Текст книги "Сеть"

Автор книги: Александр Щеголев

Соавторы: Александр Тюрин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

–  Кто звал меня? – все-таки спрашиваю я, и скулеж мгновенно обрывается. Старик смотрит снизу вверх, мелко трясясь. Нет мне ответа! Перешагиваю через вспотевшее тело, поднимаюсь по мраморной лестнице, топчу ковровую дорожку… Итак, меня убили. Очевидно, давно – той ночью, когда я в очередной раз напился. Вчерашней ночью. Здесь, в этом самом музее – заснул и не проснулся. Забавно. Значит, именно Бригадир Правды сделал из меня героя, павшего от руки какого-нибудь юдоазиата? Все понятно: захотелось ему посадить кое-кого из своих друзей в дерьмо, чтобы переподчинить наконец службу СС, чтобы отпихнуть конкурентов от трона вождя. А Петро, значит, шпионил за мной? Ну конечно, кто кроме него мог донести нашему Министру про некое мелкое обстоятельство, позволившее посадить мой талант на короткую цепь! Да, держали меня крепко, спасибо тебе, друг. Не хуже, чем я тебя с твоей бабулей Исаакова колена. Но зачем в таком случае Бригадиру делать «куклу» из столь ценного холуя?

Пьяная галлюцинация, пропади все пропадом…

Анфилада сумеречных комнат, пропитанная дежурным светом, висит в вечности. Первый этаж, как всегда, манит, зовет, ложится под ноги. Гулко плыву, разрезая сумерки грудью… Ударное оружие: палицы, булавы, кистени. Клинковое оружие: мечи, кинжалы, шпаги, сабли… Кончар с изъеденным временем клинком, катцбальгер, чинкведей, скъявона с немыслимо скрученной гардой… Древковое оружие: копья, секиры, алебарды…

Грозная завораживающая красота, опора государства и права – ждет моих рук. Стрелковое оружие этажом выше, еще выше – образцы восемнадцатого – двадцатого веков, но душа моя не хочет выше. Душа моя здесь, в этих залах. Какой из спящих под стеклом предметов разбудить? Очень много имитаций, как современных, так и девятнадцатого века, как претендующих на подлинность, так и явных подделок. Что выбрать? Сыпятся осколки: я выбрал. Готический двуручник XIV века, обоюдоострый, с простой крестовиной, с круглой головкой, без излишеств в виде инкрустаций или аппликаций – анонимное оружие настоящих рыцарей. Копия, конечно. На самом деле изготовлен не раньше прошлого века, по заказу какого-нибудь богатого аристократа. Прежде чем попасть сюда, висел в чьей-то роскошной гостиной, выдаваемый хозяином за подлинник. Впрочем, прекрасный экземпляр. Легко поднимаю меч за рукоять, размахиваюсь, затем с наслаждением обрушиваю железную лавину на пол. Паркет взрывается, прорубленный до перекрытия. Анфиладу сотрясает эхо. Да, изделие уникальное, древний мастер поработал на славу. Выдираю клинок, шагаю дальше. Тороплюсь: сила распирает чужую форму, рвется прочь, требует действия.

Кто дал мне силу?

Я назову тебя Друже, – говорю оружию, покорно лежащему на моем плече. Хоть и не в России ты рожден, не в Златоусте или Туле, а в каком-нибудь враждебном нам Золингене, ты станешь у меня русским. Верным Другом я буду звать тебя, и только тебя, и никого кроме, отныне и навсегда… Нет, не так – слишком пошло это, слишком фальшиво. Я назову тебя… назову тебя – Раб. О! Святой Раб – превосходное имя… Нет, и это не верно. Оскорбительно, грубо, наивно. Прости, прости, прости, не раб ты мне, а… А кто? Какое же имя у тебя, товарищ?

Залы доспехов. Чешуйчатый панцирь, щитки и шлем – древний Рим. Деревянный щит, обтянутый мехом, – разумеется, не мой уровень. Разнообразные кольчуги, колеты, кирасы, готические шлемы, шаллеры, морионы… Что выбрать? Рифленые латы, обильно украшенные золотом, сплошь покрытые орнаментом, конечно, впечатляют. Но к чему мне хвастливая пышность, ласкавшая взоры богатых дворян? К чему бессмысленная декоративность, если душа жаждет настоящего и простого? Я выбираю вот это. Полудоспех пехотинца, XVI век. Никакой парадности. Минимум канфаренных излишеств, отчаянная нацеленность на бой. Рушится очередной музейный стенд: я освобождаю металл, десятилетиями ждавший меня. Черная сталь светится, отталкивает жалкую электрическую муть, сочащуюся сверху. Чтобы одеть доспех на себя, приходится расстаться с полковничьей шинелью. Непередаваемые ощущения. И только шлем, как ни странно, тесноват, поэтому я вынужден отказаться от его услуг, вернуть офицерскую фуражку на прежнее место. Впрочем, оно и к лучшему – ничто не помешает мне вовремя обнаружить врага. Вновь принимаю меч в руки. Его холодная уверенность, его безжалостная правда наполняют душу до краев. Рассекаю клинком воздух, убеждаясь в том, что новая одежда не сковывает моих движений. Интересно, как я выгляжу? Ответ на этот вопрос сейчас будет получен – достаточно увидеть свое отражение во влажных песьих глазках…

Я неудержим.

Бесшумно спускаюсь по лестнице обратно в холл. Сигнализация уже молчит, зато слышен гулкий торопливый шепот: «Вы обязательно передайте это хозяину! Да не свихнулся я! Передайте, вы меня поняли?» Ага, старик беседует с кем-то по телефону. Смешной телефон – маленький, кругленький, будто игрушечный. А он, оказывается, смельчак, наш Петро! Не сбежал, не уполз в какую-нибудь щель. Впрочем, объяснение тому простое: двое эсэсовцев рядом. Плюс еще двое – на полусогнутых спешат мне навстречу, опасливо вглядываясь во тьму. «Ой!» – говорит один, потому что из тьмы появляюсь я. «Ой!» – через мгновение повторяет он же и медленно опускается на кафельный пол, изучая взглядом дыру в своем брюхе. Там пульсирует что-то густое, черное, противное. У второго реакция получше, но пальнуть и он не успевает. Мальчишка! Ведь я ненавижу пальбу, ненавижу и боюсь – с детства, с той зимы 24-го года, когда всю ночь ползал по баррикаде, оглохший и ослепший, сражаясь с псевдокоммунистической сволочью, до полного отупения перезаряжая винтовки взрослым бойцам… Не знал, да? Боюсь до дрожи в суставах, ненавижу до тьмы в глазницах, именно поэтому я бью с размаху, сверху вниз, по руке с пистолетом. Экий я неловкий – попадаю в плечо. Обращаться с оружием не умею, вы уж простите, друзья, пробел в воспитании… Оказывается, это страшно, если с размаху. Жаль, полюбоваться сделанным нет времени: оставшиеся двое суетятся, храбро орут, но я уже здесь, я коротко взмахиваю мечом, и стриженая голова влажно шлепается на стол. Надо же, не промахнулся! Точно в шею – оказывается, это не менее любопытно, – и воинственный матерный клич обрублен. Еще короткое движение! Но теперь получается плохо и грубо, лезвие с равнодушным хрустом входит суетящемуся телу в бок, и тело мгновенно успокаивается, падает на колени, стоит, качаясь, тогда я берусь поудобнее за рукоять, – обеими кистями сразу, – принимаю устойчивую позу лесоруба, неторопливо прицеливаюсь и рублю. Спокойно, аккуратно – будто дрова. Кафельная плитка раскалывается от удара. Невообразимо, фантастически красиво… Да, я не обучен фехтованию! Ну и что с того, если я понял главное правило: не сомневаться до и не смотреть после. Да, я пока не настолько сроднился с покорившейся мне сталью, чтобы неотразимый ее полет сопровождался божественным пением – едва слышным свистом, знаком высшего мастерства. Зато я хорошо выучил обязательное условие победы – не думать ни о чем… С клинка скупо капает, из кусков недоучившихся патриотов толчками выходит жизнь. Все правильно. Где ты, старик? Кому ты звонил, какую новость просил передать? Может быть, ту, что я вернулся?

Он выползает откуда-то снизу и скулит мне в ноги с трусливой радостью: мол, здорово ты их, хозяин, никогда такой жути не видал, а сам я, мол, как раз выяснил для тебя все, что нужно, специально из-за этого и звонил в секретариат, ты ничего такого не думай, хозяин, нет, просто Бригадир сейчас в Кремле, у них там ночное бдение по случаю завтрашних выборов, он ведь опять вскарабкался на вершину, правой рукой Нового заделался, так что здесь рядом эта сволочь, очень удачно получается, далеко за ним ходить не надо, а я человек маленький, с меня спрашивать нечего, не я тебя предал, не я, не я, внучкой клянусь…

Острием меча нежно приподымаю его голову и смотрю ему в глаза. Там – ничего. Стекло и гипс. Он застывает на четвереньках, как и полагается истинному другу детства, он тщетно строит улыбку, неестественно задрав носатое лицо, он старается освободить подбородок от мертвящего прикосновения. Фискал, дешевка, юдо-азиат. Жалеешь себя, грязный ховер, тоскуешь, что не успел удрать? Продолжая глядеть ему в глаза, надавливаю на рукоять. Неопрятная старческая шея благодарно откликается – стремительной алой волной. Но мне уже не интересно, я ухожу, не оглядываясь, с удовольствием слушая, как хлюпает под офицерскими ботинками теплая кашица, я чувствую, я точно знаю – с потрудившегося клинка капает, капает, капает…

Раньше мне никого не приходилось убивать. Если не считать того бородатого дядю-интернационалиста. Того, который поймал меня в подворотне, предложил поиграть в войнушку, вложил в мою руку револьвер и дал боевое задание – пробраться к баррикаде, что была на перекрестке, и пальнуть в плохого командира. Я согласился, но сначала испытал оружие на нем самом, вложив в пальчик всю имевшуюся ненависть. До сих пор помню, как это громко – впервые спустить курок. А затем действительно пошел на перекресток, чтобы остаться там до конца, – вместе с другими героями Января, – ведь ради этого я и сбежал из теплой квартиры, украв у соседки гигантский кухонный нож. Правда, был еще один дядя, в пенсне, который утащил меня в первый попавшийся подъезд, который кричал, что детям на баррикадах делать нечего, но тот, скорее всего, не умер, поскольку я ткнул его ножом слабо, неумело, лишь бы отвязался… Однако давно это было. В год подлого убийства Ленина. В год, когда русский народ поднялся с колен. А потому – дядю-интернационалиста не считаем. Итак, раньше мне не приходилось убивать, дураку, трусу, интеллигенту. Прожить жизнь, не познав, как прилипает к хозяйским ногам холуйская кровь, – смешно и глупо. Но сегодня ночью я освобождаю себя от мирских условностей. Во сне можно все, товарищи. Особенно если учесть, что я уже похоронен вами и терять мне нечего. Верно, Петро? Молчишь, иуда. Верно, любимая жена моя? Говоришь, зря я своего будущего зятя зарезал? А что мне еще оставалось, старая ты дура! Вы же первые начали, твари теплокровные, почему-то не пришлись вам по нраву восставшие останки детского писателя, вам всем, братья евразийцы, так что не обижайтесь теперь. Страшные сцены с вашим участием хорошо успокаивают мечущуюся в белой горячке душу. Каждый новый эпизод ясно показывает: нет, не угасла фантазия того пьяного интеллигента, который бесконечно бредит сейчас всеми вами, валяясь непонятно где и непонятно в каком виде… Но как вам удается сразу узнавать меня, если сам я вижу в зеркале только истлевшие мощи? Бред, бред и бред. Может, потому что вы всегда ждали моего возвращения? Может, потому что зрение ваше обострили долгие годы страха? Впрочем, это неважно. Главное – в ином. ОН со мной, мой друг, мой раб, ОН поит жизнью мои высохшие руки, ОН тяжко лязгает, в ритм шагам подпрыгивая на моем железном плече. Вдвоем мы сочиним такую сказку, перед которой померкнут готические сюжеты…

Сказку?

Вот оно! Нашел!.. Я нашел тебе имя, – ликуя, сообщаю светящемуся в сумерках мечу. Соавтор… Нарекаю Соавтором – будь им, не откажи заскучавшему писателю. Ведь я обожаю раздваиваться, распадаться на части, чтобы становиться затем единым и неделимым, люблю играть в чужие судьбы, баловаться словами – весело, но всерьез. Забыли, сволочи? Как я мистифицировал читающую публику, написав «Повести Просто Так» от лица якобы двух авторов, которые прямо в тексте перебивают друг друга, дерутся за перо, бумагу, пихаются возле пишущей машинки и так далее… Впрочем, сейчас будет честно. Мы сочиним с тобой роскошную концовку этого сна, мы не разочаруем Его – Того, Который…

Который Дал Мне…

Того, Который Дал Мне Силу.

Вперед! Хватит мыслей. Меня ждет Бригадир Правды, он объяснит мне все, освободит мою грудь от бурлящих вопросов. А потом – о! – потом я пригну этого властолюбивого карлика к полу, подниму светящийся Соавтор повыше – и…

Моросит дождь, перед служебным входом мокнет серая туша мясовоза. Водитель резво вываливается из кабины, бежит куда-то, оскальзываясь, – очевидно, ему я тоже не нравлюсь. Что ж, автомобиль мне очень кстати, иначе пришлось бы возвращаться на Никольскую. Залезаю вовнутрь, заново изучаю управление. Стартер и здесь отсутствует, двигатель запускается с помощью ключа – забавное новшество, впрочем, уже освоенное мною в предыдущую поездку. Завожусь, еду.

Еду по площади – нагло, открыто. Трудятся стеклоочистители, Соавтор смирно лежит на двух соседних сиденьях… Как попасть в Кремль? Можно разогнаться и на полном ходу воткнуться в какие-либо из ворот. Нет, бесполезно, чугунные плиты даже не почувствуют этот удар. Тем более, за первой линией металла есть и вторая. Можно попытаться перелезть через стену, предварительно угнав пожарную машину, но пока я занимаюсь поисками, ночное бдение в Теремном дворце закончится, и хозяева земли русской разъедутся кто куда. Или поступить проще – разбить ворота собственноручно, точно так же, как прочие встававшие на моем пути преграды? Вдруг получится? Хотя бы вот эти, Спасские – главные ворота на главной площади. Не караулить же, в самом деле, пока кто-нибудь из проверенных захочет попасть вовнутрь!

Караулить не требуется: неприступные створки открываются сами. Сегодняшней ночью мне везет чуть больше, чем той, прошлой, оставшейся незавершенной. Это хорошо. Выкатывается большой белый лимузин, и я плавно сворачиваю к нему, не снижая скорость. Ишь ты, наверное, правительственный. Отличный конь, еще одна мечта сорокалетнего сочинителя, возомнившего себя невидимой властью. Кто внутри – непонятно. Надеюсь, не Бригадир Правды, это было бы слишком просто. Перед столкновением вижу разинутый в немом вопле рот водителя – где-то внизу, у каменной мостовой, – вижу розовые ладони, прилипшие к боковому стеклу лимузина, затем принимаю удар и мчусь дальше, к башне, под арку, во тьму тоннеля, а смятая железная коробка остается сзади, отброшенная за ненадобностью на газон. Не лезь под ноги, компаньеро! Охрана бежит вдогонку, запоздало стреляя, но я уже пронзил кирпичную толщу насквозь, я уже здесь, у вас, принимайте гостя.

Мимо монастыря – на вольные просторы Ивановской площади. Пустынно и тихо. Мимо колокольни, мимо Двенадцати апостолов, прямиком к Колымажскому въезду. Ага, вот и конец тишине! Шеренга безликих теней спешит наперерез. Неужели меня встречают? Что ж, польщен. Быстро же они опомнились, псы казенные, прекрасная выучка. Впрочем, внезапно грянувшая пальба заглушает все постороннее – и шум двигателя, и дождь, и мысли. У них автоматическое оружие, у меня – только раздирающий грудь вой. Руль больше не подвластен мне, автомобиль уводит влево, влево, влево. Нет, не удержать – переднее колесо пробито. В стеклах расцветают аккуратные паутинки, одна за другой. За стеклами бешено мелькает. Патриаршие палаты надвигаются, загораживают собой небо, свирепая неодолимая сила швыряет меня вперед, в пустоту и сырость, пробивает моим лбом ветровое стекло, но тут все кончается, потому что внешний мир уже неподвижен. Из капота выплескивается пламя, рвется в кабину, и я прыгаю в раскрывшуюся от удара дверь.

Ливень.

Я невредим, разумеется. В руке Соавтор – я не забыл тебя, брат! Мясовоз своротил кузовом будку охраны, оттуда тянутся задушенные крики, но слушать их мне некогда. Бегу прочь. Сзади огонь и грохот. Длинная кольчужная юбка путается в ногах, весомо бьет под колени. Вот он, въезд в Царские дворы, я все-таки добрался до него, перехитрил красно-белые стены! Бегу. Во дворе засада: прыщавый юноша, закусив от усердия губу, садит из автомата – в меня! в упор! – пробив в кирасе одну сплошную дыру, и мне ничего не остается, кроме как шагнуть к нему. Лязгает о булыжник замолчавший автомат. Человек разваливается, поделенный мечом надвое, раскрывается дождю, вспенивает лужу – сначала верхней своей половиной, затем нижней. Сила переполняет меня. Сила и ненависть. И еще – вопрос, этот проклятый вопрос. Бегу дальше, ныряю под арку, и снова через двор, к лестнице. Наверху, на плоской крыше Мастерских палат, сияют электрическим светом Терема – святая святых здешнего мира. Вожди нации не спят. Теоретики и практики, обеспечившие победное шествие генетики по планете, на боевом посту. Замечательно. Только путь вперед, увы, не свободен, забит человеческим мясом, которое серыми волнами катится по лестнице, и тогда я вздымаю Соавтор над головой.

Я принимаю бой!

Мяса оказывается слишком много. Агрессивное и упрямое, плотное и мокрое, оно слаженно визжит, корчится и хватает меня за ноги, оно сотрясает мир бессмысленной стрельбой. Клинок вязнет. Доспех мгновенно превращен в сито, редкие пули рикошетом улетают в ночь. Трудно. Впрочем, бегу – вверх по ступенькам. Любопытно, что будет, если садануть в меня из пушки?

К счастью, пушки у них нет, и я уже на просторной крыше подклета. Здесь легче, свободнее – двуногие куски плоти с готовностью драпают, уступая мне дорогу. По каменной лестнице, на Переднюю площадку, только вверх! Я неудержим…

Красно-белый трехэтажный дворец, подсвеченный прожекторами, вызывающе ярок на пасмурном желтом фоне окруживших его зданий. Фантастически красиво, невозможно представить себе что-нибудь более воинственное. Дворец будто связан невидимыми токами с темнеющими вдалеке крепостными стенами. Идеология цвета – точная наука, русские мастера всегда это понимали. Однако не время эстетствовать! Тук-тук, кто в Тереме живет? Массивная резная дверь, крякнув, слетает с петель. Внутри еще легче – светло и сухо, нет автоматчиков и значительно меньше никчемной суеты. Дубовый паркет. Внутри – телохранители. Отборные крепкотелые экземпляры, Соавтору такие будут особенно приятны. И смекалистые к тому же, быстро соображают, что пулей гостя не остановить. Мастера рукопашного боя, они ловко уворачиваются от порхающего по залу меча, атакуют по одиночке, но ведь их тренированные кулаки – ничто в сравнении со мной. Отчаянные парни. Вот один сломал себе сустав, и я милосердно отсекаю пострадавшую конечность. Вот другой вывихнул ногу, упал, растяпа, и я колющим ударом освобождаю его от мучений. Вот следующие двое расползаются по ковровой дорожке, дополняя тончайший узор жирными полосами… Я вступаю на Золотое крыльцо. Где же вы, хозяева, куда спрятались? Лечу на второй этаж, прорубаюсь сквозь строй роскошных дверей. Пусто, пусто, пусто. Буйство красок. Вышколенные холуи в панике шарахаются по углам. Нависающие своды, опутанные бесконечным цветочным орнаментом, круглые потолки, расписанные древними сюжетами, анфилада разноцветных комнат – мертвое пространство. Где вы, покажитесь!

Ну, разумеется, они на третьем этаже. Мог бы сразу догадаться, герой-референт. Здесь, – в Верхнем Теремке, в этом удивительном дворце во дворце, символе загадочной русской души, – испокон веков устраивались боярские посиделки. Растоптана последняя пара телохранителей, сокрушена последняя дверь, и в зал вхожу я. Горит люстра, радужно поблескивают изразцы. Витражи скучно темнеют в окнах, растеряв из-за ночи все свои цвета. Шесть стариков – вершат в тишине таинство власти. Впрочем, сейчас эти шестеро толпятся в противоположном конце, трусливо бросив стол в центре. Плюс секретарь, молодой и ухоженный, торопится ко мне, демонстрируя удаль и служебное рвение, но его приходится кончить сразу, возле круглой изразцовой печи, на глазах у почтенной публики. Они хором вскрикивают. Они отчаянно дергают дальние двери – заперто, выхода нет. Кому-то плохо. От кучки вождей отделяется один – очевидно, самый храбрый, – приближается ко мне.

Приближается…

–  Кто… – сотрясает меня вопрос. – Кто…

Человек останавливается, будто наткнувшись на зеркало.

«Я? – тревожно удивляется он. – Я новый государь, то есть руководитель страны этой. А вы кто?»

Молчу. Молчу и смотрю на него, бедолагу. Вот он, значит, какой – Новый. Что ж, лицо умное, взгляд честный и сильный – производит впечатление. Хорошо держится, умело прячет страх. Не старый еще мужчина, что само по себе поразительно, к тому же совершенно незнакомый. Наверное, выдвиженец вроде меня. Одет в европейский костюм, что поразительно вдвойне, поскольку начиная с 17-го года, еще с тех пор, как мы освободили престол от забывших Русь Рюриковичей, сменившая их компания мудрых старцев предпочитала появляться на людях либо в укороченных кафтанах, либо в холщевых рубахах… А что, прекрасный у него костюм. Просто чудо, а не костюм. Строжайше черный, без единой морщинки, аккуратный до глянца – боевой доспех настоящего хозяина. Остальные здесь присутствующие также красуются в безупречных пиджаках, брюках, галстуках, но его наряд – особый. Магия власти… Я молчу, и все молчат. Хозяин ждет ответа, натужно двигая бровями. Я делаю к нему шаг, тогда он сам начинает говорить, громко и жадно, с неподобающей его сану поспешностью – о том, что он ученый с мировым именем, что ранее заведовал кафедрой генетики при Высшей партийной школе, и именно в то благословенное время, – осознав, насколько недейственны существующие структуры народного коммунизма, ясно увидев необходимость наполнить национал-ленинизм новым содержанием, – он активно включился в общественную жизнь страны. Да, народ был прав, поддержав в 24-м взбунтовавшихся ученых. И те в свою очередь поступили исключительно разумно, судив масонов беспощадным революционным судом – за подлое убийство Владимира Андреевича Потехина, известного всему человечеству под псевдонимом Ленин, за целенаправленное осквернение Православия. Да, русский дух начал возрождаться. Но требовалось пойти еще дальше. Требовалось вернуть народу уверенность в богоизбранности власти, нашей власти, чем он, Новый, и занялся, добившись этого высокого поста. И вот завтра – знаменательный день, завершающая фаза формирования гражданских структур. Прямые тайные выборы в Совет Согласия при Новом Государе, впервые в истории организуемые на многонациональной основе, которые навсегда сорвут клеймо расизма с чистой в своей основе евразийской идеи, которые пригасят пожар бесконечных бунтов. Кроме того, выборы позволят определить наконец истинный национальный состав наших великих земель, что, очевидно, явится главным их итогом, хорошо послужит делу восстановления Империи…

Его костюм не дает мне покоя! Неодолимое могущество, колдовской зов исходит из этого нехитрого портновского шедевра. Я делаю еще шаг, и человек убыстряет речь. Он зачем-то начинает докладывать о терзающих его душу грандиозных мечтах – заложить на севере, в Дельте реки Невы, современный город, ни в чем не уступающий заокеанским, как символ обновленной Руси, назвать стройку Второй Москвой или, возможно, Москвой-на-Море, воскрешая тем самым утраченное имя столицы, – но тут его прерывают. Один из ждущих своей участи стариков, подкравшись сзади, что-то шепчет ему – точно в хозяйское ухо.

Бригадир Правды! Что-то объясняет, тыча миниатюрным пальцем в мою сторону…

«Ах, вот вы кто, – звенит голосом Новый, не в силах больше удерживать дрожь. – Я в молодости читал вашу книгу, да. Хорошая была книга, нужная, лучшая для того времени…» Завершить мысль он опять не успевает. Я делаю последний шаг, поднимаю Соавтор и бью. По седеющей благородной голове. Плашмя, разумеется, аккуратно и несильно – только чтобы оглушить, чтобы не испачкать роскошный пиджак. Надо же, – мельком удивляюсь я, – бывший Министр печати меня тоже узнал, причем безошибочно, причем мгновенно… Бригадир Правды трусливо отпрыгивает к окну. А мой сановный собеседник опрокидывается, жалко мычит, пытается встать, перевернувшись на живот, суча ногами по паркету. Простите, государь, опыта мне, как всегда, не хватило. Простите, если есть кого прощать… Впрочем, встать ему не удается, он сидит, прикрыв глаза, раскинув короткие ноги, он держится руками за голову и бормочет с тоской…

«Как вы не понимаете, – бормочет он, лязгая челюстями. – Мои планы, это не отступление, не предательство, это объективная потребность нации в пересмотре и замене ценностей… Господь вас накажет. Господь мой всемилостивый, я же все, все… Все – для Тебя, Господи, все по правилам. Остановись, дай исполнить начатое, дай начать великое…»

Подхожу ближе и бью вторично. Теперь – кулаком. Молитва оборвана, Новый лежит на спине, изумленно глядя на меня, вяло шевеля губами. Нагибаюсь к нему. Мучается, но пока еще дышит. Крепкий мужик, здоровая русская кость! Ясным шепотом сообщает мне, что я поступаю дурно, что я неблагодарная тварь, ведь несмотря на истинную причину моей смерти партия сделала из меня легенду, которая долго будет жить в людских сердцах, ведь партия прекрасно знает, что на самом деле я подох не так красиво, как сочинено в предисловиях и послесловиях, на самом деле я примитивно захлебнулся собственной рвотой –  в пьяном забытьи…

Не может быть!

Собственной рвотой…

Ложь! Память обо мне жива в людских сердцах совсем по другой причине, дорогие товарищи по партии! Я кричу изо всех сил – в белое лицо подо мной. Книга, моя книга, вот что народ помнит и любит! – кричу я… Человек не слышит. Он продолжает шептать – с нарастающей яростью, прицельно следя за мной точками зрачков, – снова про черную неблагодарность, снова про неотвратимость наказания. Потому что, оказывается, именно он, Новый, не дал в свое время хода воспоминаниям моего тайного друга-соавтора, в которых было подробно описано, как легендарные «Повести…» в действительности появились на свет, откуда в их текстах взялись два разноликих авторских «Я», потому что если экземпляр этих скандальных воспоминаний и оказался за границей, то вины государства здесь нет – было сделано все возможное, все необходимое… Когда он, обретя прежний голос, вспоминает с горечью, насколько запоздало в нашей стране введение служб кремации, я протягиваю руку и стискиваю каменными пальцами его трепещущее горло. Человек хрипит недолго – замолкает. Замолкает…

В Теремке тихо.

Медленно разгибаюсь. Пять пар стариковских глаз наблюдают за мной. В глазах ужас. Хорошо. Бригадир Правды, не решаясь подойти ближе, опирается руками о стол и начинает возбужденно ораторствовать – своевременно, мол, ты расправился с этим самозванцем, который под барабанную дробь лицемерных фраз подрубил самые корни народного коммунизма, который отнял У нас священное понятие «вождь», который ради любви толпы способен даже вернуть златоглавой столице дореволюционное имя… В его глаза я вглядываюсь особенно тщательно. Увы, там вовсе не ужас. Восторг, ожидание чуда, что-то еще, глубоко припрятанное. И я гадливо отворачиваюсь.

Итак, Очкарик не выдержал, разговорился-таки, друг детства. Возжаждал-таки справедливости. Конечно, зачем молчать, если хозяин больше не стоит на пути, если чужая слава так беззащитна! Пока я был жив, он не смел брыкаться, писатель-неудачник, вполне удовлетворялся редакторским креслом. Пока я был жив… Предал, и он предал… Да, я боялся публичной огласки, боялся позора. Что тут скрывать? Да, я не мог навсегда заткнуть Очкарику рот, убрав его из этой жизни тем или иным способом, потому что Бригадир Правды ясно дал понять – если что-нибудь подобное случится, со мной будет не лучше. Но теперь я свободен. Державший меня крючок сорван, спасибо всем вам…

Поздно.

Бывший мой начальник без устали работает языком, косясь взглядом на труп у меня под ногами. Ясно – он уже видит на троне себя. Одного себя, никого, кроме себя. Сумасшедшая мечта захватила его рассудок целиком, вспенила его старческую кровь. Поразительно, он почти не изменился, в отличие от других участников бреда. Такой же маленький и пухлый, седой, сохранивший свои знаменитые щеки, которые были видны у него сзади. В меру постаревший. Хотя сам он – живая история, ведь еще в грозном 24-м он был в гуще политических драк, лично организовывал переименование столицы, затем участвовал в судебном процессе над убийцами Ленина, где и произнес ставшую классической формулу: «Еврейский вопрос? Здесь нет вопроса, только ответы». Сколько же ему лет, сморчку? Сколько вообще лет прошло? И наконец, наконец:

–  Кто…

Он сразу переключается. Бригадир Правды всегда славился отточенной реакцией на крутых виражах дипломатических бесед. «Неужели не знаешь? – говорит он. – По твоему делу было следствие, но официальная версия, как ты догадываешься, не соответствует истине. Тебя убил администратор музея, где вы устраивали… м-м… вечера отдыха. Он инсценировал несчастный случай – якобы ты захлебнулся во сне. Общественно значимых мотивов у него не было, просто сводил какие-то личные счеты. Кажется, вы с ним даже дружили с детства, да? Впрочем, я не вникал. Мы решили его не трогать, иначе поползли бы слухи, твоя репутация была бы испорчена, а нам этого не нужно, согласен?»

Делает паузу, подняв мохнатые брови. Я молчу, тогда старик продолжает, ободренный: «Видишь ли, и твоего соавтора я взял к себе первым референтом с похожей целью. Чтобы помалкивал, не распускал слухов. Но после того как вскрылся факт существования этих кощунственных воспоминаний, я же прогнал дурака! Жаль, раззявы из Спокойного Сна так и не нашли его, пропал он куда-то, буквально в тот же день… В общем, я чист перед тобой, согласен?»

Я согласен. Я звучно лязгаю челюстями – меня разбирает хохот. Значит, один холуй подло умертвил пьяного хозяина, а второй спокойненько занял освободившееся место? Что ж, веселый сюжет. Как же ты сумел обмануть меня, надежный, безотказный, раздавленный Петро? Я ведь столько лет смотрел в твои песьи глаза, купался в них, жил в них… Хохочу, открыв сухой рот, пытаясь вытолкнуть в пустоту замершего зала хоть что-нибудь…

–  Кто звал меня?

Теремок вздрагивает. Расписные своды брезгливо отталкивают чужеродные звуки. «Это я, – тихо, но отчетливо выговаривает Бригадир. – Нужно освободить Кремль от дорвавшихся до власти чистюль, и ты должен мне помочь». Знаменитый его голос натянут, как струна. Он торопится, он будто готовился к моему вопросу. Обводит странным взглядом своих соратников… Неужели? Нет, только не он!.. «Мне доложили, что ты появился, – задыхается старик от волнения. – У меня грамотные сотрудники, инициативные… Я ждал тебя, всегда ждал…» Верно, у Министра печати были преданные сотрудники. Постаревший соглядатай из Военного музея. Некстати пропавший горе-писатель, оставивший потомкам ворох бездарных воспоминаний. Убитый во сне первый референт тоже был вполне, вполне хорош… Опять ложь! – внезапно понимаю я. – Вовсе не он меня звал! Не он дал мне силу! В этих стенах вообще некому было ждать и помнить, страдать и просить…