились неизбежны – у частной собственности в общине не было юридической защиты.

В старых же общинах, где не произошло серьезной убыли населения в Смуту56, на единицу частной земли становилось все больше едоков, нарастало «земельное утеснение». Одновременно с этим росла доля выморочной (никем не унаследованной), выкупленной или просто покинутой собственниками земли. Ее начали распределять, но не для «приватизации», а во временное, по очереди, пользование – «по жеребью», по старшинству и другими способами. В спорах о справедливости процедур вырабатывались хитроумные приемы «поравнений», а от них было рукой подать до распространения прав общины на частные земли общинников. В один прекрасный день крестьянский мiр принимал решение о «справедливом» переделе всей земли. Так демократическое устройство общины нанесло смертельный удар по частной крестьянской собственности на землю.

Но главную роль в перерождении общины сыграло все же государство, интересовавшееся повидимому лишь сбором налогов. Оно уже давно начало использовать механизм общинного самоуправления в своих выгодах. Государственные грамоты возлагали на волостных начальников обязанность взимания податей в своей волости и наделяли их правом раскладки этих податей на членов мiра по своему усмотрению. Рано или поздно должна была возникнуть такая вещь, как круговая порука. (Именно таков первый смысл выражения «один за всех, все за одного».)

Ориентированная в первую очередь на исправное поступление налогов, внутренняя политика государства затрагивала не только крестьян. К примеру, «приговор» (т.е. постановление) Земского собора 1619 года фактически прикреплял посадских людей к месту жительства тем, что уход любого увеличивал размер доли налога оставшихся. «Мiры», эти низовые общественные структуры, были удобны власти как инструмент решения государственных задач, включая военные. Для простых же людей они все больше становились органами тягостного социального контроля и удержания на месте. Люди убегали именно от этого, самочинные переселения носили массовый характер. Одной из главных причин бегства было обобществление собственности в старых общинах и надежда стать собственником в новых.

Утрачивая собственность, человек утрачивал «самость». Это был долгий процесс со многими встречными течениями. Он не обошел даже духовную среду. К примеру, до реформ митрополита Макария в середине XVI века преобладающим типом русских монастырей был так называемый «особый»57 или единолично-хозяйственный, где каждый жил «наособь», сохранялась частная собственность каждого из монашествующих и даже отдельный стол.

В начале XVII века община лишается важного права разрешать переход крестьянина в другую волость58. Кроме того, происходит разделение волости как административной единицы и мiра как общины. С ростом абсолютизма и утерей политической роли общин-волостей (городов, посадов, слобод, «погостов», станов, пятин, концов, земель) старинная община почти исчезает из русских правовых актов. Как видно, ушедшая в глухую оборону, окуклившаяся, охранительная, община решала свои внутренние дела, руководствуясь обычаями.

Поразительно много было тех, кто не смирялся с утратой старинных прав. Нам сейчас даже трудно себе представить такую высокую долю непокорных людей в популяции. Но факт несомненен: если бы не они, в истории России не было бы казаков, старообрядцев, не произошло бы заселение русским этносом обширных пространств Евразии – значит, речь идет о сотнях тысяч и миллионах.

Переход в 1679 году от посошного (в «соху» – податной округ – в разных уездах могло входить разное количество деревень, дворов, людей и пашни) к подворному обложению давал шанс на прекращение уравнительных переделов. Однако бюрократическая революция Петра Первого нанесла общине новый удар – не смертельный, но уродующий. Историк В.А. Александров, подробно рассмотрев эволюцию мiра в вотчинах крупных землевладельцев Щербатовых, пришел к исключительной важности выводу: «На протяжении столетия [XVIII-го] мiрская организация, контролировавшая представителей феодальной власти, потеряла свои права и стала придатком вотчинного управления»59. Так завершился земной путь исторической русской общины. Ее сменила община-придаток.

По указу Екатерины II от 19 мая 1769 года, касавшемуся государственных крестьян, ответственность за подушные подати ложилась не на каждую «душу» в отдельности, а на старост, избираемых этими душами. В случае же образования недоимок и неуплаты их в годовой срок, старост и выборных полагалось забирать в города, держать под караулом и употреблять их в городовые работы без платежа, доколе вся недоимка не будет погашена. Такие правила игры сильно укрепляли не только круговую поруку. Чтобы каждый крестьянин мог исправно платить причитающееся, он должен был располагать достаточными «средствами производства». Вот откуда, из требования равного платежа с каждой души в казну, а не из (или не только из) «врожденного чувства справедливости», такая забота о равном обеспечении землей.

Один из лучших знатоков вопроса А. А. Тесля в своей книге «История законодательства о праве поземельной собственности в России с IX по начало XX века» напоминает: «На общегосударственном уровне практика уравнительных переделов была прямо санкционирована законом 1797 года и подтверждена указами 1798 и 1800 годов. В центре крестьянских обществ оказались мировые сходы, основной задачей которых были земельные переделы и землеустройство в соответствии с общинными началами».

Судя по всему, «новая» община, как придаток, хотя и внутренне автономный, органов власти и помещичьего управления, сложилась лишь к последним десятилетиям XVIII века. Не случайно феномен крестьянского мiра впервые в русской литературе был описан только в 1788 году. Сделал это в своих «Примечаниях на Историю древния и нынешния России Леклерка» историк-любитель, генерал-майор и отставной прокурор Иван Болтин (1735-1792). Да и это описание не вызвало откликов.

Русская общественная мысль от Радищева60 до Белинского если и замечала общину, то не придавала ей никакого значения. Несмотря на то, что это якобы высшее проявление русского духа – по версии некоторых современных мыслителей. Мог ли мимо него, высшего, пройти Пушкин? Он знал о сельском мiре не понаслышке, но упоминает его всего дважды: «Подушная платится мiром; барщина определена законом» (Мысли на дороге); «Образ правления в Горюхине несколько раз изменялся. Оно попеременно находилось под властию старшин, выбранных мiром» (История села Горюхина). Пушкин явно не увидел в этом явлении ничего, чем стоило бы восторгаться.

Конечно, в мiре было немало хорошего – но и в коммунальных квартирах, как уверяют, хорошего было тоже немало. Это все радости «от противного». Некоторые эпизоды общинной жизни, приводимые В.А. Александровым, заставляют вспомнить колхозные времена. В приказной избе суздальского села Лежнева крестьянин Петр Маракушев при бурмистре, выборных, сотском и земском начал вести «опасные разговоры» (на дворе стоял 1762 год – год манифеста о вольностях дворянства, запрета пыток, уничтожения Тайной канцелярии, свержения и убийства Петра III). Мiрская власть зафиксировала этот факт в «Книге записной» и «этой записью предупредила П. Маракушева о предосудительности его поведения»61. Партком, да и только.

Руководство общины энергично использовало «административный ресурс» для личного обогащения. В июне 1810 года выборный управляющий ярославского села Никольского Григорий Власов получил от хозяйки имения Анны Алексеевны Орловой письмо, в котором та просила выплатить ей в счет будущего оброка почти 38 тысяч рублей. Мiрская касса была пуста, но «Власов по просьбе собравшегося мiрского общества ссудил эти деньги»62. Страшную сумму! А ведь он был просто крестьянин, пять лет назад выбранный на должность.

Решающая заслуга в окончательном становлении «новой» общины принадлежала графу (и генералу) П. Д. Киселеву. Реформируя управление лично свободными категориями крестьян (казенными, удельными и временно обязанными), он начал в 1838 году внедрять в жизнь свое «Положение об устройстве быта государственных крестьян» – смесь устоявшихся порядков и новоизобретенных форм63. Уже первые слухи о готовящихся властью затеях сильно встревожили тех, чей быт желал «устроить» Киселев. Как пишет историк русского частного права В. В. Леонтович, под влиянием этих слухов «зажиточное крестьянство стало переходить в городское состояние». Пуще всего люди боялись «введения общественной запашки. Это явно противоречит предвзятому мнению о том, что „великороссам присуще врожденное стремление к коллективизму“»64.

Новшества Киселева, направленные на «устройство быта», а точнее, на тотальную «общинизацию» деревни можно рассматривать как первое, хоть и разбавленное, издание колхозов. Эти новшества встретили повсеместное сопротивление, а в Приуралье, Поволжье, губерниях Севера и на Тамбовщине вызвали настоящие бунты с участием полумиллиона крестьян, желавших управляться на своей земле без общинного диктата.

А тут как раз (в 1843 году) изучать жизнь русских крестьян приехал ученый немец барон Франц Август фон Гакстгаузен-Аббенбург. Он исследовал правила, по которым живут члены общины, заключив: «Принцип равного деления по душам – первобытный славянский принцип: он происходит из древнейшего принципа славянского права: принципа о нераздельном общем владении всем родом». У барона хватило, тем не менее, проницательности понять вторичность увиденной им общины. Он пришел к выводу, что общность полей (первый признак общины) исчезла «еще в домосковскую эпоху», но «в конце XVIII века под влиянием фискальной политики правительства» возродилась вновь. Лишь после «открытия» Гакстгаузена, точнее, после выхода в Германии в 1847 году его двухтомного труда о России община оказалась в центре внимания русской протосоциалистической публицистики. Энгельс, русских не жаловавший, ядовито заметил, что Герцен, сам русский помещик, впервые от Гакстгаузена узнал, что его крестьяне владели землей сообща, а узнав, поспешил изобразить их истинными носителями социализма65.

Упорство государственной машины сделало свое дело: в течение двух десятилетий новые правила «устройства быта» государственных крестьян были внедрены. И тогда творцы большой крестьянской реформы 1861 года (Киселев среди них) решили: пусть на переходный период, т.е. до полного выкупа земли, киселевская организации сельской жизни станет обязательной и для бывших помещичьих крестьян. Говоря об этой свежесконструированной общине, выдающийся государствовед второй половины XIX века Б.Н. Чичерин выразился предельно ясно, заявив, что ее вызвали к жизни потребности казны.

Достаточно прочесть раздел «Об устройстве сельских обществ и волостей и общественного их управления» из «Общего положения о крестьянах» 1861 года, этого подробнейшего, до мелочей расписанного плана устройства и функционирования общин66, чтобы все сомнения отпали. Бюрократический генезис общины был в тот момент очевиден всем, но как-то удивительно быстро забыт. Хотя скажем и то, что «Положение» усилило роль такого демократического института, как сельский сход, и когда, начиная с 1906 года, в России стали происходить демократические выборы, крестьянам не надо было объяснять, что это такое67.

Герцен, славянофилы и народники посвятили общине много красивых слов68. Создавая общинную мифологию, они ужасно хотели, чтобы она обернулась правдой. Наверное, они запрещали себе думать о том, что реальные общины, сконструированные в 1838-1861 гг. и «заточенные» под фискальные нужды власти, не смогли бы поднять и повести за собой ополчение, подобное мининскому, составить земства, способные, как в Смуту, решить судьбу отечества.

Признавая, что «в общине слишком мало движения; она не получает извне никакого толчка, который побуждал бы ее к развитию, – в ней нет конкуренции, нет внутренней борьбы, создающей разнообразие и движение… [община] держит своих детей в состоянии постоянного несовершеннолетия и требует от них пассивного послушания», Герцен тут же, через запятую, пылко подытоживает: «не вижу причин, почему Россия должна непременно претерпеть все фазы европейского развития… мы идем навстречу социализму, как древние германцы шли навстречу христианству». Как же доверчивы были те студенты, для которых подобного пафосного вздора оказалось достаточно, чтобы отправиться «в народ», а потом и в бомбисты!

Община не была тем, что воспевают современные коммунофилы. Защитники общины любят рассказывать, что она вовсе не отвергала технические и агрономических новшества, что на общинное землепользование добровольно переходили поволжские немцы и однодворцы лесостепья, прежде общины не знавшие. Рассказывают, как при Столыпине «общество», включая подростков и баб с кольями и вилами, сопротивлялось реформе. И как защищало своих, заботилось, выручало. Расскажут про самоуправление, собственный суд. И все это будет правдой. Точно так же, как будут правдой проникновенные слова про колхозы – таких слов тоже при желании можно набрать много томов. Но это не будет всей правдой.

Все хорошее, что можно сказать про общину, не отменяет того факта, что, оказавшись встроенной во «властную вертикаль», она начала медленно, но необратимо вырождаться. Две трети столетия (1861-1918) пореформенной общины – это история ее несостоятельности, хотя некоторые современные историки и пытаются голословно уверить, будто «в России роль крестьянской общины вплоть до конца ХIХ века постепенно возрастала»69. Руководство «обществом» обычно захватывал особый тип людей, хорошо известный затем по колхозным временам. Их все очень устраивало. И государственную власть все очень устраивало. Власть всегда предпочитает, когда есть возможность, не возиться с отдельными людьми, пусть возится мiр.

С началом столыпинских реформ индивидуализация крестьянского хозяйства пошла безостановочно. На 31 декабря 1915 года к землеустроительным комиссиям обратилось с ходатайством о землеустройстве на своей земле 6,17 миллиона дворов, т.е. около 45% общего числа крестьянских дворов европейской России. За неполные девять лет! Это оценка, которую русский крестьянин, якобы «чуждый собственничеству», выставил общине.

Мой дед по матери Ефим Иванович Рычажков, из крестьян Дубово-Уметской волости Самарского уезда Самарской губернии, и на десятом десятке не забыл усвоенную в отрочестве поговорку: «Где опчина, там всему кончина». Общину, ее старшин, «мирские повинности», методы ведения схода и подготовки решений («приговоров») он знал не из книг народников, и поэтому подался, шестнадцатилетним, рабочим на железную дорогу. Задолго до него ушел пешком в Москву его дядя – он так повздорил со сходом, что махнул рукой на свой пай. И не прогадал. Всего через несколько лет, к 1908 году, он уже имел шелкоткацкую фабрику в деревне Следово Богородского уезда под Москвой и «раздаточную контору» в Верхних торговых рядах (ныне ГУМ).